Текст книги "За пределами желания. Мендельсон"
Автор книги: Пьер Ла Мур
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)
Она всё ещё болтала об этих «нелепых парижских модах», когда экипаж остановился перед лавкой Мартина Кохлера.
– Я только на минутку, – бросила она через плечо, когда он помог ей выйти.
– Я пойду с тобой. (Он распахнул дверцу и пошёл следом за ней). Ты можешь начать торговаться с беднягой, а я буду целый час тут торчать.
В отблеске закопчённых сальных свечей магазин был похож на кошмарную средневековую бойню. Куски мяса были навалены повсюду в непристойном беспорядке и изобилии. Над прилавком с крюков свисали раскрытые туши говядины и бараньи ноги. Окорока и связки сосисок раскачивались на огромной балке, чёрной от сажи и старости. На окровавленном подносе покоилась свиная голова с остекленевшими глазами и полуоткрытым, словно в предсмертной улыбке, ртом. Удушающий запах мёртвой плоти застал Феликса врасплох и едва не заставил выскочить на улицу. Однако Сесиль словно не обращала на это внимания, так же, как и три другие домохозяйки, передвигавшиеся по комнате подобно мрачным привередливым грифам, ощупывая, нюхая, спокойно засовывая пальцы в плоть сырого мяса, прежде чем сделать выбор.
Сам Мартин Кехлер, покрытый потом, улыбавшийся, с голыми волосатыми руками, высовывающимися из-под запятнанного кровью передника, был занят беседой с упрямой женщиной с острыми чертами лица, которая спорила с ним через щель рта, почти не двигая губами. Наконец она согласно кивнула, и мясник отхватил кусок мяса от туши, взвесил его под пристальным взглядом покупательницы и бросил на стол для рубки.
– Что она там делает наверху? – прорычал он с праведным гневом, отчего его лицо приобрело ещё более красный оттенок.
Повернувшись, он открыл дверь, находившуюся позади него, вытянул толстую шею и выпустил обойму ругательств в сторону своей невидимой супруги.
– Поторопись с этой бумагой, слышишь? – закричал он. Его слова прогудели сквозь жилые комнаты наверху. – Здесь люди ждут.
Женский голос просочился с чердака вместе с заглушающим его звуком шагов. Повернувшись к своей привередливой покупательнице, мясник снова приклеил к губам профессиональную улыбку и объяснил, что у них закончилась обёрточная бумага, но его глупая жена принесёт пачку с чердака.
Вскоре фрау Кехлер, наполовину скрытая кипой бумаги, которую она держала в руках, распахнула ногой дверь и прошла к прилавку, где водрузила свой груз со вздохом облегчения. Феликс, покинутый Сесиль, осматривающей толстый кусок стейка, наблюдал за тем, как жена мясника наклонилась и надула щёки, чтобы смахнуть слой пыли, лежащий сверху пачки.
– Ах! На этот раз у нас ноты, – просияла она, вытирая пот с бровей тыльной стороной ладони.
Муж грубо оттолкнул её в сторону, и его рука уже поднялась, чтобы завернуть покупательнице её кусок мяса. В этот момент взгляд Феликса упал на первую страницу. Кровь застыла у него в жилах и сердце остановилось, потому что там он прочёл слова, написанные архаичным и пожелтевшим почерком: «Страсти Спасителя нашего по Святому Матфею» Иоганна Себастьяна Баха.
Глава вторая
– Я имею удовольствие информировать совет о том, что мы можем зачислить месье Фридерика Шопена в качестве нашего первого исполнителя зимнего сезона. – Феликс окинул взглядом благодушные лица сидящих за столом попечителей, сонно улыбающиеся ему в послеобеденной пищеварительной апатии. – Как вы хорошо знаете, месье Шопен не только выдающийся пианист, но также композитор исключительного таланта. Его выступления с Гевандхаузским оркестром ознаменуют новый шаг...
Совет попечителей Гевандхаузского оркестра считался самым изысканным клубом Лейпцига. Его одиннадцать членов избирались среди самых богатых и социально значимых горожан, которые домогались этого назначения в качестве отличительной метки и боролись за привилегию получить какое-нибудь ни к чему не обязывающее поручение. Под благосклонным председательством мэра заседания совета приняли характер добродушной дискуссии среди старых друзей. Мэр подчёркивал неофициальность заседаний, обходясь без большинства парламентских правил, позволяя курение и даже распитие коньяка.
