Текст книги "За пределами желания. Мендельсон"

Автор книги: Пьер Ла Мур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

Она затрясла головой:

   – Помнишь Дрезден, дорогой? На горе и на радость...

Что бы он ни сказал, ничто не могло заставить её переменить решение.

   – Хорошо, Сесиль. Держись за мою руку.

Они молча прошли по пустому коридору. Феликс распахнул входную дверь, и мгновенье они стояли бок о бок, так что их все видели. Её рука дрожала на его руке, но на лице не было страха. Появление Сесиль вызвало замешательство. Люди ожидали увидеть её. Красота женщины смущала их, заставляла забыть, зачем они пришли. Они пялили на неё глаза, не зная, что делать, когда она медленно спускалась с широкой лестницы, опираясь на руку Феликса. Какой-то человек машинально снял шляпу, когда они проходили мимо.

Однако, как только они исчезли в карете, оцепенение спало. К окнам прижались гримасничающие лица. Худой, обросший щетиной человек схватил нетерпеливо бьющих копытами лошадей за узду. Танзен наклонился вперёд и закинул кнут. Человек отпустил узду и издал крик боли, когда кнут оставил на его лице горящую красную полосу. Раздувая ноздри и встав на дыбы, лошади натянули поводья и врезались в толпу. Меньше чем через минуту повозка была уже на полпути к площади.

   – Феликс, давай уедем! – истерически вскричала Сесиль, глядя на орущую толпу из заднего окна. – Я боюсь.

Он взял её холодную, бессильно свисавшую руку:

   – Ты храбрая девочка, Силетт. К концу недели нас здесь уже не будет. Завтра на репетиции я распущу певцов.

Он говорил спокойно, но его спокойствие не обмануло её. Это было признание поражения, конец всем надеждам. Долгая борьба закончилась капитуляцией.

   – Мне очень жаль, – прошептала Сесиль, прижимаясь к Феликсу в порыве сострадания. – Я так хотела ради тебя, чтобы всё получилось. Ведь для тебя это слишком много значило.

Он ласково потрепал её по руке, но она видела, что его глаза заволокло слезами, и прочла сердечную боль в бледности его лица и плотно сжатых губах.

   – Ничего, – сказал он глухо, – я думал, что смогу сделать это, но ошибся. Мы сделали всё, что было в наших силах, но они сильнее нас. – Он посмотрел на неё и выдавил подобие улыбки. – У нас будут долгие каникулы, и мы забудем об этом кошмаре.

   – Я не понимаю. Ведь я так молилась...

Как сломанный стебелёк, Сесиль упала на его грудь, рыдая от горя. Феликс обнял её. И так, молча, они возвратились на ферму.

В кабинете герр Ховлиц ждал их возвращения, вышагивая из угла в угол и в волнении постукивая тростью с золотым набалдашником.

   – Сесиль в порядке?! – воскликнул он, когда Феликс вошёл в комнату. – У меня не было ни минуты покоя, с тех пор как она уехала. Ваша жена прикончит меня.

   – Нас обоих, – устало усмехнулся Феликс.

Со смесью восхищения и раздражения он рассказал банкиру о её поведении в Гевандхаузе, и старик качал головой, думая о безграничной способности женщин к любви и их непреодолимом своеволии.

Затем Феликс поведал ему о визите Мюллера и о планах Крюгера.

   – Этот человек действительно сумасшедший, – сказал поражённый герр Ховлиц. Затем добавил после паузы: – Не знаю, как вас благодарить за предупреждение. Мы будем наготове, когда они придут.

   – Они не придут, – спокойно возразил Феликс. – Я посылаю извещение о моей отставке и распускаю певцов.

Некоторое время банкир молчал.

   – Вы правы, – наконец печально произнёс он. – Ничего другого не остаётся. Это единственное, что сломает хребет проекту Крюгера. Когда станет известно, что вы ушли в отставку и распустили певцов, люди больше не потерпят насилия. Всё быстро успокоится. Все уже устали. – Чтобы скрыть свои эмоции, он засунул в нос понюшку табаку. – Мне очень жаль, что всё так кончилось. Очень жаль.

Феликс не ответил. Спустя минуту он проводил герра Ховлица к его экипажу и пожелал ему спокойной ночи.

