Текст книги "За пределами желания. Мендельсон"

Автор книги: Пьер Ла Мур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

Экипаж въезжал на Бьюри-стрит. Высунувшись из окна, Феликс узнал очаровательный кирпичный дом, где провёл так много счастливых часов.

   – Даже цветы в горшках распустились, – тихо произнёс он. – Ничто не изменилось.

   – Но хозяин изменился, – возразил Карл, приготовившись вылезти из кареты. – У меня было с ним столько неприятностей из-за арендной платы, что в конце концов я решил, что проще купить этот дом. – С ворчанием он протиснул своё тучное тело в дверь и остановился перед ступенями.

Последующие три недели принесли Феликсу такой вихрь предложений, как концертных, так и светских, что он мало видел своего друга и не имел времени для собственных мрачных мыслей. Он исполнил ораторию «Илия» в зале Эксетерского собора и снова познал триумфальный успех. Ещё одна овация ожидала его в Манчестере, а несколько дней спустя – в Бирмингеме. По возвращении в Лондон он сделался самым желанным светским львом сезона. Вскоре количество приглашений стало, настолько огромным, что он поручил Карлу отбирать обеды и приёмы, которые мог бы почтить своим присутствием.

   – Доверься мне, – заявил его друг с решительным видом. – Я буду непреклонен. Ничего ниже посольств и герцогинь. Ничего не поделаешь. Я должен сделать из тебя сноба.

По случайному совпадению в это время в Лондоне оказалась Женни Линд, и Феликс возобновил тёплую дружбу с великой шведской певицей. В качестве доказательства своего восхищения он даже аккомпанировал ей на её концерте, где она пела одну из мазурок Шопена с непостижимой каденцией, написанной специально для неё. Вместе они раскланивались перед восторженной аудиторией.

   – Я никогда не забуду того, что ты для меня сделал, – сказала она ему, когда они выходили на аплодисменты. – Возможно, когда-нибудь я смогу сделать что-нибудь и для тебя.

Он снова получил личную аудиенцию во дворце и вновь развлекал королеву и принца своей игрой. Вернувшись из дворца, он заметил Карлу, что маркизы Дорсит среди фрейлин не было.

   – Что с ней случилось? – спросил он.

Карл уставился на него с открытым ртом.

   – Разве ты не знаешь?

   – Нет. Не забудь, что я живу в Лейпциге, а не в Лондоне.

   – Так вот, она совершила непростительный поступок, поставив себя вне рамок приличия, и потрясла Лондон так, как он никогда не был потрясён, с тех пор как Гай Фокс пытался взорвать парламент. Она вышла замуж.

   – Многие выходят замуж. В этом нет ничего ужасного.

   – Но за кого? Вот в чём вопрос, как сказал Шекспир. К твоему сведению, красивая, аристократическая, неприступная маркиза вышла замуж за своего конюха. Да, за ливрейного лакея, сопровождавшего её в утренних прогулках верхом. Однажды, через пять лет после того, как он поступил к ней на службу, она впервые внимательно пригляделась к нему, и её голубая кровь взыграла у неё в жилах. Должен признаться, что молодчик и в самом деле был очень красив, настоящий аполлон, но его поведение было возмутительно. Несколько месяцев маркиза пыталась уложить его в постель, но мерзавец отвергал все попытки, заявив, что не уступит ласкам её светлости, пока она не выйдет за него замуж. В конце концов она больше не могла сопротивляться и согласилась. Это доказывает, что женщину можно заставить сделать что угодно, если достаточно долго не давать ей того, чего она хочет.

   – А где они теперь?

   – На её итальянской вилле, где-то около Рапалло. Несмотря на то что одно упоминание её имени равносильно скандалу, я слышал, что они безумно счастливы, хотя и женаты.

   – Кстати, – улыбнулся Феликс, – поскольку мы говорим об этом, как насчёт твоей женитьбы?

   – Женитьбы? – вскричал дипломат с видом оскорблённой невинности. – Как я могу влюбиться в женщину, которая настолько глупа, что захотела бы выйти за меня замуж? Год или два. назад одна из тех надоедливых свах, которые постоянно вмешиваются в чужую личную жизнь, настояла на том, что мне надо жениться. Она устроила мне свидание. Подобно Джорджу Четвёртому я чуть не упал в обморок от смеси бренди и ужаса, когда увидел даму, за которую меня сватали. – На его весёлом лице появилось воспоминание об ужасе, когда он доставал из жилетного кармашка табакерку. – Я знаю, что человек – единственное животное, которое охотно делает то, что ему не нравится, но должен же я где-то положить этому предел.

