Текст книги "За пределами желания. Мендельсон"

Автор книги: Пьер Ла Мур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Медленно, как каравелла под раздутыми парусами, уплывало лето. По вечерам уже веяло осенней прохладой. Мария сдержала слово: она перестала не только петь, но даже разговаривать. Она ходила на цыпочках. Иногда Феликс ловил на себе её взгляд. Если он предлагал пойти погулять, она отвечала, что ничто не должно отвлекать его от работы. Она сидела рядом с ним, сложив руки на коленях, в угрюмом молчании.

   – Ну же, – обращался он к ней, – не хмурься.

   – Я приковать к композитору, – вздыхала она и смотрела на него по-собачьи преданными грустными глазами. – И всю жизнь оставаться так.

Никого не видя, никуда не выходя, они почти ничего не могли рассказать друг другу. Они уже выговорились и вместо разговоров занимались любовью. Эта сторона их отношений по-прежнему оставалась неисчерпаемой. Когда они поняли, что их наивный романтический мир рушится, они стали искать укрытие в прозаической прочности секса. Их лавмейкинг[54]54
  Oт love making (англ.) – секс.


[Закрыть] сделался более грубым, он приобрёл черты отчаяния, нотки прощания. Разжимая объятия, они оказывались только дальше друг от друга, чувствуя себя чужими людьми, связанными лишь страстью. Подобно всем несчастливым любовникам, они вскоре обнаружили, что ссоры являются спусковым курком секса. Они бранились без всякой причины, только затем, чтобы помириться и заняться любовью. Они обнимали друг друга без радости, оставляя синяки на теле друг друга единственно для того, чтобы снова вернуться в свой собственный мир, чужой для другого.

   – Я не подходить тебе, – сказала она тихо однажды утром. Она выглядела усталой. Феликс знал, что ночью она плакала. – Я давать тебе удовольствие, но не счастье. Это плохо.

Он собирался запротестовать, произнести слова, в которые больше не верил. Она прижала палец к его губам.

   – Молчи, – прошептала она. – Если ты говорить, то говорить ложь.

В тот день у неё был длинный разговор на венецианском диалекте с маленькой гипсовой фигуркой Мадонны. Вечером она вышла. Когда вернулась, он заметил, что она смертельно бледна.

В ту ночь и на следующий день лил проливной октябрьский дождь, хлеставший сплошным потоком по окнам. Но утром очередного дня солнце взошло на безоблачном небе, отражаясь в блестевших на листьях дождевых каплях.

   – Сегодня ты идти гулять, si? – спросила она почти весело. Он возразил, что никуда не идёт, но Мария настаивала: – Тебе нехорошо всё время сидеть дома.

Кроме того, она хотела убрать комнату в его отсутствие.

Он нехотя сдался. Когда он стоял в дверях, собираясь закрыть дверь, она подбежала к нему.

   – Я любить тебя всегда, – шепнула она и быстро поцеловала, почти вытолкнув из дома. – Теперь иди.

Вернувшись вечером, Феликс нашёл Карла, сидящего в его кресле и жующего яблоко. У него перехватило дыхание, ладони вспотели.

   – Куда она ушла? – выдавил он.

   – Не знаю, а если бы и знал, то не сказал бы тебе, – ответил Карл. Он продолжал жевать, но глаза его были грустными и тревожными.

   – Я найду её.

   – Она не захочет тебя видеть.

   – Захочет. Я знаю её лучше, чем ты.

Карл пожал плечами:

   – Если ты занимаешься любовью с женщиной, это ещё не значит, что ты её знаешь. Говорю тебе, она не захочет тебя видеть.

   – Откуда ты знаешь?

   – Она сама мне сообщила. – С неожиданной теплотой Карл помахал рукой, указывая Феликсу на кресло: – Лучше сядь, пока не упал.

Феликс стоял без движения, словно не слыша.

   – Почему... почему она ушла? – воскликнул он охрипшим от приближающегося рыдания голосом.

   – Потому что она любит тебя. Она не могла видеть крушение своей мечты. – Карл откусил ещё кусок яблока и пожевал. – Что ты собираешься делать, Феликс? Поедешь домой?

Феликс не ответил, он вдруг почувствовал себя очень усталым. Две слезы скатились по его щекам.

   – Думаю, что поеду в Париж повидаться с Шопеном, а потом домой...

Да, позднее, через несколько месяцев, он сможет увидеться со своей семьёй, своим отцом, с Ниной... Но не теперь, не теперь...