   – Кстати, – сказал банкир, опуская окно, – позвольте мне проследить за роспуском певцов и закрытием этого «предприятия». А вы с Сесиль уезжайте как можно скорее. Вы на грани срыва.

Феликс смотрел, как карета исчезла из вида, оставив в ночи только жёлтые отблески боковых фонарей. Он вдруг заметил, что ветер перестал, поднял лицо к небу, и снежинки мягко опустились на кончик его носа. Феликс улыбнулся про себя и вернулся в дом.

Сесиль уже лежала в постели. Она ждала его, разрываясь между облегчением, что наступил конец, и горем из-за того, что всё закончилось провалом и разочарованием.

Феликс сел на стул, в молчании глядя на неё.

   – Ну что ж, – произнёс он наконец, – очевидно, так и должно было случиться. Знаешь, Силетт, я не могу свыкнуться с мыслью, что мы потерпели поражение. Полное, окончательное поражение. – Бледная улыбка коснулась его рта. – Мы даже не пойдём ко дну с блестящим оружием, как ты говорила, помнишь? Мы просто идём ко дну – вот и всё.

Она коснулась губами его щеки:

   – Мне очень жаль, дорогой.

Он встал и начал раздеваться.

   – Кстати, как дела у Магдалены?

   – Сегодня утром она чувствовала себя хорошо. Её синяки заживают, но потребуется ещё немного времени, чтобы она окончательно поправилась. Мы очень подружились. Она всё ещё хочет привести в наш лагерь Ольгу.

   – Ты должна сказать ей, чтобы она перестала уговаривать Ольгу приезжать сюда. Я обещал Мюллеру, что не приму её, если она приедет. Я поклялся ему.

   – Хорошо. Я скажу ей утром.

Он проскользнул в постель, и они легли рядом.

   – Я люблю тебя, – прошептала она.

   – Тогда всё в порядке, – сказал он мягко. – Спи, милая.

Феликс поцеловал её, и она сразу уснула. Он перевернулся на спину и лежал, уставясь открытыми глазами в темноту. Он почувствовал, как во сне Сесиль ближе подвинулась к нему. Да, она любила его, и, значит, всё было хорошо. Это, как сказал Шекспир, было платой за всё...

Его веки сомкнулись.

За окном шёл снег.

Глава четвёртая

Пастор Хаген провёл рукой по усталым глазам и взглянул на бледный свет, лившийся из окна и извещавший о приближении утра. Бессонная ночь не принесла спокойствия его душе. Тщетно просил он Бога ниспослать ему уверенность в том, что он поступает правильно. Уверенность не приходила, только слабая убеждённость в том, что он хотел добра, но для него этого было недостаточно. Он слишком хорошо знал, что половина злых дел в мировой истории совершалась людьми, которые имели добрые намерения, но называли гордыню праведностью, а своё мнение выдавали за божественную справедливость. Теперь, в тишине своего заполненного книгами кабинета, Хаген поднял измученные бессонницей глаза, моля Бога о мгновении покоя. Словно в ответ на его молитву, милосердный сон охватил его. Он упал вперёд на раскрытую Библию и уснул, закрыв голову руками.

В этот момент одна старая женщина, закутанная в лохмотья и опиравшаяся на клюку, брела через пустырь в районе Святого Томаса к ранней мессе. Заметив, что из снега что-то торчит, она остановилась, подошла поближе, вгляделась и издала долгий, протяжный вой.

В окнах соседних домов появились головы в ночных колпаках, раздались сердитые крики, но старуха не обращала на них внимания и продолжала визжать с неослабевающей пронзительностью будильника. Вскоре рассерженные фигуры, дрожащие в поспешно накинутой одежде, потянулись через заснеженное поле, намереваясь выяснить, из-за чего этот непристойный шум. Группа людей, стуча зубами от холода и ужаса, собралась вокруг Катарины Плек, которая наконец прекратила вой и стояла, указывая на женскую руку, обращённую к небу, замерзшую и похожую на цветок. Этот жест словно молил о помощи. Кто-то более чёрствый или более любопытный, чем остальные, наклонился и пнул ногой тело, лежащее на боку под снежным саваном. Труп перевернулся на спину, обнаружив кровавое месиво, которое только несколько часов назад было полным и весёлым лицом Магдалены. Толпа охнула и в ужасе попятилась.

