Текст книги "За пределами желания. Мендельсон"

Автор книги: Пьер Ла Мур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

Феликс кивнул:

   – Даже Бетховен должен был просить аванс в Лондонской филармонии.

   – И самое странное – получил его, – улыбнулся Шопен.

И снова молчание. Спустя несколько минут они поднялись в свои комнаты.

На следующее утро Феликс проводил Шопена на станцию. Когда почтовая карета загромыхала по дороге в Париж, Шопен помахал ему из окна, и внезапно Феликс почувствовал, что исчезающий экипаж увозит его друга из жизни.

Он оставался в плохом настроении весь день, но Сесиль приободрила его, показав свою работу. С терпением муравья и бесконечным усердием она взялась за колоссальную задачу переписывания «Страстей». К его удивлению, её работа была превосходна. От его комплиментов её глаза засветились радостью.

   – Мне нравится переписывать ноты, – заявила она. – Это заставляет чувствовать себя полезной.

В тот вечер, вставая из-за обеденного стола, он схватил её за руку и притянул к себе:

   – Сегодня – никакой работы, дорогая. Сегодня вечером мы будем слушать певцов Германа Шмидта. И не вини меня, если будешь шокирована. Я предупреждал тебя, что они люди не твоего круга.

   – Посмотрим.

Была ясная, холодная ночь, и супруги решили идти пешком. Спустя полчаса они уже утрамбовывали снег на окраине города. Наконец они наткнулись на него – длинное кирпичное здание в конце большого двора. Его окна светились в ночи жёлтыми огнями.

   – Я понимаю, почему певцы выбрали это место, – заметил Феликс, когда они с Сесиль прошли через обледеневшие железные ворота. – Они могут петь до хрипоты, не нарушая ничьего покоя.

В каретном сарае собралось около пятидесяти мужчин и женщин. Их лица смягчал янтарный свет ламп и каретных фонарей, укреплённых на закопчённых стенах. Они стояли маленькими группками, ожидая, посреди груды тяжёлых железных инструментов, цепей, шкивов, топорищ и колёс всех размеров. Герман Шмидт сидел на наковальне, согревая спину горячей золой в горне, обращаясь к стоящим полукругом слушателям и в то же время косясь на дверь в ожидании двух почётных гостей. Когда Сесиль и Феликс вошли, разговоры прекратились и все головы повернулись к ним.

Герман бросился к гостям, его лохматые брови подпрыгивали от волнения.

   – Это огромная честь – приветствовать вас в Цецилианском вокальном обществе, герр директор, – выдохнул он, кланяясь и делая маленькие нервные жесты рукам. – И вас тоже, фрау Мендельсон.

С взволнованной торжественностью Шмидт повёл их через весь каретный сарай к двум плюшевым позолоченным креслам, которые были поставлены рядом на маленькую платформу и выглядели удивительно несуразно в таком окружении. Он суетился и волновался, пока Сесиль и Феликс усаживались, и настоял на том, чтобы взять у Феликса шляпу и накидку, которые вручил со многими предостережениями курчавому парню, оказавшемуся его помощником. Тем временем певцы взяли свои ноты и выстроились вокруг самодельного дирижёрского помоста, причём женщины стояли перед мужчинами.

   – С вашего разрешения мы начнём, – сказал Герман с педантичным соблюдением формальностей.

Чувствуя себя как королевское семейство на представлении, Феликс и Сесиль улыбкой выразили согласие, и Шмидт вскарабкался на подиум, возвышающийся над платформой. Он слегка ударил своей флейтой, которую использовал в качестве дирижёрской палочки, и с драматическим видом вытянул руки. По его знаку хор женских голосов вступил в нарастающем крещендо, вскоре усилившись ансамблем мужских грудных баритонов.

Феликс затаил дыхание. Покалывающая дрожь пробежала по его позвоночнику, и руки всё сильнее сжимали ручки кресла, по мере того как «Страсти» оживали. Даже без сопровождения органа и оркестра, несмотря на ошибки певцов и неумелое дирижирование Шмидта, мощь и красота музыки нарастали с каждым последующим тактом, ширясь, распространяясь с непреодолимостью восходящего солнца, воспламеняющего весь утренний небосвод. Он, Мендельсон, был прав. Это была величайшая музыка, когда-либо написанная человеком, и он принесёт её в мир даже ценой собственной жизни.

