Текст книги "За пределами желания. Мендельсон"

Автор книги: Пьер Ла Мур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

Уже почти столетие прошло с тех пор, как слепой лейпцигский хормейстер умер в своей кровати из орехового дерева. Где-то среди бедных и безымянных мертвецов он спал, позабытый всеми, кроме Того, на Кого он возлагал все свои упованья.

Книга первая
РУКА ПРОВИДЕНИЯ

Глава первая

Ранним сентябрьским утром голубая карета катилась по узким улицам Берлина в сторону гамбургской станции почтовых экипажей. В ней бок о бок сидели двое молодых людей в бобровых шапках, кашемировых шейных платках и перчатках горчичного цвета, в унисон раскачиваясь из стороны в сторону и наклоняясь вперёд с каждым толчком кареты. Один из молодых людей был Феликс Мендельсон, сын банкира, другой – его лучший друг Карл Клингеман[7]7
  Клингеман Карл – поэт, друг Ф. Мендельсона.


[Закрыть].

   – И всё из-за женщины! – пробормотал Карл в унынии. Его грустные круглые глаза взирали на пейзаж за окном кареты, а тяжёлый вздох заколыхал толстые, чисто выбритые щёки.

Феликс сочувственно дотронулся до рукава друга.

   – Забудь её, – твёрдо сказал он. – Вычеркни эту девушку из памяти, – продолжал он с той непоколебимой решительностью, с какой мы противостоим чужим неприятностям. – Скоро ты будешь в Англии и всё забудешь.

Однако эти увещевания не возымели никакого действия. Отвернувшись к окну, Карл молчал, погруженный в раздумья.

За окном занимался новый день. Высоко над кирпичными трубами в сиреневато-розовых пелёнках просыпалось новорождённое утро. Домохозяйки в ночных капотах и чепцах открывали деревянные ставни, бросали нежные взгляды на цветочные горшки на подоконниках и потягивались, сладко зевая.

Карл удержал чуть было не свалившуюся от резкого толчка шапку и резко повернулся к товарищу.

   – Подумать только, что из-за рыжей шлюхи по имени Анна Скрумпнагель, – воскликнул он дрожащим от ярости голосом, – я теперь весь в долгах и с позором бегу из Берлина!

   – Мужайся, – ободрил его Феликс, чувствуя, что кризис вот-вот наступит.

Карл проигнорировал его слова:

   – И в такой ужасный утренний час, когда молодые аристократы вроде нас с тобой должны ложиться спать!

   – Не думай об этом, – сказал Феликс. – Увидишь, в Англии обязательно в кого-нибудь влюбишься. Девушки там очень хорошенькие.

   – Девушки! – Карл с отвращением выплюнул это слово. – Прошу тебя, не упоминай при мне об этих созданиях.

   – Это ты сейчас так говоришь, а через месяц, держу пари, будешь опять без памяти влюблён.

Клингеман с укоризной посмотрел на друга.

   – Как ты можешь говорить мне о любви, когда я не могу позволить себе даже секса!

   – Настоящая любовь не требует денег.

Карл даже онемел от крайнего удивления.

   – Только совсем зелёный молокосос может пороть такую полную чушь, – заявил он. – Разве ты не знаешь, что добродетельные женщины самые дорогие?

   – Это не так, если они любят.

Карл как будто не расслышал этих слов. Его взгляд блуждал по худому аристократическому лицу с лучистыми карими глазами, тонкому носу с продолговатыми ноздрями.

   – Конечно, – вздохнул он печально, – если бы я был так чертовски красив, как ты, всё было бы иначе. Девчонка влюбилась бы в меня, и мы бы теперь убегали вместе, сжав друг друга в объятьях. Вместо этого... – его голос задрожал от жалости к самому себе, – эта сучка теперь валяется в постели, возможно и не одна, пока я отправляюсь в ссылку в далёкую туманную Англию.

   – Англия – прекрасная страна, а для тебя как секретаря ганноверской дипломатической миссии будут открыты все двери. Тебя до смерти закормят и запоят. Жаль, что я не могу поехать с тобой. Я был там в прошлом году – к сожалению, с моим отцом – и встретил очаровательную юную леди. Её звали Маргарет. У неё было ангельское личико...

   – И сердце ведьмы, – закончил Карл. Он сжал руку товарища. – Поверь мне, Феликс, женщины в основе своей страшное зло. Их функция в мире – разбивать сердца мужчин, опустошать их кошельки и разрушать их жизни. С этим ничего не поделаешь. Единственное, что можно сделать, – это притвориться, что они не существуют.