Он облокотился на угол шкафа из орехового дерева, наполненного редким фарфором. Пальцем приоткрыл крышку табакерки и взглянул прямо на Феликса, который стоял в нескольких метрах от него, прислонясь к подоконнику.

Улыбка медленно сошла с его лица.

   – Что с тобой, Феликс? – спросил он тихо, не сводя глаз с лица друга. – Между тобой и Сесиль всё в порядке?

Феликс отвёл взгляд, словно его уличили во лжи. Несколько мгновений он не отрываясь смотрел на цепочку от часов, которую крутил вокруг пальца.

   – Ничто не совершенно, – выдавил он наконец. И добавил: – Она чудесная девочка. – С минуту он молчал, чувствуя на себе взгляд Карла. Тот наблюдал за ним и ждал. – Ты знаешь, я не лёгкий человек, – продолжал он, играя тонкой золотой цепочкой. – Нам пришлось притираться друг к другу Так всегда в браке. Учишься не ждать невозможного и стараться быть довольным тем, что имеешь, – ин резко поднял голову и взглянул на друга. – Сесиль – чудесная девочка, – повторил он с горячностью. – Ни у одного мужчины не было лучшей жены.

   – Хорошо, пусть будет так. Но вопрос остаётся. Что с тобой, Феликс? Не говори мне, что всё в порядке, потому что я не поверю тебе.

Феликс снова опустил глаза. Слова складывались в его рту давили на губы. Он хотел рассказать другу, что во время концерта Женни Линд[92]92
  Линд Женни (1820—1887) – шведская певица, пела в Берлине, Вене, Лондоне, Америке; жена пианиста и композитора Отто Гольдшмидта.


[Закрыть] мучительная боль и пульсация в голове заставили его закричать и убежать со сцены. Он хотел рассказать ему о своём тайном визите к знаменитому врачу на Харли-стрит и о беспомощном, холодном, почти сердитом выражении глаз этого человека. «Я мог бы наговорить вам много глупостей, герр Мендельсон, и прописать какие-нибудь пилюли, но не стану. Боюсь, что вы правы и причиной ваших головных болей является какое-то органическое поражение. Но я не знаю какое, и никто вам этого не скажет. Когда-нибудь мы поймём, что происходит в нашем черепе, на сегодняшний день мы не знаем... С вас три гинеи, сэр». Какой смысл рассказывать подобные вещи? Зачем просить помощи, когда она не может быть оказана?

   – Думаю, что я немного устал, – ответил он. – Но у меня нет ничего такого, чего не излечил бы хороший отпуск.

Карл захлопнул крышку и сунул табакерку в карман. Он подошёл к Феликсу и обнял его за плечи. Он ничего не сказал, но Феликс почувствовал, что его друг каким-то образом догадался, потому что в его выпуклых глазах стояли слёзы.

В тот день, когда Феликс покидал Лондон, шёл дождь. В Дувре дул штормовой ветер, который согнал пассажиров вниз, в их каюты. «Attwood» сделался стонущим кораблём, раскачивающимся, как пьяный моряк, на белых пенистых гребнях волн. После морской качки Феликс был рад снова почувствовать под ногами твёрдую почву и несколько минут ходил словно по седьмому небу. Поездка в экипаже через ухоженные нормандские фермы привела его в хорошее настроение. Он прибыл в Париж на следующий вечер, и, хотя опоздал на несколько часов, Шопен ждал его на станции.

   – Bohze Моу! – воскликнул он, когда наконец разглядел своего друга, спускающегося с подножки дилижанса. – Я думал, что ты никогда не приедешь.

Они поехали в Place d'Orleans, где теперь жил Шопен. Его слуга приготовил лёгкий ужин, и они поели в маленькой столовой с жёлтыми обоями. Ни один из них не имел большого аппетита. Они болтали о разных пустяках, чтобы скрыть тревожные мысли. Феликс был потрясён видом друга и встревожен частыми приступами его кашля. Голос Шопена, который никогда не был громким, сделался просто шёпотом, едва долетавшим до него через довольно большой стол. У Феликса кольнуло сердце. «Он тоже смертельно болен», – с горечью подумал он.