В это время появилась Ольга Бекер. Её тоже разбудили вопли старухи, поскольку пустырь находился возле чёрного хода её дома. Она бросила взгляд на лицо Магдалены и, закричав: «Он убил её!» – подняла руки к лицу и разразилась безутешными рыданиями. Все в районе Святого Томаса знали об отношениях Ольги и его светлости, и её слова вызвали у собравшихся зевак поток вопросов. Кто «он»? Кто убил Магдалену?

Запинаясь и заикаясь, Ольга рассказала, что мэр запретил ей видеться с Магдаленой, которая уговаривала её присоединиться к певцам «Страстей». Вчера вечером Магдалена была у неё и показала ещё заметные следы от синяков. В порыве негодования Ольга обещала прийти вместе с ней сегодня утром на ферму.

   – Вот почему он нанял убийц! – вскричала она, снова разражаясь рыданиями.

   – Что здесь происходит? – раздался грубый голос позади неё.

Это был начальник полицейского участка Полден, который жил по соседству.

   – А ты, – продолжал он, обращаясь к Ольге, – лучше бы прекратила болтать глупости и шла домой.

Он протиснулся сквозь толпу, и его взгляд упал на растрёпанные волосы Магдалены и её изуродованное лицо. Черты красивого лица Полдена превратились в маску боли, которая почти сразу сменилась маской угрожающего гнева. Сжав кулаки, Полден взглянул на небо в безмолвной клятве мести, затем перешёл к действиям. Он приказал людям вернуться в свои дома. Те разошлись, на ходу обсуждая новость. Послав человека в полицейский участок в мэрию, Полден направился в сторону Марктплац. Катарина Плек ушла последней. Она долго смотрела на тело, лежащее на земле, медленно перекрестила его и возобновила свой путь к храму. Только Магдалена осталась лежать, обратив к небу внушающее жалость лицо и глядя на падающий снег немигающими, остекленевшими глазами.

Менее чем через час Полден получил срочную аудиенцию у крайне злого и ещё сонного мэра в шлёпанцах и халате.

   – Послушайте, Полден, я понижу вас в должности за это, – начал его светлость, стоя у письменного стола, когда полицейский вошёл в его холодный кабинет. – Какого чёрта вы поднимаете меня с постели, из-за того что убита какая-то дура? Что, по-вашему, я должен делать? Поймать убийцу и засадить его в тюрьму?

   – Вы не понимаете, ваша светлость, – ответил Полден, стараясь сохранять спокойствие. – Эта женщина – Магдалена Клапп, и люди говорят, что это вы велели её убить.

   – Я?! – выдохнул мэр.

   – Ну, так сказала ваша... ваша подруга, фрейлейн Бекер.

   – Я никогда раньше не видел эту женщину... – Вдруг до него дошёл смысл известия, и он резко оборвал себя: – О мой Бог! Что вы сказали?

Полицейский коротко изложил утреннее происшествие. Когда он ещё раз пересказал версию Ольги, лицо мэра сделалось пунцовым от ярости.

   – Идиотка! Глупая шлюха! – Он посмотрел на Полдена с внезапной тревогой. – Вы ведь ей не верите, правда?

   – Нет, ваша светлость. Я знаю, что вы не имеете к этому никакого отношения, потому что уже арестовал человека, который сделал это, и он сознался.

   – Кто он?

   – Тот же тип, который бросил камень в герра директора. Я застал его в постели, пьяного и храпящего. К тому времени, как я допросил его, он уже протрезвел.

   – Где он теперь?

   – В тюрьме. – И Полден добавил со значением: – И будет сидеть там, пока за ним не придёт палач.

Несмотря на холод в комнате, на лбу мэра выступил пот. То, чего он так боялся, совершилось: один из головорезов Крюгера зашёл слишком далеко, и Крюгер будет настаивать на том, чтобы его освободили или дали шанс убежать, а этого сделать нельзя.

   – Кроме того, – продолжал Полден, словно читая мысли мэра, – если мы позволим ему убежать, люди начнут искать вас, ваша светлость. Они настроены очень воинственно.