   – Я знаю, Анна поступила очень сурово, но ты не должен ожесточаться. Большинство женщин на неё не похожи. Некоторые очень милы. Например, Маргарет...

   – Конечно, она бросилась тебе на шею. Они все так делают! – Карл не мог сдержать зависти. – Тебе невероятно повезло. Ты необычный человек, ты феномен, исключение из законов природы, пример несправедливости. У тебя есть всё – красота, талант, деньги.

   – Я бы так не сказал, – робко возразил Феликс. – Мой отец постоянно твердит мне, что мы нищие по сравнению с Ротшильдами[8]8
  Ротшильды Натан (Натан Мейер), Джеймс, Амшел, Салмон (Соломон) – бароны, основатели банкирских домов в Лондоне, Париже, Вене, Неаполе; сыновья Ротшильда Мейера Ансельма Амшела (1743—1812) – основателя банкирского дома его имени во Франкфурте-на-Майне; продолжали финансовую политику отца, сосредоточив внимание на устройстве государственных займов и почти монополизировав его; особенно большое влияние имел Джеймс Ротшильд (1792—1868), считавшийся вторым богачом Франции после короля.


[Закрыть].

   – Мой дорогой друг, по сравнению с Ротшильдами все нищие.

   – Каждый год он предупреждает меня, что, если я не возьмусь за дело, мы все кончим наши дни в приюте для бедных.

Клингеман насмешливо хмыкнул:

   – Это, должно быть, наша национальная черта, но все еврейские родители считают своих детей идиотами. Когда мой отец получил счёт за соболью шубу, которую я купил Анне, и сумму моих карточных долгов, он написал мне длинное многословное письмо с осуждением моей расточительности, хотя всё, что мне было нужно, – это его кредитная карточка. Он заверил меня, что балансирует на грани банкротства, между тем я прекрасно знаю, что он только что открыл новое отделение в Мюнхене.

   – В жизни есть много вещей более важных, чем деньги.

Карл нетерпеливо передёрнул плечами:

   – Теперь ты разговариваешь как художник. Художники обладают собственным, свойственным только им лицемерием и притворяются, будто презирают деньги, а на самом деле не думают ни о чём другом.

   – Я не думаю о деньгах.

   – Конечно, но только потому, что у тебя они есть. Я ведь сказал, что у тебя есть всё. Две сестры[9]9
  Две сестры... – Мендельсон: Фанни Цецилия, в замужестве Хензель (1805—1847) – пианистка, композитор; Ребекка, в замужестве Дирихле (1811 – 1858) – певица; сестры Ф. Мендельсона.


[Закрыть], которые тебя обожают, красивая и богатая невеста.

   – Нина мне не невеста.

   – Все знают, что вы скоро поженитесь.

   – Так говорят, потому что мы вместе выросли. Наши родители решили нас поженить, когда мы ещё были в колыбели.

   – И в довершение всего у тебя есть гениальность – совершенно бесполезная вещь для миллионера. В двадцать шесть лет ты уже великий композитор.

   – Откуда ты знаешь? Ты ведь ненавидишь музыку.

   – Это правда. Я просто стараюсь быть вежливым. Что касается меня, я считаю, что музыка – ненужный и дорогой шум, но факт остаётся фактом: ты знаменит. – На его лице отразилось восхищение, смешанное с завистью. – Боги были слишком добры к тебе. Но ты за это поплатишься. Возможно, ты тоже встретишь свою Анну Скрумпнагель. Тогда ты узнаешь муки неразделённой любви. Поверь мне, Феликс, пошли женщин к чёрту, пока не поздно.

Всю дорогу к станции Карл умолял своего друга извлечь уроки из его собственного печального опыта и отвергнуть женщин. Всех женщин – и хороших и плохих. Хорошие всегда стараются переделать мужчин и сделали из них лжецов и лицемеров. Плохие вообще гадкие создания, но обычно самые привлекательные.

Карл со всей страстью проклинал женщину, которая являлась причиной его ссылки.

   – Лживая, распутная хищница, эгоистичная и дорогостоящая, – вот что она такое. Даже её фамилия Скрумпнагель отвратительна. У неё мораль мартовской кошки, этика разбойника с большой дороги. Она вампирша бумажников, бессердечная шлюха, но... – он внезапно оборвал себя, когда его захлестнули воспоминания, – но какие мягкие у неё волосы, какой нежный рот! А грудь словно из чистого мрамора, только теплее.

Некоторое время в его душе боролись негодование и сожаление. Вскоре, однако, страсть поглотила все остальные чувства.

