Текст книги "За пределами желания. Мендельсон"

Автор книги: Пьер Ла Мур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

Глава третья

Феликс остановился, прикованный к полу приступом внезапной, оглушающей боли. Его мозг, казалось, распух и трещал сквозь кости черепа. Одним рефлекторным движением его рука поднялась колбу. Несколько секунд он стоял без движения во вращающейся черноте, усыпанной яркими искрами.

Затем это прошло. Так же внезапно, как и началось. Комната и человек, стоявший перед камином, поплыли перед мигающими глазами Феликса. С чувством чудесного исцеления он добрался до письменного стола и упал в кресло. Некоторое время сжимал лицо ладонями, смутно слыша голос Крюгера, доносившийся до него завывающими волнами бессмысленных звуков.

Наконец воздух вернулся в лёгкие долгим судорожным вдохом. Феликс оторвал руки от лица, вытер пот со лба.

   – Извините, – услышал он собственный голос, – у меня, наверное, был обморок.

   – Испугались, не так ли? – Крюгер теперь стоял по другую сторону стола со взглядом, полным злобного ликования. – Неплохой удар я вам нанёс, не правда ли? – Разъярённый непонимающим взглядом Феликса, он наклонился вперёд и не сказал, а пролаял: – Всё ещё притворяетесь, да? Дурачите всех своей смазливой физиономией и благородными манерами, да? Но не меня! Я был в Дрездене. Понимаете? В Дрездене!

Внезапно, подобно заведённым часам, мозг Феликса снова заработал, придавая значение звукам, вспыхивающим мыслям, звенящим колоколам тревоги. О Боже! Крюгер разузнал о Марии!

Да, разузнал. И не мог скрыть своей радости; он словно купался в триумфе, его жёлтые зубы скалились в победоносной усмешке. Великий герр директор!.. Такой знаменитый музыкант и такой прекрасный человек! До сегодняшнего дня люди по-настоящему не верили слухам против него, потому что его личная жизнь была безупречной. Но подождите, они узнают кое-что об этом образцовом муже, об этом любящем отце. Подождите, они узнают о том, что происходило в некоем отеле на Театральной площади...

   – И на этот раз им придётся поверить в то, во что я хочу, чтобы они поверили, потому что у меня есть доказательства. Письменные показания. Доказательства!

   – Зачем вы пришли сюда? – спокойно спросил Феликс.

   – Зачем? – Глаза Крюгера от ненависти превратились в узкие щёлки. – Чтобы сказать вам, что я собираюсь сделать с вами. Я желаю так настроить людей против вас, чтобы вы не осмеливались больше здесь жить.

   – Скажите, Крюгер, за что вы меня так ненавидите? Потому что я родился евреем?

   – Да! Потому что вы самый знаменитый из них. Потому что ваша музыка всюду исполняется. Потому что вы получили высшую германскую награду. Потому что король назвал вас первым гражданином Саксонии, а ваш портрет висит в витринах магазинов. Потому что вы построили консерваторию и ваше имя принесло славу всему вашему племени. Но я выгоню вас из этого города, вас и всех евреев. А потом займусь католиками из района Святого Иосифа. И выгоню их тоже, потому что я богат, я могуществен, у меня есть люди, которые сделают всё, что я им скажу!

Слова вместе с пеной и слюной вылетали из его перекошенного рта. Он обращался к воображаемой толпе, создавая зрелище силы и агрессивности. Внезапно Феликс понял, что Крюгер ненормальный. Мюллер был прав. Этот человек и в самом деле сумасшедший.

   – Убирайтесь, – произнёс Феликс без гнева. – Делайте что хотите, но убирайтесь отсюда.

Крюгер смотрел на него с открытым ртом, словно не расслышал. Феликс сделал жест рукой – жест гнева, усталости и отвращения – и закричал:

   – Убирайтесь!

Когда вечером он вернулся на ферму, Сесиль немедленно почувствовала – что-то случилось.

   – Дорогой мой, что произошло?

Он посмотрел на неё странным взглядом:

   – Я скажу тебе позднее – после репетиции.