Мюллер достал носовой платок и вытер лицо. Его рука замерла в воздухе, и он спросил:

   – Кто, кроме вас, знает о том, что он арестован?

   – Никто. Я сам отвёз его в тюрьму и пришёл прямо к вам.

Мэр вскочил на ноги:

   – Подождите меня. Мы должны увидеться с ним. Это может быть наш шанс.

Пастор Хаген наконец прореагировал на вежливое, но настойчивое постукивание по его плечу. Он с усилием поднял голову и вытаращил налитые кровью глаза на Готфрида, стоящего перед его столом в состоянии крайнего волнения.

   – Ваше преподобие! Ваше преподобие!

   – В чём дело? – спросил пастор из глубины своей усталости.

Церковный сторож сбивчиво рассказал ему: он только что вернулся из молочной лавки, где узнал от перепуганных домохозяек, что какая-то женщина была убита в районе Святого Томаса и что убийца не кто другой, как сам его светлость.

   – Но убили не его любовницу. Нет, ваше преподобие, это не та распутница, исчадие ада, которую он держит для удовлетворения своей греховной похоти. – За годы услужения у пастора старый слуга усвоил некоторую библейскую образность речи своего хозяина.

   – Кто же она в таком случае? – спросил пастор с ноткой нетерпения.

   – Её подружка, ваше преподобие. Такая же испорченная, как и она сама. Актриса. Пропащее существо, дочь Сатаны, раскрашенная женщина...

Пастор слушал давние проклинающие эпитеты. Каждый из них с болью падал в его уши, как камень, брошенный в неизвестную, беззащитную женщину. Был ли это голос праведности? Древние фарисеи, и благочестивые и лицемерные, тоже пользовались этими словами. Ничего не изменилось. Что стало с законом Христа о Любви и Милосердии? Что стало с Его примером, когда Он прикрыл прелюбодейку своим плащом? Нужно ли Ему было умирать на кресте, если его страсти ничему не научили тех, кто называл себя христианами, последователями Христа?

   – Приготовь экипаж, – сказал Хаген. – И пожалуйста, поскорее.

Было ещё рано, когда карета пастора бесшумно въехала в фермерский двор, засыпанный снегом и пустынный в утренней тишине. На его робкий стук вышла жена Шмидта и провела его в кабинет, где Феликс писал просьбу об отставке, извещая, что уже не намерен исполнять «Страсти».

Мгновенье пастор Хаген стоял в дверях. Его лицо было пепельно-серым, и он держал крест на груди, словно для моральной поддержки.

   – Можно войти? – спросил он с робостью странника, просящегося на ночлег.

Феликс уставился на него.

Высокий пастор с трагическим лицом, неподвижно стоящий на пороге, был новым человеком, заново рождённым в горе и смирении. Тщеславие, самодовольство, елейная напыщенность – всё исчезло. Осталась только благочестивая набожность, сияющая над ним, словно аура.

   – Я пришёл сказать вам, как мне жаль, как нестерпимо жаль...

Его голос оборвался, и он не мог продолжать.

Феликс бросился к нему:

   – Ваше преподобие, это вы должны простить моё поведение, когда я к вам приходил. – Он осторожно взял руку Хагена и подвёл его к стулу. – Давайте будем друзьями.

Со скорбью в голосе пастор рассказал Феликсу об убийстве Магдалены.

   – Я понял так, что она пришла убедить подругу присоединиться к вашим певцам. Возможно, вам будет отрадно узнать, что она наконец добилась своего. Они собирались прийти вместе сегодня утром.

Феликс молчал, окаменев от этой новости. Невозможно было представить, что Магдалена мертва, что она больше не будет перебегать от группы к группе во время репетиций, язвительная и вызывающая в своей яркой одежде. Бедная Магдалена Клапп, её странствия наконец закончились на этом пустыре в снежную ночь. Ей угрожали, её избили, однако она вернулась, несмотря на свой страх, чтобы ещё раз поговорить с Ольгой и привести её на ферму, чтобы отвести от него злые слухи, дать ему небольшую передышку.

   – Кто мог сделать это? – вымолвил он наконец.

