Текст книги "За пределами желания. Мендельсон"

Автор книги: Пьер Ла Мур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

Как ни странно – и Феликс должен был с раздражением признать это, – обед ему и в самом деле понравился. Его подали в личной столовой посла, в элегантной нарядной комнате в стиле рококо, типичной для многих дрезденских особняков. Кудрявые амуры резвились на потолке в лазурном и нереальном небе, а грациозные нимфы над дверью веселились в ещё более нереальном лесу. Стол поставили перед камином, и колыхающиеся языки пламени высекали рубиновые и янтарные искры из винных кубков.

Сначала Феликс пытался найти убежище в упорном молчании, заняв позицию заключённого под принуждением, но по мере всё новых и новых блюд ему было всё труднее оставаться неблагодарным по отношению к этому приветливому и обходительному высокому должностному лицу. Гнев – изматывающее чувство, если продолжается долго, и он устал возмущаться. Изумительные вина посла оказывали своё расслабляющее действие. На него напало нечто вроде беспомощного смирения. Через десять дней Мария ещё будет в Париже...

   – Позвольте мне поблагодарить вас за превосходный обед, – сказал Феликс в качестве предложения мира.

Барон встретил это замечание с обезоруживающим, почти детским удовольствием.

   – Видите ли, мой дорогой сэр, в этом представительстве почти нечего делать, а занимается этим целый штат людей. Я бы сошёл с ума, если бы не изобретал какой-нибудь способ упражнять свой ум и занимать свой досуг. Я провожу большую часть времени, готовя еду, а затем переваривая её.

Он сделал глоток из своего стакана, посмаковал вино во рту и с сожалением проглотил.

   – Удовольствия желудка самые примитивные, – продолжал он с грустным вздохом, – но, увы, они единственные, пока ещё доступные мне. В отличие от любви и других юношеских и бурных эмоций, они приносят не преходящие восторги или мучения ума, а чувство благополучия и склонность к философии. Все великие философы от Платона до Монтеня[119]119
  Монтень Мишель де (1533—1592) – французский философ, гуманист; в своих «Опытах» развил систему скептицизма, направленную против теологии, догматизма и средневековой схоластики; книга была запрещена Людовиком XIV и Папой.


[Закрыть] были гурманами.

В ходе изысканного обеда Феликс узнал взгляды своего хозяина на различные национальные кухни, на правильный способ дегустации вин и на французов в целом.

   – Они обладают чутьём ко всем очаровательным и бесполезным вещам, которые делают жизнь приятной. Они производят самые лучшие вина, рисуют самые обнажённые ню, пишут прекрасную поэзию. Если бы только они перестали производить наполеонов, устраивать революции и ненавидеть соседей, то были бы самыми восхитительными людьми на свете.

За десертом барон поделился информацией о том, что он женат:

   – Моя жена – восхитительная женщина с умом ребёнка, телом гренадера и голосом щебечущей пташки. Она не говорит ничего, что бы стоило слушать, и говорит это тысячью очаровательных слов. Она имеет сердце ангела и столько же ума. Было время, когда мы были страстно влюблены друг в друга. Брак излечил нас обоих от этого опасного состояния.

Он снова поднёс стакан к своему маленькому рту и задумчиво сделал глоток шампанского.

   – Должен сказать, – продолжал барон, вытирая губы, – что брак – самое верное лекарство от любви. Если вы не можете выбросить женщину из своего ума, если одно прикосновение её руки заставляет ваше сердце выпрыгивать из груди, если один взгляд на её грудь доводит вас до чувственного безумства, я бы посоветовал вам жениться на ней. Видите ли, мой дорогой друг, любовь – это болезнь зрительного нерва. Она заставляет нас видеть вещи, которых просто не существует. Несколько месяцев, самое большее несколько лет брака – и пелена спадёт с ваших глаз. Вы увидите её такой, какова она на самом деле, и будете поражены собственной глупостью. К этому времени она пройдёт через тот же процесс постепенного разочарования, и вы сможете разговаривать разумно. Моя жена делает мне одолжение тем, что часто и надолго уезжает. Когда она возвращается, то находит меня самым преданным и внимательным из мужей. Спустя несколько дней у меня оказываются неотложные причины, по которым я должен сделать доклад моему знаменитому хозяину, его величеству королю Ганновера. Мы чуть ли не со слезами расстаёмся друг с другом, и я уезжаю. Таким образом, наш союз имеет хороший шанс длиться всю нашу жизнь.