– Конечно, – кивнул его светлость, засовывая сигару в рот. – Давайте обязательно пригласим месье Шопена. – Лично ему было всё равно. Ему хотелось, чтобы собрание скорее закончилось. На него снизошло настроение расслабленной влюблённости. Он хотел поехать к Ольге, снять высокий воротничок, врезавшийся ему в щёки, лечь в постель и ласкать упругое, гладкое тело любовницы. – Мы предоставляем вам назначить дату, – обратился он к Феликсу. – Какое число вы предлагаете?
– Начало декабря, ваша светлость.
– Отлично, – согласился мэр с выражением полного безразличия. Он схватил председательский молоток и бегло окинул взглядом попечителей: – Все согласны?
Собравшиеся кивнули головами, и он уже собирался опустить молоточек, когда Вильгельм Крюгер поднял свою паукообразную руку в робком, но требовательном жесте.
– Я не хочу злоупотреблять терпением совета, – начал первый член совета, прочистив горло, – но мы должны обсудить один вопрос, прежде чем дадим наше согласие на концерт месье Шопена.
Попечители взглянули на него со смесью скуки и любопытства. Христоф Мюллер ждал с молоточком в руке и раздражённым прищуром маленьких живых глаз. Что ему надо, этому типу? Уж не собирается ли он раздуть здесь ссору, как в городском совете?
– Пожалуйста, покороче, – бросил он.
– Мы все согласны с тем, что люди, участвующие в общественной жизни, независимо от области, должны подавать пример безупречного поведения, не так ли? – продолжал Крюгер, отвернувшись от мэра и обращаясь к другим попечителям.
Атмосфера в комнате резко переменилась. Члены совета уловили намёк на любовницу мэра и теперь выпрямились в своих парчовых креслах, предчувствуя приближение конфликта.
– Если те, кто занимает высокое положение, подают нам пример моральной распущенности, – говорил Крюгер, засасывая верхнюю губу, словно он вдыхал, а не выдыхал слова, – как мы можем ожидать повиновения и уважения от низших классов?
Мэр почувствовал, как волна гнева поднялась к его лицу, обдав жаром. Его рука, державшая молоточек, сжалась в кулак. Грязный, мерзкий ханжа. Если бы только он не был так могуществен и не знал так много...
– Мы отдаём должное вдохновляющей ценности этих замечаний, – вставил Мюллер с язвительной улыбкой, – но совет был бы благодарен, если бы почётный попечитель ограничил свои наблюдения вопросом, который мы сейчас обсуждаем, а именно концертом месье Шопена.
Крюгер проглотил упрёк с притворной кротостью:
– Я к этому и подхожу, ваша светлость. В течение нескольких лет месье Шопен демонстрировал возмутительный спектакль своей связи с женщиной-романисткой, называющей себя Жорж Санд. Так вот, как попечители общественного института, мы морально ответственны перед гражданами этого города, и я ставлю вопрос о моральном праве этого музыканта появляться в нашем гевандхаузском зале.
– Вы... что? – Слова Феликса прозвучали в наступившей тишине словно пистолетный выстрел, и попечители застыли в своих креслах.
– Я обращаюсь не к вам, герр директор, – бросил Крюгер через плечо.
– А я обращаюсь к вам, герр Крюгер.
Тот обернулся, его бледно-голубые глаза прищурились от гнева.
– Этот вопрос должен решать совет.
Феликсу показалось, что перед его носом захлопнули дверь.
– Это должны решать все. Месье Шопен – мой друг, и я не позволю оскорблять его в моём присутствии.
Мюллер вынул сигару изо рта и наклонился вперёд, готовый вмешаться. Его взгляд быстро переходил с Феликса на Крюгера, сравнивая их шансы. Как он знал из опыта, Крюгер был находчивым и опасным спорщиком; с другой стороны, Феликс был тёмной лошадкой. В своих отношениях с советом он всегда вёл себя корректно и сдержанно, стараясь воздерживаться от споров. Но теперь его губы были плотно сжаты, а глаза сверкали от гнева.
– Это не вопрос музыки, – прошипел Крюгер, поворачиваясь к мэру, – и я прошу совет запретить директору участвовать в этой дискуссии.
Мюллер ухватился за возможность отплатить ему за сделанное минуту назад замечание о моральной развращённости в высших классах общества:
– Поскольку вопрос идёт о тактике, определяющей будущие выступления музыкантов в гевандхаузском зале, правила совета требуют, чтобы герр директор был заслушан.