На десерт слуга принёс большую миску с дымящимся шоколадом, который поставил возле хозяина.

   – Как видишь, топ ami, я всё ещё люблю шоколад, – улыбнулся Шопен, перехватив взгляд Феликса. – Я пью его несладким и специально приготовленным для меня в Бордо – ещё один из моих экстравагантных капризов.

Они не спеша обсуждали новые сочинения своих коллег-музыкантов, сравнивали издателей, обменивались безобидными сплетнями об общих друзьях.

   – Новая опера Мейербера...[93]93
  Мейербер Джакомо (1791 —1864) – композитор, пианист, в его творчестве сложился тип французской «большой оперы» («Роберт-Дьявол», «Гугеноты», «Пророк», «Африканка» и др.).


[Закрыть] – начал Шопен, но, закашлявшись, быстро достал из кармана носовой платок и прижал его ко рту. – Извини, mon cher Феликс, – продолжал он со слабой улыбкой, – мои лёгкие составляют мне плохую компанию. Как я говорил, новая опера Мейербера – последний крик моды. Некоторые люди рождаются в рубашке успеха. – Он поднял свою чашку, сделал маленький глоток и тихо рассмеялся. – Я не принадлежу к их числу.

Феликс с удивлением посмотрел на него:

   – Мне казалось, что у тебя дела идут хорошо.

   – Это иллюзия. Если бы я на неделю перестал давать уроки, то не смог бы заплатить арендную плату... – Он пожал плечами и продолжал: – Кстати, ты слышал о последней связи нашего друга Листа с принцессой Каролиной Уитгенштейн? – Ещё один короткий смешок. – У этого человека страсть к принцессам.

   – И каждая соответствует его вкусу, – заметил Феликс с улыбкой. – Принцессы не хуже любых других женщин, а их бельё иногда лучше.

Фредерик с минуту смотрел в свою чашку.

   – Ференц – странный человек, – произнёс он задумчиво. – Сноб и святой, шут и мистик, короче говоря, гений. Ты знаешь, что он написал дуэт для двух фортепьяно на одну из твоих тем?

   – Нет. – Феликс был явно удивлён. – Он никогда не посылал его мне.

   – Он не был опубликован, но у меня есть рукопись. Если хочешь, можем завтра сыграть.

Вскоре после ужина они ушли в свои комнаты. Долгое время Феликс слышал мучительный кашель друга, проникающий сквозь тонкую перегородку. Бедный Фридерик, одинокий и больной, вдали от своей семьи, от своей любимой Польши... Бедный Фридерик... бедный Феликс... бедные все... Жизнь есть грустная фуга на тему крушения иллюзий. Стоило ли Всевышнему создавать мир? Феликса окутала тихая печаль, он закрыл глаза и наконец погрузился в сон.

Проснулся он усталым и угнетённым.

   – Я планировал пробыть в Париже несколько дней, – сообщил он за завтраком, – но думаю, что завтра уеду. Хочу встретить мою жену во Франкфурте и поехать с ней в Швейцарию в отпуск.

   – Понимаю, – тихо сказал Шопен. – Тебе нужен отпуск, ты выглядишь утомлённым.

   – Во всяком случае, мне не хочется ни идти в оперу, ни посещать моих издателей, ни встречаться с друзьями. Не хочу даже видеть мою дорогую мадам де Ротшильд. Кстати, как она?

   – Как всегда, прекрасно. Она была очень добра и прислала мне немало учеников. Много раз приглашала меня к обеду в Париже и в её Chateau de Ferriere. – Он прищурил в улыбке глаза. – Я посвятил ей одну из своих баллад[94]94
  Четвёртая баллада в фа минор, опус 52.


[Закрыть]. Это мой лучший способ выполнения общественных обязательств.

Голос Шопена сорвался, и Феликс почувствовал, что тот хочет ещё что-то сказать.

   – Если я могу что-нибудь сделать для тебя в Германии, мой дорогой Фридерик, – начал он, чтобы помочь другу преодолеть смущение, – пожалуйста, не стесняйся.

