Текст книги "За пределами желания. Мендельсон"

Автор книги: Пьер Ла Мур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

Войдя в комнату, Феликс не сразу заметил Марию. Он повесил шляпу, расстегнул накидку и собирался зажечь свечу на ночном столике, когда увидел её, лежавшую в красном плюшевом шезлонге возле окна, всё ещё в уличном платье. Она смотрела на него спокойно, и её лицо казалось белым овальным пятном,

Феликс радостно бросился к ней:

   – Дорогая! Я не ждал тебя так рано.

Он наклонился поцеловать её. Губы Марии были холодны, щёки мокры от слёз.

   – В чём дело? – спросил он с нежной озабоченностью, садясь на краешек стула и беря её руки.

Она не ответила.

   – Почему ты плачешь? – спросил он тихо, с тревогой в голосе.

   – Из-за тебя, – пробормотала она со слабой улыбкой. – Из-за тебя и меня.

Феликс знал, что она имеет в виду, но притворился, что не понимает.

   – Почему ты плачешь из-за нас? – спросил он с наигранной беззаботностью. – Разве мы не счастливы? Мы любим друг друга. Через десять дней отправимся в Париж. Вот увидишь, у нас будет свой маленький домик на какой-нибудь улочке возле бульвара Сент-Жермен. При нём будет сад. Ты познакомишься с моими друзьями – писателями, художниками, даже с несколькими музыкантами. Мы будем обедать в Ларуа, и я поведу тебя в маленькую таверну на набережной Вольтера, где делают самое прекрасное в мире тушёное мясо. После театра мы будем ужинать в английском кафе. Ты там когда-нибудь была?

Он говорил с наигранным увлечением, стараясь разжечь её энтузиазм, но она смотрела на него с улыбкой, не слушая и разглядывая его лицо так, словно видела в первый раз.

   – Почему я так тебя любить? – спросила Мария шёпотом, горестно покачав головой. Она села, высвободила одну руку, ласково провела пальцами по его щеке. – Все эти годы я думать о тебе, я говорить себе, что я глупая женщина. Я говорить себе, что многие мужчины имеют больше красоты и богатства, чем ты, нет? Они дарить мне бриллианты и деньги. Все. Но я думаю только о тебе.

Она не обращалась к нему, а просто говорила вслух с какой-то растерянностью.

   – Не понимаю, почему я так тебя любить, – продолжала она так же монотонно. – Даже теперь не понимаю. Когда ты говорить, что твоя хорошая жена сказать тебе уйти и что она перестать любить тебя, я знаю, что ты говорить большую ложь. Но я люблю тебя, я не хочу, чтобы ты уходить, поэтому я притворяюсь, что ты говорить правда, потому что таким образом я думаю, что не терять тебя и, может быть, мы оставаться всегда вместе.

Она издала долгий, неутешный вздох.

   – Но теперь Мадонна имеет много гнева против тебя, потому что ты говорить ложь о своей жене. И меня тоже, потому что я хочу отнять тебя у твоей жены, а это большой peccato, большой грех, нет? И поэтому она наказывает тебя и меня и кладёт яд в нашу любовь, и любовь больше не хороша, и мы несчастливы.

   – Но это не так! – Он яростно схватил её руки, больно сжал их. – Мы не несчастны. Я счастлив. Я самый счастливый...

Медленное покачивание головой прервало его протесты.

   – Нет, carino, ты не счастлив, – сказала она с ласковым терпением. – Я видеть грусть в твоих глазах. Часто, когда ты не смотреть, я наблюдать за тобой и знать, что ты печален и думаешь о своей хорошей жене и bambini.

Он сердито оттолкнул её и вскочил на ноги.

   – Хорошая жена, хорошая жена! – закричал он. – Я рад, что ты одобряешь мою жену, но я случайно знаю её лучше, чем ты. Она была холодной, и эгоистичной, и благопристойной, и...

   – Я думать, что ты говорить громко, но говорить только ложь, – перебила Мария со спокойной снисходительностью. – Я видеть её всего один раз в Париже, но я следить за ней и знать, что она сделаться прекрасная жена для тебя. Очень красивая и благородная. Никогда не продавать цветы на улице, нет? Никогда не заниматься любовью с мужчинами в отеле, как я. Всегда хорошая девочка. – Она видела, как он открыл рот, но, прежде чем он успел что-то сказать, продолжала: – Я наблюдать ещё одна вещь. Каждый раз, когда она смотреть на тебя, я вижу, как на её лицо приходит любовь. Тогда я знать, что она хорошая жена для тебя.