Феликс почувствовал, как рука Сесиль сжала его руку, и его сердце забилось сильнее от любви. Да, она была здесь, рядом с ним, в этой каретной мастерской, среди чужой толпы. Лучше всяких слов этот жест сказал ему, что она знает, о чём он думает, и будет с ним, готовая на всё, что случится, на горе и радость и навсегда, как она сказала в тот день в Дрездене, когда во второй раз родилась их любовь.

Во время перерыва они знакомились с певцами, трясли грубые, мозолистые руки, отвечали улыбками и комплиментами на их гордые и смущённые улыбки. Герман Шмидт, переживавший свой звёздный час, представлял исполнителей. Большинство из них были фабричные рабочие с короткими шеями и широкими плечами, с покрытыми щетиной подбородками и морщинистыми лицами – дубильщики с красильной фабрики Гримма Гейт, рабочие с пивоваренного завода, бочары и водители грузовиков, каменщики с известковым раствором под ногтями, конюхи, пропахшие конским навозом. Там и здесь были ремесленники – часовщик, художник по росписи кукол, краснодеревщик. И изредка лавочник из окрестного квартала.

   – А это Франц Танзен. Он владелец этой мастерской.

Герман повернулся к ухмыляющемуся гиганту с курчавыми седыми волосами и сияющими глазами на кирпично-красном лице.

   – Я всегда восхищался вашими прекрасными экипажами, – солгал Феликс, моментально почувствовав симпатию к этому застенчивому великану.

   – А сегодня мы восхищались вашим прекрасным голосом, – вступила Сесиль, одаривая его одной из своих неотразимых улыбок.

Каретник просиял, робко кивнул и потряс им руки с благодарным бормотанием.

Женщины тоже принадлежали к рабочему классу. Они были в просторной, бесформенной одежде, башмаках на деревянной подошве и толстых шерстяных шарфах. Большинство были среднего возраста и плоскогрудые, и на их широкоскулых лицах запечатлелись годы стирки, уборки и накачивания воды из колодцев. Однако несколько женщин были молодыми и миловидными, с розовыми щеками и соломенными волосами, одетыми в самодельные туалеты по последней моде.

   – А это. – Герман прочистил горло и помахал в сторону полненькой рыжеволосой женщины лет сорока, – это Магдалена Клапп.

Феликс растерянно посмотрел на неё. Он где-то видел эту женщину, но где?.. Она была одета с вызывающей жалость пышностью в разноцветные тряпки ярких и негармонирующих цветов. В отличие от других женщин, которые довольствовались застенчивыми улыбками и неуклюжими кивками, женщина демонстрировала искушённость в житейских делах и уверенность в себе.

   – К вашим услугам, мадам, – жеманно проговорила она, присев в неглубоком реверансе.

Затем под поражёнными взглядами своих товарок подняла с почти невероятной грацией свою белую и безвольную руку на уровень губ Феликса, и ему ничего не оставалось, как запечатлеть на ней быстрый поцелуй.

   – У Магдалены прекрасный голос, – поспешно сказал Герман. – Она наше ведущее сопрано.

   – Это потому, что я профессиональная певица, – объяснила она с добродушным юмором. – Всю жизнь была. Назовите любой театр, какой хотите. – Лаенштедт, Магдебург, Баден – без разницы, я везде играла. – Она взглянула прямо на Феликса. – Много лет назад я пела в театре Фридриха в Берлине...

Шумный, прокуренный театр-таверна... Анна Скрумпнагель и он, избалованный молодой человек в кашемировом шейном платке и жёлтых перчатках...

   – Очень хорошо, – прервал Шмидт, – но герр директор...

Магдалена проигнорировала его:

   – Конечно, это было другое пение, не та музыка, что мы исполнили для вас, потому что, видите ли, Фридриху было не важно, что вы поёте, если вы...