   – Она сучка, создание Сатаны, но я не могу без неё жить. – Он сжал руки Феликса. – Ты слышишь? Она должна приехать ко мне в Лондон и ты, – он крепче сжал запястья друга, – ты привезёшь её ко мне!

   – Я?! – воскликнул Феликс, поражённый неожиданным поворотом разговора.

   – Сейчас некогда вдаваться в детали, – продолжал Карл в сильном волнении. – Ты сказал, что хочешь приехать в Лондон повидаться с Маргарет. Я переверну горы, но найду какой-нибудь предлог, чтобы ты мог приехать, только при условии, что привезёшь с собой Анну.

   – Но, Карл, ты только что сказал...

   – Не важно, что я сказал! – вскричал тот. – Я должен быть с Анной, не то покончу с собой и ты никогда не получишь назад деньги, которые так великодушно мне дал. Пойди к ней сегодня после спектакля. Скажи ей, что я простил её, заверь в моей неугасимой любви, поведи ужинать и воскреси память обо мне в её чёрством сердце.

Он всё ещё давал последние инструкции Феликсу, когда экипаж въехал во двор гамбургской станции почтовых карет. Там уже всё было готово к отправлению. Четыре почтовые лошади нетерпеливо переступали в своей упряжи. Кучера в голубых ливреях грузили на тележки кожаные чемоданы.

Когда карета тронулась, Карл высунулся из окна.

   – Запомни, – закричал он, скорбно махая платком, – театр Фридриха Уилхелмштадтского! Пойди к ней сегодня вечером...

В тот вечер Феликс имел удовольствие наблюдать за Анной Скрумпнагель. Талер рабочему сцены помог ему беспрепятственно проникнуть за кулисы. Театр Фридриха не отличался строгими правилами в отношении личной жизни своих артистов. Его преданность искусству стояла на втором месте после необходимости делать деньги. К концу представления актрисы, поощряемые администрацией, спускались в зал и смешивались с толпой зрителей, состоявших в основном из мужчин, стараясь симулировать жгучую жажду, которая утолялась только самыми дорогими напитками.

Со своего наблюдательного пункта Феликс мог убедиться в том, что его друг оказался прав. Анна не была великой актрисой, но у неё были необычайно красивые ноги и она пользовалась ими с поразительным эффектом. Аплодисменты, которыми сопровождалось окончание каждой из её песен, являлись скорее данью её живости, чем вокальному мастерству. Слушая её, Феликс не переставал удивляться тому, как такой слабый, дрожащий голосок мог исходить из хорошо развитой груди и большого рта с ярко-красными губами. Слушатели же, очевидно, не утруждали себя подобными размышлениями. Их взоры были устремлены на чувственное лицо и великолепное тело певички, и они получали большое удовольствие, хотя и не от её исполнения.

Феликс напоминал себе, что он здесь ради миссии милосердия. Он должен был бескорыстно исполнить поручение своего друга, который сейчас подпрыгивал на ухабах по дороге в Гамбург. Преданность – краеугольный камень дружбы, и он был полон преданности, когда спустя минуту постучал в дверь гримёрной.

Высокий женский голос пригласил его войти. Анна делила свою гримёрную с другой актрисой, которая в этот момент застёгивала пояс из ярко раскрашенных бумажных листьев и больших стекляшек, судя по всему, составлявших главную часть её туалета. Его появление не вызвало ни протеста, ни удивления.

   – Фрейлейн Анна Скрумпнагель? – спросил Феликс, обращаясь прямо к рыжеволосой девушке.

   – Что вам надо? – последовал уклончивый ответ.

   – Я пришёл по поручению моего друга Карла.

   – В таком случае отправляйтесь обратно и скажите ему, что я больше не хочу его видеть. – Её голос, хотя и слабый, но приятный на сцене несколько минут назад, теперь был резким и металлическим. – Я больше не желаю видеть его толстую морду.

   – Вы и не увидите, – сказал Феликс. – Он покинул Берлин сегодня утром.

Анна в первый раз подняла на него свои сонные глаза и вздрогнула от удивления.

   – Вы его друг? – спросила она более приветливым тоном.

   – Его лучший друг, – с чувством произнёс Феликс. – Мы как братья. Я знаю его всю жизнь. Перед тем как уехать, он просил меня передать вам кое-что важное. – Грохот оркестра, состоящего из барабана и трёх труб, делал разговор трудным. Ему пришлось повысить голос. – Это личного характера! – прокричал он, со значением глядя на другую женщину. – Не могли бы вы оказать мне честь и поужинать со мной после представления?

