Текст книги "За пределами желания. Мендельсон"

Автор книги: Пьер Ла Мур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

   – Так что он сказал? – спросила Сесиль.

   – Я мог бы иметь Гевандхауз и любые деньги, которые мне нужны.

Это был их ритуал последних минут дня. Их губы почти соприкасались, но она была напряжённой, почти враждебной.

Исполнение «Страстей» потребует шесть недель упорного, сверхчеловеческого труда. Это может убить Феликса.

   – Что ты ответил?

   – Что дам ему знать.

Долгая пауза.

   – Тебе бы этого хотелось, да? Скажи правду.

   – Дело не в этом, Сесиль.

   – Тогда в чём?

   – Должен ли я это делать или нет?

   – А ты что думаешь?

   – Я не буду делать это, если тебя не будет со мной, а я не чувствую себя вправе просить тебя остаться со мной, если тебе кажется, что ты не должна.

Ещё одна пауза.

   – Это убьёт тебя, я знаю.

   – Нет гарантии, что убьёт. Но если и убьёт, я умер бы счастливым.

   – Ты был бы счастливым. А дети? А я? Разве мы ничего для тебя не значим?

   – Ты ведь знаешь, что это не так. Но я бы осуществил свою задачу, достиг своей цели, выполнил свою миссию, и ты бы гордилась мной.

   – Нет, я не позволю тебе! Я не хочу быть гордой вдовой. Я хочу быть счастливой женой. – Её глаза наполнились слезами. – Даже несчастной женой. – И добавила с беспомощной яростью тех, кто слишком сильно любит: – Я ненавижу тебя. Ненавижу эту старинную музыку, ненавижу всех. Спокойной ночи, дорогой.

Скупой супружеской поцелуй.

   – Спокойной ночи, любимая.

Нежный поцелуй в кончик носа.

По желанию мэра похороны Магдалены проходили в сумерках на кладбище Святого Иоанна. Пастор Хаген совершил богослужение. Речей не было, только горстка людей, которые ушли, как только гроб опустили в землю.

Феликс и Сесиль были последними. Они медленно прошли мимо занесённых снегом могил. Высоко над их головами длинный багровый луч раскроил синевато-серое вечернее небо. Где-то за облаками садилось солнце в пышном великолепии расплавленного света.

Теперь они шли через «бедный» участок – самый ближний к воротам.

   – Посмотри, Феликс, – сказала Сесиль, наклоняясь.

   – Что такое?

Это была могила с дешёвым дубовым крестом.

   – Прочти. На кресте.

Некоторые буквы стёрлись до неузнаваемости, но кое-что можно было разобрать.

«Иоганн Себастьян Бах».

Они постояли в сгущавшихся сумерках. Даже снег казался серым.

Сесиль подняла лицо, и Феликс увидел, что оно залито слезами.

   – Он так долго ждал, – пробормотала Сесиль. Они посмотрели друг на друга, и она отвела глаза. – Я не могу бороться с вами обоими, – сказала она тихо, почти шёпотом.

Глава пятая

Феликс лежал в постели, ещё не вполне проснувшись, и медленно приучал себя к тому захватывающему дух, невероятному факту, что сегодня Вербное воскресенье и он Неё ещё жив.

Уже более часа звонили колокола Святого Томаса, раскачиваемый каждый двенадцатью сильными глуховатыми мужчинами, сотрясая апрельское небо гулом гудевшей бронзы. На другой стороне реки Плейс Святой Иоанн отвечал низким басом чугунных колоколов, в то время как вдалеке маленькая Ней Темпл, церковь для бедных, окропляла своё окружение высоким радостным позвякиванием.

Но он по-прежнему не шевелился.

Действительно наступило Вербное воскресенье, и это было самое невероятное. В течение последних шести недель иногда казалось, что оно никогда не наступит, а иногда – что наступит слишком быстро. А оно приближалось, как и любой другой день, ни быстро, ни медленно, просто дожидаясь, пока часы, минуты и секунды предыдущих дней канут в океан ушедшего времени. Теперь пришла и его очередь. И это был прекрасный весенний день, несмотря на проклятые бьющие, гудящие, звонящие колокола, – с лёгким ветерком, проникающим в окно, с домом, полным людей и детей, взволнованных, словно это было Рождество, и с Сесиль, которая была где-то поблизости и, наверное, трудилась как пчёлка.