Она наблюдала за ним во время репетиции, но, будучи не в силах вынести вида его измождённого, измученного лица, вернулась в их комнату. Наконец поздно вечером она услышала его шаркающие шаги на деревянной лестнице. Они на мгновенье замерли, и она поняла, что Феликс борется с одышкой. Он, который раньше мог проплыть целую милю и любил лазать по горам...

Наконец, едва волоча ноги, он вошёл в комнату и сел так, словно всё его тело обмякло. Несколько секунд он смотрел на неё, положив локти на колени.

   – Мы пропали, Сесиль, – сказал Феликс бесцветным голосом. – На этот раз действительно пропали. И по моей вине.

Он рассказал ей о визите Крюгера и увидел, что кровь отлила от её лица.

   – Ты должен уйти в отставку, – проговорила она. – Уйти немедленно.

Он отрицательно покачал головой:

   – Нет, Сесиль, не теперь.

Она знала, что он не изменит своего решения. После паузы Феликс нерешительно выдавил:

   – Я хотел бы, чтобы ты уехала во Франкфурт.

   – Пожалуйста, не отсылай меня сейчас, – прошептала она едва слышно.

Он не настаивал, видя, что ей будет больнее находиться вдали от него, чем рядом с ним. Наступило молчание, бессловесное оцепенение, которое заставило их смотреть друг на друга в каком-то немом, беспомощном отчаянии.

   – Что нам делать, Феликс? – проговорила она слабым, испуганным голосом.

Он устало улыбнулся:

   – Моя бедная Силетт, теперь вопрос не в том, что будем делать мы, а в том, что будут делать с нами они.

За окном завывающий ветер грохотал ставнями.

Когда на следующее утро Феликс приехал в гевандхаузское здание, там уже собралась толпа людей. Он увидел ненависть на их лицах, сжатые кулаки и услышал угрожающий гул голосов. Весь день он ощущал вокруг себя враждебность. Когда он уезжал, люди опять собрались вокруг его экипажа, и Танзен держал в руке хлыст. Сесиль ждала Феликса на Рейдницкой дороге, почти в миле от фермы, закутавшись в шаль и дрожа от холода и мучительной сердечной боли. Её фигура одиноко маячила в спускающихся сумерках.

   – Пожалуйста, не ругай меня, – заплакала она, припадая к нему. – Я больше не могла ждать.

Он нежно погладил её волосы. Не имело смысла её утешать. Она боялась, а от страха утешать бесполезно.

   – Возможно, она права, – сказал герр Ховлиц в тот вечер. В мягком пламени горевших на столе двух свечей его лицо было серьёзным, напряжённым и задумчивым. – Возможно, вам следует уйти в отставку. – Поскольку Феликс молчал, старик продолжал: – Чего вы хотите добиться, сталкиваясь дважды в день с разъярённой толпой?

   – Не знаю, – устало пожал плечами Феликс. – Может быть, они разойдутся через день или два, когда страсти улягутся.

Банкир покачал головой:

   – Нет, Феликс, они будут там и завтра и послезавтра, пока вы не сломаетесь и не сдадитесь. Вот за что им платят. Крюгер, возможно, и сумасшедший, но чрезвычайно умён.

   – Боюсь, что так, – признал Феликс с печальным вздохом. – Он явно выигрывает эту игру.

   – Он дважды доказал свой ум. Во-первых, подобно вам и мне, он знает силу денег. Он видел, как вы собрали вокальный ансамбль, предложив музыкантам жалованье. Он платит этим хулиганам, чтобы выгнать вас из города. Цели разные, но метод один и тот же. Во-вторых, он нашёл и использовал единственное оружие, которым мог поразить вас. До сегодняшнего дня люди не хотели верить слухам против вас, потому что считали ваше поведение безупречным. Крюгер же показал, что оно не такое, и теперь они ненавидят вас и хотят причинить вам боль, потому что вы их обманывали. Они хотят отомстить за то, что восхищались вами. Это история дикаря, который топчет упавшего идола. Вот увидите, всё население станет соревноваться друг с другом за право ударить и оскорбить вас.