Они сидели у камина, разговаривая и попивая послеобеденный коньяк, когда Феликс резко повернулся к барону.

   – Зачем вы это сделали? – спросил он. – Зачем пошли на все эти ухищрения, чтобы помешать мне покинуть Дрезден?

Посол минуту обдумывал его вопрос.

   – Из-за нашего общего друга Карла Клингемана.

   – Я подозревал, что за этим стоит он.

   – И были правы. Я знаю его достаточно хорошо, чтобы поверить, что у него были на это веские причины. Когда он оказал мне честь и объяснил их, я больше не сомневался.

   – Но почему десять дней? – В голосе Феликса больше не было возмущения, только любопытство.

   – Он считал, что десяти дней размышлений будет достаточно для того, чтобы привести вас в чувство, Феликс поднялся, приготовившись выйти.

   – Когда вы будете ему писать, пожалуйста, сообщите, что я ненавижу его, не испытываю к нему ничего, кроме презрения, и надеюсь, что никогда больше не увижу его.

Он попытался сказать это с подобающим чувством ненависти, но в этот момент перед его глазами проплыло добродушное лицо друга. Злоба Феликса начала испаряться. Нет, Карл не верил в проповеди, он действовал. Негодяй...

   – Поразмыслив, я решил, что напишу ему сам, – сказал Феликс.

   – Конечно. Почему бы и нет? – Барон улыбнулся, провожая своего пленника к двери.

Феликс провёл следующие несколько дней один. Он привык к одиночеству, пока дожидался Марии, но теперь это было другое одиночество. Он не ждал кого-то или чего-то конкретного, а просто проводил время в ожидании. Странная летаргия снизошла на него – это была реакция на недели сильных чувств и эмоционального хаоса. Он дал слово и обнаружил, что ему легко его держать. Ходил на длинные прогулки, читал, даже молился – не горячо, шёпотом. В тайниках души он просил о помощи.

Вечерами он ходил в представительство, чувствуя, что барон ждёт его.

   – Я пришёл с докладом к моему тюремщику, – говорил Феликс с улыбкой. – Так понимаю, что именно этого от меня ждут.

Дипломат возражал, но каждый раз стол оказывался накрытым на двоих в предвкушении визита Феликса.

Вскоре эти вечера в элегантной столовой в стиле рококо сделались приятным времяпрепровождением для обоих. Барон фон Стулейнхейм был образованным и умным человеком. Подобно большинству неглупых людей, он начал жизнь идеалистом, в зрелости превратился в циника, а к старости сделался философом.

   – Одна из печальных сторон жизни, – сокрушённо рассуждал он однажды вечером, когда они поглощали превосходного заливного фазана, – состоит в том, что у нас слишком много времени, чтобы наблюдать за тем, как мы умираем. Это грустное зрелище, всё равно что присутствовать на собственных похоронах. А когда начинаешь понимать, как играть в игру под названием Жизнь, уже слишком стар, чтобы пользоваться этими знаниями или получать от них удовольствие. – Он запил кусок фазана бархатистым выдержанным вином и вздохнул. – Истина заключается в том, что в течение многих лет мы представляем собой вертикальное тело, до того как сделаться горизонтальным. Это очень угнетает.

Феликс постарался развеселить его, но барон поднял руку:

   – Слава Богу, я ещё сохранил несколько пороков, чтобы поддержать компанию. Старость добродетельных людей, должно быть, очень скучна. Представьте себе, что вы дожидаетесь вечности в христианском раю. Одна мысль об этом заставляет меня содрогнуться. Магомет[120]120
  Магомет (Мухаммед; ок. 570—632) – религиозный проповедник, основатель ислама; араб из г. Мекки.


[Закрыть] имел более привлекательные идеи в этом вопросе. Четыре девственные гурии, поджидающие верующего при входе в рай, – вот в чём была идея гения. Какой приятный комитет! Вот почему, в отличие от христиан, его последователи просто умирают от желания умереть, если можно так выразиться.