А он, ленивый и счастливый, лежал в постели, когда все в Лейпциге уже давно встали, и наслаждался этими последними мгновеньями тишины, прежде чем всё закрутится, и больше не будет времени даже дышать, не то, что думать. И также поразительно, что через несколько часов всё будет кончено. Это замечательное, уникальное Вербное воскресенье с непреодолимой силой уже двигалось к своему завершению. К вечеру оно подойдёт к краю водопада минут и к полуночи растворится в вечности. Просто пройдёт ещё одно воскресенье. Но не для него... Для него оно никогда не умрёт, потому что он никогда его не забудет. Оно принадлежит ему. Он возьмёт его с собой, когда покинет этот мир.

Странно, каким важным может быть один день в жизни человека. Конечно, нелепо было давать волю воображению; видя предзнаменования и тайный смысл в цепочке отдельных эпизодов, приводящих к важному событию в чьей-то жизни. Но, нелепо или нет, казалось, будто это заранее определённый путь, начертанный какой-то высшей, верховной силой. Может быть, Богом? Как бы там ни было, Кем-то, Кто мог сказать: «Так, посмотрим... Якоб Людвиг Феликс Мендельсон... Он родится в Гамбурге в 1809 году, вырастет в Берлине, в богатой и дружной семье. Станет музыкантом и напишет немного прекрасной музыки и немного не столь прекрасной. Сделается очень знаменитым, женится на одной из красивейших девушек Германии и будет иметь пятерых детей. Будет руководить Гевандхаузским оркестром, первым исполнит «Неоконченную симфонию» Шуберта, станет основателем и руководителем Лейпцигской консерватории. Но ни одно из этих свершений не будет для него главной целью в жизни, его предназначением. Его миссией на земле будет исполнение некой старинной духовной музыки одного забытого хормейстера XVIII века по имени Иоганн Себастьян Бах. Вот и всё. Ничего большего ожидать от него нельзя...»

Тем временем какая-то Невидимая Рука принялась за работу и всё устроила. Но так искусно, такими извилистыми путями, что никто не мог догадаться, что это значит или куда это приведёт. К примеру, что, если бы старый герр Цельтер не нашёл тех последних четырёх страниц в каком-то букинистическом музыкальном магазине?.. Что, если бы не он был его учителем музыки? В конце концов, в Берлине есть и другие учителя... Если бы... Если бы только можно было так продолжать бесконечно, до того момента, когда пастор Хаген явился к нему на ферму с пепельным лицом, держа свой золотой крест... Это было похоже на медленно разворачивающуюся фугу людей и событий, каждое из которых занимало своё место, выполняло какую-то определённую цель, приближая окончательное разрешение...

Он сам сделал очень мало для этого, ощупью бредя сквозь лабиринт конфликтующих эмоций, спотыкаясь в дороге, не понимая, что это всё означает, постигая всю важность совершившегося слишком поздно... Но Рука вела его по дороге и толкала вперёд. Он был избранником. И за это он благодарил Бога, благодарил Его за то, что Он возложил на него эту благородную задачу, дал ему, музыканту, возможность сослужить великую службу Учителю всех музыкантов. И наконец, за то, что наградил его, рождённого в иной вере, честью возвратить христианам их великую музыку. Это сполна компенсировало всё, чего ему это стоило, – борьбу, разочарования, чудовищное напряжение последних недель. Ради этого стоило жить.

Куда запропастилась Сесиль? Как она отнесётся к тому, что у него будет завтрак в постели? В конце концов, сегодня особый день. Хотя в глубине души она этого не одобряла, считала это гедонистическим, сибаритским, немного греховным. Он посвятит остаток своей жизни приобщению её к изысканному и пагубном удовольствию завтракать в постели... А пока, учитывая, что дом полон людьми, она, наверное, бегает, присматривая за всем, всем помогая, устраивая всех поудобнее. Совершенная hausfrau в свой звёздный час. Чудная, удивительная Сесиль...