Предсказания герра Ховлица сбылись. Ежедневно группы людей, поджидавшие Феликса перед гевандхаузским зданием, делались всё более угрожающими и наглыми. Теперь, поднимаясь по широким ступеням, он чувствовал грязные руки, хватавшие его за одежду. Ни одного полицейского вокруг не было видно. Вместо того чтобы ослабеть, враждебность горожан всё возрастала. Красноречивая проповедь пастора Хагена о «тех, кто предал святость брака», произвела огромный эффект. Статьи в газетах, поток слухов, старых и новых, подогревали общественное мнение и держали его в состоянии агрессивности и ненависти. Больше никто не пытался ни понять, ни подумать о справедливости. Все готовы были поверить любой нелепости.

Дрезденский эпизод был повторен, расширен и сделан одним из многих. Ведь Феликс часто ездил в Дрезден, не так ли? А его поездки в Англию и Париж? У него, возможно, и там были женщины. А поскольку он был таким порочным человеком, всё, что он защищал, было порочным тоже. Эти «Страсти», к примеру. В конце концов, он не был даже рождён христианином – как он осмеливался дирижировать произведением о страстях Господа нашего Иисуса Христа? Даже старая, дискредитировавшая себя ложь о еврейском заговоре высунула свою седую голову и нашла приверженцев.

Работавший на ферме герр Ховлиц становился всё более встревоженным.

   – Не понимаю, почему вы не уходите в отставку, – упрекнул он Феликса.

   – Я и сам не понимаю почему. Но они не заставят меня уйти в отставку, и я не уйду.

Это была правда. В своём заявлении городской совет с сожалением сообщал, что статус Гевандхаузской ассоциации не предусматривал подобную ситуацию, и поэтому было бы незаконным, если бы совет попечителей освободил герра директора от его высокого поста. «Несомненно, однако, – добавлял Мюллер с елейным порицанием, – что он увидит свою непригодность и уйдёт по собственному желанию».

Но тем не менее герр директор не видел или не хотел видеть свою непригодность и безнадёжность своего положения, и герр Ховлиц с каждым днём становился всё удручённее.

   – Пожалуйста, Феликс, уйдите в отставку, – убеждал он. – Ваше упрямство может толкнуть Крюгера на какой-нибудь отчаянный поступок. Вы подвергаете опасности не только себя, но и многих невинных людей. Помните, этот человек сумасшедший, он способен на любое безумие.

Феликс кивнул.

   – Вы правы, – признал он вескость аргументов банкира.

Однако каждое утро, подобно выбившемуся из сил боксёру – экс-чемпиону, выходящему, спотыкаясь, на ринг при звуке гонга, он возвращался в Лейпциг, оставляя на ферме дрожащую, бледную Сесиль. Его голова раскалывалась от боли, а в ушах звенели предупреждения герра Ховлица.

Сесиль тоже доставляла ему боль, но иначе. Своим молчанием, беспрекословным повиновением и признаками собственного страдания. В отличие от банкира, она не делала попыток показать мужу безрассудность его поведён ид. Вместо этого она чувствовала, что каким-то потаённым уголком мозга восхищается его бесполезным мужеством, как можно восторгаться галантным, но тщетным жестом. Но она жила в неослабевающем страхе перед тем, что может с ним случиться. Сесиль понимала, что он близок к пределу морального и физического истощения, и с отчаянием наблюдала, как Феликс расходует последние резервы сил и нервной энергии. Временами она почти ненавидела его за то, что он любил свой долг больше, чем её. «Разве он меня совсем не любит? – рыдая, спрашивала она герра Ховлица. – Разве ему всё равно, что я чувствую и что будет со мной, если с ним что-нибудь случится?»

Её силы были подорваны, и Феликс понимал это. Вид её прелестного личика, искажённого страданием и страхом, вызывал у него приступы самобичевания. Он не разрешил ей встречать его вечером у Гевандхауза, но не мог запретить ей, полузамерзшей и осунувшейся, ждать его у дороги.

   – Силетт, моя бедная Силетт, – пробормотал он однажды, когда подсаживал Сесиль на сиденье экипажа и закутывал её плечи в свой плащ, – что я сделал с тобой! Я не должен был никогда втягивать тебя в это дело.

Она подняла на него голубые глаза.

   – Я бы стала ненавидеть себя, если бы ты этого не сделал, – сказала она, улыбаясь, с любовью и облегчением оттого, что по крайней мере на несколько часов он был в безопасности и она находилась в его объятиях.

