Текст книги "За пределами желания. Мендельсон"

Автор книги: Пьер Ла Мур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

   – Мы могли бы сэкономить значительные суммы, если бы пастор Хаген дал нам четыре хора из школы Святого Томаса. Мы бы получили более ста хорошо поставленных голосов. В Лейпциге и соседних городах тоже существует несколько хоровых обществ. Несомненно, они могли бы быть привлечены к участию в репетициях. Тогда останется только найти солистов, что будет и не трудно, и не очень дорого. Естественно, я бесплатно предоставлю свои услуги для подготовки хора и необходимых дополнительных репетиций оркестра.

   – Ну, – голос мэра предполагал, что он наконец пришёл к решению, – первым делом надо заручиться поддержкой пастора Хагена. Я предлагаю вам поговорить с его преподобием и постараться заручиться его поддержкой. Тогда вы сможете детально подсчитать все расходы. Тем временем мы подумаем, и я уверен, что придём к решению на следующем заседании через неделю.

Последние слова он произнёс, постукивая молоточком по столу, что означало конец собрания.

   – Как всё прошло? – спросила Сесиль, когда Феликс вернулся домой.

Он пожал плечами.

   – Ничего ещё не решено. Я просил их поторопиться, но Мюллер сказал, что им нужно время, чтобы принять решение.

   – Опять спорил?

   – Видит Бог, нет! Я лизал всем пятки. Ты не можешь мной особенно гордиться. Крюгер рта не раскрыл, но, если бы взглядом можно было убить, я был бы уже мёртв.

Она заметила, что он выглядел бледным и взволнованным. За ужином он неожиданно спросил:

   – Как насчёт того, чтобы сегодня вечером пойти в театр? Я не знаю, что играют, но это будет нам полезно.

Пьеса оказалась пятиактной мелодрамой под названием «Два кузена». Она была сентиментальной, жуткой и очень слабой. Героиня находилась попеременно то в слезах, то в опасности. Когда она не защищала свою честь от одного из кузенов, то предлагала её другому, который почему-то не хотел ею воспользоваться. Отсюда слёзы. Всё это вылилось в серию быстрых убийств в последние пять минут пьесы, где пьяный негодяй кузен шатался по сцене с кинжалом в груди, извиваясь в ужасных конвульсиях и наконец испустив последний грязный вздох в предсмертном проклятии. В антрактах Феликс и Сесиль прогуливались по запруженному людьми, ярко освещённому фойе, лакомясь испанскими апельсинами и обсуждая пьесу. Феликс заметил мэра и двух попечителей, занятых серьёзной беседой. Он приподнял цилиндр, здороваясь с ними, и они после небольшого колебания тоже приподняли свои шляпы.

По дороге домой Сесиль заметила, что они плохо провели вечер.

   – Боюсь, что ты права, – согласился он. – Прости, что я предложил пойти в театр.

В ту ночь Феликс не мог уснуть. Он долго лежал в постели, уставясь в темноту, сцепив руки за головой. Внезапно Сесиль перевернулась на бок, лицом к нему.

   – О чём ты думаешь? – спросила она мягко.

   – О «Страстях», – ответил он, не двигаясь.

   – Это тревожит тебя, да?

   – Да. Я чувствую, что они доставят мне много волнений.

   – А ты не можешь подождать до следующего года с их исполнением?

   – Я не знаю, где буду в следующем году, а я не смог бы жить, если бы не исполнил их.

   – Это в самом деле так важно?

   – Да, Сесиль.

   – У тебя и так уже очень много работы.

   – Это важнее всего, что я делаю.

   – Почему? Почему это так важно?

   – Потому что если этого не сделаю я, то уже никто никогда не сделает.

Пастор Хаген был, по общему мнению, самым могущественным человеком в Лейпциге. Однако этот набожный и одинокий человек почти не принимал участия в жизни города, и его воскресные проповеди, полные библейской образности и резонёрской елейности, были его почти единственным общением с прихожанами. Он жил в пасторате позади церкви жизнью отшельника, проводя большую часть времени за чтением Священного Писания и объёмных трудов Мартина Лютера в тишине кабинета – большой, тускло освещённой комнате с цветными витражами на окнах и тремя огромными шкафами, заполненными томами в кожаных переплётах.

