Текст книги "За пределами желания. Мендельсон"

Автор книги: Пьер Ла Мур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

Глава третья

В лучах бледного солнца послеобеденный Дрезден имел очарование хрупких барочных фарфоровых статуэток, составлявших его славу. По прибытии Феликс поехал в отель на Театральной площади и был встречен администратором, который называл его «ваша светлость» и лично препроводил в номер люкс. Он находился на втором этаже в конце длинного коридора, устланного красным ковром, и состоял из большой спальни с высокими потолками, просторной ванной комнаты, украшенной фресками в медальонах, изображающих скромных, пышнотелых, обнажённых женщин, и гостиной, из одного окна которой открывался прекрасный вид на реку Эльбу и мост Августа, а из другого – на Цвингер и его английский парк.

   – Это самый лучший номер в отеле, – заявил администратор. – Как долго ваша светлость собирается пробыть здесь?

   – Только несколько дней, – сказал Феликс, рассеянно глядя на стены спальни, обитые алым шёлком. – Три или четыре.

Во время поездки на поезде из Лейпцига он принял решение относительно Марии. Эта встреча ничего не даст! – решил он. В этом вопросе он был абсолютно твёрд. Прошлое принадлежит прошлому, и лучше не ворошить его... Он справится со своим делом как можно быстрее, отправит доклад совету вместе с заявлением об отставке и уедет в Берлин.

   – Самое большее неделю, – добавил он, когда вносили его багаж.

Администратор ушёл, и вскоре появился служащий отеля и начал распаковывать вещи Феликса, пока тот наводил на себя блеск в ванной комнате с фресками – стирал сажу с лица, шеи и ушей. Спустя час, одетый в свежее бельё и тщательно отутюженный костюм, он нанёс визит директору Дрезденской оперы, чья контора помещалась в соседнем доме.

Герр фон Виерлинг принял его с искренней сердечностью.

   – Значит, Лейпциг хочет иметь свой маленький оперный сезон, – хохотнул он, после того как Феликс рассказал ему об оперных амбициях членов совета. Директор был красивым седовласым человеком с искорками озорного веселья в глазах. – Я всегда удивлялся странной и фатальной привлекательности, которой обладает опера как для музыкантов, так и для публики.

Он встал, наполнил два стакана шерри и, протягивая один Феликсу, вернулся к своему столу.

   – Это тем более удивительно, что всё, что касается оперы, абсурдно. Начать с того, что композиторы обладают безошибочным чутьём выбирать самые глупые либретто. Например, знаете ли вы что-нибудь более идиотское, чем либретто «Фиделио»? Когда я вспоминаю, что Бетховен написал четыре увертюры для этого шедевра глупости, то теряю к нему всё уважение. Он на самом деле был не очень умным человеком. Мало кто из гениев бывает умён.

Он сделал глоток из стакана, откинулся на спинку кресла и продолжал:

   – А знаете ли вы что-нибудь более странное, чем зрелище воинов в шлемах и кольчугах, ревущих от любви, ревности, разочарования или каких-либо других чувств, обуревающих их в данный момент? Что касается постановки опер, то это одно из наиболее неблагодарных и дьявольских человеческих предприятий. В опере есть такое, что побуждает всех, кто с ней связан, совершать членовредительство или самоубийство.

Феликс согласился:

   – Однажды в Дюссельдорфе я оказался вовлечённым в постановку «Дон-Жуана». Это был кошмар, который я никогда не забуду. Я сделал всё, чтобы отговорить попечителей, но они не успокоятся, пока не откроют собственный оперный сезон.

   – Успокоятся, когда им придётся подсчитать расходы, поскольку, несмотря на то, что в вопросе о постановке опер всё непредсказуемо, финансовый исход математически очевиден. При этом постановщики всегда терпят убытки. Чем успешнее сезон, тем больше дефицит. Сейчас у нас исключительно удачный сезон. И он нас губит. – Директор был из тех людей, кто говорил серьёзные вещи беспечно, так что люди считали его дураком, тогда как он был просто циником. – Странно, не правда ли?

   – Это звучит как парадокс, – признался Феликс. – Но всё, что касается оперы, не подчиняется стандартным правилам.