На этот раз Шмидт силой прервал воспоминания Магдалены, заметив, что герр директор и его супруга устали и хотят поехать домой.

Феликс снова поздравил певцов с их исполнением.

   – Когда-нибудь «Страсти» будут звучать во всех концертных залах мира, но вы сможете сказать, что первыми исполнили их.

По дороге домой Сесиль взяла Феликса под руку и шла рядом в задумчивом молчании. Когда они приблизились к дому, она вдруг заявила:

   – Я никогда не забуду этот вечер. Знаешь, эти люди симпатичные!

В её голосе всё ещё звучало удивление от этого открытия. Для неё поход в танзенский каретный сарай являлся дерзкой экспедицией в какую-то Чёрную Африку. Впервые в жизни она отважилась выйти за пределы своего круга, вращаясь среди простых людей, так сказать, на профессиональном уровне, а не в качестве щедрой леди, оказывающей благотворительную помощь, и нашла их приятными и вполне похожими на нормальных людей.

Он слегка сжал её локоть:

   – Силетт, я собираюсь сообщить тебе большой и важный секрет. Между бедняком и миллионером нет абсолютно никакой разницы, за исключением того, что у одного есть деньги, а у другого нет.

Позднее, когда они раздевались на ночь и Сесиль методично расчёсывала свои длинные светлые волосы, она вышла из задумчивости и заметила:

   – По-моему, они очень хорошо пели. – Затем взглянула на него через плечо: – Как ты находишь?

   – Я нахожу, что это было отлично. Намного лучше, чем я ожидал. Конечно, им требуется подготовка, особенно солистам. Они не выдерживают точный ритм, вступают слишком поздно или слишком рано.

   – Может быть, ты мог бы им помочь?

   – Я?

   – Да. Разве ты не мог бы потренировать их, научить выдерживать ритм?

Её предложение застало Феликса врасплох. Когда он в своём воображении рисовал исполнение «Страстей», то всегда представлял себе профессиональных исполнителей, старательно репетирующих в настоящих репетиционных залах под руководством профессиональных хормейстеров. Инстинктивно у него было снисходительное, слегка снобистское отношение эксперта к любителям.

   – Разве ты не мог бы? – повторила она, скользнув в постель.

   – Наверное, мог бы, – сказал он нерешительно.

   – Это было бы началом, – пробормотала она. – Всё-таки лучше, чем ничего.

Но у него уже созрели возражения.

   – Это была бы крайне трудная работа. Эти люди не умеют читать нот. Мне придётся учить их партитуре, такт за тактом. Понадобится фортепьяно. И где я буду репетировать с ними? Я плохо представляю себя играющим роль хормейстера в танзенском сарае. А ты?

Сесиль не ответила, не стала настаивать и молчала даже после того, как он лёг в постель. Некоторое время они лежали рядом, положив головы на одну подушку. Это была их новая привычка – лежать так последние несколько минут в конце дня, лицом к лицу, почти касаясь друг друга губами. Это был момент единения, абсолютной откровенности, когда их глаза говорили вещи слишком сложные или деликатные, чтобы выразить их словами. Иногда их руки соединялись под одеялом, и по этому прикосновению – слабому пожатию, ласке пальцев – они знали, изголодались они по любви или хотят спать.

Сегодня Сесиль посмотрела на него ясными и немигающими глазами.

   – Эта девушка, Магдалена, – вдруг пробормотала она, – ты знал её в Берлине, не так ли? Она была твоей любовницей? – Сесиль с трудом произнесла греховное слово.

   – О Господи, конечно нет! Я никогда её раньше не видел.

   – Тогда откуда она знает тебя? Ты часто ходил в театр Фридриха?

Эти глаза нельзя было обмануть...

   – Ну, видишь ли, у Карла была девушка, которая там работала. Её звали Анна Скрумпнагель...

   – Она была хорошенькая?

Он не помнил, это было так давно... И это ничего для него не значило. Карл умолял его присматривать за ней...

   – И ты присматривал?

Ну, в общем, да... Ему приходилось, он был обязан Карлу.. Это тот вид услуг, который оказывают другу, когда молод. Но абсолютно невинно. В этом абсолютно ничего не было... Короче говоря, подённая работа.