Взгляд Анны остановился на нём, и ему почудилось, что у неё сложилось о нём довольно благоприятное впечатление.

   – Она не может, – вмешалась вторая артистка, которая наконец приладила на талии свой листовой пояс. – У нас с ней свидание, не так ли, Анна?

Анна, казалось, очнулась от своих размышлений:

   – Скажи им, что я больна, скажи что хочешь. – Затем снова обернулась к Феликсу и улыбнулась ему медленной, обворожительной улыбкой. – Подождите меня.

За ужином Феликс был полон решимости исполнить свой долг. Он был красноречив и убедителен. Он хвалил Карла, распространялся о его уме, чувствительности. Его умении ценить красоту, благородном сердце. Анна говорила мало, бросала на него долгие взгляды из-под опущенных ресниц и не притрагивалась к еде. Только когда унесли десерт и они потягивали кофе из-маленьких чашечек, он затронул деликатный вопрос о её приезде в Англию этой весной.

   – Конечно, он возьмёт на себя все расходы, вы можете положиться на его великодушие.

Она колебалась.

   – Лондон очень далеко, – возразила она. – Мне нужно больше узнать о нём.

Оказалось, что послушать о подробностях предложения Карла она могла только в своей квартире. Феликсу ничего другого не оставалось, как принять её предложение. Его преданность другу теперь осложнялась чувством искренней симпатии к этому прелестному существу, смотревшему на него такими нежными глазами. Они поехали в её квартиру, которая находилась в хорошем районе города, но состояла лишь из одной бедно меблированной комнаты. Поскольку она захотела обязательно переодеться «во что-нибудь более удобное», он бы вынужден уставиться на стену, пока она переодевалась.

Спустя несколько минут она появилась в лёгком пеньюаре, который, безусловно, был очень удобный, но также очень прозрачный. Его щёки залились краской, а горло сжалось, но преданность Карлу осталась непоколебимой.

   – Вы должны поехать в Англию, – проговорил он, отводя глаза.

Но Анна уже легла на кровать.

   – Посидите возле меня, – томно протянула она. – Я загляну вам в глаза и посмотрю, действительно ли вы хотите, чтобы я поехала в Англию.

Очевидно, она намеревалась заглянуть в самую глубину его глаз, потому что, как только он присел на краешек кровати, обвила обнажённой рукой его за шею и притянула к себе.

   – Ты действительно хочешь, чтобы я поехала в Англию? – спросила она едва слышным шёпотом.

Он попытался высвободиться, но потерял равновесие. Лёгким надавливанием ладони она притянула его ещё ближе. Их лица были теперь так близко, что при всём желании он не мог бы смотреть в сторону. В его мозгу проносились противоречивые мысли. Предавал ли он друга или нет? В конце концов, он обещал Карлу привезти её в Лондон, и она как будто была согласна.

   – Да, – повторил он как можно убедительнее, – вы должны поехать в Англию. Вы были очень жестоки, – прибавил он с упрёком. – Вы разбили ему сердце.

В её лучистых глазах промелькнуло подобие улыбки.

   – Я разбила только его банковский счёт. И я вовсе не жестокая. Я не хочу, чтобы вы считали меня жестокой. Вы в самом деле так думаете?

Пока он пытался объяснить, что думает по этому поводу, она придвигалась к нему всё ближе и ближе. Он чувствовал, как погружается в её тёплую зыбучую плоть. Последнее видение, промелькнувшее в его ещё здравом уме, был Карл, высунувший своё круглое скорбное лицо из окна трогающегося почтового экипажа и печально махавший ему платком...

Очнувшись, Феликс обнаружил, что находится в постели, а Анна свернулась калачиком, уткнувшись лицом ему в плечо с выражением полного блаженства. Через серебристые шторы в комнату проникал бледный свет занимающегося утра. Скоро станет совсем светло. Феликс поспешно, но с большой тщательностью оделся. На мгновенье он остановился возле кровати, наблюдая за спящей Анной. Он даже хотел разбудить её, но потом передумал и, молча открыв дверь, вышел из комнаты.

В этот ранний час найти фиакр было непросто. Поймав его, наконец, он назвал кучеру адрес и откинулся на изношенное кожаное сиденье. Долгая езда в предрассветной прохладе освежила и заставила чётче работать мозг. Снова и снова он спрашивал себя, предал ли он своего друга, и через несколько минут благовидной аргументации решил, что нет. Что ещё он мог сделать, каким образом мог убедить её поехать в Англию? Её поцелуи и ласки он принимал, так сказать, по доверенности.