Глава третья

Последующие три месяца в банке Мендельсона работал новый консультант по юридическим вопросам. Его имя, выведенное витиеватыми буквами на двери конторы, было Феликс Мендельсон. Его оклад был невелик, но, поскольку работа, которую он выполнял, была ещё меньше, он считал его адекватным. Он тщательно выбрал свою контору в конце длинного коридора без ковровой дорожки, как можно дальше от конторы отца. В ней находился высокий шкаф, забитый юридическими книгами в кожаных переплётах, письменный стол с документами и единственное окно, из которого было видно огромное опрокинутое небо. Здесь Феликс проводил дни, подкармливал птиц, слетавшихся на подоконник, читал стихи, предаваясь длительным фиестам, сочиняя музыку и время от времени вспоминая недавнее прошлое.

Сегодня без всякой определённой причины он думал о трёх месяцах, проведённых в Париже перед возвращением домой. Сидя за столом в рубашке с короткими рукавами, грызя перо и глядя на багряное летнее небо, он вспоминал. Маленькие сценки, как короткие ожившие виньетки... Звуки, цвета, лица... Некоторые он видел ясно, другие уже были стёрты рукой Времени. Он вспоминал свой приезд в Париж в тот хмурый октябрьский день, так гармонировавший с его настроением бесцельности и опустошённости. Узкие шумные улицы, наполненные цокотом копыт, свистом хлыстов и жужжанием французских слов. Уличные кафе, пустеющие под мокрыми от дождя навесами. Скрип шатких ступенек, когда он взбирался по пяти пролётам лестницы в мансарду, где помещалась студия Шопена. Уже на втором этаже до него донеслись мощные аккорды: Фридерик играл один из своих полонезов... Как играл этот человек!

Наконец последний этаж, сырой и холодный, прямо под крышей. Под колокольчиком прикреплена табличка: «Фридерик Шопен, profeseurde piano». Он постучал. Музыка оборвалась на середине такта. Дверь на всякий случай только слегка приоткрыли. Худые щёки, вопросительный взгляд. Затем внезапно радостный крик узнавания:

   – Mon cher Felix, quel plaisir![55]55
  Мой дорогой Феликс, какая радость! (фр.).


[Закрыть]

Дверь с шумом распахнулась. И вот он стоит, улыбающийся, мигающий от волнения, закутанный в дорожный плащ, с шарфом на шее; его длинный нос торчит на худом бледном лице, как акулий плавник из воды.

   – Прости, что не сразу открыл дверь: я думал, что это хозяин.

Они сразу же снова сделались друзьями. Даже больше, чем раньше, но теперь они оба были бедны. Через десять минут они уже обменивались своими историями. Мария... Летняя идиллия. Замок, коттедж. Её внезапное бегство, разбившее ему сердце... Хорошо было говорить о ней, бередить незажившую рану. Что ещё, кроме разговоров, оставалось покинутому любовнику?..

   – Понимаешь, Фридерик, это не было любовной интрижкой... Мы любили друг друга страстно... безумно...

Фридерик был терпелив, деликатен. Он понимал.

   – Oui, oui, je comprend...[56]56
  Да, да, я понимаю... (фр.).


[Закрыть] – При каждом кивке головы его светлые волосы падали ему на лицо. – Вот увидишь, это со временем пройдёт... Ты хорошо сделал, что приехал сюда. Мы будем вместе голодать. – Он указал на продавленный диван: – Это будет твоя постель. Ты займёшься уборкой и будешь умиротворять хозяина, когда он придёт за арендной платой...

Так они и устроились. Богема. Настоящая, неприкрашенная богема. Совсем не весёлая, романтическая жизнь, какой её принято считать. Фридерик ненавидел её. У него было несколько учеников – прыщавых подростков, детей местных лавочников или мелких буржуа. Один франк пятьдесят сантимов за час. Он возвращался с этих уроков с белыми губами и очень расстроенный.

   – Говорят, что деньги развращают, я же скажу тебе, что нищета приводит к деградации. Она ломает дух, лишает чувства собственного достоинства и в конце концов убивает. Она убила Моцарта, убила Шуберта[57]57
  Моцарт Вольфганг Амадей (1756—1791) – австрийский композитор, представитель венской классической школы; автор 20 опер («Свадьба Фигаро», «Волшебная флейта» и др.), около 50 симфоний, свыше 20 концертов для фортепьяно с оркестром, песен, «Реквиема» и т. д.
  Шуберт Франц (1797—1828) – австрийский композитор, создатель романтической песни-романса, лирико-романтической симфонии и фортепьянной миниатюры лирико-психологического содержания; создал свыше 600 сольных песен, симфоний, камерных ансамблей и т. д.