Так прошла неделя, показавшаяся им вечностью. Ледяной февральский ветер не унимался. Он всё дул и дул долгими, свистящими, сводящими с ума порывами на усыпанные снегом крыши фермы, прорываясь сквозь голые деревья, расшатывая ставни, наметая снежные сугробы под двери, гудя в печных трубах в бессмысленной, монотонной ярости.

Вечерние репетиции всё ещё проводились, но на певцов напало угрюмое беспокойство. Почему они всё ещё продолжали приходить, было для Феликса загадкой. Их вера иссякла, они знали, что «предприятие» обречено на неудачу, раскачиваясь, как смертельно подрубленное дерево перед тем, как упасть. Однако они приходили из какой-то непонятной преданности, которую не могли объяснить самим себе, как солдаты, собирающиеся вокруг генерала, который вёл их к поражению.

Их чувства по отношению к Феликсу были сложными. На самом деле им было всё равно, что произошло в Дрездене. Если его жена была согласна простить и забыть, они были готовы сделать то же. Несомненно, он был жертвой заговора, и им было его жалко. Но жертвы не побеждают, а навлекают несчастья на головы их последователей. С болью в сердце они решили, что ошиблись, поверив в него. Когда придёт возмездие, оно тяжелее всего ударит по ним. Они боялись, и, поскольку больше не верили в окончательный успех, их исполнение ухудшилось. Ожидая роспуска, они больше не старались.

Уныние повисло над репетиционным залом, всего несколько дней назад бывшим таким оживлённым.

Только Магдалена не поддалась атмосфере паники. Она по-прежнему переходила от группы к группе, резкая на язык и не покорённая по духу, стыдя их за малодушие, двигая пышной грудью и отпуская ядовитые насмешки. «Молоко и тыквенный сок – вот что вытечет из ваших вен, когда доктора разрежут вас... Слепые, как летучие мыши, и с блошиными мозгами – вы, наверное, верите этим лейпцигским лицемерам! Да, лицемеры – вот кто они такие, все до последнего. Послушать их – можно подумать, что они просто ангелочки. А как же насчёт его светлости? Почему газеты не пишут о нём, почему пастор не произносит речи о нём? Сама Ольга говорила мне, что возмущена тем, как травят бедного герра директора. Но подождите, я всё-таки приведу её сюда. Это даст пищу для разговоров». Жалкий вызов Магдалены был гласом вопиющего в пустыне. Певцы устало пожимали плечами. Какое им дело до Ольги и его светлости? Они бедные люди, беззащитные и запуганные.

Обеды на ферме теперь были молчаливыми и унылыми. Шмидт был предупреждён о том, что его сомнительное право на эту ферму будет скоро проверено. Щёки Гертруды скорбно обвисли. На простом и добром лице Танзена были написаны тревога и замешательство, оттого что он оказался по уши в этой злополучной авантюре. Несколько дней назад он нашёл свой лейпцигский каретный сарай разгромленным, окна выломанными, дверь болтающейся на одной петле. Что станет с ним и его семьёй, когда это всё кончится?

   – Я знаю, что пришла развязка, – сказал Феликс жене однажды вечером, когда они собирались ложиться спать. – Я знаю, что потерпел поражение и нет ни малейшего шанса исполнить «Страсти» на Вербное воскресенье. Я знаю, что ты несчастна, и герр Ховлиц прав: абсурдно продолжать ездить в Лейпциг.

   – Тогда зачем ты ездишь? – пробормотала она. – Почему не уйдёшь в отставку, не распустишь певцов и не положишь всему конец?

Феликс долго смотрел на неё своими грустными карими глазами.

   – Силетт, – произнёс он наконец, – помнишь тот день в Швейцарии, когда ты сказала, что я должен поехать в Лейпциг, а я рассердился на тебя, потому что хотел ехать в Берлин и ты не могла привести мне ни одной причины, за исключением той, что у тебя есть «чувство»? Так вот, со мной то же самое. У меня есть чувство... Будь я проклят, если знаю, что оно означает. Но что-то говорит мне, что я должен продержаться ещё немного. Ещё совсем немного.

   – Возможно, Бог придёт нам на помощь, – отозвалась Сесиль тихо, но в её голосе слышалось сомнение. Впервые её вера поколебалась. – Иногда я чувствую, что Он покинул нас.