Некоторое время она позволила ему разглагольствовать о скуке его визитов в театр Фридриха, затем спокойно сказала:

   – Но она стала твоей любовницей, эта Анна, не так ли?

Чёрт возьми... С ней бесполезно умничать. Жена может выведать всё о прошлом своего мужа, если захочет.

   – Да, – пробормотал он, опуская глаза.

   – Ты любил её?

   – Я?! – возмущённый протест. – Вовсе нет, нисколько...

   – А она тебя?

   – Конечно нет! – со всем пылом воскликнул он. – Она и думать обо мне не думала. Говорю тебе, это просто пустяк... Я слышал, она теперь замужем.

   – А эта Магдалена?

Здесь Феликс стоял на твёрдой почве, мог одновременно быть возмущённым и правдивым.

   – Никогда! Никогда не видел её раньше... Даю тебе тожественную клятву...

Сесиль поверила ему. Минуту она молчала, не обращая внимания на его заверения в невинности.

   – В таком случае я думаю, что это можно, – почти прошептала она. – Она сможет приходить сюда, я полагаю.

   – Сюда? Зачем?

   – Ты ведь хочешь помочь этим людям, не так ли? Ты сказал, что им нужно подучиться.

   – Здесь?

   – Боюсь, что это единственное место. У тебя есть инструмент, и попечители не будут, наверное, возражать против того, чем ты занимаешься в своём доме.

Глаза Феликса затуманились нежностью. Он знал, каких усилий стоили ей эти слова. Дом был для неё святилищем, семейной ракой, которая редко открывалась и в которую допускались только тщательно отобранные друзья...

   – Ты в самом деле не будешь возражать против того, чтобы эти люди приходили сюда?

Сесиль судорожно сглотнула:

   – Нет, я действительно не буду. Они хорошие люди, когда узнаешь их поближе.

Они поцеловались и пожелали друг другу спокойной ночи. Засыпая, она повернулась к нему с сонной улыбкой в полузакрытых глазах:

   – Я ведь сказала тебе, что с нами Бог и что-нибудь образуется, не так ли?

Итак, Феликс начал вести двойную жизнь. Днём он исполнял свои официальные обязанности, вечером тренировал четырёх руководителей групп Цецилианского вокального общества. Герман Шмидт приходил, конечно, тоже. Он старался быть полезным: стоя у рояля, переворачивал ноты, пока Феликс играл, и повторял его указания. В перерывах Сесиль приносила закуски, сосиски, сырные пирожки и пиво. Она тактично убирала Катрин, Густава и других слуг подальше с глаз певцов, чтобы снизить социальные барьеры и создать атмосферу непринуждённости и неформальности. Она наливала большие чашки кофе или кружки пива, расспрашивала певцов об их работе и семьях. Постепенно Шмидт и Танзен утратили свою застенчивость. Танзен рассказывал ей о своих четырёх детях и питал к ней чувство сродни обожанию.

Для Магдалены эти вечера в высшем обществе были самыми потрясающими со времени её переезда в Лейпциг. Игнорируя попытки Шмидта заставить её молчать, она вспоминала о своих годах на сцене, о бесчисленных неприятностях – обычно о банкротстве владельца театра или зависти своих коллег, – которые наносили удар по её карьере, и с оживлённым самодовольством и набитым ртом говорила о мужчинах высокого ранга, добивавшихся её благосклонности. «Просто чудо, – говорила она, изящно жуя сосиску, – что я не стала принцессой в одном из этих проклятых замков с башнями».

Авторитет Магдалены, однако, проистекал из другого источника. Она была единственной известной подругой Ольги Бекер, любовницы мэра. Ольга была женщиной-легендой Лейпцига. Подвергнутая остракизму, изгнанная из общества местными аристократами, она почти никогда не покидала маленького домика, который находился позади католического собора Святого Иосифа и который Мюллер купил для неё. Все слышали и постоянно сплетничали о ней, но никто не знал её лично. А Магдалена знала. «Да мы с Ольгой фактически сёстры», – говорила она, слегка преувеличивая.