[Закрыть].

Потом он подходил к инструменту и играл час или два. Так он расслаблялся. Постепенно его жизнерадостность и озорство, полуфранцузские, полупольские, возвращались к нему. Он начинал импровизировать весёлые польки, передразнивал своего друга Листа[58]58
  Лист Ференц (Франц; 1811—1886) – венгерский пианист, композитор, педагог; мастер программной музыки, создал новый жанр симфонической поэмы (13 поэм, в том числе «Прелюды», «Тассо»); автор 19 венгерских рапсодий, симфоний «Данте» и «Фауст», ораторий и т. д.


[Закрыть] за роялем, внезапно вскакивал на ноги.

   – Ну, давай посмотрим, что у нас сегодня на ужин. – Он исчезал на кухне и возвращался с двумя плитками шоколада. – Прекрасная еда – шоколад... Очень калорийная... – И между приступами кашля объяснял: – Содержит молоко, сахар, какао. Основные компоненты, необходимые для отличного здоровья...

Феликс приставил кресло к стене, сцепил руки за головой и, улыбаясь, взглянул на высокий книжный шкаф с аккуратными рядами книг по юриспруденции. Феликс Мендельсон.

Адвокат... На Тиергартенштрассе и Унтер-ден-Линден влиятельные бизнесмены почтительно приподнимали цилиндры, приветствуя его, и он так же почтительно приподнимал свой. Если бы только Фридерик видел, как он идёт по коридору банка, держа в руке юридические бумаги, с отрешённым, невидящим взглядом человека, который несёт в своей голове важные мысли... Подумать только, что девять месяцев назад он ужинал плиткой шоколада и жил в парижской мансарде...

Время снова отступило, и он оказался на улице Пойсоньер. Был ранний вечер, и он находился дома один, растянувшись на жёстком диване с выступающими пружинами, наблюдал за тем, как струйки дождя стекают в таз, стоявший в углу комнаты. Приподнявшись на несколько дюймов, он мог видеть фриз блестевших от дождя шиферных крыш, лес печных труб, даже горшки с цветами на окнах мансард. По ночам, когда в окнах зажигался свет, картина делалась веселей, но сейчас всё казалось серым. Серым, как небо, дождь, стены, жизнь, будущее. Как всё... Стук в дверь. Чёрт возьми, снова хозяин. Тоже самое извинение: «Видите ли, monsieurle proprietaire[59]59
  Господин хозяин (фр.).


[Закрыть], мы ждём деньги на следующей неделе. Да, на следующей неделе. Вы можете быть уверены...» Он закричал:

   – Entrez![60]60
  Войдите! (фр.).


[Закрыть] – и дверь открылась. Но это был не хозяин, это была дама. Господи, ученица! Красивая, молодая и, очевидно, очень богатая... Её изумруд был почти таким же большим, как у Марии... Прыжок с дивана.

   – К вашим услугам, мадам. Садитесь, пожалуйста, мадам... Мой друг le professeur будет с минуты на минуту.

Она немного запыхалась и тяжело дышала, садясь на кушетку Фридерика.

   – Я не к вашему другу, – начала она, смерив его быстрым, но проницательным взглядом, – я искала вас и должна вам сказать, что мне потребовалось чертовски много времени, чтобы найти. Я – Бетти Ротшильд. Скажите, какого чёрта вы здесь делаете?

Всё это время её глаза улыбались ему – не кокетливо, а с иронией. Словно она была девяностолетней бабушкой, ругающей своего непослушного внука... А она была не старше Фанни.

   – Мне здесь нравится, – ответил Феликс с вызовом. – Я собираюсь остаться здесь надолго. Полагаю, вас послал мой отец...

   – Не совсем, хотя он беспокоится о вас. Пока вы были в Англии, мы могли следить за вами.

Он отпрянул от неё, поражённый:

   – Вы хотите сказать, что знали, где я живу?

   – Мой деверь Натан был в курсе каждого шага, который вы делали, и регулярно сообщал вашему отцу о месте вашего пребывания. – Её красивые глаза откровенно смеялись над ним, это было весьма унизительно.

   – Значит, отцу всё известно. – Он удручённо поник головой.

Она кивнула.