Сжав челюсти, Крюгер выслушал отказ. Феликс проигнорировал его и обернулся к попечителям, как адвокат, обращающийся к судьям:
– Вопрос о морали в искусстве не нов. Во все времена некоторые глупцы пытались сделать искусство придатком добродетели и убрать со стен музеев картины с изображением обнажённых женщин и приклеить фиговые листочки на античные статуи. Но вопрос, который стоит перед нами сегодня, ещё более нелеп, – это вопрос о связи морального облика художника с его работой. Если бы мы были настолько неразумными, что приняли бы предложение, выдвинутое герром Крюгером, то музеи были бы закрыты, оркестры распущены, а книги изъяты. Для мадонн Рафаэля[98]98
Рафаэль Санти (Санцио; 1483—1520) – итальянский живописец и архитектор эпохи Возрождения; основные произведения: «Мадонна Консстабиле», «Святой Георгий», монументальные росписи залов (станц) Ватикана, росписи виллы Фарнезина, «Сикстинская мадонна» и др.
[Закрыть] позировала его любовница, Филиппо Липпи был расстриженным монахом, женатым на нарушившей обет монахине, Леонардо да Винчи и Микеланджело были обвинены в сексуальных извращениях, а Тициан[99]99
Липпи фра Филиппо (ок. 1406—1469) – итальянский живописец эпохи Возрождения, работал во Флоренции; основные произведения: «Мадонна», «Мадонна под вуалью» и др.
Микеланджело Буонарроти (1475—1564) – итальянский скульптор, живописец, архитектор и поэт, один из величайших художников эпохи Возрождения; скульптурные произведения: рельеф «Мадонна у лестницы», статуи «Давид», «Моисей» и др.; живописные работы: «Мадонна Дони», роспись потолка Сикстинской капеллы в Риме и многие другие.
Тициан Вечеллио (1477—1576) – итальянский живописец, крупнейший представитель венецианской школы эпохи Возрождения; основные произведения: «Мадонна семейства Пезаро», «Даная», «Оплакивание Христа» и др.
[Закрыть] подозревался в инцесте со своей дочерью Лавинией. Гендель, Моцарт, Бетховен – все они демонстрировали «возмутительный спектакль» своих отношений с женщинами разного сорта, классов и поведения. Следует ли нам перестать исполнять «Мессию», «Дон Жуана» или Девятую симфонию? Следует ли нам перестать читать «Фауста», потому что Гёте почти постоянно сожительствовал то с одной, то с другой женщиной? А как насчёт Платона, Виллона, Вольтера, Боккаччо и Байрона[100]100
Платон (427—347 до н.э.) – древнегреческий философ; основные сочинения: «Пир», «Теэтет», «Федон» (написаны в форме диалогов), «Государство» и др.
Виллоч Франсуа (1431 – не позднее 1489) – французский поэт, автор сборников стихотворений «Малое завещание» и «Большое завещание»; известен беспорядочным образом жизни.
Вольтер (настоящие имя и фамилия – Франсуа Мари Аруэ; 1694—1778) – французский писатель и философ-просветитель («Философские письма», «Философский словарь»); автор трагедий «Брут», «Заира», сатирических повестей «Кандид, или Оптимизм», «Простодушный» и многих других.
Боккаччо Джованни (1313—1375) – итальянский писатель, гуманист; главное произведение – сборник реалистических новелл «Декамерон»; автор романа «Фьяметта», биографии «Жизнь Данте Алигьери».
Байрон Джордж Ноэл Гордон (1788—1824) – английский поэт; создатель многих поэм («Паломничество Чайльд Гарольда», «Гяур», «Абидосская невеста», «Корсар», «Шильонский узник», «Манфред»), богоборческой мистерии «Каин», незаконченной сатирической поэмы «Дон Жуан»; участник национально-освободительной борьбы в Греции, где умер от лихорадки.
[Закрыть] и сотни других великих писателей, мыслителей и философов? Некоторые художники были святыми, некоторые – развратниками. Некоторые были героями, а некоторые – трусами. Это ни в малейшей степени не влияет на их художественный статус. Если бы мы были настолько глупы, чтобы запретить месье Шопену выступать в гевандхаузском зале по моральным соображениям, нам бы, возможно, пришлось исследовать моральный облик артистов оркестра – и мой собственный? А как насчёт слушателей?