Она познакомилась с Ольгой в ходе вечных скитаний, и их дружба каким-то образом сохранилась. Подобно Магдалене, Ольга была актрисой. Они жили вместе в Висбадене, экономя на всём, деля тарелку кислой капусты, когда Христоф Мюллер свалился с неба в жизнь Ольги и навсегда решил для неё проблему регулярного питания. Когда Ольга уехала из Лейпцига, чтобы сделаться мадам Помпадур[123]123
  Мадам Помпадур – Помпадур маркиза де (Жанна Антуанетта Пуассон; 1721—1764) – фаворитка французского короля Людовика XV, пользовавшаяся большим влиянием на государственные дела.


[Закрыть] его светлости, Магдалена поехала с ней. «Она хотела, чтобы я жила с ней, – объясняла она, – и составляла ей компанию». Но Магдалена была гордой, помимо того, что она была прирождённой артисткой, в то время как Ольга... «Ну, конечно, у неё был приятный голосок и золотое сердце. Она могла отрезать себе правую руку ради подруги, но у неё не было подлинного артистического таланта». И потому, хотя они постоянно виделись, Магдалена сохраняла свою независимость.

Как ни странно, Сесиль привязалась к Магдалене Клапп. Сесиль была очарована этой странствующей артисткой, как жителем какой-то другой планеты. Легенда, которую Магдалена создала о себе и в которую сама поверила, скрывала верное и благородное сердце, мужественное принятие тяжёлой и одинокой жизни.

   – Как ты думаешь, на что она живёт? – спросила Сесиль однажды за обедом.

   – Герман говорил, что она немного подрабатывает тем, что летом поёт на свадьбах и в пивных барах или исполняет какую-нибудь второстепенную роль, когда в Лейпциге останавливается заезжая труппа. Боюсь, что ей приходится несладко, бедняжке.

   – Магдалена заставила меня понять, как мне повезло. Я бы хотела ей помочь. Ты не думаешь, что я могла бы положить в конверт немного денег и послать ей?

   – Она догадается, откуда деньги, и может обидеться. Некоторые бедняки очень щепетильны в вопросе денег. Я попрошу Шмидта платить ей регулярное жалованье на том основании, что, как профессиональная певица, она не должна петь без вознаграждения. Это спасёт её гордость.

Приближалось Рождество. Уже святочное веселье выплёскивалось в виде ёлочных украшений в витринах магазинов и пения на улицах бедных студентов. Каждая семья готовилась к появлению младенца Христа в сочельник в крошечных золотых санях, запряжённых крылатыми пони.

   – Попечители говорили что-нибудь о твоём посещении сарая Танзена и подготовке певцов? – спросила Сесиль однажды вечером после очередной репетиции с ними.

   – Не думаю, что они знают об этом.

   – Возможно, они просто ничего не говорят.

   – Возможно.

Мендельсоны решили поехать на Рождество во Франкфут и провести праздники со своими детьми. Убаюканный спокойствием, Феликс начал питать робкие надежды. Пение в каретном сарае намного улучшилось. Все тренировались с прилежанием и неутомимой энергий. Сесиль, которой теперь иногда помогал Шмидт, почти закончила переписывать «Страсти». Возможно, после рождественских праздников удастся убедить какой-нибудь другой вокальный ансамбль присоединиться к цецилианским певцам. При удаче и упорной работе они смогут быть готовы к представлению на Вербное воскресенье в апреле. Конечно, оставался ещё вопрос об оркестре, но Сесиль сказала: «С нами Бог, и что-нибудь образуется». Может быть, ему также удастся нанять некоторых гевандхаузских музыкантов. Феликс сам будет сидеть за органом, если им удастся найти его. Если нет, то он воспользуется тем, что стоит у них в доме. Инструмент, конечно, не очень подойдёт, но всё-таки это лучше, чем ничего. Будет если не триумф, то скромная победа. Но, услышав потрясающую музыку «Страстей», люди утратят непримиримость, и будет организовано другое, лучшее исполнение. Так постепенно все узнают о «Страстях».