   – Но не волнуйтесь. – В её голосе появилась мягкость. – Он вас очень любит, и он очень умный человек. Он понимает, что молодой человек имеет право хотя бы на одну эскападу. Но он скучает по вас и хочет, чтобы вы вернулись домой. Он стареет, знаете ли...

Вдруг всё желание вести себя вызывающе покинуло Феликса. На самом деле ему не хотелось оставаться в этом скучном Париже. Он истосковался по своей семье. Как хорошо было бы вернуться домой, услышать ворчанье отца, войти в гостиную матери и поцеловать ей руку, обнять Фанни и Ребекку...

   – Я соскучился по ним, соскучился по всем, – пробормотал он. – Я старался прийти в себя.

   – Знаю, – сочувственно произнесла она. – Вам было тяжело. Всем бывает тяжело рано или поздно.

Незаметно для себя он разговорился с ней так, словно она была его сестрой Фанни, его ближайшим и поверенным другом. Он рассказал ей о Марии, но говорил уже спокойнее, разумнее:

   – Теперь я вижу, что мы не подходим друг другу. Это было только физическое влечение, и ничего больше... Она по характеру цыганка, бродяжка, а мне нужен дом, стабильность... Когда-нибудь я встречу подходящую для меня девушку и тоже подойду ей, и мы будем счастливы...

Поскольку она одобрительно кивала и больше не смеялась над ним, он даже сжёг мосты и признался, что отец хотел, чтобы он завязал с ней дружбу и завоевал её симпатию с целью заставить её повлиять на своего мужа в вопросе о прусском займе.

   – Это идея моего отца, – усмехнулся он. – Мне полаялось быть очень любезным, очень умным... Наверное, я никогда не стану хорошим дипломатом...

Она коротко рассмеялась и встала:

   – Напротив, вы завоевали мою симпатию и дружбу. Заходите ко мне до отъезда. Улица Святого Доминика, шестнадцать. – На пороге она обернулась, протянула руку. – И, если у вас будут неприятности и вам понадобится помощь, дайте мне знать.

Запах её духов сохранялся в комнате ещё долго после её ухода.

Феликс вернулся к дивану. Как замечательно знать, что отец простил его и ждёт его возвращения... Да, приключение с Марией кончилось. Это была эскапада, как сказала Бетти, ничего больше. Он излечился от своего увлечения и теперь держит себя в руках. Это послужит ему уроком. Он уже жил в предвкушении сцены возвращения блудного сына. Вот он падает в объятия отца, целует руку матери, обнимает сестёр. Рукопожатие с Полем, приветствие доброму старому Густаву... Почему жизнь должна разрушать наши добрые намерения, как карточный домик? Почему она должна постоянно показывать нам, как мы слабы и склонны к самообману? Но боги, должно быть, смеются над бедными смертными, и поэтому Шопен в тот же день случайно встретил на улице Ференца Листа. Это могло бы произойти через два дня или неделю, но нет, это произошло в тот же вечер. И конечно, Лист был с красивой девушкой и в хорошем настроении. Когда он не ходил в церковь, где бил себя в грудь и исповедовался в своих грехах, то всегда находился в обществе красивых девушек и в хорошем настроении. И естественно, они зашли в кафе, и, конечно, там был не кто иной, как Берлиоз[61]61
  Берлиоз Гектор (1803—1869) – французский композитор, дирижёр, музыкальный писатель; создатель жанра программной романтической симфонии, автор драматической легенды (оперы-оратории) «Осуждение Фауста», «Реквиема», оперной дилогии «Троянцы» и др.


[Закрыть], злой на весь мир, которому требовалось какое-нибудь развлечение, а что может быть лучше, чем маленькая вечеринка в студии Фридерика? Каждый принесёт что может и что-нибудь расскажет своим друзьям...

Если что-либо распространяется быстрее, чем плохие новости, так это новости о вечеринке. К восьми часам все места были заняты, и некоторые гости сидели на полу. К девяти они сидели на коленях друг у друга. Все говорили одновременно, никто никого не слушал, потому что женщины были француженки и не могли молчать, а мужчины почти все были умными и талантливыми и могли порассказать много интересного. Полная комната ярких индивидуальностей, и каждый претендовал на внимание к себе. К десяти часам воздух сделался густым от табачного дыма и остроумных реплик. В тусклом мерцании свечей лица собравшихся плавали, как в светотени рембрандтовских полотен. Здесь был Бальзак[62]62
  Бальзак Оноре де (1799—1850) – французский писатель, крупнейший представитель критического реализма; создал цикл романов и рассказов «Человеческая комедия»; из намеченных 143 произведений написано 97 («Евгения Гранде», «Утраченные иллюзии» и др.).