Лицо Крюгера сделалось пепельно-серым, почти таким же, как его глаза, и на мгновенье превратилось в белую маску гнева.
– Люди искусства любят высмеивать добродетель, – мрачно усмехнулся он, – но факт остаётся фактом: мы не должны потакать скандалу нашими аплодисментами и давать деньги человеку, чья жизнь является вызовом всем моральным устоям. В Париже могут смотреть сквозь пальцы на такие вещи, но у нас, в Лейпциге, более высокие нормы поведения.
– Несомненно, – саркастически заметил Феликс, – герр Крюгер провёл сравнительный анализ степеней добродетели среди городов, но, к сожалению, наши более высокие нормы поведения не дают концерты, а месье Шопен даёт.
Среди попечителей пробежал смешок. Под внешне пассивным выражением лица мэр про себя улыбнулся.
– Я вижу, что вы одобряете поведение месье Шопена, – ледяным тоном процедил Крюгер.
– Ни одобряю, ни не одобряю. Я просто указал на то, что его личная жизнь не имеет отношения к его работе. Он великий пианист, и этого должно быть достаточно.
– Я бы сказал, что для человека, которого называют первым гражданином Саксонии, ваши моральные нормы очень нетвёрдые.
– Можете говорить что хотите.
– Вы же не станете отрицать, что Шопен и Жорж Санд любовники?
– Я не буду ни отрицать, ни признавать этого. Просто не знаю. Возможно, вы скажете нам, как вы узнали, что они любовники. Вы что, владеете секретной информацией по этому вопросу?
Крюгер пожал плечами:
– Странно. Это все знают.
– Ну, я не уверен, – сказал Феликс с невинным видом. – Месье Шопен живёт в Париже, на Плейс д'Орлеан. Мадам Санд проводит большую часть года в своём загородном доме в Ноане. Правда, он гостил там, но там же были и Бальзак, и Лист, и Берлиоз, и большинство великих людей искусства нашего времени. Что, они все её любовники? У вас есть какая-нибудь альковная информация по этому вопросу? Включает ли она подсматривание в замочную скважину?
Феликс знал, что зашёл слишком далеко, но не мог скрыть сарказма. Он чувствовал, что создаёт себе смертельного врага, но вид этого мерзкого старика, пачкающего имя его друга, привёл его в ярость. Он уже чувствовал пульсацию в висках, предвещавшую головную боль. На мгновенье ему захотелось объявить об отставке, воспользоваться этим инцидентом, чтобы уехать из Лейпцига. Видение Шопена, умоляющего его организовать концерт, потускнело, и вместо него другое промелькнуло в мозгу. Он не мог уехать, ему нужен оркестр, чтобы исполнить «Страсти»...
– Я думаю, что эта дискуссия слишком затянулась, – сказал он, устало проводя рукой по ноющему от боли лбу. – Личная жизнь человека – это его достояние. Все свободы ничего не стоят без права на личную жизнь. Я надеюсь, что совет согласится со мной. Каково бы ни было решение, я примирюсь с ним.
Мэр обвёл всех взглядом.
– Уверен, что выражу мнение совета попечителей, поблагодарив наших почтенных герра директора и почётного попечителя за обмен мнениями. – Он говорил официальным тоном, лишённым эмоций, подобно великодушному императору, вносящему примирение между возбуждёнными и глупыми соперниками. – Благодаря таким дискуссиям и достигается прогресс.
Он видел вокруг себя одобрительные кивки попечителей и улыбки облегчения. Он хорошо знал и понимал их, этих эгоистичных и осторожных бюргеров, разыгрывающих из себя покровителей искусства. Они хотели мира. Им было всё равно, будет играть Шопен или нет, была у него любовница или нет. Им не нужны были неприятности. Открытая размолвка между мэром и первым советником могла привести к вражде, и тогда им пришлось бы делать выбор, на чьей они стороне, и заявлять о своей лояльности. На самом деле они были лояльны только к самим себе...
– Однако, поскольку начались переговоры... – Об этом ничего не было сказано, и Феликс пристально посмотрел на Мюллера, но тот притворился, что не видит, и продолжал своим резонирующим и елейным голосом: – Мы надеемся, что месье Шопен своим мастерством развеет сомнения, возникшие по поводу его личной жизни, и снова наш любимый Лейпциг, наши Афины-на-Плейсе, станут сценой очередного значительного события в искусстве. Более столетия гевандхаузский зал...