Вчера приехала её maman, свежая и необычайно изящная после долгого и утомительного путешествия в дорожной карете. С ней был её брат, сенатор Сушей, который не мог понять, зачем его вытащили из банка. Сильные женщины эти Жанрено... Его сестра Фанни тоже здесь, благослови её Бог! Они с мужем весь день ехали из Берлина, чтобы присутствовать на исполнении «Страстей». Теперь, когда мама умерла, она сделалась владелицей дома на Лейпцигерштрассе, 3. Даже Пауль приехал. Он, наверное, готовит завтрак в столовой, болтает с Густавом или читает финансовые новости. В детской полный бедлам. Время от времени, когда кто-нибудь открывает дверь, до него долетает звук детских голосов. Они очень веселятся, не имея ни малейшего представления о том, из-за чего им так весело. Возможно, в этом и заключается детство – в способности быть счастливым без всякой причины... На улице уже гудела толпа. Он узнал этот особый шум, который производит толпа. Где же это было?.. В Дюссельдорфе, конечно, во время Рейнского фестиваля. О, если бы отец был здесь! Как бы он им гордился! Он бы прочистил горло и сказал: «Якоб, я тобой доволен. Теперь бы твой дедушка Моисей...»

И слава Богу, сегодня не идёт дождь, как шёл всю эту неделю. Сегодня ясно и дует лёгкий ветерок, как и следует в Вербное воскресенье. Сесиль, наверное, и за это тоже помолилась. Она смотрела на Бога как на какого-то богатого и строгого дядюшку, которого можно упросить сделать что угодно, – и обычно упрашивала.

Так много случилось за последние шесть недель, что ничто не оставило глубокого отпечатка в его мозгу. Для него это были длинные ряды певцов с расплывчатыми лицами и открытыми ртами, настройка инструментов, взмахивание дирижёрской палочкой у пюпитра, отдача приказаний, Шмидт, снующий туда и обратно, поедаемые в спешке обеды, Сесиль, смотрящая на него со смесью гордости и боли, думающая о том, сколько ещё времени он выдержит такое напряжение...

На город напало нечто вроде коллективной лихорадки. Все старались внести свои предложения. Дамы, приходящие в их дом и говорящие Сесиль, как они рады, что она к ним вернулась. И конечно, Эльза Мюллер, настоящая подруга... Жёны членов городского совета, жёны попечителей. Даже Амелия Доссенбах, которая приволокла букет цветов стоимостью в полталера...

И разумеется, его светлость. Через неделю после убийства Магдалены он «захватил» «Страсти». Это, оказывается, был его проект. Ну конечно, всё же знают, что он всегда был за их исполнение... За одну ночь Мюллер сделался музыковедом, сыпавшим направо и налево музыкальными терминами. Он принёс официальные воззвания из городской ратуши, призывая население к ещё большему усердию. Он даже добровольно отправился в Дрезден – что было ему чрезвычайно неудобно, признался он, – чтобы убедить герра фон Виерлинга отпустить трёх оперных певцов для исполнения важных сольных партий. Афины-на-Плейсе никогда не знали ничего подобного, и он, Мюллер, был во главе этого! Он и в самом деле уверовал в собственную риторику. Счастливы люди, обладающие даром самообмана...

Кто действительно приносил пользу, так это пастор Хаген. Он без колебаний временно прекратил занятия в школе, чтобы мальчики из хора Святого Томаса могли интенсивно репетировать. Он дал разрешение использовать большой орган собора в любой момент дня и ночи, позволил проводить репетиции оркестра в церкви, привёз из соседних городов несколько вокальных коллективов. Ни один человек не мог бы сделать больше. И мир вернулся в его душу. Не благодушное самодовольство, но смиренный, робкий мир грешника, совершающего покаяние.

Но самым странным было то, что всё началось с лужи крови на снегу – убийства Магдалены. Некоторые вещи противоречат логике. Поведение человека, например. Почему убийство немолодой провинциальной актрисы потрясло такой город, как Лейпциг, поколебало самодовольство священника и привело его на тропу смиренной благотворительности? Такие вещи нельзя понять. Возможно, потому и сказано, что пути Господни неисповедимы.

Феликс услышал, как открылась дверь, затем донёсся приглушённый стук шагов Сесиль по ковру.