   – Ты всё это увидела в один момент в комнате, полной народа, – усмехнулся Феликс, – а я прожил с ней двенадцать лет.

Мария проигнорировала его сарказм:

   – Мужчина может жить с женщиной много лет и не иметь понимания этой женщины. Любовь – да, но не понимание.

Он снова сел и наклонился к ней, горячо шепча:

   – Пожалуйста, дорогая, поверь мне. Я понимаю её, и она не такая женщина, как ты думаешь. Да, она леди и очень благородная, как ты говоришь, но для счастливого брака нужно больше, чем это. Она эгоистична. Например, она знала, что я хотел покинуть Лейпциг и переехать в Берлин, но ни за что...

   – Почему ты хотеть ехать в Берлин? – перебила она агрессивно. – Берлин такой же, как Лейпциг. Те же люди, те же дома. В Лейпциге ты имеешь хороший дом, bambini счастливы. Почему ты хотеть ехать в Берлин?

Неожиданная раздражительность тона Марии, её прямой вопрос на секунду обескуражили его.

   – Потому что... потому что там больше возможностей для моей работы. Ты знаешь, что король Пруссии хотел, чтобы я стал генеральным муздиректором королевства в ранге министра?

На неё это не произвело впечатления.

   – Счастье важнее большого поста.

Её ровный голос вывел его из себя.

   – Ну что ж, если ты думаешь, что она такая замечательная, зачем же ты проникла в мой номер в тот вечер, когда я приехал?

Он знал, что бил наотмашь, и на этот раз удар причинил ей боль. Мгновенье она смотрела на него молча сквозь пелену невыплаканных слёз.

   – Я приходить в твою комнату, потому что я плохая женщина и я любить тебя, – сказала она с униженным смирением. – Потому что все эти годы я молить Мадонна, чтобы она сотворила чудо и позволила мне снова поцеловать тебя, и, когда ты говорить, что остаёшься в Дрездене на неделю, я думать, что Мадонна сотворит для меня miracolo, потому что она видит, что я любить тебя. Но теперь я знать, что ты не возвращаться к хорошей жене, потому что я давать тебе много поцелуев и заниматься с тобой любовью, так что ты забываешь её и остаёшься со мной. За это Мадонна наказывает меня каждый день, и за это я попадать в ад, когда умирать.

Он знал Марию слишком хорошо, чтобы пытаться поколебать её веру. Для неё Богоматерь, чудеса, геенна огненная были неоспоримыми реальностями. Для неё каждый поцелуй, которым она его награждала, каждая ласка означала буквально шаг по направлению к вечному проклятию. В своей жалкой, почти смешной наивности мучения Марии внезапно приобрели масштаб мучений Фауста. Она действительно продавала свою душу ради любви.

   – Ты хочешь, чтобы я вернулся к Сесиль? – спросил он тихо. – Ты этого хочешь?

Она кивнула, и на её лице отразилось полное отчаяние.

   – Я не хотеть, но я знать, что это хорошо для тебя, carino, – промолвила она, продолжая кивать. – Ты идти к ней и говорить ей всё. Да, ты говорить ей, как я приходить в твою комнату, и на мне под платьем ничего нет, как puttana, и как я даю тебе много поцелуев. Ты говорить ей, что ты чувствуешь много стыда и любишь только её, а не меня, и через некоторое время она дать тебе поцелуй прощения.

   – А ты?

Она пожала плечами:

   – Какое это иметь значение? Когда ты уходить, я умирать, и не важно, куда я еду. Я петь в опере, и это даёт мне много денег на священников и на bambini. Я молиться Мадонне и больше не гулять с мужчинами. И поэтому, когда я умирать, может быть, Бог даст мне поцелуй прощения тоже.

Феликс смотрел на Марию, потрясённый её способностью самопожертвования, как раньше – масштабом благотворительности. В ней было что-то святое, отрешённое, почти неземное. Святая Мария Магдалина, должно быть, была такой женщиной...

Секунду он колебался между жалостью, гневом и насмешкой. Выбрал нежность.