Он всё ещё находился в весёлом расположении духа, когда экипаж подкатил к его семейному особняку. Он попросил кучера подъехать к флигелю, где жили слуги.

Пройдя через коридор, ведущий из помещения для слуг в дом, Феликс оказался в огромном холле. В тишине этого раннего утра он выглядел ещё более громадным и впечатляющим. С осторожностью, рождённой привычкой, Феликс снял туфли и в одним чулках поднялся по широкой мраморной лестнице на второй этаж, где находилась его спальня. Проходя мимо спальни родителей, он встал на цыпочки и постарался проскочить её как можно быстрее, не подозревая, что отец наблюдает за ним из-за двери. Даже босиком, в ночной рубашке и колпаке с кисточкой Авраам Мендельсон[10]10
  Мендельсон Авраам (Абрам) (1776—1835) – кассир в Парижском банке, основатель банкирской фирмы сначала в Гамбурге (вместе с братом Иосифом), а с 1811 г. в Берлине; присоединил к своему имени второе – Бартольди – в память любимого зятя и в отличие от других ветвей Мендельсонов; отец Ф. Мендельсона.


[Закрыть] имел вид банкира, но в этот момент очень раздражённого и рассерженного.

   – Я рад сообщить вам, что ваш сын Якоб явился домой, – с издёвкой бросил он жене, укладываясь обратно в супружескую постель.

Авраам Мендельсон упорно звал своего сына Якобом. В этом вопросе он был непреклонен, и возражения выводили его из себя. «Вы может? называть его как хотите, – повторял он, – но он был назван Якоб Людвиг Феликс, и я не вижу причины, почему бы мне не звать его Якобом».

Лея Мендельсон[11]11
  Мендельсон Лея, урождённая Саломон (ум. в 1842 г.) – мать Ф. Мендельсона.


[Закрыть] на мгновенье пробудилась ото сна.

   – Ты видишь, он встаёт с солнцем, – слабо улыбнулась она, снова погружаясь в дремоту.

   – Вот к чему приводит ваше баловство, – проворчал отец, залезая под одеяло. – Поощряете его с этой дурацкой музыкой. Вот увидите, из этого не выйдет ничего путного.

Он говорил так часто и собирался повторить снова, но любая речь требует аудитории, а его жена мирно спала. Некоторое время он смотрел на неё нежными от любви глазами. Дорогая Лея, прекрасная жена, восхитительная мать. Зрелище жены, погруженной в счастливый сон, успокоило его и заглушило тревогу. Он вздохнул, качнул своим колпаком с кисточкой и, повернувшись на бок, опять уснул.

На следующее утро слуга Феликса Густав вошёл в спальню своего молодого хозяина и, как и ожидал, нашёл его крепко спящим. Зная по опыту, что его ничем не добудишься – в прежнее время приходилось лить ему на голову холодную воду, чтобы заставить открыть глаза. – Густав принялся громко петь, расхаживая по комнате[12]12
  Все биографы Мендельсона отмечают почти каталептический характер его сна.


[Закрыть].

Он разбирал одежду, когда дверь открылась и вошла Фанни Мендельсон.

   – Всё ещё спит? – спросила она, не ожидая ответа.

Старый слуга кивнул блестящей лысиной и продолжал свою работу. Не колеблясь, юная леди подошла к брату, поцеловала его в щёку и, схватив за плечи, принялась изо всей силы трясти.

   – Вставай, вставай! – скомандовала она. – Ну же, открой глаза. Уже почти полдень, и мне надо тебе что-то сказать. Что-то очень важное.

   – В чём дело? – донеслось как бы из другого мира.

   – Я получила письмо от Вильгельма. – Эти слова сопровождались ещё одной сильной встряской. – Его мне принёс Иоганн, когда вернулся из банка.

Феликс издал долгий, протяжный стон и с трудом принял сидячее положение.

   – И что он пишет? Он всё ещё хочет на тебе жениться?

   – Конечно. Он вернётся весной.

   – Я думаю, что он охотится за твоим приданым, – поддразнил её Феликс.

Это была их постоянная шутка. В течение трёх лет их отец противился привязанности Фанни к Вильгельму Хензелю[13]13
  Хензель (Гензель) Вильгельм (1813—1861) – берлинский живописец, в 1823—1828 гг. работал в Италии, с 1831 г. профессор и член Берлинской академии художеств; муж Ф. Мендельсон.