   – Не надо, дорогая, – проговорил он мягко, и теперь была её очередь удивляться. – Он не покинул нас. Конечно, так может показаться, но тем не менее Он поможет нам. Не спрашивай меня как. Я не представляю себе, как нам можно помочь, даже если совершится чудо. Но Он поможет, вот увидишь. – Бледное эхо его шутливого тона на мгновенье вернулось к нему, и он улыбнулся. – Только бы Он немного поторопился.

Итак, на следующее утро Феликс снова уехал в Лейпциг. Он больше не старался объяснять свои действия даже самому себе. Возможно, подумал Феликс с горьким юмором, он достиг той стадии, когда больше не мог принимать решения, даже решение остановиться. Здравый смысл подсказывал ему, что надежды нет и его борьба бесполезна. Подобно шатающемуся боксёру, он мечтал о матраце на полу, который бы показал ему, что он может сдаться, и поспать, и постараться забыть. Но этот момент ещё не наступил, и ему не оставалось ничего другого, как продолжать бороться, идти ощупью вперёд, доверяясь этому мистическому «чувству», велевшему продержаться ещё немного. Ещё совсем немного...

Однажды вечером во время ужина он заметил безобразный синяк на щеке Магдалены. Она старалась скрыть его под толстым слоем румян и пудры, но безуспешно. Сиреневатое пятно проступало сквозь них, и теперь она указывала на него, объясняя Танзену, таким образом приобрела его, поскользнувшись на лестнице своего дома. Ложь была настолько шита белыми нитками, что даже каретник, не отличавшийся особой проницательностью, пощипывал мочку уха с откровенным недоверием.

   – Тебе лучше бы полечить его, – сказал он. – Если ты получила этот синяк, упав с лестницы, – наверное, ты спускалась на четвереньках, – я хотел бы посмотреть на синяки, которые должны быть на твоей спине.

После обеда Феликс попросил Магдалену прийти к нему в кабинет, и вскоре раздался робкий стук в дверь.

   – Садись, Магдалена, – мягко произнёс он. – А теперь расскажи мне правду.

Её бравада исчезла.

   – Какой-то человек избил меня вчера вечером, когда я возвращалась домой с репетиции. Он поджидал меня за дверью.

   – Ты пожаловалась участковому полицейскому?

Она грустно улыбнулась, глядя на пламя свечи в оловянном подсвечнике.

   – Если бы я пошла к Гансу, знаете, что бы он мне сказал? Он тряс бы меня за плечи, пока мои миндалины не очутились бы у меня в желудке, и сказал бы: «Ты чёртова дура, я ведь говорил тебе, что с тобой случится нечто подобное». Вот что сказал бы Ганс Полден, и был бы прав, потому что велел мне быть осторожной.

Она обратила своё полное, живое лицо к Феликсу, и слабая улыбка тронула её губы.

   – Видите ли, герр директор, я раньше гуляла с Гансом. Это было два года назад, и я была моложе. И стройнее. Он сказал, что хочет на мне жениться, но вы знаете, что люди думают об актрисах, и я решила, что это повредит его карьере. Поэтому я ответила ему, что уже замужем, а это было ложью. Так что этим всё и кончилось, а в прошлом году его сделали начальником полицейского участка, и с тех пор я его мало видела, хотя он всё ещё живёт в том же районе и время от времени заходит ко мне по вечерам, и я кормлю его. Теперь вы понимаете, герр директор, почему я не могу идти к нему жаловаться. Он бы убил меня.

   – С сегодняшнего дня ты будешь жить здесь, поняла? – сказал Феликс мягко, но уверенно. – Фрау Мендельсон позаботится о тебе, она это хорошо умеет. Если нужно, она вызовет врача. И пожалуйста, не приходи на репетиции некоторое время: певцы и так напуганы.

Магдалена слабо кивнула и извинилась за беспокойство, которое причиняет ему.