   – Мы этим ничего не достигнем, только станем несчастными, – сказал он, привлекая её к себе. – Разве ты не видишь, Мария, что мы любим друг друга? Мы нужны друг другу, мы всегда будем вместе. И ты увидишь, мы будем счастливы... очень счастливы...

Она не спорила, не оттолкнула его, а свернулась в его объятии, обмякнув, как спящий ребёнок. Он продолжал увещевать убаюкивающим шёпотом, прижавшись губами к её волосам. Но он знал, что никогда не убедит её и что однажды она постарается убежать, как сделала в Англии.

Ну что ж, он будет зорко следить за ней и на этот раз не позволит ей уйти.

В последующие дни Мария, казалось, заглушила угрызения совести. Она больше не упоминала о Сесиль и не делала дальнейших попыток отослать ей мужа. Как будто согласилась быть любовницей Феликса и принимала их связь без протеста и оговорок. Много говорила о том, что они будут делать в Париже. Её поведение, однако, лучше не стало. Она курила всё больше и больше, её речь сделалась ещё грубее, и она даже начала пить. Не привыкшая к алкоголю, Мария быстро пьянела и становилась несносной. Она утратила остатки скромности, и их любовь сделалась ещё раскованнее, чем прежде.

Феликс терпеливо сносил эту новую эволюцию, хорошо зная, что она – внешнее проявление внутреннего конфликта Марии. Временами он читал в её расширенных зрачках неописуемый ужас и ненависть. Ему хотелось развеять её страхи, но никакие уговоры не могли поколебать её убеждения. Она была безнадёжна. Беспомощно, с разбитым сердцем, он наблюдал за тем, как она боролась с падением в ад. Он говорил себе, что кризис такого неистового накала не может продолжаться долго, в Париже она возьмёт себя в руки.

Тем временем Феликс стал более бдительным. К счастью, как он рассчитал, преимущество было на его стороне. Она не сможет исчезнуть так легко, как в Англии. Во-первых, он следил за ней, не был больше тем наивным влюблённым, который уходил из того коттеджа с черепичной крышей по её просьбе. Она находилась также под наблюдением герра фон Виерлинга. Хитрый директор намеревался заставить её довести до конца свои гастроли, даже если, как он сказал, она вела оперный дом к банкротству. Наконец, все её вещи и, самое главное, Ромола находились в отеле. Феликс знал, что Мария никогда не покинет город без Ромолы или без маленькой гипсовой статуэтки Мадонны. В этом он был уверен. Он решил следить за обеими.

Фигурка стояла в его номере, на буфете, куда Мария поставила её сама в первые исступлённые дни их воссоединения. Старая служанка находилась наверху. Из своей комнаты он слышал усталое шарканье её шагов. Его положение, уверял он себя, стратегически было идеальным.

Он накупил гору книг и партитуру моцартовских симфоний и почти не покидал отеля. Погода облегчала его решение. Долгие периоды ледяного дождя следовали за порывами пронизывающего ветра, оканчиваясь шквалами хлеставшего снега. Солнце сдалось и даже не пыталось проникнуть сквозь толстый слой облаков. Дрезден был погружен в постоянные сумерки, которые к середине дня превращались в густую тьму. Вытянувшись в шезлонге, с трёхрожковым канделябром у локтя, с партитурой, открытой на приподнятых коленях, Феликс наслаждался жизнью затворника, выполняя тем временем обязанности часового. Временами эта мысль вызывала лукавую улыбку на его исхудалом лице.

Однажды днём, однако, острый укол совести вытолкнул его из комфортного состояния и послал, ворчащего и недовольного, в долгое странствование по незнакомым и тёмным улицам в поисках Рихарда Вагнера. Найдя наконец жильё композитора, Феликс вошёл в вонючий подъезд, взобрался на четыре пролёта скрипучих ступенек и позвонил в дверной колокольчик.

После долгого и томительного ожидания дверь приоткрылась, и появился женский глаз, карий и подозрительный.

   – Его нет. Приходите завтра.

Слова были поспешно произнесены из-за двери, которая должна была вот-вот захлопнуться без дальнейших переговоров. Феликс быстро вставил носок ботинка в щель.

   – Я пришёл поговорить с герром Вагнером о работе, – быстро сообщил он с многообещающей улыбкой.

Его сообщение немедленно возымело действие. Дверь широко распахнулась, и появилась фрау Вагнер. Она была бы молодой и хорошенькой, если бы не скорбная складка у рта и растрёпанные волосы, которые делали её некрасивой и старше своих лет, почти пожилой.