[Закрыть], бедному студенту Академии искусств, прерывая все дискуссии категоричным восклицанием: «Он охотится за твоим приданым!» Это замечание расценивалось детьми Мендельсонов как выражение всеобъемлющего, деспотичного и окончательного неодобрения. В последующие два года молодой художник жил в Риме, обратив на себя внимание как портретист. Только недавно Авраам Мендельсон согласился на тщательно проверяемую переписку между молодыми людьми. Постепенно он смирился с отдалённой перспективой иметь зятем художника, и дата помолвки была назначена на следующую весну[14]14
  В добавление к выдающимся музыкальным способностям некоторые песни Мендельсона, включенные в ранние издания его работ, были написаны его сестрой; Фанни Мендельсон была талантливым художником-акварелистом. Она познакомилась с Вильгельмом Хснзелем в Берлинской академии изобразительных искусств.


[Закрыть].

   – Я полагаю, ты умираешь от нетерпения прочитать мне письмо, которое только что получила, – улыбнулся Феликс. – Не возражаешь, если я буду завтракать, слушая его? На полный желудок понимаешь и сочувствуешь гораздо больше.

Фанни прочла письмо своего жениха с волнением влюблённой женщины. Поглощая свой завтрак, Феликс наблюдал за ней с нежностью и завистью. Это была любовь – чистая, прочная, всепоглощающая. Как, должно быть, прекрасно любить...

Словно угадав его мысли, Фанни опустила письмо на колени, выдохнув счастливо:

   – Если бы ты знал, как прекрасно быть влюблённой!

   – Почему ты думаешь, что я этого не знаю? – запротестовал он с набитым ртом. – В конце концов, Нина и я собираемся на днях пожениться, и предполагается, что мы безумно влюблены друг в друга.

   – Но это не так.

   – Откуда ты знаешь?

   – Ты слышишь музыку, слышишь, как поют птицы, когда целуешь её?

Феликс задумался:

   – А что, надо слышать?

   – Видишь ли радугу, когда идёт дождь, ходишь ли по облаку, чувствуя себя на седьмом небе? Посмотришь, так будет, когда ты встретишь девушку, которую полюбишь по-настоящему.

   – Боюсь, это будет слишком поздно, – вздохнул он, допивая кофе. – К тому времени отец заставит меня жениться на бедной Нине. Он вбил себе в голову, что если я женюсь, то образумлюсь и пойду работать в банк.

В этот момент в дверях комнаты появился Густав и сообщил Феликсу, что ванна готова. Фанни ещё раз поцеловала брата в щёку и вышла. В это утро, как обычно, Феликс долго нежился в своей медной лохани в форме туфли и обильно намыливался, болтая с Густавом. Затем, надев шёлковый халат, он прошёл в комнату, которую использовал как кабинет, и, вынув перо из элегантного письменного прибора, продолжал править вёрстку фортепьянной аранжировки для четырёх рук своей до-минорной симфонии, которую ему накануне прислал его английский издатель Крамер.

В течение двух часов он работал с самозабвенной сосредоточенностью. Его мозг отрешился от всех посторонних мыслей. Не слыша щебетания птиц в саду, грохота экипажей по Лейпцигерштрассе, редких шагов по коридору, он был всецело поглощён музыкой. Его красивое лицо, такое подвижное, превратилось в непроницаемую, застывшую маску. Время от времени его глаза отрывались от страниц и обращались на какое-то внутреннее видение.

Сделав работу, он издал вздох облегчения. Напряжение на его лице исчезло. Он аккуратно поставил перо в подставку, поднялся и потянул за шнурок колокольчика.

   – Я собираюсь в город, – сказал он Густаву.

   – Вы поедете верхом или в кабриолете, герр Феликс?

Феликс бросил взгляд на небо. День был слишком хорош, чтобы ехать в закрытом коробке.

   – Я поеду верхом на Джуне. Пожалуйста, приготовь её через полчаса.

Не спеша, с максимальной экономией движений он оделся, натянув кремовые облегающие бриджи и коричневые высокие кожаные сапоги. Несколько секунд он колебался между голубым и серым камзолами для верховой езды, выбрал серый и, похлопывая себя стеком с серебряной ручкой, отправился засвидетельствовать своё уважением матери.

Прежде чем постучать в дверь, он обернулся к Густаву:

   – Пожалуйста, положи вёрстку, которая лежит на столе, в мою сумку.

Он постучал и, услышав знакомый голос, вошёл в гостиную матери.