Как он и ожидал, она наклонилась над ним и сказала:

   – Дорогой, пора вставать. – Сквозь щёлочки век он наблюдал за ней, притворяясь, что спит. Её голос сделался более настойчивым: – Пожалуйста, дорогой. Я знаю, что ты очень устал, но ты должен...

Он почувствовал прохладу её губ на своей щеке и открыл глаза.

   – Я ждал этого поцелуя, – произнёс он, приподнимаясь на подушках. – Сядь и дай мне посмотреть на тебя.

Она выглядела чуточку лучше, но только чуточку. Эти несколько недель пребывания в доме, присутствие детей помогли. Но её щёки были ещё бледны и фиолетовые тени под глазами не прошли. Так же как и простуда, которую она подхватила на ферме. Часто по ночам он слышал, как она кашляет во сне. Ну ничего, Швейцария ей поможет.

   – Прости, что я так долго валяюсь, – сказал он, стараясь шутить, чем в последнее время часто скрывал свои подлинные мысли, – но я думал над тем, как кальвинистский пастор мог произвести на свет такое потрясающее создание.

Она улыбнулась, тронутая, но не обманутая незаслуженным комплиментом. Женщина знает о том, как она выглядит, лучше других, потому что лучше других знает, как она чувствует, а красота начинается изнутри. Что касается его, она слишком хорошо видела, как он выглядит. Его лицо сделалось словно восковым. Кожа обтягивала переносицу, из-под которой выступали кости. Ноздри были сдавлены, глаза глубоко сидели в тёмных глазницах, голубые вены проступали на запавших висках. Шрам, оставленный камнем, уродливой багровой полосой пересекал правую щёку. В уголках губ собрались морщины, свидетельствуя о боли, усталости и перенапряжении. А ему только недавно исполнилось тридцать восемь. А ей ещё нет и тридцати.

Феликс грустно улыбнулся:

   – Мне кажется, я знаю, о чём ты думаешь.

   – О чём?

   – Что мы с тобой похожи на два симпатичных призрака. – Она невесело кивнула в знак согласия, и он продолжал: – Но вот увидишь, два месяца в Швейцарии и мы так наберёмся сил, что посрамим этих крепких сельских здоровяков. Кстати, не хочешь ли ты испытать нашу новую...

   – Как ты себя чувствуешь? – перебила она, стараясь скрыть тревогу. – Ты хорошо спал?

   – Как дитя или, скорее, как мертвец. Ты можешь собирать вещи.

   – Я уже собрала. Мы можем уехать в любой момент.

Она уже давно уложила вещи, готовая уехать по первому знаку. Эти последние несколько недель, столь трудные для него, показались ей вечностью.

   – Завтра, если хочешь, – предложила она осторожно. – К сегодняшнему вечеру все разъедутся.

   – Ты так думаешь? А твоя maman?

Она и сенатор уезжали завтра днём: у дяди Теодора было важное дело во Франкфурте. Что касалось Фанни, её мужа и Пауля Мендельсона, они уезжали поездом сразу после обеда.

   – Тогда поедем завтра, – согласился Феликс. Ему действительно не терпелось уехать. Пока он будет в Лейпциге, всегда найдутся дела, которые надо сделать, и люди, с которыми нужно встретиться. А он уже на пределе сил. Ещё неделя – и он сломается. Его голова дико болела в эти последние недели, особенно по вечерам, после долгого, изнурительного дня. – Чем скорее, чем лучше.

   – Хорошо. О чём ты спрашивал меня минуту назад? Не хочу ли я испытать... что?

   – Нашу новую карету. Она даже красивее, чем та, что была у отца.

Она кивнула:

   – Я рада, что Танзен будет нашим кучером. Густав стареет.

   – Плохая привычка, которой страдает очень много людей, – улыбнулся он. – За исключением нас, конечно.

Только теперь Феликс заметил поднос на углу буфета, и, поскольку был слаб от усталости и его нервы были расшатаны, вид этого подноса тронул его необычайно.

   – Ты меня балуешь, Силетт, – пробормотал он, чувствуя приближение слёз.

   – Милый, я буду так баловать тебя, так баловать... – Она не могла закончить. Её нижняя губа задрожала, и голос сорвался в рыдание. В порыве любви она обвила его руками за шею.