[Закрыть], теребивший свой свисающий ус и повествующий о своих кредиторах. Берлиоз, размахивающий руками и встряхивающий копной огненных волос, повторял: «Les salauds![63]63
  Мерзавцы! (фр.).


[Закрыть] Они будут играть мою музыку, когда я умру...» В углу Мицкевич[64]64
  Мицкевич Мам (1798—1855) – польский поэт, борец за демократическое и патриотическое содержание польской поэзии; автор поэм «Гражина», «Дзяды», «Конрад Валленрод» и др.


[Закрыть] и Нимцевич, сидя с группой польских ссыльных, страстным шёпотом говорили о любви к своей родине. Поляки никогда не говорят о чём-либо, кроме Польши, особенно те, кто живёт вдали от неё. Был там Гейне[65]65
  Гейне (Хейне) Генрих (1797—1856) – немецкий поэт, автор «Книги песен», «Путевых картин» (4 тома), сатирической поэмы «Германия. Зимняя сказка» и др.


[Закрыть], дававший выход своей горечи в язвительных афоризмах. Делакруа[66]66
  Делакруа Эжен (1798—1863) – французский живописец-романтик, автор драматических картин («Свобода на баррикадах», «Резня на Хиосе», «Взятие Константинополя крестоносцами»), портретов, пейзажей, натюрмортов.


[Закрыть] рассказывал о живописи поэту, который в свою очередь разглагольствовал о поэзии. Шопен сыграл, закончив Полонезом ля-бемоль. Мицкевич подбежал к нему и заключил в мощные объятия; по его бороде струились слёзы. Лист, который был не в состоянии устоять ни перед женщиной, ни перед клавиатурой, дал короткий импровизированный концерт, и можно было поклясться, что в комнате находилось четыре фортепьяно. Затем разговоры возобновились ещё громче и остроумнее. Вдруг, неизвестно откуда, кто-то сказал:

   – Вы знаете, ля Салла ангажировала в «Гранд-Опера»? Она поёт Лючию за неделю до Нового года.

Внезапно комната закружилась, как медленная карусель. Всё исчезло, была только Мария с её ясными глазами и приоткрытым ртом. И единственным звуком было биение его сердца.

Феликс расцепил руки за головой, поставил кресло на ножки. Он поднялся из-за стола и подошёл к окну. Некоторое время он наблюдал за ласточкой, весело парящей в воздухе, – маленьким атомом счастья, танцующим какой-то ритуальный космический танец в голубизне летнего неба.

Влюбляются ли ласточки? Забывают ли они о своих добрых намерениях, делают ли из себя дураков, как он в тот вечер?..

Все ушли. В комнате было тихо. Шопен задувал свечи.

   – Фридерик, что ты думаешь обо мне как о пианисте?

   – Ты мог бы быть одним из лучших пианистов, если бы захотел. Почему ты спрашиваешь?

   – Если бы я много работал, ты думаешь, мы могли бы дать вместе концерт на двух фортепьяно?

Шопен посмотрел на него через плечо:

   – Я не знал, что ты хочешь быть концертирующим пианистом. Ты никогда не говорил об этом.

   – Сочинять скучно. – Как легко слетела ложь с его языка! – Думаю, что мне бы понравилась увлекательная жизнь гастролирующего пианиста. Путешествия, аплодисменты.

   – Где бы мы нашли денег для концерта? Он стоит целое состояние. Аренда зала, распечатка приглашений, сотня других вещей.

   – Я найду как-нибудь.

И он нашёл. Продал весь лондонский гардероб, золотые часы отца отправились в Монт де Пьете, городской ломбард. Отчаянное письмо Карлу, полное лицемерной лжи, вернуло ему пятьдесят фунтов стерлингов. Ещё одно фортепьяно было помещено в комнатёнку напротив шопеновского «Плейела», и репетиции начались.

Друзья решили, что программа будет состоять из их собственных сочинений. Феликс представил два фортепьянных концерта, специально написанные две фортепьянные транскрипции Октета и увертюры «Сон в летнюю ночь». Фридерик – полонезы, Скерцо си-бемоль и Революционный этюд.