   – Я думала, что вы пришли за арендной платой, – сказала она с удручающей откровенностью человека, давно забывшего о гордости. – Рихарда нет, но он должен скоро вернуться. Если не возражаете, можете подождать на кухне, посидеть, пока он не придёт. – И в качестве робкой приманки прибавила: – Там тепло.

Он прошёл за ней по тёмному и извилистому коридору на кухню, угрюмую в ноябрьских сумерках. Хотя день почти кончился, фрау Вагнер не сделала попытки зажечь огрызок свечи, вставленной в оловянный подсвечник над краном.

   – Может быть, вы хотите что-нибудь выпить? – спросила она неуверенно, когда он сел за кухонный стол, стоящий посреди комнаты.

Он уловил выражение облегчения, когда вежливо отказался, и почувствовал симпатию к этой измождённой, преждевременно состарившейся женщине.

   – Мне кажется, я видела вас раньше, – проговорила она, всматриваясь в него. – Ваше лицо мне знакомо.

Конечно, она видела его литографический портрет, который продавался по всей Германии в канцелярских и музыкальных магазинах.

   – Моё имя – Феликс Мендельсон.

   – Теперь я припоминаю. Вы композитор, кик мой муж. Я слышала о вас. – Фрау Вагнер направилась к табуретке, стоящей возле окна, и продолжала чистить картошку, плавающую в зелёной глиняной миске. – Вы написали много песен, не так ли? Я видела их в магазинах. Вам повезло, что их напечатали. – В её голосе слышалась нотка горечи. – Рихард написал кучу песен, но никто не хочет их издавать.

   – Возможно, я мог бы помочь, – предложил Феликс с искренней теплотой и желанием завоевать её доверие. – Я знаю нескольких издателей.

   – Если бы вы могли, я была бы вам очень благодарна, – сказала она со свойственной ей откровенностью. – Нам нужны деньги.

«Да, без сомнения, нужны», – подумал он. Когда начинаешь экономить на свечах, значит, уже дошёл до финансового дна... У бедных, заметил он, кухня бывает самой ярко освещённой и весёлой комнатой, но эта кухня только свидетельствовала об отчаянной бедности и несчастьях. Сам воздух, пронизывающий и сырой, несмотря на огонёк в печке, дышал отчаянием и неудовлетворённостью и говорил о постоянных ссорах, взаимном разочаровании.

   – Даже большой музыкальный талант часто вынужден идти медленно, чтобы достичь материального благополучия, – сказал он, чтобы поддержать разговор. – Вам, может быть, интересно будет узнать, что должность, которую я пришёл обсудить с вашим мужем, даёт стабильный и приличный заработок.

Фрау Вагнер повернулась к нему, устало отбросила рукой прядь волос.

   – С вашей стороны очень любезно было взобраться по этой лестнице, чтобы предложить ему должность.

В её глазах вспыхнула благодарность, сменив прежнюю недоверчивость. Она расслабилась, радуясь разнообразию, которое внёс его визит в её монотонную и одинокую жизнь, тому, что можно с кем-то поговорить, кто пришёл не для того, чтобы угрожать или требовать денег.

Несколько минут она молчала, глядя на него сквозь сгущающуюся темноту.

   – Вы не имеете понятия, что значит жить впроголодь, никогда не зная, откуда придёт следующий талер, – вздохнула она. – Уже десять лет – в апреле исполнилось десять лет, с тех пор как я вышла замуж за Рихарда, – наше положение не становится лучше. До того как я вышла за него замуж, я жила хорошо. Была актрисой. Моё имя – Минна Плейнер. – С патетическим и несокрушимым тщеславием бывших актрис она спросила с надеждой: – Может быть, вы обо мне слышали?

   – Конечно, – солгал он, – ваше имя хорошо известно.

Её глаза сверкнули гордостью, и лицо сделалось молодым.

   – Я была ведущей актрисой в Магдебургском театре, когда вышла за Рихарда замуж. – В её устах название заштатного театра прозвучало как удивительное место, сцена блестящих артистических триумфов. – Рихард дирижировал оркестром. Ему было только двадцать три года, и я не обращала на него внимания. Но он не оставлял меня в покое. Затем он заболел, и я пожалела его и стала за ним ухаживать. Я думаю, что он заболел только для того, чтобы заставить меня сказать «да». Такой уж он человек: когда вобьёт что-нибудь себе в голову, то должен сделать это, даже если потом будет жалеть.