   – Позвольте мне привести вам пример. Как вы знаете, Мария Салла в настоящий момент оказывает честь нашему оперному дому своим мастерством. Редкая и, могу добавить, разорительная честь. Каждое её выступление – финансовый и артистический триумф, но её гонорар настолько ошеломляющ, что, если её контракт продлится ещё три месяца, мы обанкротимся. – Он потянулся к стакану. – Вы знакомы с ней?

Сделав неопределённый жест, Феликс ответил, что встречался с мисс Саллой много лет назад в Лондоне:

   – Я был на одном из её спектаклей в «Ковент-Гарден» и должен сказать, что она обладает великолепным голосом.

   – Сейчас он лучше, чем когда-либо. Честно говоря, я думаю, она не хуже Женни Линд. Хотите послушать её сегодня? Она поёт в «Лючии». Я могу оставить вам мою ложу. В зале нет ни единого свободного места.

Феликс с благодарностью отклонил любезное предложение:

   – К сожалению, я занят сегодня вечером. Боюсь, что не буду иметь удовольствия послушать её снова, поскольку хочу покинуть город, как только вы сможете дать мне информацию, нужную совету.

   – Если они решили это серьёзно, я буду очень рад помочь им чем смогу, – заявил директор тоном аптекаря, продающего яд потенциальному самоубийце. – Однако это может занять несколько дней.

Феликс осушил свой стакан и поднялся:

   – Я буду вам очень благодарен, если вы сможете ускорить это дело.

Герр фон Виерлинг встал и проводил его до дверей.

   – Я сделаю всё, что в моих силах. Хотя должен сказать, что вы первый житель Лейпцига, кто торопится уехать домой. Возвращайтесь через три-четыре дня, я подготовлю для вас информацию.

Он открыл дверь и вежливо поклонился:

   – К вашим услугам.

   – К вашим услугам, – сказал Феликс, возвращая поклон.

Через несколько минут он оказался опять на Театральной площади. Спускались сумерки. Элегантные магазины Дрездена сверкали от мерцающего света люстр и масляных ламп. По обеим сторонам главного входа оперы два бронзовых фонаря создавали островки яркого жёлтого света, извещая о вечернем представлении. Было ещё рано, но в воздухе уже ощущалось предвкушение праздника. Старое здание, казалось, ожидало обилия фиакров, ливрейных лакеев, спрыгивающих с козел, чтобы распахнуть дверцы, дам в сверкающих бриллиантах и шуршащих юбках, взбирающихся по широким ступеням под руку с внимательными кавалерами в гофрированных сорочках и сюртуках с шёлковыми лацканами, – весь этот весёлый ажиотаж, сопровождающий гала-спектакль. У входа к галереям дешёвых мест собралась очередь. Дрезденская беднота ждала встречи с Марией, и Феликс почему-то испытал странное чувство гордости. Это были настоящие любители оперы – они разбирались в первоклассном пении. Они платили за места своими сбережениями, накопленными тяжёлым трудом, и терпеливо ждали, невзирая на вечерний холод. Знали ли они, что Мария была одной из них, что когда-то, босая и голодная, продавала цветы на углу Сан-Марко? Когда спектакль окончится и она выйдет на аплодисменты, то пошлёт им воздушный поцелуй, и мужчины вернутся в свои убогие жилища, мечтая о ней, слыша её золотой голос во сне. Он тоже слышал его много лет назад. В памяти Феликса возникла фигурка Марии, когда она скребла пол в их маленьком саррейском коттедже и счастливо напевала. Их любовное гнёздышко, как они его называли. Их любовное гнёздышко, где умерла их любовь.

Он быстро отошёл прочь. Через несколько шагов его поразила мысль о том, что ему некуда идти и нечего делать. Весь вечер – его первый вечер свободы – зиял перед ним своей пустотой. Раньше он мечтал о таком вечере, о передышке в загруженном графике. Ну что ж, его желание исполнилось. Но сегодня у свободы был горький вкус. Да, он был свободен – как бродяга, как корабль, сбившийся с курса и бесцельно плывущий через пустой океан.