«Пока ты не умрёшь... вот о чём она подумала», – сказал Феликс себе, гладя её по спине и бормоча жалкие уверения, которые не обманывали ни его, ни её.

   – Ну, ну... Что у меня за жена! Вот увидишь, всё будет хорошо... Всё будет замечательно...

Они оба знали, что это неправда. Последние недели выкачали из него оставшиеся силы, унесли те несколько лет жизни, которые он мог бы ещё иметь. Сесиль догадалась о подлинной природе его головных болей. Он ловил её тревожные взгляды, видел дрожание губ, когда поднимал руку ко лбу.

   – Я думаю, что мы оба здорово устали, – признался он наконец. – Очень устали.

Он мягко снял её руки и легонько оттолкнул от себя. Она будет, сказал он ей, самой уродливой женщиной в Святом Томасе, если не перестанет плакать. Она кивнула и постаралась улыбнуться, вытирая слёзы ладошкой. Затем с притворным оживлением он признался, что умирает с голоду.

   – Зачем здесь этот поднос? – спросил он, указывая на буфет.

Сесиль взяла поднос и поставила его на кровать.

   – Ты ещё спал, когда я пошла, – оправдывалась она.

   – Теперь расскажи мне всё, – потребовал он, взмахнув салфеткой. – Как все поживают? Где дорогая maman?

Несмотря на усталость от путешествия, maman поднялась на рассвете и провела часовую инспекцию дома. Буфеты, бельевые шкафы, кладовка, кухня – она заглянула всюду.

   – Даже на чердак, – заметила Сесиль с добродушной улыбкой взрослых детей, снисходительно относящихся к слабостям своих родителей. – Чтобы посмотреть, так ли я веду дом, как она учила меня.

   – И она одобрила?

   – Всё, кроме... – она смущённо улыбнулась, – греческой статуэтки в кабинете.

   – О Боже! Мы забыли её спрятать. Что она сказала?

   – Что она нескромная и непристойная.

   – Что ж, я полагаю, что мы с тобой – пара нескромных и непристойных людей.

   – Она стареет, – с нежностью в голосе произнесла Сесиль, – у неё старомодные идеи.

   – Наоборот, её идеи вечны. До тех пор, пока будут тёщи, всегда будут леди вроде неё. А где она сейчас?

   – Она уже ушла в церковь с дядей Теодором. Я попыталась сказать ей, что служба начнётся по крайней мере через два часа, но она ответила, что хочет занять хорошие места и не может придумать лучшего места для ожидания, чем Божий дом. Даже если это лютеранская церковь.

   – Потрясающая maman! Я просто восхищаюсь ею! – воскликнул Феликс с набитым ртом. – Не будет ли она ошеломлена, если, прибыв в рай, обнаружит, что Бог – Магомет или анабаптист?

Сесиль тихонько щёлкнула языком:

   – Не смейся над такими вещами, Феликс. Люди должны во что-нибудь верить. Это помогает им жить и умирать. А ты бы лучше поторопился и оделся. Внизу уже много народа, и прибывают всё новые и новые люди.

   – Что им надо?

   – Увидеть тебя. Люди, которых я никогда не видела. Из Берлина, Гамбурга, Парижа. Даже один джентльмен из Лондона. Какой-то сэр. Густав не знал, что делать, поэтому я велела ему впускать всех. Город ломится от гостей. Говорят, что в гостиницах люди спят по трое в кровати. Ну скорее, вставай.

Раздался лёгкий стук в дверь, и вошла Фанни Мендельсон-Хензель.

   – Завтрак в постели! – рассмеялась она. – Он не изменился. Моя бедная Сесиль, я знала, что он сломит твоё сопротивление и в конце концов сделает по-своему. – Она поцеловала брата в щёку.

   – У тебя тоже есть пороки, – парировал он с типично юношеской задиристостью. – Вот я расскажу Сесиль.

Фанни проигнорировала угрозу.

   – Он всегда имел страсть к завтраку в постели. Отец говорил, что это верный знак того, что он плохо кончит.

   – Так и есть, – Феликс вытер губы салфеткой. – И если ты собираешься и дальше распространять обо мне клевету, то делай это за моей спиной, а не на моих глазах. – Говоря это, он смотрел на сестру любящими, смеющимися глазами. – Для старой матроны ты выглядишь на редкость хорошо. – Он обернулся к Сесиль: – Это фамильная черта. Мы, Мендельсоны, с годами становимся всё красивее.