Слова лились из её рта плавным потоком, но короткий всплеск гордости исчез.

   – С того момента, когда мы поженились, всё пошло плохо. Я не говорю, что это его вина, но всюду, куда он идёт, за ним следуют неприятности. Спустя два месяца спектакли прекратились, Бетман, администратор, сбежал из города, и мы остались на улице без единого талера. Тем не менее мы нашли работу. На этот раз в Кёнигсберге, и всё казалось так хорошо, что мы даже взяли с собой мою сестру Терезу, которая играла во втором составе. Мы жили там год. А затем случилось то же самое. Однажды администратор уехал по-английски, не попрощавшись, и мы снова оказались на улице. Мы спали в парке, и я продала единственную меховую вещь, которая у меня была, – маленькую горжетку, которую купила перед свадьбой. Затем мы поехали в Ригу.

Впервые фрау Вагнер подняла глаза и посмотрела на Феликса.

   – Вы были когда-нибудь в Риге? – спросила она.

Он чувствовал, что прибыл в нужный момент, когда эта одинокая и несчастная женщина должна была с кем-то поговорить – облегчить свою душу или умереть...

   – Боюсь, что нет. Это, кажется, в России, не так ли?

Она кивнула и вернулась к своей работе.

   – На русской стороне Балтийского моря. Красивый город, если только не умирать от холода. Ну, некоторое время всё шло неплохо. Хороший заработок, хорошая еда. Рихард больше не играл в карты, а работал над комической оперой. Типа оперетты. Но он не был доволен, хотел поехать в Париж. Только в Париже оценили бы его музыку – такой говорил.

Она издала булькающий звук, полуфырканье-полурыдание.

   – Да, оценили!.. Мы три года пробыли в Париже, и я до сих пор не понимаю, как мы выжили. Не то чтобы Рихард не пытался что-то заработать. Никто не хотел посмотреть его оперу, поэтому он писал песни, делал аранжировки для музыкальных издателей, даже дал несколько уроков. Но нам всегда не хватало еды. Вдруг всё стало замечательно. Директор театра де ли Ренессанс, его имя месье Жоли, взял оперу мужа. Даже дал ему аванс. Это Рихарду нужно было больше всего! Он мог купить новую одежду, новую мебель, всё новое. Мы должны были переехать в прекрасную новую квартиру, так чтобы все поразились. А затем знаете что случилось?

Она снова взглянула на Феликса.

   – Театр закрылся в тот самый день, когда мы переехали в эту прекрасную новую квартиру.

Она сделала паузу, чтобы дать время Феликсу прочувствовать всю горькую иронию этого совпадения. Затем с тем же булькающим звуком снова склонилась над картошкой.

   – В общем, после этого я не понимаю, как мы не умерли с голоду. Единственные люди, которых мы видели, был домовладелец или сборщики налогов. Моё сердце замирало каждый раз, когда звонил колокольчик. Бедный Рихард, он делал всё, что мог. Даже пытался работать хористом в одном из этих маленьких местных театриков, которые есть в Париже. Он даже отрастил бороду, чтобы скрыться от своих кредиторов, но они поймали его и упрятали в тюрьму за долги. Чтобы показать вам, насколько плохи у нас были дела... У нас была собака, большой ньюфаундленд, которого Рихард безумно любил. Так вот, он ушёл от нас. А когда уходит собака, – позвольте мне сказать вам, – значит, дела совсем плохи.

Феликс сочувственно кивнул, но Минна не видела этого. Несколько минут она чистила картошку, и её тонкий профиль неясным силуэтом вырисовывался в наползающих сумерках.

   – Тем не менее он закончил свою оперу «Риенци». Не спрашивайте меня как. Естественно, в Париже никто не пожелал даже взглянуть на неё. Поэтому он решил перебраться сюда. Мне эта мысль понравилась, потому что это мой родной город. Мой отец был механик и имел лавочку в двух кварталах отсюда. Итак, мы приехали сюда, и всё шло просто отлично. «Риенци» поставили в оперном доме, и она имела большой успех, хотя декорации во время спектакля всё время падали. Опера шла шесть часов, но публике понравилась. И ко всему, Рихарду дали место помощника муздиректора с жалованьем двенадцать сотен талеров в год.