Пастор горестно покачал головой:

   – Сегодня утром я видел самую подлую и трусливую низость, запредельную в злой гордыне.

Затем он описал сцену в тюрьме, свидетелем которой был перед приездом на ферму. Убийца Магдалены, стуча зубами и с расширенными от страха глазами, признавался в своём преступлении, выдавая план Крюгера, выкрикивая имена сообщников в мстительной ярости. А спустя некоторое время была сцена ещё более душераздирающая, когда он с мэром и начальником полиции вошёл в кабинет Крюгера и наблюдал за крушением человека, который считал себя столь могущественным.

   – Это было ужасно, – произнёс Хаген всё ещё дрожащим голосом. – Но Магдалена Клапп умерла не напрасно, герр директор. Её смерть открыла мне глаза и привела людей в чувство. Подобно мне самому, люди наконец увидели правду и поняли значение дела, из-за которого вы так много выстрадали и за которое она умерла. Я со своей стороны хочу сделать всё, что в моих силах, чтобы помочь вам. Святой Томас открыт для вас, герр Мендельсон. Его орган и хор в вашем распоряжении. Я также постараюсь привезти вам другие хоры из близлежащих городов.

Феликс взглянул на него, не смея верить своим ушам. Его мечта осуществилась. Сотни профессиональных певцов готовы оживить «Страсти». Орган, на котором играл сам Иоганн Себастьян Бах... Это было слишком грандиозно, слишком прекрасно. Как банкет для голодного человека...

Но всё пришло слишком поздно. До Вербного воскресенья оставалось только шесть недель. Задача была слишком большой, а времени – слишком мало. Если бы он был посильнее и поспокойнее, это ещё можно было бы сделать. Долго накапливаемая усталость в конце концов одолела его, наваливаясь волнами смертельной апатии и постоянными жестокими головными болями. Он был измучен душой и телом и хотел только уснуть – уснуть и забыться. Подобно Моисею, он умрёт при виде Земли Обетованной. Кто-то другой исполнит «Страсти», принесёт бессмертную музыку в мир.

И потом, была ещё Сесиль. Она тоже достигла предела. Он не имел права просить её о новой жертве. Ей тоже нужен отдых...

Феликс печально посмотрел на пастора:

   – Некоторые чудеса приходят слишком поздно.

   – Я понимаю.

Спустя несколько минут Феликс проводил его к карете. Затем медленно, погрузившись в размышления, вернулся в дом.

Он вошёл в спальню и, едва открыв дверь, понял, что ему не следовало входить. Доска в дубовом полу скрипнула под его ногой, и Сесиль сразу проснулась:

   – Что случилось, Феликс?

Её голос был напряжённым, тревожным – голос человека, который утратил веру в жизнь и ожидает только плохих новостей. Она поднялась на локтях, зажав в одной руке простыню и глядя на него широко открытыми глазами.

   – Ничего, дорогая, – пробормотал он. – Я пришёл просто...

   – Но что-то случилось. Я вижу это по твоему лицу. В чём дело? Пожалуйста, скажи мне.

Как он мог сообщить о том, что кого-то убили? Он присел на краешек кровати, мягко оторвал её пальцы от простыни и привлёк к себе:

   – Ты даже не пожелала мне доброго утра. Что это за жена?

Жалкая попытка Феликса пошутить не обманула её. Она слишком хорошо его знала. У него шутка начиналась с глаз, которые начинали озорно искриться. А сейчас его взгляд был тяжёлым и тусклым.

   – Доброе утро, милый, – отозвалась Сесиль, целуя его. – Я не слышала, как ты встал.

   – Я не мог уснуть, поэтому решил, что лучше встать.

Она прильнула к его груди:

   – Скоро ты будешь хорошо спать. Как только мы уедем отсюда. – И добавила с плохо сдерживаемым беспокойством: – Когда мы уедем? – Она расценила его молчание как обдумывание её вопроса. – Я могу собраться очень быстро. Ты не думаешь, что мы могли бы уехать завтра? Давай поедем в Италию. В Швейцарии сейчас слишком холодно. Знаешь, в то место, о котором ты говорил, где лимонные деревья растут на вершине скалы...

   – Сорренто, – подсказал он, не глядя на неё.