Он бросил скомканную салфетку на поднос и издал вздох удовлетворения:

   – Это было очень хорошо. Теперь я готов встретить испытания сегодняшнего дня.

Сесиль соскочила с края кровати.

   – А я спущусь вниз и посмотрю, как обстоят дела, – объявила она, убирая поднос. – А ты вставай. Пожалуйста, Фанни, заставь его встать.

   – Постараюсь.

   – Напомни мне отвести тебя в сад, прежде чем мы пойдём в церковь, – окликнул он Сесиль, когда она выходила из комнаты. – Я хочу тебе кое-что показать.

Когда она ушла, Феликс задумчиво взглянул на сестру. Некоторое время они молча смотрели друг на друга затуманенными от воспоминаний глазами, с застывшей на губах грустной улыбкой. Эпизоды юности кружились в их мозгу, как мёртвые листья на осеннем ветру. Их проказы, их дуэты в четыре руки, воскресные семейные концерты, роскошные обеды, пикники, первые шёпотом поверенные друг другу секреты... Теперь они держались за руки в инстинктивном желании быть вместе против их общих безымянных страхов, в предчувствии надвигающейся последней разлуки.

   – Ты счастлива, Фан? – спросил он наконец. – Как твой муж?

   – С каждым годом всё замечательнее. У него была выставка в Лондоне, и королева купила одну из его картин. И дети тоже замечательные. Я только что ходила в детскую и поиграла с твоими малышами. Странно, что все они светленькие, в мать. Кстати, Сесиль выглядит очень усталой.

   – Знаю. Я беспокоюсь за неё. Хочу повезти её в Швейцарию. – Феликс почувствовал на себе нежный изучающий взгляд Фанни и отгадал её мысли. – Я плоховато выгляжу, да?

   – Тебе тоже нужен отдых. Длительный отдых. – Затем она вдруг сказала: – Эти головные боли ужасны, правда?

Он нахмурился. Как она догадалась?

   – У меня они тоже бывают, – прошептала Фанни. – Они начинаются здесь, да? – Она показала на затылок. – Доктор говорит, что ничего нельзя сделать. Обычное лечение – отдых, отсутствие отрицательных эмоций, побольше молока...

Фанни с усилием выдавила из себя улыбку и, прежде чем он успел что-то сказать, стянула с него одеяло, как делала в детстве:

   – Теперь вставай, не то Сесиль будет на меня сердиться.

Феликс брился, когда влетела Сесиль и в волнении затараторила:

   – Внизу толпа! Прибыл герр Мюллер со всеми членами совета. Все в мантиях. Они выглядят великолепно.

   – Не сомневаюсь. – Он усмехнулся, глядя на неё и продолжая водить бритвой под подбородком. – Особенно Христоф.

   – Ты бы только видел его! С золотой цепью и в красной бархатной мантии! Он похож на... – Не найдя подходящего сравнения, она продолжала: – А имя английского джентльмена – сэр Джордж Смарт.

Феликс замер с бритвой в воздухе.

   – О мой Бог! Проделать весь путь из Лондона...

   – Кто это такой?

   – Просто дирижёр Лондонского филармонического оркестра. А это, моя дорогая, то, что я называю настоящим оркестром. Он дал мне первый шанс. – На несколько секунд память вернула его в кабинет сэра Джорджа, и он увидел врывающуюся Марию, глаза которой метали громы и молнии. «Синьор Смарт, вы большой лжец...» – Он быстро кончил бриться. – Говорю тебе, Силетт, британцы – прекрасные люди.

   – О, ты и твои британцы, – поддразнила она, зная его восхищение характером и традициями англичан. – Они такие же, как и все остальные. Одни хорошие, другие плохие.

   – Да, но, когда они хорошие, они...

   – О, я забыла. Заходила одна леди, фрау Риман. Она очень хорошенькая.

   – Да? – Он изучал своё лицо в зеркале. – И что же хотела фрау Фриман?

   – Не Фриман, дорогой, а Риман. Она хотела передать тебе, что очень тобой гордится.