Лея Мендельсон проводила в этой комнате большую часть времени, сидя в своём кресле с высокой спинкой, читая – она читала Гомера и Софокла в оригинале – или вывязывая бесконечные шерстяные шарфы для приюта, который она патронировала. Однако её почти невидимое присутствие ощущалось во всём огромном доме. Она была пружиной исключительно сложного механизма, обеспечивающего нормальное функционирование этого сверхбольшого дома. Она обладала редкими организаторскими способностями. На её худом лице в обрамлении седых волос отражался ум, ясные голубые глаза светились добротой, но не сентиментальностью. У неё не хватало терпения на иносказательные обороты речи, поверхностные комплименты и чрезмерное многословие. Она любила прямоту, аккуратность и точность.

   – Я рада тебя видеть, Феликс, – проговорила она, протягивая ему руку для поцелуя и кладя вязанье на колени. – Сядь и расскажи мне, что задержало тебя сегодня до шести часов утра. – Она улыбнулась, отчего возле уголков её глаз появились две крошечные морщинки. – Меня не интересует ни её имя, ни чем она занимается. Просто серьёзно это или нет.

Феликс слишком хорошо знал свою мать, чтобы попытаться скрыть от неё правду. Она терпеть не могла ложь, называя её ребяческими увёртками и тратой времени.

   – Нет, мама, ничего серьёзного, – ответил он. – По правде говоря, это довольно странное приключение. Оно произошло из-за моего обещания помочь Карлу, но не бойся, я не потерял ни головы, ни сердца. Просто чувствую себя довольно глупо.

   – Это всё, что я хотела знать. – Её тон показывал, что она уже выкинула это дело из головы. – Ты сегодня работал?

   – Я правил вёрстку фортепьянной транскрипции увертюры «Сон в летнюю ночь» и переложения для четырёх рук Симфонии в до.

   – Каких издателей – Шлезингера или Брейткопфа[15]15
  Брейткопфы – Иоганн Готлиб Эммануил (1719—1794); Христофор Готлиб (1750—1800) – его сын; издатели, книгопродавцы, основатели известной издательской фирмы.


[Закрыть]?

   – Ни того, ни другого. Крамера из Лондона.

   – Очень интересно: – Она помолчала, и воцарившееся молчание нарушалось только тихим пощёлкиванием спиц из слоновой кости. – Англичане ценят твою музыку намного больше, чем мы, – произнесла она наконец.

   – В конце концов, увертюра «Сон в летнюю ночь» навеяна Шекспиром[16]16
  Шекспир Уильям (1564—1616) – английский поэт и драматург, представитель культуры Возрождения; автор 37 пьес, двух поэм, а также 154 сонетов, отличающихся горячим чувством и философской мыслью.


[Закрыть].

   – Но не Симфония. И не Октет или Квинтет, однако они имели в Англии значительно больший успех, чем здесь. – Она отложила вязанье. – Ты когда-нибудь думал о том, чтобы поселиться в Англии?

   – Мне бы этого не хотелось. – Ответ последовал незамедлительно и без колебания. – Ты знаешь, как я люблю Англию, но я немец. Я думаю и чувствую как немец. Мой дом здесь.

   – Я рада. Я только хотела услышать, что ты думаешь по этому поводу.

И снова он понял, что вопрос закрыт, отсортирован и помещён в какую-нибудь клеточку её мозга.

Некоторое время они болтали о пустяках. Подперев рукой щёку, она смотрела на него, свернувшегося у её ног, поднявшего к ней тонкое, красивое лицо, говорившего с юношеской запальчивостью. Она знала его лучше других и лучше других понимала контрасты его натуры, постоянный конфликт между ярко выраженной, ровной интеллектуальностью и бурной эмоциональностью, граничащей с болезненной чувствительностью.

Она была абсолютно уверена в его таланте – она избегала слова «гениальность», – методично находя поддержку своему мнению у выдающихся музыкантов. Цельтер[17]17
  Цельтер Карл Фридрих (1758—1832) – немецкий композитор, педагог и дирижёр; с 1800 г. возглавлял Певческую академию в Берлине, в 1822 г. – королевский институт церковной музыки; почётный член Королевской академии искусств с 1809 г.; близкий друг И.В. Гёте, учитель Ф. Мендельсона.


[Закрыть], его резкий и требовательный учитель, сказал ей: «Мадам, мне больше нечему его учить, он мог бы меня самого многому научить. Его музыкальные способности просто феноменальны». Керубини[18]18
  Керубини Луиджи (1760—1842) – композитор, по национальности итальянец, с 1786 г. жил в Париже; автор многих опер («Лодоиска», «Медея», «Два дня» и др.), революционных гимнов, кантат, квартетов.