На секунду Феликс подумал, не зайти ли ему к Шуманам. Роберт и Клара – его старые друзья. Они будут рады его видеть и непременно пригласят к обеду. Было бы приятно снова побыть в доме, посидеть у камина. Но они стали бы задавать вопросы о Сесиль, о детях. Ему не хотелось говорить о них. Он делал всё, что мог, чтобы не думать о них...

Долгое время Феликс бродил по Сейдницерштрассе, останавливаясь перед витринами магазинов и глядя на разложенные в них товары. Неожиданно он оказался перед рестораном. Он вошёл, сел за угловой стол в дальнем углу зала. Не спеша заказал обед, внимательно изучая меню, обсуждая с официантом различные блюда.

– А теперь пришлите мне официанта по винам, – сказал он.

С этим официантом Феликс погрузился в долгую и со знанием дела дискуссию о винах, споря об их букете, распространяясь о сравнительных достоинствах французских и немецких напитков. Долгое время он колебался между редким старым «Вувреем» и превосходным «Сент-Эмильоном». Он едва притронулся к еде, но между блюдами болтал с официантом, стариком с терпеливыми и умными глазами. Тот отвечал с готовностью. Он видел многих вроде Феликса – одиноких мужчин, которые болтали с официантами, чтобы обмануть своё одиночество. Обычно они были благодарны и давали хорошие чаевые.

Феликс изрядно выпил, и это немного помогло. Голова приятно закружилась. Он почувствовал себя легко и даже приподнято. Он залпом допил бокал и про себя усмехнулся. Да, вино здорово помогает. Теперь Феликс совсем не чувствовал себя одиноким. Дрезден – прекрасный город. После обеда он пойдёт в какой-нибудь театр, вроде театра Фридриха, где пела Анна Скрумпнагель. И вообще в Дрездене много хорошеньких девушек. Одна из них захочет – конечно, за несколько талеров – помочь ему отпраздновать его первую ночь свободы...

Беда с вином заключается в том, что оно ослабляет самоконтроль. Оно спускает с поводка всевозможные мысли, от которых хотелось бы избавиться. Сесиль, например. Если и был в мире человек, о котором Феликсу не хотелось думать, так это была Сесиль, j3o вот что делает вино: оно навязывает мозгу какие-то образы, и вы не можете от них отделаться. Вроде той акварели, которую Сесиль повесила в спальне, – гора со снежной шапкой, отражающаяся в озере. Он не мог не смотреть на эту проклятую картину. Она всегда была перед ним...

Сесиль... Это случилось тогда, когда Доссенбахи ушли и Сесиль вернулась в столовую. Она сказала: «Как ты мог?» – практически выплюнула эти слова ему в лицо. И позднее, когда они кричали друг на друга, она очень хорошо держалась. У неё был характер, у Сесиль. В ней была сила. И страсть. Но всё это было выхолощено maman, которая упорно хотела сделать из неё подлинную леди. Однако вчера вечером она не была леди, она дрожала от гнева и была так красива, что ему хотелось схватить её и целовать до тех пор, пока у неё не перехватило бы дыхание.

Официант убрал тарелку и через минуту вернулся с кофейным подносом. Он умело наполнил маленькую чашку.

   – Это всё, сэр?

   – Принесите мне коньяку. Как можно пить кофе без коньяка?

   – Хорошо, сэр.

Через мгновенье официант появился снова. Феликс наблюдал за тем, как он наливал коньяк.

   – Скажите, вы женаты?

   – Да, сэр. Двадцать семь лет.

   – Брак – огромная проблема, вы так не думаете? Огромная... – У него начал заплетаться язык. – Ужасно трудная.

   – Вы правы, сэр. Но это всё же лучше, чем жить одному.

Феликс отпустил его нетерпеливым взмахом руки.

Этот официант – осёл. Не знает, что говорит. Одному жить совсем не проблема. Если есть деньги, то это непрерывный восторг. Никакой ответственности, никакой жены, упрекающей своими глазами. Завтрак в постель. И целый вагон и маленькая тележка женщин... Он бы доказал Сесиль, как ему было бы весело, если бы он жил один. Она бы пожалела, что потеряла – и целиком по своей вине – лучшего мужа на свете. Он бы ей показал...