Работа, работа всё время. Когда Фридерик был на уроках, Феликс практиковался. Гаммы, арпеджио... Быстрее, быстрее, быстрее... Когда Фридерик возвращался, они начинали репетировать. Шопен был бесспорно лучше как пианист и в своей деликатной манере поправлял игру Феликса:

   – Эта трель должна быть немного легче... Теперь смотри – эта хроматическая фраза должна проигрываться вот так... Давай попробуем ещё раз.

В то воскресенье они репетировали весь день. Темнело, и оба устали. Они посмотрели друг на друга, измученно улыбаясь поверх своих инструментов. Их профили чётко вырисовывались на фоне закатного неба с пурпурными облаками с золотистой кромкой и широкими мазками багрянца.

   – Ещё две недели – и ты будешь играть, как Ференц, – заявил Шопен. – Мы будем готовы.

Затем он поведал Феликсу, что арендовал на вечер 14 сентября маленький концертный зал на улице Святого Петра. Приглашения уже печатаются.

Спустя несколько дней их стали рассылать, и теперь когда они не репетировали, то писали адреса и запечатывали конверты. В комнате стоял запах клея.

   – Нашим друзьям посылать приглашения не нужно, – заметил Фридерик. – Они знают о концерте и придут и так. Только критикам, профессорам консерватории и, конечно, общественности.

Они разослали пятьсот приглашений.

   – На всякий случай, – сказал Фридерик. – Зал вмещает только двести человек, но он должен быть полон.

Но зал не был полон. Даже наполовину, даже на одну десятую... Это была катастрофа. Ни одного критика, ни одного издателя, ни одной дамы их общества. Никого, кроме друзей. Они все пришли – богема в ярких жилетах, куртках с изношенными рукавами и заплатанных рединготах. Их девушки были в самодельных шляпках и подбитых кроличьим мехом пелеринах. И естественно, пришли поляки. Они были там – бородатые, мрачные, словно на похоронах Костюшко[67]67
  Костюшко (Косцюшко) Тадеуш (1746—1817) – руководитель польского освободительного восстания 1794 г., участник войны за независимость североамериканских колоний в 1775—1783 гг.; был взят в плен в 1794 г., освобождён из заключения в 1796 г.


[Закрыть].

Что касается Феликса, ему хотелось уползти в угол и тихо умереть. Он так надеялся на этот концерт! Мария услышала бы о нём. Возможно, она уже в городе и тайком посетила бы его, как посетила два его лондонских концерта. Она увидела бы, что он великий пианист, и они смогли бы жить вместе. Вместе путешествовали бы, выступали бы в одних городах... О, как много мечтаний пронеслось в его голове. И вот это!

И вдруг он всё понял. Одна из тех внезапных, пронзительных вспышек интуиции – он понял, почему пришли только те, кто не получил приглашения.

   – Фридерик, у тебя есть пригласительный билет?

Тот протянул ему карточку, где чёрным по белому было написано...

   – Посмотри, посмотри, Фридерик! «Месье Фридерик Шопен и Феликс Мендельсон просят Вас оказать им честь своим присутствием и посетить их совместный концерт, составленный из их сочинений, который состоится 14 января...» Января!.. Ты, несчастный пианист...

Шопен тупо уставился на карточку. Его губы дрожали, казалось, он вот-вот упадёт. Лист схватил его за локоть.

   – Bohze Моу! Bohze Моу!.. – повторял Шопен по-польски. Он хотел бежать к Сене и утопиться.

   – Это ничего не решит. Подожди! – В мозгу Феликса возникла идея. Она была безумной, но это был шанс. Один из тысячи. – Займи моё место, – бросил он Листу, – и слушайте меня. Вы оба будете играть. Понимаете? Играйте, пока я не вернусь.

Он уже бежал через кулисы на улицу. Слава Богу, мимо проезжал фиакр, его крыша была белой от снега.

   – Улица Святого Доминика, и, пожалуйста, поскорее!

Скорость – вещь относительная. Для человека, который спешит, движение кометы может показаться медленным. Этот фиакр словно прирос к земле.

   – Скорее, ради Бога, скорее!

Наконец вот он, особняк Ротшильда. Дворецкий смерил взглядом взлохмаченного, словно безумного посетителя.

   – Да, мадам баронесса дома, но...

Дверь отворилась.

   – В чём дело? О, это вы!

Ему потребовалось время, чтобы объяснить лаконично или просто связно, что произошло, поскольку он был слишком взволнован. Но она поняла.

   – Улица Святого Петра, вы сказали? – Она уже дёргала за шнурок колокольчика, вызывая мажордома. – Я хочу, чтобы все, кто находится дома – все, слышите? – немедленно отправились по следующим адресам. Все кареты должны быть задействованы...