   – Знаешь, Силетт, – сказал Феликс однажды в воскресенье, когда они сидели у камина на зелёном суконном диване, – это может оказаться не так трудно, как я боялся. Я начинаю надеяться. Нам не придётся идти на дно с блестящим оружием.

Гроза разразилась два дня спустя с быстротой и стремительностью летней грозы.

По традиции, последнее заседание совета перед Рождеством бывало неформальным и весёлым. Серьёзные дела оставляли на потом. После короткого обзора годовых концертов Гевандхаузского оркестра Христоф Мюллер начинал говорить всем комплименты и раздавать направо и налево букеты: попечителям за их гражданский дух, герру директору за его неустанный труд, членам оркестра за их мастерство, профессорам и служащим консерватории за их преданность долгу и, наконец, невидимым, но вездесущим жителям Афин-на-Плейсе за их любовь к культуре. Всё представление заканчивалось эмоциональным обменом рождественскими приветствиями и пожеланиями к Новому году.

В тот момент, когда Феликс вошёл в зал, он почувствовал, что это будет не обычное рождественское собрание. Попечители избегали его, некоторые нарочито повернулись к нему спиной, когда он занимал своё место за столом. В красном дамасском кресле Христоф Мюллер выглядел возбуждённым и раздражённым. Атмосфера предвещала катастрофу.

Председатель нервно ударил молоточком и объявил собрание открытым.

   – Я уверен, что выражу единодушное мнение этого почётного совета, – начал он серьёзным, подобающе торжественным тоном, – сказав, что этот год оканчивается для нас на ноте горького разочарования. – Он остановил свой тяжёлый, полный гнева и неодобрения взгляд на Феликсе. – До нас дошла информация о том, что вы намереваетесь упорствовать в вашем злополучном проекте исполнения той музыки. Это правда?

Феликс молчал. Вот оно... В глубине сердца он знал, что это случится. Ну что ж...

   – Да, ваша светлость.

   – И это, – продолжал Мюллер с нарастающим раздражением, – было сделано в обход совета, церковных авторитетов и при неодобрении всего населения.

Феликс медленно обвёл глазами ряды каменных лиц за столом.

   – Да, ваша светлость, – сказал он тихо.

   – Что касается меня, то я намерен остановить вас, – прошипел Крюгер, едва шевеля губам, – и сделать невозможным осуществление ваших планов.

   – Я тоже, – выпалил другой попечитель, сидевший в конце стола.

После этого собрание превратилось во всеобщий словесный бедлам. Несколько членов совета, говоря одновременно, заявили, что они исключат из оркестра любого музыканта, принадлежащего к Цецилианскому вокальному обществу.

   – Это вас остановит, – процедил один из них. – Вы не сможете исполнять «Страсти» один.

Все набросились на Феликса, как борзые на загнанного оленя. Где он сможет исполнить этот шедевр? И как он найдёт необходимых певцов и музыкантов? Он что, выпишет оркестр за свой счёт и даст представление на площади Святого Томаса? Эта острота была встречена грубым, насмешливым хохотом. Мюллер же стал упрашивать. Он взывал к чувствам Феликса, его положению в обществе. Как мог он, кого король назвал первым гражданином Саксонии, – как он мог заниматься такой нелепой затеей, вызывать враждебность в городе, который относился к нему по-дружески?

   – Простите, Христоф, – проронил Феликс обречённо. – Я должен это сделать.

   – Да, – загромыхал Крюгер, – почему бы вам не вернуться в свой родной город, чтобы там разворачивать свои крестовые походы? Мы здесь, в Лейпциге, нелюбим иностранцев.

   – А кого вы любите, герр Крюгер? – спросил Феликс с уничтожающей иронией.

Его слова потонули в гуле сердитых голосов. Некоторые попечители предположили, что его единственным интересом в этом деле была личная реклама: «Вы не одурачите нас своей болтовнёй о красоте этой старинной музыки...» Другие, самоназначенные защитники церкви, порицали его вмешательство в вопрос о духовной музыке.

   – Христианской духовной музыке, – подчеркнул Крюгер, источая яд ненависти из своих бледных глаз.