А пока что его жена находится на пути во Франкфурт с Катрин и детьми. Они, наверное, взяли экипаж, потому что она боится поездов. Как большинство женщин. Враги прогресса. Считают локомотивы изобретением дьявола... Сейчас она была бы уже дома. Вместо этого небось торчит в какой-нибудь гостинице. Дети уже, должно быть, уложены в постель и спят. Возможно, они спрашивали о нём: почему папы нет с ними, когда он вернётся...

Он почувствовал, как к горлу подступило рыдание, проглотил свой коньяк и спросил чек. Заплатил, оставил очень большие чаевые официанту и вышел на улицу.

Ночь оказалась холодной, и Феликс дрожал в своей накидке. Он подумал было вернуться в отель, но знал, что не уснёт. Некоторое время он бесцельно бродил по узким, плохо освещённым улицам Альтштадта. Дважды к нему приставали одинокие женщины, которые пытались взять его под руку. Он мягко освобождался, давал им по талеру и уходил. Он чувствовал себя усталым, но его ум не дремал. Эйфория, которую он испытывал в ресторане, прошла. Он трезвел. Внезапно сознание того, что Мария в Дрездене, всего в нескольких сотнях ярдов от него, настолько поразило его, что он остановился посреди пустынной улицы, прислушиваясь к стуку своего сердца. Она здесь. Он мог увидеть её. Не разговаривать, конечно, просто увидеть. Возможно, он никогда больше с ней не встретится. Нет ничего плохого в том, чтобы взглянуть на неё. В конце концов, они были любовниками...

Его уже мучила мысль о том, что он, возможно, опоздал, что она уже ушла из театра. Почти бегом он бросился на Театральную площадь. Спектакль окончился, но люди ещё выходили из театра. Последние экипажи откатывали от него. Она ещё не могла уйти. Феликс осторожно обошёл здание. Люди ждали в узкой аллее, ведущей ко входу на сцену. Он присоединился к ним, держась на заднем плане.

Дверь долгое время оставалась закрытой. Затем резко открылась – и Феликс увидел Марию.

Она была вся в белом – какой-то топорщащийся материал, который он не мог определить. Мгновенье она стояла в освещённом дверном проёме, буквально сверкая бриллиантами, подобно азиатскому идолу. Она нетерпеливо поворачивала голову, словно ожидая кого-то, и действительно появился какой-то человек – высокий, светловолосый, в белой накидке на шёлковой подкладке. Она взяла его под руку и стала пересекать аллею, улыбаясь, кивая головой, махая рукой своим поклонникам, как они и ожидали от неё.

Мария прошла всего в нескольких метрах от него, и Феликс отчётливо разглядел её лицо. Она не изменилась. Её волосы всё ещё были расчёсаны на пробор и уложены в низкий пучок на шее. Он слышал её голос, когда она сказала несколько слов своему сопровождающему, и он поймал взгляд её ясных глаз. С бьющимся сердцем он наблюдал за тем, как она исчезла в закрытом экипаже. Её рука в белой перчатке ещё раз помахала собравшимся из окна. Затем она уехала. Толпа молча рассеялась и растворилась в ночи. Спустя минуту из двери на сцену вышел какой-то старик, опустил фонарь и потушил его. Аллея погрузилась во мрак. Феликс медленно пошёл прочь.

Феликс бродил наугад по опустевшему городу. На душе у него было холодно и горько. Теперь он жалел, что увидел её, и ругал себя. Конечно, у неё был любовник. А он чего ждал? Он сказал себе, что ему всё равно, и нашёл невесёлое утешение в том, что начал бранить её. Она всего лишь сучка, у которой случайно оказался великолепный голос. Вот и всё. Она не способна любить. Она жадная. У неё нет вкуса. Эти бриллианты! Очень похоже на неё – нарядиться, как новогодняя ёлка... Это типично для неё – такая вульгарная демонстрация богатства. Вроде этих кокоток, укутанных в соболя, норку и горностай и носивших позор на своих плечах.

Он услышал, как часы где-то пробили три, и увидел, что находится на мосту Августа. Некоторое время он стоял, склонившись над балюстрадой, и смотрел вниз, на чёрные грохочущие воды реки. Только тогда он заметил, что пошёл дождь, моросящий, бесшумный дождь, который выплёскивался на его цилиндр и стекал на накидку. Феликс выпрямился и на другой стороне реки узнал свой отель. Он поспешил перейти мост и вскоре добрался до отеля. Ночной портье выбежал ему навстречу.