Она произнесла эту цифру тоном крайнего изумления, словно не могла поверить, что такая сумма когда-то была ей доступна.

   – Другой человек был бы счастлив, не так ли? Но вы не знаете Рихарда... Он сразу начал швырять деньги направо и налево, как банкир. То же самое, что было в Париже, – новая одежда, новая мебель, новое всё. Купил себе стёганый шёлковый халат! Затем ему взбрело в голову сделать литографию всей «Риенци», а заодно и «Тангейзера», которого он только что закончил. Он говорил мне о деньгах, которые собирается получить, и о том, как каждый оперный театр будет ставить его оперы, и я уже видела, что мы живём во дворце, таком же роскошном, как тот, в котором живёт король. Ну так вот, ставят «Тангейзера», и он никому особенно не нравится. Никто также не покупает его прекрасные партитуры. Вскоре деньги улетучиваются, и мы вынуждены продать мебель и даже шёлковый халат. Но вы знаете, сколько получаешь, когда стараешься продать не новые вещи, и скоро у нас становится больше долгов, чем у собаки блох.

Она глубоко вздохнула – не от досады, а от безнадёжности.

   – И вот мы здесь. У нас за целый месяц не было ни кусочка мяса. У меня нет денег на свечи. За квартиру уже три месяца не плачено. И знаете, что он делает?

Фрау Вагнер посмотрела на Феликса с грустной улыбкой.

   – Он занимается политикой! Да, он собирается начать революцию и думает, что революция обогатит его. Он займёт пост герра фон Виерлинга и будет ставить собственные оперы! – Некоторое время она молчала. Её лицо словно увяло от апатии. – Хотела бы я знать, чем это всё закончится, – прошептала она едва слышно, выглядывая из окна. – Но думаю, что меня уже не будет, чтобы увидеть.

   – Надеюсь, что он примет моё предложение, – сказал Феликс, чтобы приободрить её. – Оно даст ему постоянную работу и позднее возможность дирижировать прекрасным оркестром.

Она обернулась:

   – Любой другой с радостью ухватился бы за эту возможность, но он... я не знаю. Я живу с ним уже десять лет и всё ещё не знаю, что происходит в его голове. Я только хочу, чтобы он нашёл работу, чтобы мы могли заплатить за квартиру и регулярно питаться, как другие люди.

И снова между ними воцарилось молчание.

   – Вы думаете, он скоро придёт? – спросил Феликс. – Боюсь, что мне надо вернуться в отель.

   – Не знаю, – вздохнула она с сомнением. – Он сказал, что придёт, но с ним вы никогда не можете быть ни в чём уверены. – Она смущённо поджала губы, затем с внезапной решимостью продолжала: – Другому я бы никогда не сообщила, но вижу, что вы не из полиции, а ему нужна работа. – Её голос перешёл в шёпот. – Он в маленькой таверне на этой улице. Вы пройдёте через задний двор и увидите зелёную дверь. Постучите, скажете пароль, и вас впустят.

Фрау Вагнер продолжала давать Феликсу инструкции, провожая его к двери.

   – Дай-то Бог, чтобы он согласился на эту должность, – вздохнула она, когда Феликс уходил. – И пожалуйста, скажите ему, чтобы он шёл домой, ладно? Мне страшно сидеть целый день одной.

Мендельсону было не трудно найти место встречи конспираторов. Он толкнул заржавевшую железную дверь и оказался в узком грязном дворе. В центре стояла единственная голая липа с кучкой мокрых мёртвых листьев у основания. Он постучал в зелёную, побитую ветрами и исхлёстанную дождями дверь, назвал пароль и был пущен в жарко натопленную, прокуренную комнату. За столом сидело человек десять—двенадцать, их лица утопали в мягком янтарном сиянии от масляного фонаря, висевшего на гвозде на стене.

Феликс узнал Вагнера и подошёл к нему.

   – Простите, что я пришёл сюда, – начал он с улыбкой, – но мне очень надо сказать вам несколько слов[116]116
  Когда менее чем через два года в Дрездене разразилась революция, Вагнер сыграл в ней активную, но неблаговидную роль, сбежав в Швейцарию и предоставив своим последователям расплачиваться за их наивную веру в его лидерство. Ему на многие годы запретили въезд в Саксонию.


[Закрыть].