Феликс покинул её, когда она диктовала имена и адреса.

Затем он бросился обратно в концертный зал. Он, как дурак, отпустил фиакр. Ну да ладно, не важно, он мог бежать не хуже лошадей. И он бежал по снежному месиву, натыкаясь на людей, бормоча извинения. Люди оборачивались, чтобы взглянуть на запыхавшегося молодого человека без шляпы, бегущего в вечернем костюме... И вдруг он увидел это и остановился, словно сражённый пулей. Это была одна из сотен жёлтых афиш, объявляющих о дебюте Марии, и она была перечёркнута двумя чёрными полосками со словом «отменен», напечатанным красным цветом. Следующая афиша, которую он увидел, была тоже перечёркнута, и следующая, и следующая. Он заметил старика, наклеивающего эти полоски бумаги, и подошёл к нему.

   – Она отплыла в Америку – так они мне сообщили. Передумала в последнюю минуту. Что взять с женщины...

Он сказал «спасибо» и отошёл. Странно, он мог стоять, чувствовать, как снежинки нежно целуют его лицо. Ему не было больно, он словно утратил чувствительность. «Она не приедет». Эти слова всё время звучали в его мозгу. Он никогда больше не увидит её. Всё кончено. Никогда больше не увидит... Он не был зол, не был огорчён. Просто чувствовал страшную усталость. Что-то внутри у него умерло. Возможно, это была его юность. Ему хотелось только одного – уехать домой. На этот раз он в самом деле этого хотел.

Феликс продолжил путь к концертному залу. Больше незачем было торопиться. Он плохо знал этот район и заблудился в лабиринте кривых улочек и извилистых переулков. Приближалась ночь – без звёзд, без красоты. Только тёмно-серое небо, по которому плясали снежинки. Когда он приблизился к концертному залу, его внимание привлекло странное зрелище. Сквозь снежное марево мерцала бесконечная гирлянда экипажных фонарей. Ливрейные кучера терпеливо высиживали на своих местах. Дверь на сцену оказалась открытой, и он прошёл за кулисы. Сидя напротив друг друга, склонившись над клавиатурами, Лист и Шопен заканчивали Революционный этюд. От них невозможно было отвести глаза – настолько они были великолепны. Лист играл, как обычно, феноменально, но Шопен был гениальнее, он играл, думая о своей любимой и поверженной Польше, о маленьком домике в Желязове, который он никогда не увидит, о счастливых днях, оставшихся позади.

Феликс прошёл к рампе и выглянул в зал. Он был полон, но его это не удивило. Его собственное поражение требовало какой-нибудь компенсации. Ну что ж, вот она. Гром аплодисментов, знаменовавший окончание концерта, и был компенсацией. Немного раньше это значило бы для него так много, теперь же не значило ничего... Странно, каким пустым мог сделаться мир только из-за того, что в нём не было одного человека... Ну да ладно, вся эта глупая затея оказалась не напрасной. К Фридерику наконец пришёл успех. Он стоял, положив одну руку на фортепьяно, улыбаясь своей застенчивой улыбкой, откинув назад длинные волосы, раскланиваясь на овацию, в то время как Лист, проявляя один из тех неожиданных жестов скромности, которые были гранями его обаяния, стоял позади и тоже аплодировал. Нет, концерт был не напрасным. Завтра Фридерик сделается любимцем парижских салонов. Он переедет в какой-нибудь элегантный особняк и будет обучать музыке обожающих его графинь. Они заберут часть его гения, но отдадут ему аромат своих дорогих духов, щебет своей аристократической болтовни, блеск светской жизни, который был ему необходим. Он будет счастлив, счастлив настолько, насколько мог быть счастлив в глубине души несчастный человек. Он находился на пути к новой жизни.

Он тоже на пути... домой. К Лейпцигерштрассе, 3, к ожидавшей его семье, к его любимой Германии. Этот ослепительный, разбивающий сердца Париж не для него. Он не принадлежал ни к богеме, ни к салонным марионеткам. Ему нужны дом и музыка – та, что рождается из тишины. И возможно, когда-нибудь, если Жизнь даст ему ещё одни шанс. – Любовь...

Аплодисменты ещё продолжали звучать в его ушах, когда он вышел на улицу и потащился сквозь падающий снег.