Конечно, были праведные крики о социальном статусе и морали черни, которой Феликс себя окружил. Простые рабочие, шофёры, уборщицы, так называемая артистка... Сама мысль о том, чтобы «эта проститутка» пела «Страсти», казалась святотатством.

   – А как же Магдалина, стоящая у креста? – бросил Феликс через плечо.

Но больше всего попечители были возмущены его пренебрежением к их авторитету, вызовом их власти. Разве они не приняли решение против исполнения «Страстей»?

   – Да, как вы смеете бросать вызов совету? – закричал Крюгер, идя в наступление.

   – Я никому не бросаю вызов, – парировал Феликс. – Я просто делаю то, что хочу сделать, и, поскольку делаю это в своё свободное время и не взяв ни пфеннига из денег совета, не понимаю, в чём вы меня обвиняете.

   – Узнаете. – Глаза Крюгера сузились от переполнявшей его жажды мщения. – Я выгоню вас из города.

Феликс презрительно фыркнул:

   – Знаю. Вы уже присылали мне уведомление об этом. Анонимное, конечно.

От ярости лошадиная физиономия Крюгера покрылась белыми пятнами. Он был похож на труп, продолжающий изрыгать брань.

   – Вы мне заплатите за оскорбления.

   – Когда я вас оскорблял?

   – Когда я сделал замечание о вашем друге Шопене.

   – О да, помню!.. Ну что ж, я повторю их.

   – Вы тогда победили, но этот раз не победите, Мендельсон, – угрожающе прошипел Крюгер. – Вы увидите, что я очень могущественный человек в этом городе. – Он трясся от злости, и на его впалых висках набухли пульсирующие вены.

   – Ну что ж, действуйте, – произнёс Феликс с ледяным презрением, – но замолчите, не то вас хватит кондрашка.

Наконец председатель постучал молоточком и восстановил подобие порядка.

   – Весь инцидент достоин большого сожаления. – Он говорил быстро, как человек, который хочет скорее закрыть бесполезные и саркастические дебаты. – Но поскольку герр директор выполняет свои функции и не использует фонды совета, попечители не могут законным путём принять какие-либо дисциплинарные меры и поэтому должны воздержаться от дальнейшего обсуждения этого болезненного вопроса. – Он снова стукнул молоточком и поспешно добавил: – Собрание закрыто.

Когда в этот вечер Феликс вернулся домой, он увидел Сесиль, которая, сгорбившись за его столом, переписывала ноты. Герман Шмидт, сидя напротив, делал то же.

   – Смотри, Феликс! – счастливо закричала она. – Мы почти закончили. К Рождеству мы всё сделаем, не правда ли, герр Шмидт? – Она резко оборвала себя. – Что с тобой, дорогой?

   – Война продолжается, – сказал он ровным тоном, без всякого выражения. И устало провёл рукой по глазам. – На этот раз настоящая. – Он ласково привлёк Сесиль себе. – Бедняжка, – пробормотал он.

Она подвела его к дивану и заставила сесть. Он кратко рассказал о собрании.

Когда Феликс кончил, наступило долгое молчание. Некоторое время он ничего не говорил, задумчиво поглаживая подбородок.

   – Боюсь, что скоро всё начнётся, – сказал он наконец.

   – Что начнётся?

   – Не знаю, Силетт, – ответил он, притягивая её к себе на диван. – Но мы должны быть готовы к худшему. Крюгер хочет выгнать меня из города.

   – Он очень богатый и могущественный человек, – сокрушённо заметил Шмидт, печально цокая языком. – Владеет красильней Гримма Гейт. Если он узнает, что некоторые из его рабочих принадлежат к нашему обществу, он их уволит. Это уж точно, как снег зимой. Я лучше пойду предупрежу их, чтобы они не приходили в сарай.

   – Правильно, – кивнул Феликс. – Пусть не приходят, пока я не скажу. – Когда старый флейтист шёл к двери, он окликнул его: – Простите, что причинил вам столько неприятностей, Герман. Я постараюсь как-нибудь компенсировать это.

   – Не волнуйтесь обо мне, герр директор. Ложитесь в постель и постарайтесь уснуть. Вы плохо выглядите, и вам нужен отдых.