Через несколько минут конспираторы тайком выскользнули из таверны, и Феликс очутился один на один с удивлённым маленьким человеком. В ходе своей карьеры он видел множество людей искусства и был знаком с их тщеславием, чувствительностью, постоянными жалобами на глупую публику, которая не признает их шедевров, но никогда не встречался с такой язвительной ненавистью и колоссальным самомнением, как у Вагнера. Битый час он наблюдал за рычащим и кричащим гномом, который стучал кулаком по столу и заявлял, что он бессмертный гений и заставит весь мир признать его, даже если для этого потребуется революция. С жалостью слушал он безумные речи этого выдающегося, но озлобленного человека, который после многих лет лишений и неудач возлагал надежды на безрассудные и катастрофические прожекты. Феликс чувствовал, что этот эгоистичный и отчаявшийся художник, голодный, задавленный долгами агитатор не видел в революции ничего, кроме шанса навязать публике свои оперы, услышать овации, которые преследовали его в бессонные ночи, и заработать огромные деньги, чтобы удовлетворить своё стремление к хвастовству и самолюбованию[117]117
  По свидетельству очевидцев, во время дрезденской революции против саксонской монархии Вагнер нес красный флаг, но сделался страстным защитником королевской власти, когда Людвиг II, помешанный король Баварии, начал финансировать его оперные постановки из общественной казны. Вагнер отказался от своего гражданства и был натурализован как гражданин Баварии в 1864 г.
  Что касается его страсти к эксцентричному самоукрашательсгву, то она была почти неправдоподобной. В более поздние годы, когда он преуспевал, его любимый рабочий костюм состоял из шёлковых панталон пастельных тонов и стеганого желтого шёлкового халата, отороченного горностаем и украшенного жемчугом. И конечно, неизменного черного бархатного берета. Вагнер ни разу не изменил своему пристрастию к экстравагантной одежде. Комната, в которой он умер в Вендраминском дворце в Венеции, была под его руководством превращена в голубую шёлковую копию Голубого грота на Капри.
  Мендельсон никогда не узнал о зоологическом антисемитизме Вагнера. Его знаменитый памфлет «Das Judentim in der Musik» («Иудаизм в музыке») был опубликован в 1850 г. – через три года после смерти Мендельсона – под псевдонимом К. Фрейгеданк.


[Закрыть].

Воспользовавшись паузой в словесном потоке Вагнера, Феликс быстро оттолкнул свой стул и поднялся.

   – Я понимаю причины, по которым вы отказываетесь от банальной работы, которую я пришёл вам предложить, и, пожалуйста, примите мою благодарность за столь интересный разговор. К вашим услугам.

Вагнер остался сидеть, чтобы скрыть свой маленький рост.

   – К вашим услугам, – ответил он грубо.

В дверях сразу же появился владелец таверны. Феликс заплатил за своё пиво и пошёл к дверям.

   – Кстати, – бросил он, обернувшись и держа руку на ручке двери, – фрау Вагнер просила меня сказать вам, что она одна и ждёт вас дома.

Вагнер не ответил, и Феликс вышел.

Он быстро забыл об эпизоде с Вагнером во всевозрастающем беспокойстве за Марию. По мере того как заканчивался её контракт в опере, она становилась всё раздражительнее. Её настроения стали ещё более непредсказуемыми. Подобно собаке, кусающей свою цепь, она старалась разрушить узы, связывающие её с Феликсом. Она снова умоляла его вернуться к жене только для того, чтобы кинуться в его объятия и с истеричными рыданиями поклясться, что никогда не уйдёт. Она ссорилась с ним без всякой причины, просто для того, чтобы ослабить напряжение нервов. Кричала, что не любит его, никогда не любила. В другой раз свёртывалась калачиком в его объятиях и мечтала вслух:

   – Может быть, я больше не петь в опере и мы уезжаем в Италию, нет? Нет, не в Венецию. Там слишком много грустных воспоминаний. А зимой чересчур много дождей и снега. Может быть, поехать в Таормина...

Однажды, когда Феликс страдал от очередного приступа головных болей, Мария опустилась на колени возле него со слезами в глазах, и в первый раз за долгое время он увидел, как она перекрестилась и стала молиться Мадонне, чтобы он поправился.

В один из этих спокойных моментов он спросил, может ли прийти на её прощальный спектакль в опере. Её ответ был молниеносным, почти резким:

   – Нет. Если ты приходить, я не пою.