   – Я сделаю всё, что вы скажете, герр директор. Помните, в Рождество вы уже говорили мне, чтобы я пожила здесь. Но тогда я не боялась. А теперь боюсь, по-настоящему боюсь. – Её голос задрожал. – Вам тоже, герр директор, лучше быть осторожным. Вы сейчас в опасности. – Она встала, сделала несколько шагов к двери, затем обернулась с необычной улыбкой на губах. – Как странно, что мы встретились после стольких лет, не правда ли? Я вижу, что вы не помните, но однажды вечером у Фридриха вы стояли за кулисами и наблюдали за Анной, а я ждала своей очереди. Я легонько толкнула вас, но вы даже не обратили на меня внимания... Господи, вы были так красивы! Мы все завидовали Анне. Но ей всегда везло. Она даже нашла себе мужа...

Она вздохнула и открыла дверь.

   – Ну, спокойной ночи, герр директор.

   – Спокойной ночи, Магдалена.

Несколько минут Феликс смотрел невидящим взором на колеблющееся пламя свечи. В его памяти воскресли воспоминания. Театр Фридриха, Анна Скрумпнагель, Лейпцигерштрассе... Жизнь, такая беспечная и спокойная, – неужели она действительно была его? И этот красивый молодой человек, ожидающий за кулисами, – неужели это был он?..

В волнении Феликс заставил себя подняться и пошёл к репетиционному сараю. Когда в тот вечер он вернулся в свой кабинет, то нашёл там герра Ховлица, который всё ещё работал.

   – Я думал, вы ушли домой, – сказал Феликс.

   – Я хотел кое-что закончить, – ответил банкир, захлопывая бухгалтерскую книгу, – но почти готов уйти. Как прошла репетиция?

Феликс обречённо вздохнул:

   – Пришло едва ли пятьдесят человек. Они всё ещё поют, но не вкладывают в пение душу. Огонь погас, это конец. Кстати, вчера избили Магдалену.

   – Я заметил за обедом её синяк. – В голосе Ховлица слышался упрёк, но он воздержался от комментариев.

Он встал, и Феликс помог ему влезть в тяжёлое зимнее пальто. Они спустились вниз в молчании. Феликс взял возле двери фонарь, и они пересекли двор, придерживая рукой шляпы, чтобы их не унёс неослабевающий ветер.

   – Интересно, чем это всё кончится, – горько усмехнулся Феликс, закрывая дверцу экипажа. – Пожалуйста, будьте осторожны, герр Ховлиц.

Банкир высунул в окно своё морщинистое лицо:

   – Мой дорогой Феликс, в моём возрасте ничто уже не имеет большого значения. Пойдите и поспите. Вам нужно отдохнуть.

С фонарём в руке Феликс вернулся в дом и взобрался по деревянным ступеням на второй этаж. Когда он входил в спальню, то заметил, что свеча на его столе всё ещё горит. Он наклонился, чтобы задуть её, и заметил письмо. Узнав изящный почерк Карла Клингемана, он сорвал сургучную печать и начал читать.

Его губы задрожали и рука бессильно повисла.

«Она умерла», – сказал он самому себе.

Феликс уставился на собственную тень на стене. Она была мертва... Слава Богу, она погибла сразу, когда её карета перевернулась на Эдинбургской дороге и упала в овраг... Наверное, для такой странницы, как она, было естественно умереть в дороге. Ромола, которая сопровождала её, умерла несколько часов спустя. Бедная Ромола, ворчливая, любящая, преданная до самого конца... «Ваша знаменитая светлость... Клянусь в этом Мадонной делла Салюте...»

Он постарался припомнить Карисбрукский замок, коттедж с черепичной крышей у ручья, Дрезден, их первую ночь, когда она ждала его в комнате. Образы едва возникали в его мозгу. Он слишком устал, чтобы глубоко чувствовать. Чтобы страдать, нужно быть здоровым.

Феликс подошёл к фортепьяно, нажал на клавишу. Она смеялась на этой ноте... Он заметил это в тот день – только три месяца назад, но казалось, что прошли годы, – когда они проезжали по Вогельвизскому лесу.

Её смех слабым эхом отдавался в его ушах, а лицо медленно проплывало перед глазами. Затем всё исчезло – и смех и лицо, – уходя в вечность, становясь всё расплывчатее, удаляясь в ничто, из которого на мгновенье возникло.

Теперь не осталось ничего, кроме его тени на стене и капли жёлтого света на кончике фитилька, скорбно раскачивающегося в нежном прощальном привете.