Одиночество, однако, приводит к закомплексованности, а жизнь, потраченная на теологические исследования, сделала этого замкнутого священника склонным к мистицизму и упрямству. Преодолев сомнения юности, он теперь, в старости, достиг стадии непоколебимой веры. Бог сделался для него августейшим, но близким знакомым, от чьего имени он чувствовал себя вправе говорить, будь то хвала или осуждение. Подобно многим глубоко набожным людям с ограниченным интеллектом, пастор Хаген постепенно превратился в фанатика.

В тот день он склонился над своим столом, погруженный в сочинение очередной проповеди еженедельного пушечного ядра гневного красноречия, которым он выстреливал в силы Сатаны каждое воскресенье в течение последних восемнадцати лет. Снова и снова этот робкий и от природы не злой человек составлял свои громоподобные речи, прочитывая их самому себе, чтобы судить об их действии на слушателей, доводя себя до праведного негодования при зрелище неисправимой греховности жителей Лейпцига. Эту греховность он лично видел очень мало, предпочитая тихое уединение своего кабинета тщеславной суете мирской жизни, но был, однако, информирован о ней нашёптываниями своего слуги Готлиба, который был также пономарём и знал большую часть городских сплетен. Если какие-нибудь слухи и не доходили до Готлиба, то пасторская кухарка Фридерика уж наверняка их знала. Эти двое держали Хагена полностью в курсе всех прегрешений его паствы, так же как и всех странных и подозрительных происшествий. Таким образом, затворник поражал своих прихожан широтой и разнообразием информации и приобретал неистощимый материал для своих воскресных проповедей.

Когда же пастор Хаген не клеймил аморальность своих прихожан, он посылал анафему всему миру, этому погрязшему в пороках миру, который отказывался становиться лютеранским. Для тех, кто ставил под сомнение милость Бога, каравшего грешников как нечто само собой разумеющееся, а праведников, в виде эксперимента, и кто был недоволен такой несправедливостью и очевидным противоречием в действиях Того, Кто призывал к всеобщей любви, пастор Хаген имел простой ответ. Так будет продолжаться до тех пор, пока мир не сделается лютеранским. Как мог Всемогущий испытывать какие-нибудь чувства, кроме постоянной и всепоглощающей ярости, если через триста лет после прихода Мартина Лютера земля по-прежнему была наводнена миллионами католиков, мусульман, иудеев, браминов, буддистов, кальвинистов, баптистов и другими сатанинскими религиями? До того дня, пока еретическое население этой планеты не прозреет, не исправится и не будет следовать лютеранскому учению, Бог будет продолжать одинаково карать как праведных, так и неправедных с ужасающей беспристрастностью.

Пастор читал про себя параграф завтрашней проповеди, когда был прерван стуком в дверь. Готлиб, с белыми волосами и похожий на призрак в своих фетровых шлёпанцах, бесшумно просочился в комнату и шёпотом сообщил ему, что за дверью ждёт доктор Мендельсон.

Спустя минуту Феликс был препровождён в кабинет.

– Это в самом деле приятный сюрприз! – воскликнул пастор с особого рода приветливостью, которую служители церкви и политики приберегают для людей, чьи убеждения не совпадают с их собственными. – Надеюсь, что вы и прелестная фрау Мендельсон здоровы, – продолжал он, махнув в сторону красного стула, стоявшего по другую сторону стола.

Садясь и кладя цилиндр на колени, Феликс заверил его, что он и его жена совершенно здоровы.

   – А дети?

Они здоровы, и очень любезно со стороны его преподобия помнить о них. Затем Феликс выразил благодарность за доброту его преподобию, принявшему его в столь поздний час без предварительной договорённости.

   – Но я постараюсь занять как можно меньше времени у вашего преподобия, – проговорил Феликс, надеясь, что обмен любезностями окончен.