   – Добрый вечер, ваша светлость, – поклонился он.

   – Добрый вечер.

Феликс начал тяжело взбираться по лестнице. На площадке третьего этажа он свернул в длинный коридор, покрытый ковром. Приблизившись к своему номеру, заметил, что из-под двери пробивается полоска жёлтого света. Он ускорил шаги и вошёл.

В комнате была Мария.

Они не произнесли ни слова, даже не улыбнулись. Как слепые, они бросились в объятия друг друга, и не было ничего, кроме их жадных губ, ласкающих пальцев, смешавшегося дыхания.

Время отступило. Феликс опять был молод, его волосы были чёрными, лицо – без морщин, и снова их любовь была юной, а воздух напоен ароматом заглядывающих в комнату роз, и листва шелестела на солнце, и они вновь жили в маленькой заброшенной гостинице, бродили в прохладной зелёной чаще, где любили друг друга и лежали обнявшись в золотом сиянии того давно исчезнувшего английского лета.

В эту ночь в освещённой свечами тишине номера в дрезденском отеле они снова находились во власти безумия их юношеского желания, пока серый рассвет не проник в окно и сон не набросил на них одеяло забвения.

На следующий день Феликс приоткрыл сомкнутые веки и с изумлением встретился с глазами Марии. Она лежала на боку, наблюдая за ним, положив голову на согнутую руку. На какую-то долю секунды он не узнал её, и она это заметила.

   – Ты думать, что я за женщина, нет? – пробормотала она с улыбкой. – Ты уже забывать.

Он был слишком сонным, чтобы ответить. Его веки снова сомкнулись, но губы двигались в безмолвной мольбе о поцелуе. Она придвинулась к нему ближе, и он почувствовал её рог на своих губах.

Через некоторое время он прошептал, не открывая глаз:

   – Ты давно не спишь?

   – Я давно смотреть на тебя. Ты плохо выглядеть.

   – Знаю. Я теперь старик. Ты заметила мои седые волосы?

Их губы касались, когда они говорили, и слова вылетали почти неслышным шёпотом.

   – Твои волосы мне очень нравятся. Но лицо – нет.

Сонная усмешка выгравировала морщинки в уголках его глаз.

   – Мне тоже оно не нравится, но у меня нет другого.

   – Ты худой как вобла. Я давать тебе лекарство, si?

   – Лучше дай мне поцелуй.

Её губы покрыли его губы в долгом чувственном поцелуе.

   – Я хотеть бы, чтобы мы оставаться здесь навсегда, – промурлыкала она. – Никогда не вставать.

Феликс теперь уже окончательно проснулся, хотя и не открывал глаз, и Мария понимала, что он боится покинуть убежище сна, приют их чувственности.

   – Сколько времени ты пробыть в этом городе? – спросила она, и в её голосе ощущался страх.

   – Неделю. Может быть, больше.

   – Неделю! – Она вскочила, с открытым ртом, с широко распахнутыми от радости глазами. – Una settimana[111]111
  Одна неделя! (ит.).


[Закрыть]! – выдохнула она, перекрестилась и сцепила руки в страстной молитве. – Grazie, Madonna, grazie per il miracolo![112]112
  Спасибо, Мадонна, потому что это чудо! (ит.).


[Закрыть]

   – Что ты бормочешь? – спросил он, садясь и облокачиваясь на подушки.

Мария обвила руками его шею, покрыла лицо ликующими лёгкими поцелуями.

   – Я говорю спасибо Мадонне за то, что ты пробыть здесь неделю, – объяснила она между поцелуями. – Вчера, когда я слышать, что ты в городе, я бояться, что ты пробыть только один день и сегодня едешь обратно к твоей жене и маленьким bambini.

Её слова окончились ещё одним приступом ласк.

   – Много лет я молюсь Мадонне, чтобы она совершить чудо, чтобы ты вернуться на неделю, и теперь она совершать чудо.