Со вздохом и горестным покачиванием головой Шмидт поспешно вышел из кабинета.

Когда Герман ушёл, ни Феликс, ни Сесиль не заговорили. Они сидели рядом, рассеянно глядя на огонь, каждый думая о своём. Через некоторое время она просунула свою ладошку в его ладонь и ждала, пока он не выйдет из задумчивости.

Наконец Феликс вздохнул, провёл свободной рукой по волосам и посмотрел на Сесиль долгим и проникновенным взглядом.

   – На этот раздело серьёзное, – сказал он спокойно. – Видишь ли, дорогая, против меня не только Крюгер, но и весь совет, включая моего доброго друга Христофа.

Он повернулся к ней, взял её руку в свои и заговорил быстро и пылко:

   – Ты абсолютно уверена в том, что хочешь быть со мной? Будет безобразная драка – я чувствую это. Видела бы ты глаза Крюгера, когда он разговаривал со мной! Он был похож на змею. Почему бы тебе не поехать во Франкфурт и не провести праздники с детьми?

Слова замерли у него на губах, когда она стала медленно качать головой. Он знал: что бы он ни сказал, ничто не может заставить её передумать. Они снова замолчали, следя за розовым пламенем пылающих под горой пепла дров.

   – Что мы будем делать? – внезапно спросила Сесиль рассеянно, не глядя на него.

   – Не знаю, – ответил Феликс, тоже не глядя на неё. – Сначала надо посмотреть, что будут делать они. Ждать придётся недолго. – Он провёл ладонями по коленям и несколько раз покачался из стороны в сторону. – Но скажу тебе вот что. Я почти рад, что это произошло. Всё было слишком легко. И потом, я не мог выдержать обмана. Болтать с попечителями на совете, шутить с Мюллером, когда я всё время знал, что делаю то, чего они не одобряют. Я рад, что всё открылось. По крайней мере теперь все расставлены по своим местам. На одной стороне двое нас, бедные Герман и Танзен и горстка певцов-любителей. На другой... в общем, на другой стороне все остальные. – Он храбро, но неубедительно усмехнулся. – Звучит не очень-то ободряюще, правда?

Сесиль обернулась к нему:

   – Не забывай, что с нами Бог, – произнесла она тихо.

Феликс снова был поражён её упрямой верой. Пока она на его стороне, остаётся надежда...

Он обнял её за плечи.

   – Ты лучше бы поговорила с Ним, – прошептал он ей на ухо. – Мы будем нуждаться в Нём.

На следующее утро, когда Феликс спустился в столовую к завтраку, то увидел газету, как обычно, аккуратно сложенную под салфеткой. Он развернул её, приветливо поздоровался с Густавом. И тут его взгляд упал на заголовок во всю первую страницу: «Богохульное Рождество».

Статья была короткой и умело написанной. Она повествовала о том, что группа самодеятельных певцов, называющая себя Цецилианским вокальным обществом, встречается в каретном сарае по вечерам, чтобы профанировать дух Рождества мычанием старинного произведения церковной музыки под личным руководством некой хорошо известной музыкальной личности города, рождённой в нехристианской вере. Статья заканчивалась на угрожающей ноте: «Мы надеемся, что муниципальные власти быстро положат конец этому святотатству».

   – Вам нехорошо, мастер Феликс? – спросил Густав, заметив, что хозяин побледнел.

Феликс взглянул на старого слугу, и его глаза потеплели.

   – Густав, ты помнишь, что, когда что-нибудь случалось в банке, отец приходил домой и ворчал: «Клянусь Моисеем, мы по уши в беде»?

   – Да, мастер Феликс.

   – Так вот, теперь моя очередь. К твоему сведению, мы по уши в беде.

Снег перестал, и он решил пойти в консерваторию пешком. Швейцар у здания Гевандхауза холодно кивнул ему головой вместо обычного радостного «Доброе утро, герр директор». Даже профессора, которых он встречал в коридорах консерватории, поспешно прятались в свои классы. Только его ученики класса композиции не изменились. Их глаза сияли даже большим обожанием, словно они хотели заверить его в своей преданности.