Обычно, однако, толстячок не предавался такой мрачной застольной беседе. Его настроение бывало хорошим. Он был полон пикантных анекдотов о людях, которых знал, и о местах, в которых побывал. Вечера пролетали быстро.

Однажды он остановился посреди фразы, взглянул на своего гостя поверх очков и проговорил:

   – Я рад заметить, что вы выглядите намного лучше.

Его глаза потеплели, и он грустно и понимающе улыбнулся. На мгновенье его круглое, не имеющее возраста лицо отразило тайную тоску старого и одинокого человека по любви и доверию.

   – Что вы сегодня делали, Феликс? – спросил он мягко.

Тот пожал плечами:

   – Ничего особенного. В основном думал.

   – Весьма болезненный процесс, вам не кажется? Вот почему большинство людей избегают его любой ценой. И о чём, позвольте спросить, вы думали?

Феликс минуту колебался, глядя на свой стакан.

   – Если хотите знать, я думал о моей жене, – произнёс он наконец. – О том, был ли я к ней справедлив.

   – Вы скучаете по ней, не правда ли? – Феликс кивнул, и дипломат продолжал: – Говорите, Феликс. Признание облегчает душу. Это хорошо поняли католики. Они удвоили удовольствие от греха, дав возможность поговорить о нём.

   – Да, я скучаю по Сесиль, – признался Феликс очень тихо, – ужасно скучаю.

В этот вечер они не пошли дальше. Барон заметил, что Феликс сильно меняется, оценивая собственное поведение, постепенно осуществляя предсказание Карла, что он придёт в себя. Фон Стулейнхейм чувствовал, что между ними начинает устанавливаться доверие, и не хотел чересчур давить на Феликса. Он пустился в рассуждения о сложностях человеческого сердца и его разрушающем действии на поведение человека.

Было поздно, когда Феликс вернулся в отель. В зимней ночи Дрезден казался волшебным городом сатининой и снегами, залитыми лунным светом. В пурпурно-чёрном небе, подобно замороженным искоркам, ярко мерцали звёзды. Снег похрустывал под ногами, когда он пересекал Театральную площадь.

Феликс вошёл в комнату, машинально разделся и лёг в постель. Но сон не приходил. Много часов лежал он без движения, скрестив руки под головой. Его взгляд снова упал на статуэтку Мадонны. Прошло уже восемь дней с тех пор, как Мария ушла, не сказав ни слова, оставив божественную фигурку в качестве талисмана своей любви. Но была ли это и в самом деле любовь?

Наконец он осмелился допустить мысли, которых до этого так отчаянно избегал. Да, это была любовь. Определённый вид любви... Страстная, изматывающая и в конечном счёте разрушительная. Только подлинная любовь может выдержать горькое испытание временем, а они провели вместе всего несколько недель. Какие переживания, какие бури за эти несколько недель! Нет, долго бы это не продолжалось. Это не могло продолжаться долго. Прелестное лицо Марии уже начало расплываться в его мозгу, в то время как лицо Сесиль проступало всё яснее. Страсть есть ураган в сердце. Она потрясает, мучает, но не длится бесконечно. Они просто желали друг друга и, подобно бесчисленным любовникам до них, лгали друг другу и называли своё желание любовью... Но, кроме чувственного желания, была другая любовь, живущая не только в тебе, но и в голове, в сердце, в душе. За желанием, подобно солнцу за тучами, светила подлинная, вечная любовь, которая соединяла два человеческих существа в одно не только на эту жизнь, но и на вечность...

Вдруг он начал думать о Сесиль, о которой почти забыл. Чопорная франкфуртская красавица, будущая hausfrau, которая прилежно ковыряла пальцем в сырной корке... Молодая дебютантка, калечащая моцартовский менуэт... Невеста, которая принесла ему девственное сердце и девственное тело... Весёлая, любящая торговаться хозяйка дюссельдорфских дней, которая повесила занавески в его белом кабинете, выходившем окнами на Рейн... Жена, сидевшая, положив голову ему на колени, на швейцарском лугу и прислушивающаяся к таинственному призыву ехать в Лейпциг...