Два дня спустя Сесиль и герр Ховлиц сидели в кабинете, притворяясь, что поглощены своими делами.

   – Думаете, этот ветер когда-нибудь прекратится? – спросила она, не поднимая глаз от вязанья.

   – Сомневаюсь, – ответил он с горечью.

Как обычно, банкир писал в своих гроссбухах, но не в своей обычной спокойной, методичной манере. Он выглядывал из окна, покусывая кончик пера и засовывая в ноздри понюшки нюхательного табака.

   – У вас трудности с этими токсичными испарениями? – поддразнила Сесиль.

Ховлиц что-то пробормотал в ответ и захлопнул коробочку. Некоторое время он казался поглощённым своей работой, но скоро его нервозность выдала себя снова.

   – В чём дело? – На этот раз Сесиль сложила руки на коленях и в упор посмотрела на него. – С утра вы ведёте себя весьма странно. Вы, случайно, не начинаете паниковать, как все остальные? Ну, пожалуйста, скажите, в чём дело.

Он повернулся и посмотрел ей прямо в глаза:

   – Сегодня утром я получил сообщение от моего главного кассира. Феликс ранен. – Ховлиц увидел, как она побледнела, и быстро добавил: – Ничего серьёзного. Кто-то бросил в него камень, когда он входил в Гевандхауз.

Она вскочила на ноги, подбежала к двери спальни. Он ещё успел окликнуть её:

   – Пожалуйста, Сесиль, не ходите...

Но она уже выскочила из кабинета.

Несколько минут спустя Танзен в развевающемся на ветру зелёном шарфе ломал хлыст над двумя несущимися галопом лошадьми, и Сесиль мчалась по Рейдницкой дороге. Съёжившись в уголке, с остановившимися в напряжённом ожидании глазами, с белым лицом, она смотрела, как в окна хлестали ветви деревьев, когда большие жёлтые колеса пробивали себе дорогу и подпрыгивали на замерзшей колее.

В тот момент Феликс сидел в кабинете в Гевандхаузе, глядя в окно. Камень угодил ему в щёку. Кровотечение прекратилось, но щека ещё ныла. Время от времени его лицо искажала гримаса боли. Что ж, началось... После угроз – удары. Камни. Сначала Магдалена, потом он сам. Завтра...

Он услышал, как повернулась ручка двери. Его светлость быстро проскользнул в комнату, запер дверь – только тогда он, казалось, расслабился.

   – Могу я сесть, Феликс? – спросил Мюллер.

Феликс был поражён его приходом. Мюллер был из тех людей, кто скрывает свой подлинный возраст под резкостью манер. Но теперь в нём не было резкости, лишь усталость и страх. Он сильно похудел. Кожа свисала на его лице складками и двойным подбородком. Красный цвет лица превратился в красные пятна. Он вдруг стал выглядеть стариком.

Мюллер тяжело опустился на стул и уставился на ковёр.

   – Вы, конечно, знаете, что я не имею никакого отношения к этому камню, правда?

   – Да.

   – Я знаю, кто это сделал. Если хотите, я постараюсь арестовать его.

   – Какой смысл? Завтра будет другой.

Мюллер поднял на Феликса свои выпуклые, налитые кровью глаза:

   – У вас нет чего-нибудь выпить? Шнапса или бренди?

   – Простите, только портвейн.

   – Не важно. – Он провёл кончиком языка по губам. – Ольга хочет уйти к вам. Если она это сделает, мне в этом городе конец. – Он говорил быстро, хватая воздух между словами. – Она узнала о Магдалене и хочет, чтобы я арестовал человека, который её избил. Не понимает, что я не в силах. Крюгер через пять минут будет в моей конторе и освободит его. Она говорит, что я трус и лицемер. Хочет перейти на вашу сторону.

Феликс смотрел на тяжело дышащего, испуганного человека, сидящего напротив него. Только несколько месяцев назад они были друзьями. Почти друзьями... Теперь они находились во враждебных лагерях и по иронии судьбы оба оказались в отчаянном положении.

   – Почему вы не отошлёте Ольгу из города?