Феликс больше не слушал. Он чувствовал себя усталым и на редкость расстроенным. В голове больно стучало. Он нажил смертельного и могущественного врага, но не приобрёл новых друзей. Для горожан он по-прежнему был иностранцем из Берлина. Мюллер, как он ясно видел, никогда не будет его другом. Мэр не мог позволить себе стать чьим бы то ни было другом. Его положение было слишком уязвимо, ему приходилось быть осторожным...
Мэр закончил речь в своём обычном цветистом стиле. Затем резко ударил молоточком по столу и объявил заседание закрытым.
Попечители с шумом отодвинули стулья и поспешно начали уходить. Крюгер ушёл одним из первых, а за ним вскоре последовал мэр. Другие попечители тоже ретировались, бросая на Феликса равнодушные взгляды. Оставшись один, Феликс уронил голову на руки. Почему он не дал кому-нибудь другому сражаться с Крюгером? Теперь, как раз тогда, когда ему как никогда нужна была поддержка совета для исполнения «Страстей», он ослабил свои позиции. Совет нелегко будет убедить выделить необходимые средства для хора, солистов, дополнительных репетиций оркестра...
Он чувствовал себя подавленным и одиноким. Если бы только Сесиль понимала его, если бы только была на его стороне, если бы только знала, что он должен исполнить «Страсти», что это и есть подлинная цель его переезда в Лейпциг! Но она не могла понять. Странно, что она, которая ощущала мистический импульс переехать в Лейпциг, не понимала, что пачка старой бумаги могла придать смысл жизни. Он сыграл для неё несколько фрагментов из «Страстей», старался заставить её почувствовать грандиозность этой гигантской работы. В её глазах он прочёл недоумение. Как мог человек так переживать из-за старой церковной музыки?.. Бедная Силетт! Он слишком много требовал от неё. Лишь огромная любовь достаточно слепа, чтобы создать слепую веру...
Он устало ссутулился и начал собирать бумаги, когда дверь открылась. Швейцар протянул ему записку и молча вышел. Он развернул бумажку, и в глаза ему бросились четыре слова: «Вы за это ответите».
Записка была написана большими неровными буквами. Подписи не было, но он знал, от кого она.
– Ты сказал совету о «Страстях»? – спросила за ужином Сесиль.
Он отрицательно покачал головой:
– Не было возможности. – Лучше бы она не говорила, не задавала вопросов о собрании. – Ты водила Карла к парикмахеру? – сказал он, чтобы переменить тему.
Он увидел, что не водила.
– Почему? Ты знаешь, что он ненавидит длинные локоны. Они делают его похожим на девочку.
– Он ещё маленький.
– Ему восемь лет. Не думаешь ли ты, что ему пора выглядеть как мальчик?
– Хорошо, – кивнула она, подавив вздох, – если ты этого хочешь.
– Он сам этого хочет. Он сказал мне.
Она опустила глаза с видом покорности. После короткого молчания она произнесла с усилием:
– Мне жаль, что так получилось со «Страстями». Я знаю, как ты хочешь, чтобы они были исполнены.
Он бросил на неё взгляд через стол с грустной нежностью. Бедная Силетт. Она всё ещё пыталась быть образцовой женой, заставить своего мужа говорить о работе...
– Мне тоже жаль. У нас мало времени, если мы собираемся исполнять её этой весной, как мне того хотелось бы. Вместо этого мы потратили массу времени, обсуждая моральный облик артистов... Кстати, я имел спор с Крюгером.
Его легкомысленный тон не обманул её.
– Спор? – Она озабоченно нахмурила лоб. – Из-за чего?
– Из-за Шопена. Крюгер считает, что он по моральным соображениям не должен появляться в зале. Он привёл меня в такое бешенство, что я вспылил и высказал ему всё, что о нём думаю. Он мне никогда не нравился. Ты знаешь, что он был единственным из членов совета, кто голосовал против моего назначения дирижёром?
– В самом деле? – Но Сесиль уже задавала вопрос, который больше всего её занимал: – И чем закончилось дело?
– Он остался жив, если это тебя волнует, – ответил он, скрыв разочарование под маской иронии.
– Я не это имею в виду, – с нетерпением перебила она. – Чем закончился спор?