Феликс попытался спорить: он что, должен быть единственным мужчиной в Дрездене, который не сможет послушать её?

   – Если тебе нравится моё пение, я петь для тебя. Только для тебя. Я петь весь день, нет? – Но она не хотела, чтобы он приходил в оперу. – Кроме того, – добавила она триумфально, – ты не можешь купить билет. Даже мышонок не прошмыгнёт в оперу в последний вечер, когда я петь.

Он не настаивал, но категоричность её отказа подтвердила его подозрения. Она может попытаться убежать в ночь после спектакля. Или даже раньше – от неё всего можно было ожидать. Ясно, что ажиотаж на её прощальном спектакле даст ей наилучшие возможности.

Феликс решил, что пойдёт в театр. Но, как она сказала, все билеты были давно проданы. Это должен был быть вечер из вечеров. Феликс неохотно нанёс визит, очевидно прощальный, своему другу герру фон Виерлингу.

Директор оперы был, как всегда, радушным и обходительным.

   – Значит, вы не уехали? – спросил он, приветствуя Феликса с сердечной улыбкой. – Я знал, что вы найдёте соблазны в нашем волшебном городе. Конечно, погода все дни была ужасная, но ведь погода ещё не всё, и, если повезёт, можно найти немало приятных занятий и не выходя на улицу. – Тем временем он наполнял неизменные стаканы шерри. Потом повернулся и взглянул через плечо на Феликса с лукавой искоркой в глазах: – Разве не так?

Феликс согласился, что да, конечно, можно найти немало приятных занятий и не выходя на улицу.

   – Но это легче сделать дома, чем в отеле. – Чтобы переменить тему, он сказал: – Я наконец закончил свои дела и пришёл выразить вам благодарность за великодушное сотрудничество. – Он пригубил из своего стакана и продолжал как можно небрежнее: – Я уезжаю через четыре или пять дней.

   – Какое обидное совпадение! – Лицо директора выразило хорошо симулированное разочарование. – Наш город одновременно потеряет двух самых выдающихся гостей – вас и мисс Саллу. И его величество уезжает на следующий день после её прощального представления с официальным визитом к королю Баварии. Дрезден просто опустеет. «Тело без души», как говорят французы.

Он окинул Феликса взглядом из-за письменного стола, чтобы посмотреть на эффект, произведённый его маленьким спектаклем.

   – Вы по крайней мере имели возможность послушать мисс Саллу?

Теперь была очередь Феликса разыгрывать спектакль.

   – Увы, нет! Я надеялся пойти на её прощальное представление, но билет невозможно достать ни за какие деньги.

После этого разговор превратился в игру в прятки, где каждый прикидывался простодушным, но их глаза выдавали притворство. Как, знаменитый доктор Мендельсон не может попасть в оперу? Это невероятно!

   – В другом случае я бы предложил, чтобы мы пообедали вместе. Я бы дал вам шанс узнать её получше и увидеть, как она красива. Но, как я вам говорил, она стала затворницей. Ей необычайно нравится одиночество.

Но по крайней мере Феликс сможет пойти на её прощальный спектакль.

   – К сожалению, это будет в моей ложе, и моя жена хочет обязательно прийти сегодня вечером. А она из тех женщин, которые любят разговаривать во время представления...

Феликс предпочёл бы какое-нибудь незаметное место, далеко от сцены, но понял, что это невозможно.

Он ещё раз поблагодарил директора и быстро ушёл.

А теперь была середина следующего дня, и Феликс лежал в плюшевом шезлонге, читая письмо от Христофа Мюллера, прибывшее в это утро.

Его светлость писал, что совет попечителей одобрил предложение – случайно его собственное – о вынесении благодарности Феликсу Мендельсону за его блестящий доклад по интересующему их вопросу. Голосование было единодушным, даже Крюгер присоединился к нему. Это означало, что все ссоры остались в прошлом. Пастор Хаген тоже воздерживался от дальнейших персональных намёков в своих проповедях. Короче говоря, буря в стакане воды улеглась. Неприятный инцидент со «Страстями» был забыт, и по возвращении Феликс встретится только с дружескими улыбками и открытыми объятиями. Мэр закончил наличной ноте, сказав, что ему хочется, чтобы Феликс побыстрее вернулся, потому что он скучает по доброму другу.