Он наблюдал за ней, тронутый зрелищем её счастья. Мария смеялась, бессвязно ворковала по-итальянски, глядя на него с нескрываемым восторгом. Нет, она не изменилась... Такая же страстная и экспансивная. Она всё ещё искажала английский и ожидала чудес от своей маленькой цветной гипсовой статуэтки Богородицы. Она молилась и грешила с одинаковым пылом. Теперь её ясные карие глаза светились радостью. Её душа была переполнена счастьем, потому что Мадонна совершила чудо и устроила так, чтобы они неделю провели вместе. Ничто в мире не могло сейчас убедить её в том, что Богородица здесь ни при чём. Какая смесь искренней веры, предрассудков и язычества в этой маленькой венецианской головке...

Феликс чуть было не сказал ей, что мог бы остаться в этом городе столько, сколько захочет, и что не собирается возвращаться к жене и маленьким bambini, но что-то удержало его.

Пусть думает, что он женат. Она была здесь, в его объятиях, она всё ещё любила его. Остальное не имело значения.

   – Перестань бормотать по-итальянски и скажи мне, любишь ли ты ещё меня, – попросил он с уверенностью человека, который заранее знает ответ.

Она прижалась к нему в порыве нежности и покорности:

   – Ты спрашивать, потому что хотеть это услышать, но в глубине души знать, что я всегда любить тебя, нет?

   – Даже когда ты убежала от меня? Помнишь тот день в коттедже?

   – Да, даже в тот день, – сказала Мария серьёзно и грустно. – Я знаю, что ты не понимать, но я убегать, потому что любить тебя очень сильно, и мы ссоримся всё время, и я видеть, что я для тебя не годиться, si? Поэтому я писать твоему другу Карлу и объяснять ему всё, и он говорит «да», и я убегать. Но всю дорогу в Лондон я плакать, пока мои глаза больше не имеют слёз. Я пробовать всё. Я говорить себе, что я дура и через неделю тебя забывать. Но я не забывать ни через неделю, ни через год. Я молиться Мадонне. «Пожалуйста, заставь меня забыть», – прошу я. Но не могу. Всё время, даже когда я ехать в Америку, я думать о маленьком коттедже с соломой на крыше, я думать о большом замке и о времени, когда ты падать с велосипеда и выглядеть таким смешным...

   – Я не выглядел смешным, – запротестовал он. – Я был сумасшедшим, и мне было больно.

   – Для меня ты выглядеть смешным, – настаивала она с мягким упрямством. – Но я всё равно тебя любить.

Он искоса смотрел на неё, думая о том, лжёт она или нет. То, как спокойно, без надрыва она говорила это, подчёркивало искренность её слов. Она не пыталась убедить его, просто вспоминала вслух.

Как ни странно, её робкое признание в любви вызвало в нём ревность. Вспышка памяти выхватила из его сознания вчерашний кадр, когда она покидала театр в пышном белом платье, которое теперь, разорванное и смятое, валялось на полу: кивала, улыбалась, махала рукой своим поклонникам, шествуя по аллее под руку с любовником.

   – Вчера вечером ты обо мне не думала, – усмехнулся Феликс. Она посмотрела на него, не понимая, но он продолжал, и его гнев всё возрастал: – Да, вчера вечером, когда ты выходила из театра с этим глуповатым молодым человеком.

Он говорил как прокурор, который ловко поймал подсудимого на вранье, но она не выглядела раскаивающейся или смущённой. Просто удивлённой.

   – Ты был вчера вечером в опере, carino? – Мария уставилась на него с радостным ожиданием. – Тебе нравится моё пение, si?

   – Нет, я не был в опере, но видел, как ты выходила. И позволь тебе сказать, ты выглядела очень нелепо во всех этих бриллиантах.

   – Тебе не понравиться? – спросила она с видом огорчённого ребёнка.

   – Нет. И где ты их взяла? – Он знал, что причиняет ей боль, но испытывал облегчение, выражая свои чувства, подобно тому как мать шлёпает ребёнка, который только что избежал несчастного случая. – Что, твой любовник ограбил ради тебя ювелирный магазин?

Мария не огрызнулась, не возразила, даже не стала протестовать. Просто наклонила голову и опустила веки. Поражённый, он увидел, как две прозрачные слезинки выкатились из-под её ресниц и потекли по щекам.