А теперь он потерял её.

Барон фон Стулейнхейм был не слишком удивлён, когда Феликс ворвался в его кабинет, огромную комнату, обитую зелёной парчой, с мраморным бюстом какой-то длинноногой принцессы с крючковатым носом на каминной решётке. Яркий персидский ковёр лежал на инкрустированном полу, а по стенам висели блёклые портреты.

   – Входите, Феликс, входите и садитесь. – Посол помахал ему из-за роскошного письменного стола. – Я только что закончил давать указания по поводу сегодняшнего обеда и думал о том, как мне провести остаток дня. – Разговаривая, он своими маленькими проницательными глазками осматривал усталое лицо Феликса. – Вы выглядите так, словно всю ночь не сомкнули глаз. В чём дело, мой мальчик? – И осторожно отважился: – Сесиль?

   – Я не могу выкинуть её из головы, – с несчастным видом кивнул Феликс.

   – И не сможете, – рассудительно произнёс барон, – просто потому, что вы её любите. – В холодном утреннем свете он выглядел необычайно бледным, его круглое лицо было испещрено сетью мелких морщинок. Феликс вдруг осознал, что его друг – старик. – Вы никогда не переставали её любить, – продолжал посол. – Так сказал мне Карл Клингеман, и он был прав.

   – Тогда как я мог так позорно предать её? – вскричал Феликс, стегая себя собственными словами.

Барон улыбнулся своей мудрой, снисходительной улыбкой:

   – Только сердце может предать, а ваше сердце никогда не предавало.

   – А как же Мария? – Голос Феликса дрожал от угрызений совести. – Как же она?

   – Это всего-навсего инцидент, как мы выражаемся в дипломатии. – Барон сделал небрежный жест рукой. – Не больше того. Незначительный инцидент, мимолётный неблагоразумный поступок. Французы удачно называют его bagatelle[121]121
  Пустячок (фр.).


[Закрыть]. Вы просто несколько недель целовали не ту женщину и спали не в той постели. В этом нет большого вреда. Раскайтесь, конечно, раскайтесь для очистки совести, но, пожалуйста, не забывайте о нём. Это даст вам нечто приятное, о чём вы будете вспоминать, когда станете таким стариком, как я.

Он поднял руку к подбородку и некоторое время тёр его в глубоком раздумье.

   – Вы должны благодарить Провидение за эту короткую авантюру. Во-первых, она доставила вам много удовольствия. Во-вторых, она заставила вас понять то, о чём вы хотели забыть, – что ваша жена – прекрасная женщина и вы её очень любите. Грех иногда даёт такие благотворные результаты. – Он наклонился вперёд и положил локти на стол. – Что вы собираетесь делать, когда покинете Дрезден?

   – Вернусь в Лейпциг, – ответил Феликс спокойно, словно это был давно решённый вопрос, – и исполню «Страсти».

   – Страсти? – воскликнул барон. – Какие страсти? Пожалуйста, расскажите мне о них.

Когда Феликс закончил историю о своём открытии «Страстей» и сопротивлении, которое вызвало его желание их исполнить, он остановился и посмотрел на обледеневшее окно.

   – Откровенно говоря, не знаю, как мне быть. Я могу снова потерпеть поражение. Но я собираюсь посвятить остаток жизни этой работе. Я просто не смог бы жить в мире с самим собой, если бы поступил иначе. – Он посмотрел на посла с мукой в глазах. – Скажите, ваше превосходительство, что мне делать с Сесиль? Вы думаете, она когда-нибудь простит меня?

Боль, звучавшая в его голосе, зажгла улыбку в глазах старика.

   – Мой дорогой друг, женщины ничего так не любят, как прощать. Эта черта настолько сильна в их натуре, что некоторые посвящают жизнь негодяям и неисправимым пьяницам только ради удовольствия бесконечно прощать их.

   – Что мне делать? – вскричал Феликс в порыве отчаяния. – Поехать во Франкфурт, сказать правду и умолять простить меня?

Барон встретил это предположение с уклончивой сдержанностью.