Он провёл пальцами по щеке.

   – Очень мило с её стороны.

   – Она также сказала, что хорошо тебя знает.

Феликс издал стон:

   – Она тоже! Интересно, моё прошлое когда-нибудь оставит меня в покое? Не верь ей, Сесиль. Она самозванка. Я никогда в жизни её не видел.

   – Ты чуть не женился на ней, ты, гусь. Если бы я не появилась...

   – Риман? – повторил он шёпотом. В его памяти вспыхнуло воспоминание. – Конечно же это Нина... Она здесь?

   – Да, вместе с мужем. Он здесь по делу. Она сказала мне, что он собирается строить новую железную дорогу.

Феликс умело вытер лезвие бритвы.

   – Ах, Нина! Это была женщина для меня. Как жаль, что она меня отвергла и я был вынужден удовлетвориться дочерью пастора.

Она улыбнулась. Это была настоящая шутка, та, от которой в его глазах загорелись озорные искорки.

   – Если ты не поторопишься, дочь пастора...

Её прервал звук широких шагов, сопровождаемых тяжёлым пыхтением. Они обернулись как раз вовремя, чтобы увидеть Карла Клингемана, протискивающегося в дверь cabinet de toilette[126]126
  Уборная (фр.).


[Закрыть].

   – Клянусь, мадам, – запыхтел он, не обращая внимания на Феликса, – моя дружба с вашим мужем принесёт мне раннюю и несвоевременную кончину. – Он достал из кармана носовой платок и вытер своё широкое, жизнерадостное лицо. – Почему он не ведёт спокойную, тихую жизнь, как я? Я никогда не зная, должен я платить ему дань восхищения или посадить его под арест.

   – Когда ты приехал? – вмешался Феликс, рассекая воздух бритвой, словно собирался убить Карла.

   – Что это за разговоры об аресте, герр Клингеман? – поинтересовалась Сесиль.

   – Ничего. Ерунда, – быстро вставил Феликс подчёркнуто небрежно. – Карл всегда хвастается своими дипломатическими привилегиями. Да если бы он когда-нибудь сделал нечто подобное, – он выразительно помахал лезвием бритвы перед лицом друга, – я бы перерезал ему горло. – И, чтобы сменить тему разговора, повторил: – Когда ты приехал?

   – Вчера вечером. И эта проклятая деревня полна народа, так что мне пришлось спать на бильярдном столе.

   – Это полезно для твоей души, – наставительно произнёс Феликс. – И держит тебя в хорошей форме.

Сесиль извинилась и вышла. Проходя мимо Карла, она подарила ему одну из своих убивающих наповал улыбок.

   – Я бы хотела побольше послушать об этих дипломатических привилегиях, – подмигнула она.

   – Если ты ей когда-нибудь расскажешь... – начал Феликс, когда они остались одни.

   – Не расскажу. – Карл осторожно опустил своё грузное тело на край ванны, взял понюшку табаку и, сбрасывая частички его со своей гофрированной сорочки, взглянул на друга детства. – Ты, несчастный musiker, – произнёс он с подозрительно блестевшей влагой в выпуклых глазах, – ты всё-таки добился своего, да? Я горжусь тобой, Феликс. Я всегда знал, что ты великий музыкант, теперь я знаю, что ты также великий человек. – Знакомая усмешка вернулась к нему, и он добавил: – Определённо слишком много для одного индивидуума.

   – А ты был самым лучшим другом, которого может иметь человек, – растроганно сказал Феликс, не в силах скрыть свои чувства.

   – Кстати, – заметил Карл, который, подобно всем сентиментальным людям, ненавидел открытое проявление эмоций, – у меня есть для тебя новость. Достигнув горестного сорокалетнего возраста и впадая в старческий маразм, я решил жениться.

   – Замечательно!

   – Это единственный опрометчивый поступок, которого я до сих пор ещё не совершал, но ничего не могу с собой поделать. Я подобен скалолазу, загипнотизированному видом Джомолунгмы. Он знает, что почти все, кто пытается забраться на неё, срываются в пропасть, однако лезет снова и снова. Самое поразительное, что я нашёл женщину, которая хочет выйти за меня замуж. Некоторые женщины готовы на всё.