   – Ну... ну если бы ты мог организовать для меня концерте Гевандхаузским оркестром, я был бы тебе очень благодарен. Я знаю, что я камерный пианист, но буду очень стараться. – Он говорил нервно, почти лихорадочно. – Это вопрос не только денег, это дало бы мне повод уехать из Парижа, увидеть новые лица и постараться забыть...

   – Мадам Санд[95]95
  Мадам Санд – Санд Жорж (настоящие имя и фамилия – Аврора Дюдеван; 1804—1876), французская писательница, автор социальных романов («Индиана» – 2 тома, «Лелия» – 2 тома, «Странствующий подмастерье» – 2 тома, «Орас» – 3 тома, «Консуэло» – 8 томов и т. д.).


[Закрыть]?

   – Да. Мы расходимся... Наши отношения заканчиваются, и мы оба это знаем.

   – Как долго ты и мадам Санд... – осторожно начал Феликс.

Фридерик не дал ему закончить, и Феликс заметил, что он дрожит.

   – Семь лет... Почти как брак, не правда ли? Нас познакомил Лист. Я видел Жорж и раньше, но, как ни странно, она меня совсем не привлекала. Её манерность, внешность, её эксцентричность – всё в ней отталкивало меня. Затем однажды...

И внезапно он заговорил так, словно слова сами слетали с его губ. Он рассказал Феликсу о Жорж Санд, о сложной, блестящей и властной женщине, которая полностью завладела его жизнью и сердцем с помощью смеси чувственности и материнской заботливости. В точных и ясных словах он проанализировал величие, слабости и противоречия этой писательницы, которая могла быть куртизанкой и аристократкой, мыслителем и медсестрой, художником и домохозяйкой. Он описал свои летние месяцы в Ноане, её загородном доме; их тихие вечера в саду – он, размышляющий или дремлющий в шезлонге, она, склонившаяся над каким-нибудь женским рукоделием; их вечера в освещённом свечами салоне с высокими французскими дверями, открывающимися на террасу с балюстрадой, – он, тихо импровизирующий на фортепьяно, она, сидящая за бюро – и пишущая, пишущая без устали.

Он рассказал о своём знаменитом путешествии на Майорку, начавшемся как пикник и закончившемся подобно похоронному маршу, описал свою келью в заброшенном Валдемозском монастыре, полную мрачных привидений в коричневых одеждах, – часовня всё ещё пахла мускусом и ладаном; громыхание зимних дождей по протекающей черепичной крыше; ставни, хлопающие на завывающем ветру, двери, скрипящие в ночи. А затем грустное возвращение в Париж: она – к своему перу, он – к своей жизни светского притворства. О да, он был месье Шопен, модный учитель музыки, чьи уроки стоили золотой луидор, виртуоз гостиных, сидевший за клавиатурой и выполнявший мурлыкающие приказания хозяйки; обласканный, избалованный вниманием, однако не вполне принятый в обществе капризных и невротических графинь, от которых зависело его существование. Бесконечные поездки во взятых напрокат кабриолетах в особняки его учениц; нудные уроки бездарным, но богатым светским дамам, которые относились к нему с патрицианской надменностью, скрывая её под болтовнёй и щебетанием. И иногда, для того чтобы поддержать свои скудеющие финансы и заплатить доктору или портному, выступление в салоне какой-нибудь доброй графини или польской принцессы.

Но Жорж была там, любящая и утешающая. Его друг, его любовница, его товарищ в дни депрессии, побуждающая его сочинять, закончить свои мазурки, выправить гранки издателя. Она тоже много трудилась, чтобы заработать на хлеб и на своих двух детей, создавая роман за романом, набрасывая очерки, статьи, пьесы – всё, что угодно, чтобы только свести концы с концами. Она была более сильная из них двоих и заряжала его своей силой. По её примеру он, мечтатель, импровизатор, приковывал себя к столу и находил время сочинять после утомительного дня уроков. Он даже старался спорить с издателями, борясь за приличную оплату труда бессонных ночей. Но, конечно, он никогда не побеждал, потому что они могли ждать, а он – нет. И поэтому он отдал Ноктюрн до минор за триста франков, Полонез фа-диез минор – за четыреста. Квартира, доктор, кабриолет были оплачены. Он был спасён ещё на месяц.