   – Мы поедем туда. Снимем дом с садом, чтобы дети могли играть, а мы – весь день греться на солнышке. Там есть пляж?

   – О да, прекрасный.

   – Замечательно. Мы будем целый день лежать на пляже, а иногда я позволю тебе порыбачить в маленькой лодочке. И если ты упомянешь о «Страстях» или напишешь хоть одну ноту, даже маленькую ноточку, я застрелю тебя. – Феликс не ответил, и Сесиль отстранилась, глядя на него со смесью боли и раздражения. – Ты ведь не передумал в отношении «Страстей», правда?.. Мы уедем, да? Я не хочу, чтобы ты оставался здесь.

В её голос закрались панические нотки, и он знал, что она думает о том вечере в Лейпциге, о гримасничающих лицах в окне кареты.

   – Я знаю, что с тобой что-нибудь случится, если мы останемся здесь, – продолжала она. – Уверена в этом. Ты заболеешь, а я не хочу, чтобы ты заболел. – Её глаза впивались в его лицо, умоляя, но и требуя. – Я хочу, чтобы ты поправился, хорошо отдохнул. Тогда, – солгала она, чтобы рассеять его сомнения, – через несколько месяцев, когда ты поправишься, мы исполним «Страсти».

Она замолчала, увидев, что он не слушает.

   – В чём дело, Феликс? – вскричала Сесиль, охваченная страхом. – Я знаю, что-то случилось. Что?

   – Произошёл несчастный случай.

   – С кем?.. Где?.. Скажи же, скажи!

Он чувствовал её ногти через бархат своего сюртука.

   – Магдалена... Её...

Давление пальцев Сесиль ослабло. Она ждала с открытым ртом, затаив дыхание.

   – Её убили, – выдавил он, злясь на себя за собственную неловкость.

Сесиль охнула и прижалась к нему в порыве смертельного страха, смешанного с каким-то смутным, постыдным облегчением, что убили Магдалену, а не его.

Она не задавала вопросов, не сделала никаких комментариев. Он не знал, следует ли ему продолжать или нет, и ничего не сказал, уставившись в пол и обняв её за плечи.

Долгое время они молчали. Затем она тихо спросила:

   – Кто тебе сказал?

   – Пастор Хаген. Он был здесь только что.

Она отпрянула.

   – Что ему надо? (Феликса поразило негодование, с которым она произнесла эти слова). Сказать тебе, что ему жаль, да? Сказать тебе, что он не имеет никакого отношения к убийству?

Это была новая Сесиль, Сесиль, показавшая зубы, дрожащая от ненависти. И действительно, пастор только что признался, как ему жаль... Бессмысленно пытаться заставить её понять нравственное величие и мучительную горечь сцены, разыгравшейся несколько минут назад.

   – А что ещё он сказал?

   – Он предложил мне Святого Томаса. Орган, хор – всё.

   – Полагаю, он считает, что этим всё компенсирует, – презрительно фыркнула она. – Полагаю, он ждёт, что ты упадёшь на колени и станешь благодарить его... Ты принял его предложение?

   – Нет.

   – Правильно. Тогда завтра мы сможем уехать. – Она ни о чём не могла думать, кроме отъезда. – Я сейчас же начну собирать вещи. – Она уже вылезала из простыней. – Ты можешь попросить герра Ховлица проследить за всем. – И добавила с детской прямотой: – Он всё сделает лучше, чем ты. Он бизнесмен и опытен в подобных делах.

Феликс поднялся с кровати.

   – Несомненно, – сказал он холодно. – Но мне кажется, что сначала нам нужно присутствовать на похоронах Магдалены. Или о ней мы тоже забудем в поспешном бегстве? Я собираюсь завтра поехать в Лейпциг и сделать приготовления к её погребению.

Он говорил тем командным тоном, который она научилась уважать, а иногда и бояться. Она знала, что он поступит так, как захочет, и что они уедут только тогда, когда он решит, что им пора ехать. Мгновенье она колебалась, не броситься ли ей в его объятия, но он не стал ждать и, не сказав больше ни слова, вышел из комнаты.