   – Мне многие мужчины дарить бриллианты, – пробормотала она.

Его гнев прошёл.

   – Прости меня, дорогая, – взмолился он, притягивая её к себе. – Я не имею права...

Она не дала ему кончить, нежно прижав кончики пальцев к его губам.

   – Ты иметь право говорить и делать всё, что хотеть, – сказала она с полной покорностью влюблённой женщины. – Мне стыдно, потому что я знать много мужчин, но любить я только тебя. Клянусь Мадонной.

Он знал, что она говорит правду. Казалось невероятным, чтобы любовь могла десять лет питаться двумя месяцами воспоминаний, но, очевидно, некоторые женщины никогда не забывают.

   – Вчера вечером, когда я услышать, что ты в городе, я сказать блондину, что больше не видеть его снова.

Прежде чем он смог ответить, она наклонилась, и их губы соединились в поцелуе. И снова страсть захлестнула их, исцеляя раны, причинённые словами и воспоминаниями, принося им умиротворение и радость соединения.

Теперь они лежали рядом, всё ещё не в силах говорить из-за бешеного стука сердца. Вдруг он рассмеялся.

   – Почему ты смеяться? – спросила она, тоже улыбаясь.

   – Потому что мы с тобой два дурака. Мы спорим из-за бриллиантов, я уже заставил тебя плакать, а ты сказала мне, что я выглядел смешно на этом проклятом велосипеде...

   – Не на велосипеде, – уточнила она. – Только когда падать.

   – Пусть так. Только когда я падал... Но я всё ещё не знаю, как ты попала в мой номер вчера ночью. Но сначала скажи, где ты живёшь?

Её глаза над кромкой одеяла озорно вспыхнули. Тонким мизинцем она указала на потолок:

   – Наверху.

   – Наверху? Ты хочешь сказать, что живёшь в этом отеле?

Его поражённый вид вызвал у неё приступ хохота.

   – Возможно, ты думать, что один живёшь в этом отеле, нет? Много других людей живёт здесь. Когда я приходить, администратор говорить: «Мисс Салла, я даю вам лучшие апартаменты».

   – Негодяй, то же самое он сказал и мне.

Теперь они смеялись оба. Потом импульсивно начали целоваться. Без страсти, так непринуждённо, словно выпили живительной влаги, просто потому, что для влюблённых поцелуи естественны как воздух.

   – Мой номер такой же, как твой, – продолжала она. – Та же мебель, те же картины в ванной. Только стены другого цвета – жёлтые, а не красные. – Она мгновенье размышляла и сделала заключение: – Я думаю, мои красивее.

   – Ну что ж, этот вопрос мы выяснили. А теперь скажи, как ты проникла в мою комнату?

Это было сложнее, и Марии потребовалось много времени и отклонений от темы, чтобы сообщить подробности операции. Она узнала о приезде Феликса от горничной. Затем последовало описание горничной – её возраста, внешности, стиля работы и личных качеств.

   – Когда она приходить вчера, чтобы опустить шторы и приготовить постель, она говорить, что очень красивый и важный музыкант приезжать из Лейпцига, и я спрашиваю, приезжать ли этот важный человек с женой, и она говорить: «Нет, никого с ним нет».

Тогда Мария сразу составила план – простой и эффективный. Она подкупила горничную, и та дала ей ключ от номера. После театра она вошла и стала ждать.

   – И я ждать много часов, – пожаловалась она. – Почему ты приходить домой так поздно?

   – Бродил по городу, стараясь настолько утомить себя, чтобы мог уснуть.

Она приняла это объяснение без комментариев.

   – Пока я ждать, я везде смотреть. В ванной, в шкафу, даже в карманах твоих костюмов, – призналась она с самодовольной безмятежностью.

Он снисходительно улыбнулся:

   – У тебя задатки настоящего карманного воришки.

Тем не менее всё оказалось кристально ясным. Прошлое было препарировано и отброшено. Годы разлуки исчезли, словно их никогда не было. Радость встречи стёрла из их умов все мысли. Они смотрели друг на друга, сблизив лица, не находя слов, улыбаясь без всякой причины. Конечно, оставалось решить вопрос о будущем, о том, что они будут делать с этой чудесной неделей грешного счастья, которую Мадонна устроила специально для них. Но это могло подождать. Кроме того, они были голодны.