И так прошло семь лет – в отсутствии постоянных доходов, но согретых женской любовью. Затем однажды между ними возникло первое непонимание, которое вскоре было улажено и забыто. Но через некоторое время проявилось ещё одно, потом ещё и ещё. Споры переросли в ссоры. В запальчивости они выплёскивали друг на друга резкие упрёки и старые обиды и всё глубже погружались в них, словно в болотную топь. Ссоры больше не улаживались, но их стало меньше, потому что они слишком устали выяснять отношения и только обменивались язвительными репликами. Их сердца уже не могли прощать слова, выкрикиваемые в порыве гнева. Вмешалась гордость, источая свой яд. Теперь они жили врозь и каждый бередил свои раны.

Феликс дал другу выговориться, напрягая слух, чтобы разобрать быстрый шёпот на французском языке, зная, что Фридерик находит в исповеди некоторое облегчение. Скрытные люди иногда расположены к откровенности, подобно тому как спокойные склонны к внезапным вспышкам ярости.

   – Будь терпелив, Фридерик. Это пройдёт, – сказал он, когда Шопен наконец замолчал. – Ты ещё молод и...

Он недоговорил. К чему пустые слова? Молод? Фридерик не моложе его самого, поскольку возраст измеряется не прожитыми годами, а временем, которое ещё предстоит прожить... Дни Фридерика сочтены, как и его собственные. Говорить было нечего. Нечего.

С нежностью, как это сделал Карл, он обнял Шопена за плечи и молча вышел.

На следующее утро он покинул Париж, обещая сделать всё возможное, чтобы организовать концерт в Лейпциге.

   – Я поговорю с советом попечителей, – сказал он, когда карета тронулась. – Уверен, что они согласятся.

К концу недели он достиг Франкфурта, где его ждали Сесиль и дети. Вместе они отправились в их швейцарскую деревню. Там они провели два месяца в спокойной праздности. В середине сентября они вернулись в Лейпциг, и он опять стал дирижировать еженедельными концертами Гевандхаузского оркестра, а кроме того, преподавать композицию в консерватории.

   – Скажи мне, Ганс, сколько существует музыкальных ключей?

Ганс Блат вскочил на ноги:

   – Два, герр директор. До мажор и ля минор. Любой другой является транспонированием одного из них.

   – Хорошо. Теперь будь внимательным, потому что это немного сложнее. Как отличить мажор от минора?

Его глаза пробежали по рядам молодых увлечённых лиц. Приятно было видеть этих мальчиков такими внимательными, желающими учиться. Возможно, из кого-нибудь что-то получится... Конечно, на них производил сильное впечатление тот факт, что их профессором был герр директор: они не знали, что причиной такой чести было то, что преемник Шумана до сих пор не был найден...

Сквозь завесу своих мыслей он различал высокий мальчишеский голос, барабанивший ответ:

   – Мажорный ключ известен своей мажорной терцией, герр директор, минорный ключ – своей минорной терцией.

   – Очень хорошо, Ганс. Садись, мой мальчик.

Его глаза снова окинули класс. Напишет ли кто-нибудь из этих подростков что-нибудь стоящее, завоюет ли славу и деньги или все они канут в безвестность, будут перебиваться случайными заработками, играя в тавернах и пивных, давая за гроши уроки игры на фортепьяно или скрипке, проклиная годы, проведённые в Лейпцигской консерватории, его консерватории? Имел ли он право втягивать эти невинные создания в профессию, не сулящую ничего, кроме страданий и нищеты?

   – Вильгельм!

Вскочил ясноглазый мальчик с взъерошенными волосами и почти пропищал от волнения:

   – Да, герр директор?

   – Можешь ли ты сказать, что такое мажорная терция?

   – Да, герр директор, – едва слышно прошептал будущий композитор. – Когда между тоникой и верхней нотой имеется четыре полутона, терция мажорная, а ключ называется мажорным ключом.

   – Прекрасно, Вильгельм. Конечно, ты понимаешь, что эти четыре полутона означают пять клавиш на фортепьяно. Например, четыре полутона, скажем, мажорной терции в до будут до, до-диез, ре, ре-диез и ми. Ты это понимаешь, не так ли? – Мальчик прилежно кивнул, слишком прилежно, чтобы быть искренним. С бьющимся сердцем он ждал следующего вопроса. – А теперь скажи мне, что такое минорная терция?