   – Вы должны простить её, – сказал Феликсу спустя несколько минут герр Ховлиц. – Она сейчас сама не своя. Живёт в постоянном страхе, что с вами может что-то случиться. Шок от смерти Магдалены подействовал ей на нервы и во сто раз усилил её страхи. – Морщинки у его глаз задрожали, вызывая подобие улыбки. – В этот момент она, возможно, страстно ненавидит вас и жалеет, что когда-то обратила на вас внимание. Слёзы придут позднее. Потом всё будет хорошо.

Он приехал на ферму, зная об утреннем происшествии, и с облегчением увидел, что Феликс уже был информирован.

   – Я боялся, что должен буду сообщить вам эту новость. Однако есть одна деталь, которую вы, наверное, не знаете. Я узнал её от моего кассира, который, как я вам говорил, верный лютеранин и регулярно ходит в церковь. Пастор Хаген прочёл сегодня утром потрясающую проповедь. Она, несомненно, была первой неподготовленной проповедью в его карьере, но до слёз тронула сердца его паствы. Я восхищаюсь этим человеком. Требуется большое мужество, чтобы признать свою вину, и героизм, чтобы сделать это публично. Смиренное раскаяние на людях такая же редкость, как смелый поступок без свидетелей.

Они поговорили о помешательстве Крюгера.

   – Я знаю, что его лечит врач, – заметил банкир, – и делаются приготовления к его переводу в какой-нибудь частный maison de sante[125]125
  Психиатрическая больница (фр).


[Закрыть].

   – Всё равно, – грустно покачал головой Феликс, глядя на свои руки, – страшно думать о разрушениях, которые может причинить сумасшедший.

Старик кивнул.

   – Да, – подтвердил он со вздохом долготерпения. – Будут и другие, но они тоже уйдут. Возможно, когда-нибудь наконец настанет мир и понимание. – Он сделал паузу и пристально посмотрел на Феликса. – Вот почему очень жаль, что вы должны отказаться от своей мечты, когда уже так близки к цели.

Это было бы больше, чем просто запоминающееся событие в музыкальной жизни. Это было бы шагом вперёд в совести Человека.

Феликс не ответил и отвёл глаза. Он ломал пальцы, что было одним из его способов снять нервное напряжение.

На следующий день он заехал в городскую ратушу и нашёл его светлость в ликующем настроении.

   – Я как раз собирался поехать к вам! – вскричал он, прежде чем Феликс смог произнести слово, и бросился приветствовать его, экспансивно тряся ему руку. – Вы и представить себе не можете, через что я прошёл! Садитесь, пожалуйста, – продолжал он, тяжело опускаясь в своё богато украшенное кресло.

Мюллер надул щёки и выпустил длинную струйку дыма через свои маленькие губки бантиком.

   – Слава Богу, всё кончено! Но поверьте, у меня было несколько ужасных моментов. Никогда не забуду последнего разговора с Крюгером. На всякий случай я взял с собой пастора Хагена и главного констебля. Когда Крюгер увидел, как мы входим в его кабинет, он почувствовал, что его игра окончена. Ноя не дал ему времени говорить. Я атаковал его, бросил ему в лицо обвинение в подстрекательстве и в соучастии в убийстве и предъявил ордер на арест, прежде чем он смог очухаться. Вы бы его только видели! На губах у него выступила пена, и он затрясся как в лихорадке. Потом начал бессвязно орать, что мы все предатели, включая бедного пастора Хагена, и пронзительно визжать, что отомстит нам. Затем вдруг свалился на стул и больше не мог говорить. Вчера ночью его забрали в частную психушку.

Не в силах скрыть своё ликование, Мюллер вскочил на ноги и сделал несколько шагов к Феликсу.

   – Когда вы пришли, я как раз сочинял сообщение о его отставке по болезни, о том, каким прекрасным государственным деятелем он был, и всё такое. В конце концов, о мёртвых всегда надо говорить хорошо, – добавил он благочестиво.