Он хотел было перейти к цели своего визита, но не тут-то было. Не хочет ли герр доктор чашечку ромашкового чая или другого укрепляющего напитка? Герр доктор с благодарностью отказался, и священник повторил слова об удовольствии, которое доставил ему этот неожиданный визит.

   – Как видите, – произнёс он, взглянув на полуисписанный лист бумаги, лежащий на столе, – я готовлюсь к завтрашней проповеди, но даже такой скромный труженик в винограднике Господа нашего, как я, имеет право на несколько мгновений полного переключения внимания.

Тем временем он начал рассказывать Феликсу о падении нравов жителей Лейпцига. Как среди богатых, так и среди бедных. Таверны и пивные полны народа. Деньги транжирятся на коньяк, когда их можно было бы потратить на благотворительную деятельность. Театр, всегда бывший проклятым местом, привлекает толпы народа. Везде видны признаки духовного упадка. Никогда за всю историю Лейпцига не было такой волны коррупции.

Феликс слушал с вежливым вниманием, иногда кивая головой и отмечая про себя, что никогда не было священника, раввина или пастора, которые не считали бы своё поколение худшим в истории. Очевидно, человечество не сделало никакого прогресса со времён Иеремии[104]104
  Иеремия (10-е гг. VII в. – после 586 г. до н.э.) – в иудаизме второй из «больших пророков», проповедовал необходимость мира с Вавилоном; его проповеди и изречения составили основу Ветхого Завета.


[Закрыть]. Ему хотелось, чтобы пастор прекратил свои причитания. У него было смутное, необъяснимое предчувствие перед этой встречей, и он откладывал её несколько дней. Теперь ему не терпелось изложить своё дело, увидеть реакцию пастора и уйти.

Но с неожиданной для затворника болтливостью пастор Хаген разглагольствовал на свою тему. Конечно, одной из главных причин падения морали Лейпцига был пример вопиющей аморальности, который исходил от высших классов.

   – Пороки прячут свою безобразную голову в самых высоких местах, – заявил он, с важным видом указывая перстом на потолок. – Да, – повторил он, – в высших местах.

«Он имеет в виду Мюллера и его любовницу», – подумал Феликс, сохраняя полную невозмутимость и дожидаясь, пока иссякнет красноречие церковника.

Оно кончилось, и так внезапно, что застало Феликса врасплох.

   – Я мог бы продолжать бесконечно, – сказал пастор спустя минуту, – но вам, должно быть, не терпится перейти к цели вашего визита. – Пока он говорил, выражение его лица менялось от благородного негодования до подозрительной бдительности.

   – Это простое дело, – начал Феликс с осторожной улыбкой. – Две недели назад я наткнулся на старую рукопись...

   – Я слышал об этом. В лавке Мартина Кехлера, не так ли?

Феликс скрыл удивление и продолжал:

   – Одной из особенностей, которая делает это произведение представляющим особый интерес для вашего преподобия, является то, что оно было написано более ста лет назад хормейстером вашей собственной школы Святого Томаса. (Лицо пастора оставалось равнодушным). Ваше преподобие оказал бы неоценимую помощь, если бы позволил четырём хорам Святого Томаса участвовать в исполнении этой замечательной вещи. Естественно, за разумную плату.

Пастор Хаген соединил кончики пальцев перед губами и закрыл глаза. На мгновенье показалось, что он погружен в молитву.

   – Как называется это сочинение? – спросил он, не открывая глаз.

   – «Страсти Господа нашего по Святому Матфею».

   – И, как я понимаю, вы сами собираетесь дирижировать этим сочинением?

Феликс удивлённо кивнул:

   – Конечно.

   – И где бы это исполнение имело место?

Феликс почувствовал, как у него напрягаются мускулы.

   – В гевандхаузском зале, ваше преподобие. Хотя более подходящим местом была бы сама церковь Святого Томаса, для которой и были написаны «Страсти».

Пастор резко открыл глаза. Вена на его лбу вздулась.

   – Разве вы не понимаете, что для человека другой веры не пристало исполнять произведение духовной музыки в лютеранской церкви?

На этот раз Феликс открыто уставился в лицо сидящего напротив него человека.

   – Но ваше преподобие не может не понимать, что здесь вопрос не религии, а музыки.