– Обычным бессмысленным и лицемерным разглагольствованием. Мюллер был на высоте. Этот человек – прирождённый Понтий Пилат[101]101
Понтий Пилат – римский прокуратор (наместник) Иудеи в 26—36 гг., по легенде, утвердивший смертный приговор Иисусу Христу и при этом символически умывший руки, заявив, что не он, а иудейские жрецы хотят этой смерти (отсюда – «умыл руки, как Понтий Пилат»).
[Закрыть]. Он произнёс прекрасную проповедь. Ты знаешь. «Ну что же, дети мои, у нас могут быть маленькие разногласия, но мы все любим наш дорогой старый Лейпциг, не так ли?» Такого рода речь. – Он чуть было не упомянул о записке Крюгера, но что-то удержало его.
– Лучше бы ты не ссорился с Крюгером, – заметила она с упрёком. – Он важная фигура.
Он понимал, что её замечание правильно и было сказано из лучших побуждений, но оно разозлило его. Он ждал слов утешения, заявлений одобрения, а получил критику... С горьким юмором он представил себе возвращающегося домой Давида[102]102
Давид — второй царь Израильско-Иудейского государства (кон. XI в. – ок. 950 г. до н.э.), победитель великана Голиафа, автор псалмов.
[Закрыть], которого укоряют за то, что он причинил боль Голиафу.
– Может быть, мне пойти извиниться перед ним? – предположил он с насмешливым раскаянием. – Ты думаешь, он простит меня, если я упаду перед ним на колени?
В её глазах появились льдинки.
– Тебе незачем прибегать к сарказму, – процедила она сквозь сжатые губы. – Я просто заметила, что мне жаль, что ты с ним поссорился, вот и всё.
– Это делает честь твоему доброму сердцу.
Сесиль прикрыла веки и надела на лицо маску обиженной отстранённости. После этого они больше не разговаривали. Поклёвывая еду, они избегали смотреть друг на друга. После обеда поднялись и в напряжённом молчании прошли в кабинет.
Обычно Феликс пил кофе из чашки и иногда наливал себе маленький стаканчик шнапса или французского коньяка, а потом работал несколько часов за своим столом. Но сегодня он развалился в кресле, вытянул ноги к камину, зажав между пальцами стакан с бренди.
– Ты не будешь сегодня работать? – спросила она, вдевая нитку в иголку.
– Нет, не хочется.
Наступило молчание. В камине потрескивали дрова, выпуская фонтан искр. Он наклонился, помешал кочергой красную плоть поленьев. Затем, взяв веничек, аккуратно вымел золу. После этого вернулся к своему бренди.
– Если ты не собираешься работать, почему бы тебе не пойти спать? – спросила Сесиль, не глядя на него. – Ты выглядишь усталым.
– Я в порядке. – Он сделал глоток и погрузился в созерцание крутящегося стакана. – Знаешь ли ты, что, если смотреть на себя в ложку, отражение будет перевёрнутым? – спросил он неожиданно.
– Нет, не знаю. – Она едва шевелила губами. В зареве огня её чистое овальное лицо напоминало мадонн Липпи. После паузы она сказала: – Ты опять сегодня ничего не ел.
– Я не был голоден, а мой спор с Крюгером вызвал у меня головную боль.
– Может быть, тебе надо пойти к врачу?
– Возможно, я на днях схожу. – Её беспокойство тронуло его. Она всё-таки его любит... Он поставил стакан на маленький круглый столик и обернулся к ней. – Прости, дорогая, за то, что я говорил за ужином.
Она продолжала шить.
– Всё в порядке.
– Нет, не в порядке. Ты задавала вполне уместные вопросы, а я был груб и агрессивен. – О, если бы она только взглянула на него, подошла и села к нему на колени, как в старые дюссельдорфские дни... – Дорогая...
– Да?
– Дорогая, – теперь его голос был напряжённым и молящим, – после того как я исполню «Страсти», давай уедем из этого города.
– Что ты имеешь в виду? – Её голубые глаза смотрели на него в тревожном ожидании. – Уедем из Лейпцига?
– Да... – Одним движением Феликс оказался рядом с ней на диване, приблизив своё лицо к её лицу. – Да, милая, – взволнованно продолжал он, повысив голос. – Давай уедем отсюда. Я давно собирался сказать тебе. Я знал, что ты будешь против, но теперь всё в порядке. Теперь я знаю, зачем мы приехали в Лейпциг. Ты была права, действительно Бог послал меня сюда. Он хотел, чтобы я исполнил «Страсти», воскресил этот титанический труд. Да, я исполню их, а затем мы будет свободны, мы сможем уехать.