И снова мальчишеский голосок пропищал в тишине классной комнаты:

   – Когда от тоники до верхней ноты три полутона.

Феликс, улыбаясь, провёл рукой по глазам. Когда-то и он был таким же, отвечая на вопросы Цельтера с тем же детским трепетом. Теперь, спустя тридцать лет, он слушал те же зазубренные ответы. Это было приятно, достаточно трогательно – и довольно странно. Даже глупо, если задуматься. Здесь сидел он, Феликс Мендельсон, в расцвете своей карьеры, награждённый Почётным крестом за особые заслуги, высшим орденом Германии, и что же он делал? Учил нотной грамоте провинциальных подростков. А почему? Потому что десять лет назад на швейцарском лугу его жена имела «чувство», что они должны переехать в Лейпциг! Было ли это славное достижение следствием мистического предчувствия Сесиль, её божественным откровением или просто наградой за то, что он был терпеливым и покорным мужем, потакающим пристрастию своей жены к маленьким городам и провинциальной жизни?

   – Правильно, Вильгельм. Три полутона. – Он слышал свои собственные слова, произносимые как будто кем-то стоящим рядом. – Мажорная терция – это четыре полутона, а минорная терция – лишь три полутона. Теперь давай посмотрим, сможешь ли ты ответить на действительно сложный вопрос. – Он видел, как мальчик застыл от напряжения. – Хватит ли только двух ключей, если на сигнатуре будет один, два, три, четыре или миллион диезов и бемолей? Подумай.

   – Да, герр директор, хватит, потому что...

Он смотрел в пространство невидящим взором, с застывшей улыбкой одобрения на губах, пока внутри его нарастал гнев. Он потерял десять лет, чтобы Сесиль могла вести ту жизнь, которую хотела, – посещать кружок кройки и шитья, торговаться из-за пфеннигов с владельцами магазинов и ходить по пропахнувшим плесенью, затхлым лавкам со старомодно одетыми дамами. Разве у него не было никаких прав? В конце концов, он был ещё молод – ведь тридцать семь лет нельзя назвать старостью, не так ли? Он был богат, знаменит и здоров. Да, совершенно здоров. Его головные боли прошли... ну почти прошли. За два месяца в Швейцарии у него не было ни одного приступа. Они просто были вызваны переутомлением, и больше ничем. Переутомлением и нудной, изнурительной работой в этом провинциальном городе. Но он всё изменит, он поговорит с Сесиль. И на этот раз...

   – Очень хорошо, Вильгельм, – сказал он, когда в коридоре прозвенел звонок. – К следующему уроку выучите...

Спустя минуту он был в своём красивом директорском кабинете с массивным столом, инкрустированным бронзой, и с портретом Фридриха Августа над камином и вышагивал по толстому зелёному ковру, заложив руки за спину. Теперь его гнев сменился чувством возмущения несправедливостью. Почему он должен приносить себя в жертву? Зачем ему оставаться в этом городе? Из-за детей? Они могут воспитываться и в Берлине, не так ли? Его мать будет рада время от времени видеть своих внуков... Так что же остаётся – любовь Сесиль к маленьким городам? Наверняка какой-нибудь кружок рукоделия и благосклонное дамское общество, которое она сможет патронировать, могут найтись для неё и там, так же, как и добродетельные фрау, с которыми можно пить чай и отправляться в экспедиции по магазинам. Да, он поговорит с ней и прямо скажет о своих желаниях и изложит закон...

   – Войдите, – бросил он нетерпеливо в ответ на стук в дверь.

Герман Шмидт ворвался в комнату так, словно за ним гнался козел. Он был коренастым маленьким человечком с пухлыми, как у ребёнка, щеками, пышными белыми бакенбардами и узкими бровями, которые изгибались над его голубыми глазами, подобно не на место посаженным усикам. Он был раздражительным, робким и почему-то постоянно куда-то торопился. Но он был также, по мнению Феликса, превосходным флейтистом и вообще отличным музыкантом. Его преданность Феликсу была неистовой и абсолютной, смешанной с лёгким чувством собственника. У него сформировалось убеждение, что молодой герр директор часто действовал по его советам и что поэтому, будучи человеком, по возрасту годящимся тому в отцы, он был обязан поделиться опытом. Без всякого официального титула или вознаграждения, кроме обычной заработной платы музыканта, он прикипел к Феликсу, выполняя бесчисленные маленькие поручения, завоёвывая его любовь и доверие и ничего не прося взамен, кроме разрешения служить ему и любить его.