   – Всегда опрометчиво говорить правду женщине, особенно жене. Но вы, – добавил он со вздохом, – принадлежите к импульсивному, недипломатическому типу людей и всё равно ей скажете. Однако не унижайте своего достоинства и не просите у неё прощения. Никогда ни о чём не просите женщину. Кроме того, будучи созданием противоречивым, она может отказать просто для того, чтобы сделать наперекор тому, о чём вы её просите. – Он продолжал почёсывать подбородок. – Нет. Я предлагаю написать ей длинное и нежное письмо с минимумом подробностей и витиеватыми признаниями в любви. Она увидит в нём то, что мечтает увидеть, и бросится к вам в объятия. Помяните моё слово, она сама будет просить у вас прощения.

Спустя короткое время Феликс вернулся в отель. Он прошёл в гостиную, сел за письменный стол и начал писать:

«Моя самая дорогая, со стыдом и отчаянием я говорю тебе, как я люблю тебя и как скучаю по тебе. Ты мне очень нужна. Я поступил плохо. Умоляю тебя простить меня...»

Он сделал паузу. Посол предупредил, что просить – значит унижать своё достоинство. Боге ним, с достоинством!.. Он скажет ей правду, всю правду, и будет умолять простить его. Страницу за страницей он снимал груз со своей души, повествуя о своих сомнениях, тоске, раскаянии – о всём том, о чём так часто хотел сказать ей и всё же не сказал.

«Сегодня я подобен человеку, просыпающемуся от дурного сна. Я не могу поверить в то, что сделал, в слова, которые произнёс. Не знаю, простишь ли ты меня или нет. Если нет, я не буду жаловаться. Я в одиночестве пройду свой путь до конца. Но одно я сделаю: вернусь в Лейпциг и снова попытаюсь...»

Феликс замер, поражённый звуком шагов в комнате. Он обернулся и увидел Сесиль в дорожной одежде, которая бежала к нему.

   – Пожалуйста, Феликс, прости меня... Я не знала, не понимала...

Некоторое время она не могла ничего сказать и только прижималась к нему, рыдая в его объятиях, как ребёнок.

Он старался поднять её лицо, попросить прощения, но она не слушала и продолжала бормотать, уткнувшись ему в грудь:

   – Нет, это не ты, а я... Мне потребовалось расстаться с тобой, чтобы понять. Я поняла, что не могу жить без тебя... Ты увидишь, дорогой, я буду хорошей женой, такой женой, которая тебе нужна. Мы никогда больше не расстанемся. Куда бы ты ни захотел поехать, я поеду с тобой, что бы ты ни захотел сделать, мы сделаем это вместе... Теперь, любимый, это и в самом деле на горе и радость. Теперь это навсегда...

Книга третья
КОНЕЦ ПУТИ

Глава первая

Был погожий, холодный воскресный день, и декабрьское небо было голубым, как в июле, и снег на шпиле Святого Томаса сверкал, как горный хрусталь. На полу в кабинете солнечный свет образовал косое жёлтое пятно. Дом был очень тих и безжизнен, с той особой воскресной тишиной, когда кажется, что время остановилось.

Они сидели рядом на софе, обитой зелёным сукном, почти касаясь друг друга. Лицо Сесиль было спокойно, она шила, накинув на коричневое платье белую шаль, как подобает почтенной матроне. Феликс был в домашней куртке и глядел попеременно то на жену, то на огонь, всё ещё не веря чуду, что он опять дома и с ней.

   – Представляешь, мы уже четыре дня как вернулись! – сказал он, нарушая молчание. – Она кивнула, не глядя на него, и после паузы он продолжал: – Жаль, что нет детей. Я скучаю по ним.

   – Мы привезём их, как только всё закончится, – ответила она, продолжая работать. – Там им лучше.

   – Возможно, и тебе тоже, – сказал он тихо, думая о том, что их ждёт. – Ты совершенно уверена, дорогая, что хочешь участвовать со мной в этой затее? Это будет длинная, трудная борьба, и неизвестно, чем всё закончится. Я однажды попробовал и потерпел фиаско.

   – Но на этот раз у тебя есть я. – Она перекусила нитку. – Мы сильны, когда нас двое.

   – А что, если мы упадём плашмя, лицом вниз?