   – Она не хочет. Вы её не знаете. Она забаррикадируется в доме, устроит скандал. – Он сделал паузу и снова провёл языком по губам. Затем как человек, ставящий последнюю карту, выпалил: – Послушайте, Феликс, я заключу с вами сделку. Когда она придёт, отошлите её, а в обмен я раскрою вам секрет. Большой секрет.

   – Незачем. Я думаю о вашей жене и детях. Достаточно горя. Если Ольга придёт, я и так отошлю её. Даю слово.

В глазах Мюллера промелькнула искра недоверия. Как легко это оказалось...

   – Благодарю вас, – промямлил он.

   – Теперь вам лучше уйти. Кто-нибудь может войти.

Мэр неловко поёрзал на стуле, видимо обдумывая какую-то дилемму.

   – Я вам всё равно скажу, – решился он наконец, наклонился вперёд и понизил голос до шёпота: – Крюгер планирует прислать ночью на следующей неделе банду головорезов в еврейский район. Они будут вооружены.

   – Вы уверены?

   – Мне сказал начальник полиции. Он видел корабль, полный оружия, которое Крюгер получил из Баварии. Я ведь говорил вам, что этот человек – сумасшедший.

   – Почему вы его не арестуете?

   – На каком основании? Сумасшествие не проявляется так, как оспа. И как я могу доказать, для чего это оружие? Если бы у меня было заявление под присягой, какие-нибудь документы, я мог бы попробовать... – Он поднялся. – Как бы там ни было, теперь вы знаете. Делайте, что захотите.

   – Спасибо, Христоф.

Мюллер остановился перед столом.

   – Не знаю, чем это всё кончится, – произнёс он приглушённым, почти рыдающим голосом, – но я хочу сказать вам: мне жаль, что всё так произошло. Возможно, когда-нибудь мы снова станем друзьями...

   – Возможно. – Феликс открыл дверь, выглянул в коридор. – Всё в порядке. Теперь можете идти.

После того как мэр удалился, Феликс закрыл дверь и вернулся за свой стол.

Ну что ж, подумал Феликс, откинувшись в кресле, всё кончено. Вот он, матрац, о котором мечтал. Теперь можно сдаться. На этот раз не было ни сомнений, ни колебаний. Он должен сдаться. Завтра он напишет заявление об отставке.

Феликс вздрогнул, когда увидел Сесиль, вбегавшую в комнату.

   – Я хочу увидеть её! – воскликнула она. Прежде чем он смог что-то сказать, она склонилась над ярко-малиновой раной. – Феликс, я хочу, чтобы ты ушёл в отставку, – проговорила она, выпрямляясь, – не то они убьют нас.

   – Да, дорогая. Завтра... Зачем ты пришла, я ведь просил тебя... – Он замер, когда с улицы донёсся гул голосов. – О мой Бог!

   – Что это?

   – Ничего. Пойдём скорее.

Но Сесиль уже подлетела к окну. Она успела только увидеть толпу, собравшуюся внизу, и Танзена, схватившего кнут.

   – Кто эти люди?

Он грубо оторвал её от окна:

   – Пошли. Спускайся по чёрной лестнице и жди у чёрного хода. Там они не смогут собраться, улица слишком узкая. Мы придём за тобой.

   – Я не пойду.

   – Делай, как я говорю.

   – Я хочу спуститься вместе с тобой.

   – Нет.

   – Тогда я останусь.

Сесиль говорила с бессмысленным, непоколебимым вызовом ребёнка. На одну-две секунды его челюсти сжались в гневе, и он подумал, что сейчас ударит её. Она прижалась к его груди:

   – Пожалуйста, я хочу пойти с тобой.

   – Ты не можешь! – крикнул он нетерпеливо. – Разве ты не видишь...

   – Пожалуйста!

   – Говорю тебе...

   – Пожалуйста, любимый!

   – Ну ладно. – Он схватил её за руку. – С тобой всё может быть намного страшнее, намного...

Феликс протащил её по комнате с такой скоростью, что ей пришлось схватиться свободной рукой за шляпку, чтобы та не слетела.

Когда он закрывал дверь, в окно влетел камень, вдребезги разбив стекло.

   – Видишь, почему я не хочу, чтобы ты спускалась со мною, – сказал он, сжимая её плечи.