[Закрыть], директор Парижской консерватории, тщеславный и грубый человек, онемел, услышав его импровизации и фуги. Что можно было сказать о мальчике, который в шестнадцать лет написал увертюру «Сон в летнюю ночь», в пятнадцать – Симфонию в до, а Квартет – когда ему ещё не исполнилось и двенадцати? Она видела, как он дирижировал профессиональными оркестрами – со спокойной уверенностью, с мастерством опытного дирижёра. Его сложные, но безупречные оркестровые партитуры не оставляли ни малейшего сомнения в стройной организованности его творческой мысли. А потом она тысячу раз могла наблюдать эту феноменальную, почти пугающую способность полной концентрации, которая приносила ему успех без приложения видимых усилий в любой области, которой он занимался. Между делом, играючи, он выучил шесть языков, блестяще сдал экзамены на юридическом факультете Берлинского университета. Сам великий Гегель[19]19
  Гегель Георг Вильгельм Фридрих (1770—1831) – немецкий философ.


[Закрыть] сказал ей, что её сын мог бы сделаться выдающимся юристом. При всём том он находил время прочитывать и переваривать шедевры древней и современной литературы. Он превосходно рисовал. Что можно было сказать при виде такого изобилия талантов? Нет, несомненно это был исключительный ум.

Но Феликс был не только умён. Он прекрасно ездил верхом, плавал, танцевал и катался на коньках. Он побеждал отца в шахматах и получал награды за игру на бильярде.

Тогда что же было не так? В чём заключался диссонанс в этой гармоничной литании совершенств? Она одна знала ответ и, глядя на его красивое, слишком красивое, лицо с высокими скулами, испытывала душевную боль и тревожное предчувствие будущего.

   – Ты едешь в город верхом? – спросила она.

Он кивнул и поднялся.

   – Я хочу показать герру Цельтеру исправленную вёрстку, прежде чем посылать её в Англию. А затем... – он передёрнул плечами и сделал кислую мину, – боюсь, что мне придётся остановиться в банке и взять денег.

Они оба знали, что это значит, и обменялись заговорщицкими взглядами.

   – Возможно, тебе повезёт, – промолвила она. – Возможно, твой отец будет на конференции и не увидит тебя.

Он склонился над её рукой.

   – Будем надеяться.

Но Авраам Мендельсон не был на конференции и с нетерпением поджидал сына. Когда главный кассир сообщил ему, что «герр Феликс» подошёл к его окошку с просьбой выдать ему двести талеров, банкир крякнул и потребовал:

   – Пошлите его ко мне.

Феликс стойко воспринял приказ. Расправив плечи, он вошёл в контору отца, церемонно раскланялся и застыл в ожидании проповеди.

Банкир откинулся в кожаном кресле, сложил руки на животе и долго изучающе смотрел на сына.

   – Я был лишён твоего общества за завтраком, – начал он наконец. – Несомненно, ты допоздна работал и утром заслуженно отдыхал.

Феликсу была знакома ироническая манера отца, и он предпочёл промолчать. «В следующий раз, когда вернусь на рассвете, – подумал он, – то влезу в окно».

Банкир продолжал издевательски любезным тоном:

   – Твои многочисленные счета, которые приходят в банк для оплаты, а также частые снятия денег со счета говорят мне, что ты заботишься о своём материальном благополучии. – Затем последовали рык и ритуальный удар кулаком по столу. – Когда, чёрт возьми, ты собираешься начать работать и зарабатывать деньги? Да, деньги. Низкую, презренную вещь, которую ты так легко тратишь. Ты знаешь, как трудно зарабатывать деньги? Как дорого всё достаётся?

Потом Авраам Мендельсон пустился в историю семьи Мендельсонов. Будучи человеком логического склада ума, он начал с трогательной саги о бедном школьном учителе из города Дессау на Эльбе. С большим пафосом мультимиллионер описал лишения, нужду и несчастья своего дедушки. Это, как знал Феликс, обычно занимало пять минут, но сегодня заняло больше десяти. Наконец, отец перешёл к поучительной биографии своего отца, Моисея Мендельсона[20]20
  Мендельсон Моисей (1729—1786) – сын еврейского учителя, с 1750 г. домашний учитель, бухгалтер, купец; философ, писатель, переводчик; дед Ф. Мендельсона.


[Закрыть]. Это было главной частью лекции. Моисей Мендельсон считался в семье великим человеком, и на этот раз его сын отлично воспользовался им.