Она спокойно продела нитку в иголку.

   – Мы поднимемся и попробуем где-нибудь ещё. Возможно, в Берлине.

Он отрицательно покачал головой:

   – Нет, Силетт. Если мы потерпим неудачу, то будем такими усталыми, что нам захочется уползти в норку и забыть обо всём. Я думал о Берлине. Ничего не получится. Там препятствий будет не меньше, даже больше. И моя семья тоже окажется втянутой в борьбу. Пострадает множество людей. Нет, милая, либо Лейпциг, либо ничего.

   – Ты прав, – сказала она, возвращаясь к работе. – Здесь только мы вдвоём. Мы знаем это место, и у нас ещё есть несколько друзей.

   – Боюсь, что немного, и мы, возможно, потеряем их тоже, прежде чем это дело закончится.

Феликс знал, что для неё самой жестокой частью предстоящей тяжбы была бы потеря её многочисленных друзей. Ей нравилось быть популярной, ездить по магазинам с Эльзой, женой мэра, посещать собрания дамской благотворительной организации.

   – Вот почему, – продолжал он, кладя руку ей на колено, – ты должна быть абсолютно уверена, что хочешь вступить вместе со мной в эту борьбу.

Сесиль не дала ему закончить.

   – Если ты ещё раз так скажешь, я... я не буду больше тебя любить, – пригрозила она, глядя на него глазами, полными любви. – Я сказала тебе, что хочу быть с тобой. Не рядом с тобой, а вместе с тобой. И если мы пойдём ко дну, – она храбро вздёрнула подбородок, – то пойдём со сверкающим оружием.

Он усмехнулся на эту воинственную метафору:

   – Ты говоришь так, словно это Трафальгарская битва.

Она вспыхнула:

   – Битва есть битва, и мы выиграем её. И не смейся надо мной.

   – Я не смеюсь, – возразил он, скрывая улыбку в уголках глаз.

   – Тогда почему ты смеёшься?

   – Ни почему. Я вовсе не смеялся... Иди сядь ко мне на колени.

Сесиль положила шитье на софу и села ему на колени.

   – Так говорил мой дедушка: «Если придёт самое плохое, мы пойдём ко дну со сверкающим оружием».

На мгновенье он увидел её маленькой девочкой с косичками, в панталончиках, слушающей своего дедушку.

   – Не думаю, что дойдёт до этого. – На сей раз он рассмеялся открыто. – Не думаю, что мы будем стрелять друг в друга. Но всё равно будет трудная борьба. Я чувствую это.

   – Возможно, и не будет, – проговорила она с робкой надеждой. – К нам все так хорошо относятся, с тех пор как мы вернулись.

   – Это так. Очень хорошо.

Феликс был удивлён теплотой приёма и решил, что никто так не популярен, как блудный сын. Герман Шмидт радостно приветствовал его: «Лейпциг был не Лейпциг без вас, герр директор. И оркестр звучал не так, когда дирижируете вы». Члены Гевандхаузского оркестра встали в первый день репетиции, приветствуя его овацией. Но больше всего Феликса растрогали его студенты. На своём столе он нашёл цветы и бархатный футляр с дирижёрской палочкой.

   – Даже попечители кажутся почти дружелюбными, – сказал он, – кроме Крюгера, который по-прежнему ненавидит меня.

   – Он ненавидит всех. Эльза передала мне, что однажды за обедом он заявил, что нужно выгнать из Лейпцига всех евреев и католиков.

   – Знаю. Мне рассказал Христоф. Он думает, что Крюгер слегка не в своём уме. Такие люди есть повсюду. Но попечители как будто очень довольны тем, что я вернулся. Христоф произнёс одну из своих цветистых речей. – Его смешок перешёл во вздох. – Но боюсь, что всё изменится, когда станет известно, что я намереваюсь исполнить «Страсти». Им это совсем не понравится.

   – Ничего не поделаешь. Всем угодить нельзя.

   – В самом деле, – проговорил он, снова улыбнувшись, – есть люди, чьё неодобрение можно считать знаком отличия.

   – А как ты собираешься приступить к этому? Что сделаешь прежде всего?