   – Давай поедим чего-нибудь, – предложил он, потянувшись к шнурку у кровати.

Но она с кошачьей быстротой схватила его руку:

   – Maledetto! Cosa fai?[113]113
  Что ты делаешь? (ит.).


[Закрыть]

Он что, сумасшедший? Совсем лишился рассудка? Что скажет его жена, если узнает, что в первую ночь в Дрездене у него не только была в постели женщина, но они и завтракали вместе в середине дня и тоже в постели. Он попытался возразить, что Лейпциг далеко и вряд ли Сесиль узнает, во сколько он завтракал, и где, и с кем. Его возражения не дали никаких результатов. Она была тверда. Неведение бедной signora должно быть защищено.

Феликс неохотно согласился, поражаясь особенностям её этики, которая позволяла ей проводить ночь с мужем другой женщины, но запрещала завтракать с ним в постели. И для того чтобы успокоить её совесть, он согласился участвовать в сложном обмане. Мария вернётся к себе в номер по боковой лестнице. Там она закажет обильный завтрак-обед-ужин для себя и Ромолы и попросит доставить его к ней в номер. Да, Ромола всё ещё была с ней и с каждым годом становилась всё ворчливее. Когда принесут завтрак, Мария стукнет по полу, который одновременно является его потолком, и он поднимется тоже по боковой лестнице и съест порцию Ромолы. Тогда Сесиль никогда не узнает о неверности мужа, любовники насытятся, администратор не заподозрит, что под крышей его отеля разворачивается роман, и все будут счастливы.

   – А как же Ромола? – поинтересовался он. – Она что, будет голодать?

Ромола не проблема. Она выйдет из отеля и позаботится о себе. Она открыла маленький итальянский ресторанчик, где подают превосходную еду.

Феликс не мог придумать никакого другого возражения и заявил, что согласен. Мария подарила ему последний поспешный поцелуй и выпрыгнула из постели.

Одной из самых сложных проблем во многих незаконных любовных связях является проблема держать их в тайне. В некоторых случаях она становится непреодолимой. Мария взяла на себя почти невозможную задачу утаить свои отношения с Феликсом от всего мира и отдалась её осуществлению со всей изобретательностью своего венецианского ума.

При этом она беспокоилась не о своей репутации, которая её вовсе не заботила, а исключительно о репутации Феликса. Проблема, как она её видела, состояла в том, чтобы проводить вместе каждый момент, который они могли бы выкроить из времени, предназначенного для выполнения их обязанностей, но таким тайным и умным путём, чтобы никто во всём Дрездене не заподозрил их в любовной связи. И тогда через неделю Феликс сможет вернуться в Лейпциг, в лоно семьи, облачённый в безупречную, хотя и ложную невинность.

Он снова чуть было не сказал ей правду, но инстинкт предостерёг его от опасности такого откровения. Мария жила в раю, который сама себе создала, и он не мог разрушить её иллюзии. Она жила в мелодраме, в которой любовь и двуличность шли рука от руку. Её романтическая натура не могла вообразить более захватывающей ситуации. Мадонна не только сотворила miracolo, чудо, чтобы свести их вместе, но и возложила на неё ответственность за то, чтобы никто никогда об этом не узнал. Особенно Сесиль. Она была постоянной заботой Марии. Если Сесиль не узнает о неверности мужа, то она не станет страдать, не станет упрекать Феликса. Всё будет очень хорошо. Единственная, кто будет знать, – это Ромола, которую можно не принимать во внимание, и Мадонна, которую, конечно, очень даже нужно принимать во внимание, но которая была поразительно милосердной, понимающей и во всех случаях её, Марии, сообщницей. Но если Сесиль узнает, тогда mamma mia! Тогда будет катастрофа. Она может вбить себе в голову бросить Феликса. Некоторые женщины делают такие глупости... Феликс будет безутешен, Мадонна отречётся от авторства своего чуда, и она, Мария, окажется в ужасном положении разрушительницы семьи, не говоря уж о состоянии peccato mortale, – смертельного греха.