Она моргала глазами, не понимая.
– Но... но куда, Феликс?
– Куда угодно. Мы могли бы снять виллу в Риме, например. Не в самом Риме, а на холмах. У моего дяди там есть вилла. Ты и представить себе не можешь, как там красиво. Закаты великолепны, как нигде. Всё небо разорвано разноцветными облаками. Или, если ты предпочитаешь, мы могли бы снять палаццо в Венеции. Ты когда-нибудь видела Риалто в лунном свете?
– Нет. А как же дети?
– Мы бы взяли их с собой. В Италии превосходные школы.
– Ты хочешь сказать, – её удивление перешло в раздражение, – мы бы жили в Италии всю остальную жизнь?
– Конечно нет. – Своим жестом он как бы отбросил в сторону Италию. – Мы бы путешествовали. Ты когда-нибудь была в Америке? Меня умоляют приехать в Нью-Йорк дирижировать своими произведениями. Я знаю, знаю... ты думаешь, что там нет ничего, кроме индейцев, но ты ошибаешься. Нью-Йорк – большой город с населением в пятьдесят тысяч душ. – Он сник под её неодобрительным взглядом. – Или Лондон? Или Санкт-Петербург? Разве тебе не хочется увидеть Россию? Церкви с луковичными куполами, тройки, крестьян в меховых шапках...
Его слова повисли в воздухе, оставшись без ответа, без одобрения. Она знала, что ей следует что-то сказать, дать ему какое-нибудь слово надежды. Но что можно ответить на такую глупость!.. Что только происходит в его мозгу! Он казался довольным жизнью и вдруг разразился разными глупостями о вилле в Италии или Нью-Йорке. Временами она чувствовала, что совсем его не знает...
– Это очень заманчиво, – произнесла она, не придумав ничего другого. – Я уверена, что это было бы очень интересно. Мы поговорим об этом как-нибудь в другой раз. – Она взглянула на его бледное, измождённое лицо, напряжённое от ожидания её слов, и её глаза смягчились. – Ты устал. Ты слишком много работаешь в консерватории. Ты ещё никого не нашёл на место герра Шумана?
– У нас было несколько предложений, но никто не подошёл. В Дрездене есть человек, с которым я хочу связаться. Возможно, я съезжу туда на несколько дней в рождественские каникулы.
Она собирала своё шитье, засовывая его в корзинку.
– Почему же ты не сделал этого раньше?
Он поднялся.
– Ты права. Я поеду. Пойдём спать.
В последующие дни Феликс больше не упоминал ни об Италии, ни о Нью-Йорке. Вместо этого ругал себя за непростительный припадок откровенности и в сотый раз обещал себе воздерживаться от мечтаний и ограничивать свои разговоры с женой фактическими событиями дня. Научится ли он когда-нибудь контролировать свои порывы, сопротивляться этим внезапным желаниям довериться ей! Только подумать, прийти к ней – к ней! – с безумной идеей купить виллу в Риме, палаццо в Венеции! И эти глупые разговоры о Нью-Йорке и Петербурге... Почему бы не предложить ей колесить по дорогам с цыганским табором и спать под звёздами?.. Она, наверное, сочла его сумасшедшим, и, честно говоря, её нельзя за это винить. Когда он поймёт, что жена не понимает его, что он не может ожидать, что она последует за его непредсказуемыми, безрассудными настроениями?
Были вещи, которых Сесиль просто не могла постичь. Например, музыка. Сколько раз он старался объяснить ей совершенную красоту моцартовской гармонии, этих изысканных мелодий, в которых жила благоухающая и глупая душа XVIII века. Поэзия тоже была для неё закрытой книгой. Однажды, глядя на её совершенные черты лица, он пробормотал строки из Байрона:
Сесиль захихикала, сказав, что никогда не слышала подобных глупостей... Каждый раз после таких случаев Феликс клялся, что никогда больше не откроет своё дурацкое романтическое сердце. И всё-таки делал это снова и снова, что просто доказывало, что некоторые люди никогда не вырастают, они лишь старятся. И он был одним из них.