Феликс смотрел на Сесиль, вновь поражённый её практичностью. Она была дочерью набожного, мечтательного пастора, но она была также и дочерью здравомыслящего купца с твёрдыми кулаками...

   – Откровенно говоря, ещё точно не знаю, – признался он. – Чем больше я думаю о «Страстях», тем больше меня пугают трудности их исполнения. Нам потребуется оркестр, солисты, певцы, люди, которые будут их готовить. Это колоссальный труд.

   – Поэтому нам нужно всё обсудить и составить план, если мы хотим победить.

   – А не идти ко дну со сверкающим оружием. – Его шутка не возымела действия. Она оставалась сосредоточенной, задумчиво сдвинувшей брови. – У меня есть идея, – продолжал он нерешительно. Я думаю, что мог бы сыграть фрагменты «Страстей» членам оркестра во время перерывов. Мы чередуем репетиции с маленькими десятиминутными перерывами. Я мог бы сыграть им партитуру «Страстей». Будучи музыкантами, они не могут не почувствовать красоту этой музыки. Может быть, они напишут петицию совету... – Он не кончил фразы, видя, как она энергично мотала головой. – Что тебе не нравится?

   – Всё, мой дорогой, – сказала она, повернувшись к нему и гладя его волосы. – Ты забываешь, что эти люди бедны. Им нужен заработок, чтобы покупать еду, одежду для детей. Ты никогда не думал о деньгах, потому что имел их. Бедные же не думают ни о чём другом. Они бы слушали твою игру и думали о своей работе. Они бы никогда не пошли против совета, даже если бы «Страсти» были написаны самим Богом. Всё, чего ты добьёшься, – это сразу настроишь против себя весь совет.

   – Может быть, ты права.

Она таки была права, и ему пришлось признать это со смесью восхищения и раздражения: восхищения оттого, что нашёл в ней реалистично мыслящего, благоразумного союзника, раздражения оттого, что сам оказался непрактичным и безрассудным.

   – Что же ты тогда предлагаешь?

   – Ещё не знаю. – Сесиль говорила, не глядя на него. Она убрала руку с его головы и прижала палец к подбородку – знакомый жест, означающий глубокую задумчивость. – Пока просто занимайся своим делом. Будь приветлив со всеми. Не говори ни слова о «Страстях» до концерта месье Шопена.

   – Он будет на следующей неделе.

Сесиль кивнула.

   – К этому времени мы что-нибудь придумаем. Или всё как-нибудь образуется.

   – Почему ты так думаешь?

   – Потому что с нами Бог.

Она сказала это с покоряющей простотой, и он снова позавидовал её безоглядной вере.

   – Давай на это надеяться, – произнёс он убеждённо.

   – Так и будет, вот увидишь. – Она посмотрела на него распахнутыми голубыми глазами. – А я пока могла бы начать что-нибудь делать. Я наверняка смогу чем-нибудь помочь. Согласна на любую работу.

Феликс был тронут её желанием помочь, готовностью к самопожертвованию ради дела, которое мало для неё значило.

   – Ты очень хорошая, – проговорил он с нежной снисходительностью, с какой отклоняют искренние, но бесполезные услуги ребёнка. – Я ценю твоё желание помочь, но боюсь...

   – Я могу переписывать ноты, не правда ли? – предложила она, испугавшись собственной дерзости. – Ты мне покажешь, а я буду очень внимательна и сначала буду переписывать очень медленно.

Как он мог сказать ей, что переписывание нот – это искусство, что она запутается в лабиринте диезов и бемолей, в половинных, четвертях и восьмушках? Как он мог противиться призыву этих голубых глаз, теперь таких робких и молящих?

   – Это было бы замечательно, – заверил он её, вложив в свои слова весь энтузиазм. – Просто замечательно... Но придётся переписать массу нот. Партии для певцов, для музыкантов. Кипы нот.

   – Может быть, завтра, перед тем как уйти в консерваторию, ты дашь мне две или три не очень трудные страницы и, когда вернёшься, я покажу тебе, что сделала?