Прежде чем Шмидт смог что-то сказать, Феликс обернулся к нему.

   – Знаешь ли ты какую-нибудь причину, по которой я должен оставаться в этом глупом городе? – гаркнул он с места в карьер. Брови Германа высоко поднялись. – Не скажешь ли ты мне, какого чёрта я здесь делаю, изматывая себя до смерти работой, ведя класс, репетируя и дирижируя концертами, когда я мог бы делать то, что мне нравится?

   – Потому что от вас ждут, что вы будете это делать, герр директор, – промямлил Шмидт, застигнутый врасплох этой неожиданной эскападой.

   – В том-то и дело! – прорычал Феликс, глядя на старика так, словно тот был его заклятым врагом. – Ты со мной десять лет, но разве ты меня когда-нибудь спросил об этом? Нет! Разве ты когда-нибудь сказал: «Герр директор, почему вы живете в этом затхлом городе?» Нет! Наоборот, ты отчасти ответствен за то, что я здесь, потому что ты приезжал в Дюссельдорф, чтобы шпионить за мной, когда я проводил Рейнский фестиваль, и сообщил попечителям, что я подходящий человек для Лейпцига.

   – Но, герр директор...

   – Никаких объяснений и извинений. В будущем году в это время у Гевандхаузского оркестра будет новый дирижёр, у консерватории – новый директор, а я буду вести жизнь свободного джентельмена. – Он заметил пачку писем в руке Шмидта. – Оставь это на столе – я посмотрю завтра.

   – Что-нибудь ещё?

   – Ничего, – ответил Феликс, садясь за стол. – Проверь, чтобы ноты для всех инструментов к следующему концерту были завтра на репетиции под рукой. – Он собирался было движением руки отпустить старика, но вместо этого повернулся к нему. – Пожалуйста, не говори никому, даже своей жене, о чём я только что сказал.

   – Вы можете положиться на меня, герр директор.

   – Знаю, – улыбнулся Феликс. Мгновенье он смотрел на своего неофициального секретаря с нежностью. – Ты хороший человек, Герман. Не знаю, что бы я делал без тебя.

Ради таких комплиментов Шмидт жил. Его глаза выразили обожание и собачью преданность.

   – Вы знаете, что я всё для вас сделаю, герр директор.

Феликс кивнул, затем вдруг произнёс с притворной резкостью:

   – Ну, теперь убирайся отсюда поскорее, не то твоя жена сдерёт с тебя шкуру. Я бы тоже ушёл, если бы фрау Мендельсон не сказала мне, что заедет за мной. Но ты знаешь женщин – всегда опаздывают.

На этом мужском заявлении разговор был окончен, и Герман Шмидт удалился шаркающей походкой.

Сумерки расплывались по кабинету. Уже пурпурная форма Фридриха Августа превратилась в расплывчатое алое пятно над камином. Зелёный ковёр стал чёрным. За окнами уже повисло тёмное покрывало. Ещё один день прошёл, подумал он. Ещё один трудный, обыденный, скучный день. В Лондоне Карл, должно быть, одевается к ужину в каком-нибудь фешенебельном доме. В Париже, Вене, Берлине улицы заполнены экипажами и залиты огнями кафе. А он был здесь, один в тишине погружающейся во тьму конторы, ожидая свою жену, которая отвезёт его на домашний ужин и долгий тихий вечер в кабинете.

Он услышал, как открылась дверь, и обернулся. Сесиль входила в комнату, очень красивая в своей шляпке и короткой накидке, отделанной мехом, поскольку осенние вечера уже сделались прохладными. Она наклонилась и поцеловала его в бровь.

   – Прости, дорогой, – проговорила она, слегка запыхавшись. – Я ходила по магазинам с Эльзой, а она никак не могла сделать выбор.

   – И как поживает её светлость? – спросил он, поднимаясь.

Она не почувствовала иронии.