Всё было кончено. Ему больше не было больно. Лондон, Париж, концерт, Карисбрукский замок, коттедж у ручья, Хаф-Мун-стрит, Букингемский дворец, страшная боль, опьяняющая радость – иногда он сомневался, что всё это было на самом деле. Возможно, это был сон или что-то, о чём он где-то прочёл. Сами воспоминания начали стираться. Например, он не мог вспомнить точно цвет глаз Марии или тембр её голоса. Нет, совсем он её никогда не забудет. Почему? Потому что... ну что ж, потому что она дала ему так много понять в самом себе, о чём он раньше даже не подозревал, потому что она позволила ему узнать, какой может быть любовь, а также потому, что полное забвение есть проявление крайней жестокости, а он никогда не будет к ней жестоким. Нет, он никогда её не забудет, но она уже оказалась вытесненной в заросший сорной травой, потайной уголок его мозга, служащий кладбищем воспоминаний, которые мы проносим через всю жизнь и о которых никогда не говорим.

Всё было кончено, и он был счастлив. Не так безумно, по-идиотски, как прошлым летом, но как позволительно быть счастливым. Жизнь не любит ни чрезмерно счастливых людей, ни гениев, ни других крайностей. Но она терпимо относится к небольшому, скромному благополучию. Это как раз он сейчас и имел и не просил большего. В ближайшие дни Нина и он договорятся о свадьбе и будут по-своему счастливы. В ближайшее же время какой-нибудь дирижёр оркестра – в Мюнхене, или Дрездене, или Гамбурге, а может быть, даже в Берлине, что было бы лучше всего, – любезно уйдёт в отставку или умрёт, и ему предложат эту должность. Тогда его жизнь станет определившейся, ровной и скучной, как линии на разлинованном листе.

А пока он был адвокатом в банке, специализируясь в финансовых вопросах, выполняя очень мало работы, мечтая – вернее, не то чтобы мечтая, поскольку мечтать было не о чем, – и сочиняя музыку. Много музыки. Он жил дома, и ему это нравилось. Он начинал не только любить, но и ценить свою замечательную семью, и, как ни странно, больше всего отца. Превосходный старый джентльмен, несмотря на всё своё ворчанье и брюзжанье. Острый ум и сильные чувства, но спрятанные глубоко, очень глубоко, подобно банковским депозитам в подземных сейфах.

Да, он был счастлив. Кафе, вечера в бильярдных и прокуренных пивных, шатание по Унтер-ден-Линден с богатыми молодыми повесами, интрижки с очаровательными и глупенькими женщинами – всё это больше не интересовало его. Очевидно, он перерос это. Он не скучал по развлечениям, не скучал ни по кому и ни по чему, даже по Марии. Он ничего не просил, ничего не хотел. Даже любви. Особенно любви. Любовь – утомительный опыт, она заставляет кровь закипать или стынуть в жилах. Она не даёт уснуть, от неё сердце раздувается, как воздушный шар, она треплет нервы и всегда заканчивается страданием и разочарованием, вкусом пепла во рту и пульсирующей болью в висках. Любовь подобна тем фруктам, которые сначала кажутся сладкими, а в конце оказываются кислыми. Нет, он не хотел любви. Ему было хорошо и так. Он нормально спал, у него была его музыка. Он был умиротворён и счастлив пресным, безрадостным счастьем. С ним всё было в порядке...

Он стоял у окна, глядя на порхающую ласточку, на бледное летнее небо, почти белое от яркого солнечного света. Даже Берлин затих в этот час. Как насчёт маленькой сиесты?.. Он уже усаживался в старое кожаное кресло, когда уловил непривычный звук шагов по коридору. К нему шёл отец, возвещая о своём приближении тактичным покашливанием.

   – Садись, Якоб, садись. – Авраам Мендельсон прошаркал в контору и указал сыну на кресло, с которого тот поспешно вскочил с выражением удивления на лице. – Я рад видеть, что ты так много работаешь. Как тебе нравится в банке? – спросил он, усаживаясь.

   – Очень нравится, отец.

Пока всё шло хорошо. Что могло быть у него на уме?

   – Работа не тяжёлая, я надеюсь. Плата удовлетворительная?

   – Вполне, отец.

Банкир изучающе оглядел лицо сына, откинулся в кресле и сцепил руки на животе, что означало – он собирается перейти к цели своего визита.

   – Помнишь дело с прусским займом? – Он воспринял кивок Феликса как утвердительный ответ и продолжал: – Оно почти улажено, но мне всё же нужны некоторые детали из банка Ротшильда.

   – Отец, если ты собираешься послать меня с ещё одной из твоих секретных миссий...