Помимо желания Феликса часть уверенности Сесиль пробилась сквозь стену его сомнений. Он больше не был одинок. У него был союзник – разумный, трудолюбивый, преданный до самой смерти... Первый робкий шаг к исполнению «Страстей» был сделан. Иоганн Себастьян Бах совершил свой первый переход...

   – Я хочу тебе кое-что сказать, – прошептал он ей на ухо. – Я люблю тебя.

Она припала к нему жестом одновременно беззащитным и победным. Жестом беспомощного подчинения, который веками означал победоносную сдачу Женщины.

   – Кстати, – заметил он в этот вечер, – не помню, говорил ли я тебе, но, до того как я поехал в Дрезден, Шмидт попросил меня дать ему один из хоров «Страстей». Он президент какого-то вокального общества. Они репетировали в моё отсутствие, и он хочет, чтобы я пришёл их послушать.

   – А мне можно тоже пойти?

   – Тебе?

   – А почему нет?

   – Ну...

Он поднял её на руки.

   – Предупреждаю, это довольно-таки пёстрое сборище.

   – Весь мир пёстрое сборище, не правда ли?

Она не могла продолжать, потому что он зажал ей рот поцелуем.

Концерт Шопена имел большой успех. Слухи о его любовной связи со знаменитой романисткой – ужасной дамой, которая курила, ходила в мужской одежде и писала книги о праве женщины на любовь, – создали вокруг его имени восхитительный аромат греха и вызвали ажиотаж в билетных кассах. Когда Шопен появился на сцене Гевандхауза, меланхоличный и элегантный, в сорочке с жабо и во фраке, то подтвердил всеобщие подозрения. Полногрудые матроны Лейпцига услышали в его музыке завуалированные полутона ласкающей порочности и реагировали с большим энтузиазмом.

Он начал со своих изысканных вариаций на тему Моцарта «La ci darem» и продолжил многочисленными собственными сочинениями. Слушатели были очарованы. Под его шепчущие ноктюрны старые девы мечтали за прикрытыми веками о романах, которых у них никогда не будет, и аплодировали со страстью, с влажными от слёз глазами. Во втором отделении исполнялся Концерт фа минор. Феликс дирижировал оркестром, и два друга разделили овацию, которую аудитория устроила им в конце выступления.

На бис они сыграли дуэт для двух фортепьяно, который Лист написал на одну из мелодий Феликса.[122]122
  Рукопись этого сочинения Ф. Листа была утеряна.


[Закрыть]

На. сцену вкатили второй рояль. И снова, как в далёкие и туманные дни в мансарде Шопена в Париже, они оказались напротив друг друга, разделённые двумя огромными концертными роялями. Их глаза встретились, и Шопен улыбнулся своей печальной улыбкой, когда в их памяти блеснуло воспоминание о весёлой и глупой юности.

   – Поехали! – сказал он, поднимая над клавиатурой тонкую, изящную руку.

После этого не было ничего, кроме журчания арпеджио, хроматической скачки и ударов аккордов – знакомое пианистическое безумство Листа, которое околдовывало слушателей, как никакая другая музыка. Последние аккорды потонули в громе аплодисментов.

Поскольку Шопен уезжал, Сесиль после обеда извинилась и вышла, и двое мужчин остались одни в кабинете, расслабившись в креслах, забыв о напряжении концерта. Они говорили мало, чувствуя, что слова им не нужны. Достаточно было быть вместе. Молчание не ослабляет дружбу.

Шопен поведал Феликсу конец своего романа с Жорж Санд.

   – Это было ужасно, – сказал он своим приглушённым голосом. – Когда любовники порывают отношения после долгого романа, кажется, что они хотят похоронить свою любовь в грязи.

   – Каковы твои планы? – спросил Феликс, чтобы переменить тему.

Шопен пожал плечами со славянским фатализмом.

   – Не знаю. В Париже дела обстоят очень плохо. Ходят слухи о революции, и многие мои ученики уже убежали за границу. Я почти так же беден, как тогда, когда приехал. Мисс Стирлинг, одна из моих немногих оставшихся учениц, предложила организовать серию частных концертов в Англии. Я, возможно, поеду, если у меня будут силы. – После долгой паузы он добавил: – Ты заметил, что в конце концов именно Англия приходит на помощь бедствующим музыкантам?