   – Некоторые женщины тратят на свои наряды столько денег, что это просто грех! – воскликнула она.

   – Особенно когда результаты такие огорчительные, – заметил он, пропуская её к выходу.

На этот раз она уловила в его реплике колкость, и в её тоне прозвучал упрёк.

   – Мне кажется, что очень невоспитанно говорить так об Эльзе. – Она была горячо предана своим подругам, и это казалось Феликсу одновременно трогательным и слегка странным. – Она замечательная женщина.

   – Ну конечно. Плохо, что её прекрасные качества не могут улучшить её внешность. – Он видел, что она злится, и, чтобы умиротворить, взял её под руку. – Ты, маленькая гусыня, разве ты не видишь, что я шучу?

   – Мне не нравятся такие шутки, – процедила она сквозь поджатые губы.

   – Я обожаю Эльзу. Я считаю её очаровательной женщиной и безумно рад, что вы с ней такие большие подруги. – На мгновенье он подумал, не затронуть ли тему переезда из Лейпцига, но решил, что момент неподходящий. Он поговорит с ней после ужина в своём кабинете. Спокойно, но твёрдо... – А теперь расскажи мне, что ты делала.

Она оживлённо поведала ему о своей поездке в различные магазины дамской одежды с женой мэра. Она была наблюдательна и пересыпала свой рассказ меткими и порой юмористическими комментариями. Его всегда удивляло, что она может быть интересной собеседницей. Иногда от волнения она переходила на французский язык или на франкфуртский диалект её детства. В этот вечер она была в хорошем настроении, всё ещё возбуждённая от дневной экспедиции, и весело щебетала, пока они шли подлинным коридорам гевандхаузского здания, описывая суматоху, вызванную их приездом, Эльзу, стоящую в корсете и панталонах перед большими зеркалами примерочных салонов, неискренние, восторженные крики продавщиц каждый раз, когда её светлость примеряла новое платье.

   – Но она не могла ни на чём остановиться, – сказала Сесиль, когда они дошли до выхода, – и поэтому в конце концов мы поехали в Дорбек на Марктплац.

Они задержались на лестничной клетке над пролётом широких мраморных ступеней. Внизу Густав, чей профиль вырисовывался на жёлтом пятне света, отбрасываемого фонарём кареты, стоял на обочине, готовый распахнуть дверцу.

   – Ты бы видел эти новые парижские моды! – болтала Сесиль, пока они спускались по ступеням. – Юбки в два раза шире прошлогодних. – Продолжая разговаривать, она наклонила голову и, шурша тафтой, проскользнула в экипаж. – Боже мой! – воскликнула она, садясь в угол и расправляя юбку на коленях.

   – Добрый вечер, Густав. – Стоя одной ногой в дверях, Феликс повернулся к своему старому слуге. – Ты, должно быть, устала всё время ездить по городу. Поедем домой, – сказал он Сесиль.

   – Нет, нет! – вскричала она, наклоняясь вперёд. – Густав, остановись сначала у Кохлера.

   – Хорошо, мадам, – ответил тот, закрывая дверцу за Феликсом.

   – Это по дороге домой, – объяснила она, когда Феликс занял место рядом с ней. – Ты не возражаешь, дорогой? Это займёт не больше минуты.

   – Конечно нет, – улыбнулся он. – Но что такое canezou?

Во время короткой поездки в лавку к мяснику он узнал, что canezou – это блузка. Конечно, бывают разные canezous, так же как разные berthes[96]96
  Пелерина (фр.).


[Закрыть] и jabots[97]97
  Жабо (фр.).


[Закрыть].

   – Я заявляю, – заметила она возмущённо, – что эти парижские кутюрье нарочно меняют моды, чтобы нам каждый год приходилось покупать новый гардероб.

   – На это и живут кутюрье, Силетт, – пробормотал он, стараясь успокоить её взбунтовавшуюся бережливость. – Почему ты не купила пару платьев, когда ходила по магазинам?

   – Я думаю, что мне не следовало этого делать. – Он улыбнулся про себя, довольный тем, что в полумраке кареты она не могла видеть его усмешку. – Но у меня есть несколько идей, – продолжала она с лукавой хитрецой, – и завтра я пойду к фрау Хоффман, моей портнихе, и...