   – Духовной музыки.

   – Есть только два вида музыки – хорошая и плохая.

   – Есть два вида музыки – духовная и богохульная. Духовная музыка находится в сфере деятельности церкви, и я не думаю, что нехристианину подобает вмешиваться в её дела. Это сочинение является музыкальной версией Нового Завета, – голос пастора возвысился, словно он проповедовал с кафедры, – а Новый Завет принадлежит христианам.

   – Если Новый Завет принадлежит христианам, то Ветхий Завет наверняка принадлежит нам. – Феликс чувствовал шум в ушах. Стук его сердца перекрывал звук его слов. – Какое в таком случае вы имеете право петь наши псалмы Давида? Какое...

   – Сэр, как вы смеете? – прогремел пастор.

Феликс вскочил на ноги и подошёл к столу. Он дрожал от гнева, и его лицо сделалось пепельно-серым.

   – А наша Мириам[105]105
  Дева Мария.


[Закрыть], которая украшает тысячи христианских церквей, разве была когда-нибудь крещена? А какое право имел Микеланджело ваять статую нашего Моисея[106]106
  Моисей – пророк, предводитель израильских племён (XIII в. до н.э.?), автор Пятикнижия, или Торы.


[Закрыть]? И почему он стоит в христианской церкви? – Он замолчал, пристально глядя на пастора, слишком потрясённого, чтобы возражать. – Вы дурак! – медленно произнёс он. – Фанатичный дурак!

Круто повернувшись, Феликс выскочил из комнаты и чуть не сбил с ног Готлиба, подслушивавшего под дверью.

Когда Феликс пришёл домой, Сесиль взглянула на него и решила, что он заболел:

   – На тебе лица нет. Что случилось?

Всё ещё дрожа от гнева, он рассказал ей о своём визите к пастору и о катастрофическом окончании встречи.

   – Ты... – Она смотрела на него в ужасе, почти не веря его словам. – Ты назвал его преподобие дураком?

   – Да, назвал, – его голос был холоден, но глаза молили о понимании, если не об одобрении. – Но не думаешь ли ты, что у меня были на это веские основания?

Она стояла перед ним с полуоткрытым ртом, прижав кончики пальцев к верхней губе. Мгновенье она смотрела на него молча, словно никогда не видела раньше. Затем произнесла прерывающимся шёпотом:

   – Как ты мог? Как ты мог сделать такое?!

   – А как он осмелился говорить со мной таким образом?!

Она не слушала:

   – Как ты мог оскорбить пастора Хагена?!

От ярости его руки сжались в кулаки. Она не понимала, не хотела понять...

   – Если кого-нибудь и оскорбили, так это меня, разве ты не видишь? Я надеялся, что моя жена поймёт это.

   – Это ты дурак. – Она говорила с холодным бешенством, и каждое слово ударяло его, словно камнем. – Да, дурак! Только дурак мог оскорбить пастора Хагена. Надеюсь, ты доволен. Теперь у тебя в городе два врага: герр Крюгер и его преподобие. Они никогда не простят тебя.

   – А мне и не нужно их прощение, – огрызнулся он с грубой иронией. – Христиане редко прощают.

Мгновенье она смотрела на него с трясущимися губами, не в силах вымолвить ни слова. Внезапно, подобно переполненному ручью, её напряжение прорвалось потоком брызнувших слёз, и она начала рыдать шумно, не сдерживаясь.

   – Я не знаю, что на тебя нашло, – проговорила она дрожащим голосом. – С тех пор как эта старая музыка вошла в наш дом, ты ведёшь себя как сумасшедший. Ты что, хочешь нас погубить? – Она подняла к нему залитое слезами лицо. – Ты этого хочешь? Погубить всех нас? Ты хочешь, чтобы нам пришлось бежать из этого города?

Феликс смотрел на её прелестное лицо, теперь искажённое горем. Его кулаки разжались. Гнев покинул его, оставив только огромную усталость, от которой ослабели мускулы и ссутулились плечи. Она не понимала и никогда не поймёт... Только огромная любовь заставила бы её понять...

   – Пожалуйста, Сесиль, оставь меня, – произнёс он спокойно, проводя рукой по глазам. Подошёл кокну. – Пожалуйста, оставь меня одного, – повторил он, уставившись в надвигающуюся ночь.

Они больше не разговаривали об этом в тот вечер. Старались вести себя естественно и с усилием болтали о ничего не значащих вещах. Но теперь между ними, подобно дыму после взрыва, висело чувство обиды. Молчание приобрело новую напряжённость, новый оттенок горечи. Их долго сдерживаемое непонимание наконец перешло в открытую форму, приняло и очертания, и звуковую оболочку. Они боялись. Неожиданность катастрофы замораживала их сердца. Они говорили тихо и избегали взглядов друг друга, словно в доме лежал смертельно больной.

Как ни странно, Феликс заснул мгновенно, как только его голова коснулась подушки, запечатлев холодный поцелуй на сжатых, неподвижных губах Сесиль. Проснувшись, он не удивился, увидев, что её нет. Он ожидал этого. Затем он вспомнил, что было воскресенье. Она пошла в церковь, взяв с собой детей.

Конечно, было воскресенье. Ведь пастор писал свою воскресную проповедь... И скромный труженик в винограднике Господа приветствовал визит Феликса как приятное маленькое отвлечение в каждодневной работе... Внезапно Феликс вспомнил о своём посещении с поразительной ясностью. Он попытался воскресить свой гнев, но почему-то память утратила свои клыки. Если пастор Хаген считает, что Новый Завет принадлежит исключительно христианам, пусть его считает Ветхий тоже... Как глупо было начинать спор из-за псалмов Давида и Моисея Микеланджело. Если уважаемый церковник не желает давать ему своих хористов, ну что ж, это тоже не важно. И если тому не нравится мысль, чтобы нехристианин дирижировал концертом духовной музыки, что ж, каждый человек имеет право на своё мнение, и с этим ничего не поделаешь. В сущности, вся эта затея довольно глупа. Сесиль права, эта «старая музыка», как она называла «Страсти», стала занимать слишком много места в его жизни. Он сделал всё, что мог, даже больше, для бедного Иоганна Себастьяна Баха. Он выступал на совете, говорил с пастором. Никто не заинтересовался этой музыкой, и он не вправе навязывать её им, не так ли. В конце концов, он не может рисковать своим положением, не может перессориться со всем городом потому, что сто лет назад кто-то написал прекрасную ораторию. Он не имеет желания становиться мучеником. Нет уж, увольте...

Самым печальным во всём инциденте было отношение Сесиль. Она доказала, что её больше интересует мнение других, чем чувства мужа. Она принадлежала к людям, которые демонстрируют свою любовь тем, что говорят, как вы неправы. Подобно «друзьям», которые высказывают вам самые неприятные вещи на том основании, что они ваши друзья и должны быть откровенными любой ценой... Да, она была из тех, кто считал, что вы обязаны извиняться перед каждым, кто наступил вам на ногу. Возможно, это означало христианскую мораль, доктрину «второй щеки». Ну так ему это не нравилось, совсем не нравилось. Это было не очень мудро и причиняло боль. Особенно если это была ваша щека... Сесиль говорила, но, наверное, ждала, что он пойдёт к пастору и извинится. Что ж, пусть подождёт...

   – К чёрту всё! – громко прорычал Феликс, круто повернулся и дёрнул за шнурок.

Он выглянул из окна. По крайней мере дождя не было. День выдался хороший, один из тех дней золотой осени, которые наступают неожиданно среди осенней серости и напоминают о лете, подобно тёплому и радостному посланию от давно уехавшего друга.

Дверь открылась. К его удивлению, вошёл Густав.

   – Разве ты не отвёз хозяйку в церковь сегодня утром?

   – Нет, мастер Феликс. Хозяйка сказала, что пойдёт пешком.

Феликса поразил мрачный тон, каким это было произнесено.

   – В чём дело? – спросил он грубо.

   – Ни в чём, мастер Феликс.

   – Не строй из себя немого, слышишь? – Феликс был поражён резкостью собственного голоса. – Что-то случилось. В чём дело? Катрин обижает тебя?

   – Нет, мастер Феликс. Не больше, чем можно ожидать от любой женщины. – Эти слова сопровождались тяжёлым вздохом.

   – Тогда что случилось? – нетерпеливо потребовал Феликс. – Ты болен?

Старый слуга покачал головой и понизил голос:

   – Беда, мастер Феликс. Люди болтают.

   – Откуда ты знаешь?

   – Когда я вошёл в молочную лавку сегодня утром, все замолчали.

   – В таком случае ты не можешь знать, о чём они говорили?

   – Я слышал за спиной шёпот.

   – И что они говорят? Ради Бога, продолжай.

   – Они говорят, что вы оскорбили его преподобие.

   – Оскорбил его! – расхохотался Феликс. – Это он... – Он оборвал себя. Какой смысл? Нельзя помешать людям болтать, а больше всего они любят болтать о вещах, в которых ничего не понимают, – о политике и частной жизни людей. – Ты достаточно давно меня знаешь, чтобы понять, что я бы никого не оскорбил, тем более его преподобие, – сказал он неубедительно, ища поддержки. Вместо этого он получил преданный взгляд, который означал: «Правы вы или нет, вы мой хозяин» – и который вывел его из себя. – Как бы там ни было, мне наплевать на то, что они говорят, – огрызнулся он. – Принеси мой завтрак.

   – Хорошо, мастер Феликс.

   – И приготовь мне через час лошадь, – бросил он вслед Густаву. – А также скажи хозяйке, когда она вернётся из церкви, чтобы не ждала меня сегодня к ужину.

У него не было аппетита, поэтому он оставил поднос с завтраком на одеяле и встал. Поспешно оделся в костюм для верховой езды и пошёл в детскую. Мария, его дочь, сидела на полу, поглощённая игрой с куклой Миной. Минуту он наблюдал за тем, как она ругала маленькую фарфоровую куклу, уговаривая съесть обед. Он почувствовал комок в горле, и к глазам подступили слёзы. Вдруг Мария повернула светловолосую головку и увидела его, стоящего в дверях. Схватив куклу, она бросилась в его объятия.

Они сразу же погрузились в беседу, темой которой было плохое поведение Мины и её отказ кушать свой обед.

   – Но, дорогая, – убеждал он, – сейчас ещё рано для обеда. Она позавтракала?

   – Конечно позавтракала, – горячо ответила Мария. Разве папочка думает, что она морит Мину голодом? – Но это было давно.

   – Как давно?

Оказалось, что это было пять минут назад, и он снова поразился тому, как спокойно дети пренебрегают понятием времени. Он попробовал убедить дочь в том, что Мина не могла ещё быть голодна, но Мария посмотрела на него немного покровительственно, словно он ничего не понимал и она знает лучше, что хорошо для её ребёнка. Внезапно внимание девочки было отвлечено её отражением в блестящих сапогах Феликса для верховой езды. Её удивлению не было предела, и не было конца вопросам.

Он ушёл очарованный, словно ступил в тончайший, как паутина, мир постоянной радости и невинности. Он всё ещё ощущал прикосновение мягких прохладных губ на своих щеках, и смех Марии всё ещё звенел в его ушах. Есть ли на всём свете более приятный звук, чем детский смех?

Феликс быстро проскакал по городу, проехал через ворота, обычно загромождённые сельскими повозками, привозящими продукты из соседних деревень, и скоро оказался за городом. На перепутье он повернул и выбрал дорогу к Рейдницу, где была расположена ферма Германа Шмидта.

Земля была ещё сырой от дождей, и глухой стук копыт убаюкивал его мятущиеся мысли. Поднявшийся лёгкий туман окутал оранжевое октябрьское солнце. Время от времени за ажурной осенней листвой мелькали шиферные крыши ферм. Иногда просто от усталости срывался и падал на землю ржавый осенний лист.

Хорошо быть вне Лейпцига, вдали от злых языков. Иногда деревья представляют собой лучшую компанию, чем люди, они учат ценности тишины. Люди говорят слишком много и создают те миазмы слов, которые висят над городами, подобно вонючему туману. Хорошо было снова дышать чистым сельским воздухом, наполненным петушиными криками, птичьим щебетанием и запахом полевых цветов.

Он свернул на заросшую травой тропинку, отходящую от просёлочной дороги, и вскоре увидел ферму Шмидта. Это было большое сооружение, находящееся в живописном беспорядке и остро нуждающееся в ремонте. Оно состояло из главного здания с низкой крышей и просторными жилыми помещениями, а также нескольких амбаров, сараев, конюшен и других пристроек разных форм и размеров. Ферма когда-то была частью огромного помещичьего поместья, и Феликс смутно припоминал, как Шмидт рассказывал ему о том, что его отец, хитроумный крестьянин, вошёл во владение этой фермой посредством сомнительного документа юридической софистики. Шмидт не извлекал из фирмы никакой прибыли, но лелеял надежду закончить здесь свои дни с женой Гертрудой, которую он обожал и с которой постоянно ругался.

Въезд Феликса во двор был встречен яростным лаем собак и кудахтаньем потревоженных кур, разбегавшихся во все стороны. Дверь в главном здании открылась, и появилось лунообразное лицо Гертруды.

   – Герр директор! – вскричала она, всплеснув руками, словно увидела какое-то неземное видение. – Герман, скорее иди сюда! Здесь герр директор!

Подхватив обеими руками свои многослойные юбки, она побежала к Феликсу, и через мгновенье к ней присоединился муж, путаясь в халате, явно пробуждённый от мирного сна. Из амбара выбежал рыжий юноша, который, как узнал Феликс, был одним из многочисленных кузенов Шмидта, и увёл лошадь Феликса.

Сопровождаемый взволнованными расспросами, он прошёл через двор в дом.

   – Почему вы не предупредили нас о своём приезде, герр директор? – посетовала Гертруда. – Мы бы подготовились.

Он понял, что этим она хотела оправдаться за домашнюю одежду своего мужа и собственную деревянную обувь.

   – День был такой чудесный, что я решил приехать экспромтом.

   – Вы, конечно, останетесь к обеду, правда? – спросила она, когда они вошли в дом.

Огромная комната с печной трубой в одном конце и громадной плитой в другом занимала большую часть нижнего этажа здания. Пол был выложен красной плиткой, а побелённые извёсткой стены украшены многочисленными медными предметами кухонной утвари. На маленьких окнах в нишах висели клетчатые занавески. Деревянная лестница вела в жилые комнаты на втором этаже.

   – Эта комната великовата для нас двоих, – сказал Шмидт, занимая своё привычное место у камина, – но по крайней мере моя жена и я не натыкаемся друг на друга. В прежние дни, когда ферма была частью баронского поместья, здесь обедали работники фермы и сезонные рабочие. Мой отец говорил мне, что их в этой комнате собиралось до сотни человек.

   – Приезжайте каждый раз, когда вам захочется. – Голос Гертруды долетел из противоположного конца комнаты, находившегося возле кухни, словно с другой планеты. – Если только вы не против простой деревенской пиши.

   – И вы можете здесь жить столько, сколько вашей душе угодно, – вставил Шмидте видом полноправного хозяина. – И можете привезти с собой сколько угодно людей, – добавил он, подумав. – Наверху полно комнат. – Его тон предполагал, что, если Феликс захочет, он может взять с собой большую свиту.

Оживление и гостеприимство этих простых людей помогли Феликсу немного расслабиться. Его нервы успокоились. Некоторое время, попивая пиво из старой фаянсовой кружки, он разговаривал с Германом о пустяках. На кухне фрау Шмидт готовила обед, бубня что-то себе под нос. Иногда мимо окна пролетал мёртвый лист. На фоне неба вырисовывались чёрные силуэты деревьев. Лейпциг, слухи, злобные сплетни казались такими далёкими...

   – Я рад, что приехал, – проговорил Феликс после долгой паузы.