Наблюдать его напыщенность было так же неловко, как и недавнюю трусость. Феликс понимал, что мэру хотелось издать победный крик, растоптать свою жертву, прыгать и скакать от радости. После вчерашнего ужаса он всё ещё находился в экстазе, оттого что остался в своём импозантном кабинете с портретом короля Фридриха Августа над камином и с портретом своего предка Карла Вильгельма Мюллера, основавшего Гевандхаузскую ассоциацию, на противоположной стене. Он всё ещё не мог поверить, что он по-прежнему его светлость обер-бургомистр Лейпцига, имеющий право на ношение тяжёлой золотой цепи, и на этот раз никто не будет заставлять его юлить и потеть. «Какой контраст, – подумал Феликс, – между благородной, трагической фигурой пастора Хагена, сгибающегося под тяжестью угрызений совести, смиряющего себя, чтобы восстановить мир в своей душе, и этим краснощёким хвастуном, раздувающим от гордости грудь под ярким жилетом! «Угрызения совести? Зачем?» – сказал бы Мюллер. Его ведь не поймали, правда? Он всё ещё мэр, не так ли? Он был из тех, к кому чувство вины приходит только в случае несчастья, подобно людям, вспоминающим о молитвах, только когда они больны».

   – Ну что ж, конец этому! – самодовольно выдохнул Мюллер, отдуваясь. Он стоял перед Феликсом, ожидая какого-то одобрения, признака восхищения, подобно актёру, ждущему аплодисментов. – Позвольте вам сказать, что мне пришлось быстро принимать решение, – заметил он, напрашиваясь на комплимент.

   – Вы должны чувствовать большое облегчение, – только и заметил Феликс.

Это был не большой комплимент. По сути, это вообще был не комплимент, однако он привёл мэра в восторг.

   – Ещё бы! Я чувствую себя на десять лет моложе. – Он понизил голос до конфиденциального шёпота. – Но я усвоил свой урок. Женщины слишком много болтают. В политике это опасно. Эта дура Ольга своей болтовнёй чуть не стоила мне моей золотой цепи.

   – Если бы она не болтала, вы бы до сих пор дрожали перед Крюгером.

   – Ach, mein Gott, я об этом не думал! Всё равно, нужно быть осторожным. Я отсылаю её из города. В конце концов, я должен думать о своей добродетельной жене и детях. – Он хитро подмигнул. – Я отсылаю Ольгу в Дрезден. И конечно, должен буду ездить туда довольно часто – по делам.

Мюллер был так доволен собой, что хотел сеять счастье вокруг себя.

   – Теперь давайте поговорим о деле, – сказал он, облокачиваясь на стол. – Разве вам не нужен оркестр для ваших «Страстей»? Как насчёт Гевандхауза?

   – Это было бы великолепно, но я не буду исполнять «Страсти».

   – Что? Этого не может быть! Нам нужно дать людям что-нибудь, чтобы освободить их ум от всех прошлых неприятностей и неразберихи.

Он начал уговаривать Феликса. Люди хотят, чтобы тот исполнил «Страсти». Его преподобие хочет этого. Он, бургомистр, хочет этого. Афины-на-Плейсе никогда не простят Феликсу, если он не исполнит их. Это его долг. Как художника. Как первого гражданина Саксонии. Как немца...

Феликс не перебивал его, слушая с отсутствующим видом, полуприкрыв веки. Да, было бы прекрасно исполнить «Страсти» с действительно профессиональным оркестром, великолепным хором в соборе Святого Томаса, для которого они были написаны. Это действительно было бы событием, о котором он мечтал, посвящением Иоганну Себастьяну Баху, достойным его гения. Но Сесиль...

   – Вы не слушаете! – взревел мэр. – Я говорю вам, что вы можете получить Гевандхауз, Лейпцигское хоральное общество, все деньги, которые вам нужны, а вы почти спите! Что с вами?

Феликс поднялся:

   – Я очень устал. Я дам вам знать. Я пришёл поговорить с вами о Магдалене. У неё не было семьи. Я хочу востребовать её тело и организовать похороны.

Мэр нетерпеливо помахал рукой:

   – Всё, что хотите. Можете делать всё, что хотите. Но устройте похороны вечером, – спохватился он. – И чтобы народу было немного. В конце концов, она была никто...

И, пожав плечами, Мюллер вернулся к панегирику почтенному герру Вильгельму Крюгеру, первому советнику города Лейпцига, этому государственному слуге с высоким гражданским духом, чья внезапная болезнь потрясла всех, кто знал и любил его...