Они поболтали в таком духе ещё немного, пока Феликс продолжал одеваться. Карл рассказал ему о своей невесте, объявив, что свадьба состоится перед Рождеством.

   – Веселье сочельника создаёт атмосферу надежды, воодушевляя двоих людей, отправляющихся в такое опасное путешествие, – объяснил он.

Внезапно его тон изменился. Он взял шляпу и сделал несколько шагов по направлению к двери.

   – До свидания, Феликс. Отдохни как следует. Ты совсем выдохся. Я не увижусь с тобой после концерта. Ты будешь окружён людьми, а я первым поездом возвращаюсь в Париж. – Карл сделал паузу и пристально посмотрел на друга. – Большая честь дружить с таким человеком, как ты.

Он вышел из комнаты. Феликс слышал, как в коридоре он обменялся несколькими шутливыми репликами с Сесиль. Затем тяжёлый стук его шагов затих.

   – Что ты думаешь, рассматривая себя в зеркало?! – воскликнула Сесиль, вбегая в комнату. – Почему ты ещё не готов?

   – Я вожусь с этими чёртовыми наградами. Почему бы им не найти чего-нибудь более практичного?

Пока она помогала ему приладить награды на фраке, он наблюдал за её отражением в зеркале. Она была одета как для церковной службы, в шляпке, завязанной под подбородком.

   – Ты выглядишь слишком привлекательно, – заметил он. – Может быть, мне не следует позволять тебе сидеть в церкви одной. Особенно когда ты, кажется, без ума от Христофа и его золотой цепи.

Она не обратила внимания на его шутку. Это его обычная манера, и она никогда не изменится. Даже с ленточкой высшего ордена на рубашке он оставался естественным и дурачился. Возможно, только великие люди могут позволить себе быть естественными и говорить глупости, другие должны сначала подчеркнуть свою значительность, напуская на себя напыщенность.

   – Дай-ка мне посмотреть на тебя, – сказала Сесиль, бросая на него последний оценивающий взгляд. – Ты очень красивый. – Она поднялась на цыпочки, чтобы дотянуться до его губ. – И я очень тебя люблю.

Прежде чем сойти вниз, они остановились в детской. Приход Феликса вызвал ажиотаж. Карл и Мария, восьми и семи лет, были уже достаточно взрослыми, чтобы сохранить самообладание при виде отца, столь великолепно одетого в такой ранний час. Они официально поздоровались с ним и поцеловали ему руку, очень неловко чувствуя себя в собственных пышных нарядах. Но остальные дети вытаращили глаза, онемев от восторга.

Феликс обернулся к Сесиль:

   – Видишь, они не узнают меня. Это всё из-за этих наград. Я говорил тебе, что они пугают людей.

Скоро, однако, лёд был сломан. Феликс опустился на четвереньки, и дети начали водить вокруг него хоровод и захлопали в ладоши, когда он сказал им, что завтра утром они все вместе уедут в новой красивой карете. А в Швейцарии они будут только играть, лазить по горам и ловить рыбу. Дети расцеловали его за это и задали кучу вопросов. Ему хотелось побыть с ними подольше, но Сесиль и слышать об этом не желала.

   – Что ты хочешь показать мне в саду? – спросила она, когда они вышли из детской.

   – Я не могу сказать. Это займёт слишком много времени.

Они спустились по ступенькам чёрного хода и очутились в зелёной тишине сада, отбрасывая на песок длинные голубые переливчатые тени. Весна уже повсюду вступила в свои права – она была в цветущих яблонях, в побегах травы, в блестевших листьях розовых кустов, в набухших почках.

Феликс наслаждался тишиной. Сесиль шла рядом с ним, чувствуя, как далеки его мысли, украдкой глядя на его профиль, всё ещё поразительно красивый, хотя и трагически исхудалый. Ноздри Феликса раздувались от запаха просыпающейся земли. Он чувствовал утренний ветерок, прохладными волнами обдувающий лицо, глубоко вдыхал аромат молодой листвы и возвращающейся жизни. Да, думал он, пришла ещё одна весна. Самая прекрасная, потому что она последняя. Он знал это и больше не бунтовал. У него была хорошая, счастливая, замечательная жизнь. И он прожил её не зря. Чего ещё может желать человек?