Старый флейтист сделал глоток пива, медленно вытер с губ пену ладонью и некоторое время сидел, уставившись в огонь. Затем, не повернув головы, заметил:

   – Существуют моменты, когда не можешь больше ни минуты выносить зрелище человеческой расы. Даже тех людей, которые тебе нравятся. Вот почему я приезжаю сюда по воскресеньям.

   – Вам повезло, что у вас есть такое место.

Это простое заявление Герман обдумал медленно и молча. Наконец он как будто пришёл к умозаключению относительно слов Феликса.

   – У человека должно быть место, где он может побыть время от времени один, – изрёк он несколько сентенциозно.

Он явно смотрел на свою жену как на часть самого себя или как на предмет мебели, ни в какой мере не покушающийся на его уединение, но Феликс понял, что он имел в виду, и не стал вдаваться в детали.

Таким образом протекли часы, пора было садиться за стол и насладиться стряпнёй Гертруды. К своему удивлению, Феликс ел с большим аппетитом, что растрогало хозяйку и вызвало улыбку благодарности на её красном добродушном лице.

Подкладывая Феликсу добавку, она обернулась к мужу:

   – Видишь, Герман, герру директору нравится моя стряпня. – От гордости её глаза сияли. В свете двух сальных свечей она выглядела великодушной и заботливой Германией. Внезапно она резко повернулась с застывшей в воздухе тарелкой. – Почему бы вам сегодня не переночевать здесь, герр директор? В городе ночной воздух полон микробов и испарений, а здесь, – её губы сложились в воздушный поцелуй, – он как духи и помогает пищеварению. Вы будете спать как дитя.

Эта идея сразу же соблазнила Феликса. Ему хотелось провести ночь одному, вдали от сжатых губ Сесиль и её недовольного взгляда.

   – Я бы с удовольствием, но фрау Мендельсон меня ждёт, – сказал он, чувствуя, что ему следовало изобразить хотя бы слабый протест. – Боюсь, что она будет волноваться.

Пышная грудь Гертруды заколыхалась от смеха. Это не проблема, а самая простая вещь на свете. Один из кузенов Германа – казалось, их несчётное количество было рассеяно по всей ферме – как раз собирался в город. Для него будет честью отвести лошадь герра директора в Лейпциг и успокоить фрау. Утром герр директор поедет в город со Шмидтами в их двуколке.

   – Конечно, если вы не возражаете поехать с нами.

Он нисколько не возражал, но не будет ли это в тягость гостеприимным хозяевам? Брови Шмидта протестующе поднялись. Что до Гертруды, то она просто пожала плечами и даже не стала обсуждать такую глупость.

   – Увидите, что будете хорошо спать, – сказала она.

После обеда Гертруда принялась мыть посуду, а мужчины заняли свои места у камина. На них напала приятная дремота. Шмидт курил изогнутую трубку, Феликс, положив ноги на подставку для дров, смотрел на тлеющие угольки. Гертруда взобралась по деревянной лестнице в спальню и на некоторое время исчезла. Вернувшись, она объявила, что наверху всё готово. Затем, оставив без внимания благодарность Феликса, извинилась и со свечой в руке снова исчезла в цитадели.

Наступила пауза, и неожиданно для себя Феликс вдруг начал рассказывать старому флейтисту о своём визите к пастору.

   – Я знаю, что не должен был называть его дураком, но я настолько рассвирепел, что потерял над собой контроль.

Шмидт выглядел встревоженным и пальцем запихивал табак в трубку.

   – Плохо дело, – произнёс он наконец, озабоченно сдвинув брови. Он долго качал головой в мрачной задумчивости. – У вас будут неприятности, герр директор.

   – Боюсь, что так. Вы не думаете, что, если бы я пошёл и извинился...

Герман отрицательно качнул головой:

   – Не делайте этого, герр директор, не делайте этого.

   – Почему?

   – Во-первых, он не примет вас. Во-вторых, не простит. В-третьих, это не заставит людей замолчать. – Он несколько минут молча курил, затем вынул трубку изо рта и взглянул на Феликса. – Простите меня, герр директор, но эта старая музыка... – он заколебался, и его лохматые брови озабоченно сошлись на лбу, – стоит ли она всех этих волнений?