Как бы то ни было, у Феликса не оставалось времени на её перевоспитание. Его дни были заполнены занятиями в консерватории, репетициями с оркестром и концертами в гевандхаузском зале. Кроме того, теперь у него была гигантская партитура «Страстей», которая ворвалась в его жизнь подобно выдохшемуся метеору. Он изучал её каждый вечер, и его восхищение усиливалось. Это был собор звуков, работа гения почти пугающего масштаба. Рядом со «Страстями» даже генделевский «Мессия» казался мельче. Но также каждый день он всё сильнее осознавал все трудности, которые ему предстояло преодолеть. Потребуются совместные усилия и таланты большого числа людей, чтобы достичь совершенного исполнения. И также уйма денег...
А совет попечителей терпеть не мог тратить деньги, тем более на какую-то забытую работу неизвестного хормейстера при церкви Святого Томаса. Феликсу придётся быть очень убедительным. И теперь он должен быть спокойным, не выходить из себя и не затевать ссоры...
В этот день он был терпелив, объясняя попечителям, как наткнулся на рукопись и как важно, чтобы «Страсти» были исполнены.
– По моему мнению, джентльмены, это работа возвышенной красоты, уникальная среди существующей музыки, и весь мир будет благодарен вам за то, что вы сделали возможным её открытие и исполнение.
Его слова потонули в полном и неловком молчании. Никто из попечителей не пошевелился. С тем же успехом он мог обращаться к ряду восковых фигур. Они сидели, сложив руки на животе, с написанным на лице удивлением различных оттенков, и смотрели на него как на живую картину. Они не знали, как реагировать на его рассказ, и ещё не сформулировали никаких соображений относительно его.
– Это всё очень странно, – наконец отозвался один из членов совета. – В самом деле очень странно. Все эти годы – на чердаке мясной лавки, да? – Он поднял руку и начал тереть подбородок, словно совершая большую умственную работу. – Очень странно.
– Да, это странно. Но необычные вещи иногда случаются. Во время Французской революции голубой карбункул и французская корона были найдены в канаве Елисейских полей и позднее проданы в Лондоне за один шиллинг.
Заговорил второй попечитель:
– Есть ли у вас какая-нибудь идея относительно того, каким образом рукопись попала туда, на чердак, то есть?
– Я спрашивал фрау Кехлер об этом. Она помнит, что однажды ребёнком играла на чердаке со своим дедушкой, и он рассказал ей о старой женщине, которая жила на чердаке на Хейнштрассе. Она приходила в его лавку, и он время от времени давал ей кости и обрезки мяса. Он привязался к ней и однажды, не видя её некоторое время, пошёл проведать её и нашёл умирающей. Женщина указала на рукопись, лежащую на столе возле её постели, и попросила в качестве последней милости сохранить её на чердаке.
Снова воцарилось долгое молчание, нарушаемое только первым попечителем, который продолжал бормотать: «Странно, очень странно...» Крюгер за весь вечер не произнёс ни слова, но Феликс чувствовал на себе жало его глаз.
Наконец мэр вынул изо рта сигару и выпустил длинные клубы дыма.
– Ну что ж, – заявил он тоном судьи, подытоживающего сложный случай, – это интересная история, но лично у меня ещё не сложилось определённого мнения на этот счёт.
– Я готов дать все объяснения, которые могут возникнуть, – произнёс Феликс, стараясь скрыть нетерпение. – Хочу подчеркнуть, что решение должно быть принято сейчас, так чтобы предварительная работа по копированию рукописи могла начаться немедленно. У нас мало времени, если мы хотим исполнить это произведение весной.
Мэр поднял руку:
– Мы ценим ваш энтузиазм, герр директор, но совет не может действовать поспешно в таком деле. Вы просите выделить специальные фонды для исполнения этого произведения. Имеете ли вы представление о том, сколько это будет стоить?
– Боюсь, что дорого, ваша светлость.
– А наш бюджет закрыт на этот год, – заметил один из попечителей.
Феликс повернулся к нему, следя за тем, чтобы его голос был спокойным, а манеры – любезными.
– Я знаю. Но позвольте мне заверить вас, что это совершенно исключительный случай. И откладывать нельзя.
Попечители снова приняли глубокомысленные позы, наслаждаясь сознанием своей власти. Приятно было держать молодого и знаменитого герра доктора в тревожном ожидании, заставлять его дожидаться их коллективной мудрости, которая должна была выкристаллизоваться в окончательный вердикт. Одна из редких привилегий старшего возраста – командовать молодыми.
На этот раз нарушил молчание Феликс:
