Текст книги "За пределами желания. Мендельсон"

Автор книги: Пьер Ла Мур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

Феликс вернулся домой раньше обычного и нашёл Сесиль в своём кабинете рыдающей.

   – Приходил хозяин, – проговорила она.

   – Насчёт пения?

Она кивнула:

   – Да, и насчёт кое-чего ещё.

Это «кое-что ещё» касалось людей, которые приходили в дом, особенно по вечерам. Простые рабочие, нежелательные женщины – одна из них артистка... В договоре есть пункт, запрещающий принимать в доме аморальных субъектов.

Он слушал, мучимый угрызениями совести, на его нижней челюсти подёргивался мускул. Теперь вот ещё и это... Много лет Сесиль уговаривала его купить этот дом. Но нет, он был упрям: не хотел владеть домом в Лейпциге, потому что всё ещё надеялся переехать в Берлин. Ну что ж, теперь у него не было дома, и он не мог принимать своих друзей. Конец репетициям.

   – Что хозяин собирается делать? – спросил Феликс. – Выгнать нас?

   – Нет. Но мы должны быть осторожны.

   – Что ты ему сказала?

Она подняла к нему залитое слезами красивое лицо:

   – Что мы больше не будем принимать певцов. Что ещё я могла сказать?

   – Ничего, конечно, – печально признал он. – У тебя не было выбора. И это всё моя вина. Прости меня, дорогая.

Он подвинулся к ней поближе, а она к нему, словно их притягивал друг к другу какой-то таинственный магнит.

   – Когда это всё кончится, – пробормотала Сесиль тихим, задабривающим голосом, – как ты думаешь, не сможем ли мы купить этот дом? Он мне так нравится... и сад такой хороший для детей.

   – Когда всё кончится, я займусь садоводством и целый день буду сидеть дома, чтобы не спускать с тебя глаз. – Его губы коснулись её щеки. – Ты заметила, что последнее время мы почти постоянно обнимаемся?

Сесиль кивнула и ласково улыбнулась ему.

   – Это хорошо, – сказала она и глубже зарылась в тепло его груди.

Феликса ожидала ещё одна плохая новость, но она сообщила её, только когда они легли в постель, положив головы на одну подушку.

   – Сегодня, до того, как пришёл хозяин, я пошла в дамскую ассоциацию, – едва слышно прошептала она. – Они все сторонились меня. За исключением Эльзы Мюллер. Они прочли статью в газете и приняли резолюцию не давать рождественской корзинки семьям, принадлежащим к Цецилинскому обществу.

   – Что же ты сделала? – спросил он ровным голосом.

   – Сказала им, что мне стыдно быть христианкой, и ушла.

Обычно такое важное сообщение долго обсуждалось бы между ними, но теперь Феликс не хотел даже комментировать его. Он просто подтвердил:

   – Ты поступила правильно.

Они продолжали смотреть друг другу в глаза, чувствуя своё единение, смешивая лёгкие вздохи, слетавшие с их губ.

   – Что нам делать, Феликс? – спросила Сесиль, с трудом выговаривая слова.

   – Не знаю, дорогая. – Слабая улыбка задрожала в уголках его губ. – Завтра воскресенье, у нас будет очередное стратегическое собрание. Возможно, что-нибудь образуется, как ты говоришь. – Улыбка распространилась на всё его лицо, достигла глаз. – Ты заметила, что мы всегда откладываем решение всех вопросов на воскресенье?

   – Это хороший день, это Божий день.

На следующее утро у них действительно было стратегическое собрание, но не такое, какое они ожидали.

   – Ну что ж, давай откроем наше собрание, – объявил Феликс, ставя стакан с бренди на маленький круглый стол. – Я ломал голову, но чем больше я думаю, тем более безнадёжным мне всё кажется. – И добавил в духе его прежней шутливой манеры речи: – Мы в яме, моя дорогая, и у нас не больше шансов исполнить «Страсти» к Вербному воскресенью, чем вырастить пшеницу в моей шляпе.

   – Почему к Вербному воскресенью?

   – Потому что они были написаны к этой службе. Видишь ли, дорогая, в прежние дни почти каждый органист писал по крайней мере одну или две Страсти. Их должно было быть столько, сколько в соборе изображений распятия. Когда я учился музыке у Цельтера, он заставлял меня изучать «Страсти» Хобрехта и Иоахима фон Бургка.

Она внимательно слушала, устремив на него глаза, полные любви и уважения к его знаниям. Феликс нашёл странное и новое удовольствие, рассказывая ей о музыке. Это было то, о чём он мечтал. И он продолжал, переходя к главной теме разговора:

   – В музыке существуют всевозможные Страсти: хоральные Страсти, песнопения, сценические Страсти, оратории. Есть даже различные Страсти на все дни Страстной недели.

Он перечислял достоинства «Страстей» Иоганна Вальтера, который написал первые лютеранские «Страсти», когда Густав постучал в дверь и объявил, что в холле ждут Шмидт и Танзен.

   – Что им может быть нужно? – спросил Феликс, с опаской глядя на Сесиль.

Только чрезвычайно важное дело могло заставить их прийти без приглашения, тем более в воскресенье.

   – Попроси их войти, – сказал он Густаву.

Двое мужчин вошли, впереди шёл каретник. На их лицах была написана тревога.

   – Простите за то, что пришли к вам вот так, герр директор, – начал Шмидт. – Мы идём из городской ратуши. Его светлость послал за нами.

   – В воскресенье?

Мужчины кивнули в унисон.

   – Он нас сразу принял, – продолжал Шмидт, – и мгновенье просто смотрел на нас так, словно мы были преступниками. Затем ударил кулаком по столу и крикнул, что это всё наша вина, и что город готов к борьбе, и что с него хватит. Он был лак зол, что не мог сидеть на стуле и начал бегать по комнате и говорить всё громе и громче. Сначала он повернулся к Францу и сказал, что отберёт у него лицензию, чтобы тот не мог работать. Затем подошёл ко мне, помахал пальцем перед моим лицом и сказал, что я должен немедленно распустить Цецилианское общество, не то он оштрафует нас на тысячу талеров за нелегальные сборища. Он ещё походил по комнате, вернулся ко мне, и, клянусь, я никогда в жизни не видел у человека столько злости. Он сказал мне, что я позорю свою профессию, позорю Гевандхаузский оркестр и он даёт мне две возможности: уйти в отставку сейчас по своему желанию или подождать следующего собрания совета и быть уволенным. Поэтому я подал заявление об отставке.

Шмидт говорил без остановки, едва успевая набрать воздуха в лёгкие. Феликс и Сесиль были слишком поражены этой новостью, чтобы заметить, что посетители всё ещё стоят.

   – Садитесь, пожалуйста, – сказала Сесиль, оправившись первой. Без колебания она подошла к графину с бренди и наполнила два стакана. – Вот, – протянула она каждому по стакану, – выпейте. Вам это нужно.

Феликс смотрел, как старик опустился в кресло.

   – Значит, вы больше не работаете в Гевандхаузском оркестре? – спросил он рассеянно, не столько спрашивая, сколько повторяя этот невероятный факт.

   – Да, герр директор. Я больше не буду играть на флейте.

Феликс смотрел на него, погруженный в свои мысли. Значит, вот как они решили бороться... Довести до голода рабочего человека, уволить Шмидта, подобно лакею, после двадцати девяти лет преданной и умелой службы... Шмидт, староста Гевандхаузского оркестра, который ездил в Дюссельдорф смотреть, как Феликс дирижирует Рейнским фестивалем, который пел похвалы совету... Его друг...

   – Да, герр директор, – продолжал Шмидт, храбро вздёрнув подбородок. Его дряблое лицо исказилось гримасой, жалкой и комичной, пока он боролся со слезами. – Но я всё равно собирался уйти в отставку в будущем году. Моя жена и я – мы хотели совсем переехать на ферму.

   – Я считаю, что это возмутительно, – с женской непосредственностью заявила Сесиль.

Феликс ничего не прокомментировал. Он покусывал нижнюю губу, пока его глаза оставались безжизненными и немигающими. Казалось, он погрузился в какую-то глубокую и непреодолимую медитацию и забыл о находившихся в комнате людях.

Некоторое время все молчали.

Вдруг неожиданно к Феликсу вернулась жизнь.

   – Герман, – резко повернулся он к Шмидту, – как далеко от города ваша ферма?

   – Четыре с половиной мили, герр директор. Примерно сорок минут от площади Святого Томаса, в зависимости от лошади...

   – Где вы платите налоги? В Лейпциге?

   – Нет, герр директор. В Рейдницкой ратуше.

   – Рейдницкой? – повторил Феликс с напряжённым лицом и нетерпеливым тоном. – Вы уверены?

   – Уверен, совершенно уверен, – ответил Шмидт раздражённо. – В конце концов я...

   – Аллилуйя! – Феликс издал вздох облегчения. – Значит, ваша ферма находится за границами города, и Мюллер ничего не может сделать. – Он чувствовал на себе вопросительные взгляды, увидел Сесиль, наблюдавшую за ним с полуоткрытым ртом и тяжело дышавшую от волнения, но не стал объяснять. – Не сдадите ли вы мне в аренду вашу ферму на несколько месяцев?

   – Сдать в аренду? Зачем, герр директор? – От удивления лохматые брови флейтиста полезли на лоб.

   – Она понадобится нам для репетиций, и будет осмотрительнее переписать её на моё имя. Я объясню позднее. – Оставив Шмидта строить догадки, он обернулся к каретнику: – Скажите, Франц, сколько времени вам нужно, чтобы сделать мне карету?

   – Смотря какую, герр директор, – ответил Танзен, медленно приходя в себя.

   – Большую почтовую карету.

   – Месяцев четыре-пять. – Танзен произносил слова с патетическим, почти детским отчаянием очень сильных людей, которые внезапно оказались беспомощными. – Но без лицензии я не смогу сделать вам даже тачку.

   – В Лейпциге не сможете, но сможете в Ренднице, – быстро проговорил Феликс. – Если бы вы переехали на ферму, превратили один из сараев в...

Он остановился, видя непонимание в глазах Танзена, и медленно повторил:

   – Если бы вы перевезли на ферму ваше оборудование и инструменты, превратили бы один из сараев в каретную мастерскую, то смогли бы сделать мне карету, не так ли?

Брови каретника сдвинулись в напряжённой мыслительной работе. Затем неожиданно его осенило понимание, и на его красном жёстком лице появилась улыбка.

   – Конечно смог бы! – воскликнул он, хлопнув себя по ноге огромной ладонью. Жизнь постепенно возвращалась к нему. Его голубые глаза светились новой надеждой. – Я мог бы сделать что угодно, любую карету, какую вы захотите.

   – Хорошо. Приходите рано утром. С Германом, – добавил Феликс, бросив через плечо взгляд на всё ещё ошеломлённого флейтиста. Взмахом руки он отбросил этот вопрос и наклонился вперёд, окидывая взглядом обоих мужчин. – Теперь слушайте меня. – Его голос понизился до конфиденциального шелеста. – Вот что вам надо сделать.

Сесиль наблюдала за Феликсом, поражённая его словами и в ещё большей степени его манерами. Это был новый человек – человек, которого она не знала: говоривший тихо, но уверенным, командным тоном; отдававший приказания; объяснявший людям, что им делать; ожидавший, что ему будут подчиняться, и ему подчинялись – она видела это по тому, как Шмидт и Танзен смотрели на него... Это было странно и поразительно – открытие совершенно неожиданной черты в характере человека, которого, как ей казалось, она знала, как саму себя. Всё равно что найти в своём доме тайный ход...

Его нежность, чувственность, его склонность к переменам настроения – их она знала, как и его пристрастие к насмешкам и шуткам, которое она считала признаком незрелого и неглубокого ума, потому что всё респектабельные взрослые люди её круга были скучными и серьёзными. Его невероятная работоспособность, глубокая доброта, его гордость и полное отсутствие своего авторитета – это было для неё в новинку. Возможно, требуется ужасное потрясение для обнаружения в человеке самой сути его натуры?.. Если это правда, то она рада, что он испытал подобное потрясение, потому что ей нравился этот её новый муж, этот Феликс в боевом настроении. Мужественный, сильный и бесстрашный.

С усилием Сесиль вывела себя из задумчивости и услышала, как он спросил:

   – Всё ясно?

Двое мужчин кивнули:

   – Да, герр директор.

Они поднялись, и Шмидт, всё ещё немного растерянный, но готовый к действию, сказал:

   – Я безусловно чувствую себя лучше, чем когда мы пришли сюда. А ты, Франц?

Танзен ничего не ответил, но его ухмылка была красноречивой. К нему тоже вернулась надежда.

С щепетильной вежливостью бедняков посетители поблагодарили Сесиль за бренди, робко пожали ей руку и ушли. Феликс проводил их до дверей.

   – Как я тебе говорил, существуют различные виды Страстей, – начал он, вернувшись в кабинет. – Страсти, написанные на текст святого Матфея, всегда исполнялись в Вербное воскресенье. «Страсти» Иоганна Себастьяна Баха – одни из них. Ты заметила, что он писал текст святого Матфея красными чернилами, как знак благоговения?

Он снова уселся у камина и с нарочитой беспечностью налил себе ещё один стакан бренди.

   – Страсти, написанные на текст святого Марка, исполнялись по вторникам Страстной недели. По средам исполнялись Страсти по святому Луке. А в Страстную пятницу...

   – Ты не хочешь сообщить мне, что ты им сказал? – перебила Сесиль немного обиженным голосом, садясь рядом с Феликсом. – К чему эти разговоры о взятии в аренду фермы и заказе почтовой кареты?

Он взглянул на неё с печальной улыбкой в карих глазах.

   – Когда эти люди вошли, они были очень испуганны, – спокойно ответил он. – Они только что пережили душераздирающее тяжёлое оскорбление. Представь себе, Мюллер посылает за ними, кричит на них, грозит пальцем перед их лицами и отнимает у них средства к существованию... Можешь себе представить, что это для них значит? У Шмидта, возможно, есть несколько талеров, но у Танзена только его работа. И поэтому они были в панике, не знали, к кому им обратиться и что делать, и они пришли к нам, их единственным друзьям, которые могли им помочь. Я просто не мог позволить им уйти с пустыми руками, без какой-то надежды.

   – Ты был прав.

   – И знаешь, что произошло? Я был так зол на Мюллера за то, что он мстит этим двум бедным беззащитным людям, что решил осуществить план, который однажды придумал, но от которого потом отказался.

   – Почему?

   – По многим причинам. Во-первых, он мелодраматичен, а я не люблю мелодрам. У него много недостатков, и он очень рискованный. И нет ни малейшей гарантии, что он сработает. Кроме того, он потребует очень много денег.

   – Что это за план?

Он обнял её:

   – Не проси меня объяснять его тебе сейчас. Ты укажешь мне на все его недостатки, и я, возможно, откажусь от него, прежде чем начну. Это по-своему план отчаяния, но ведь мы и так находимся в отчаянном положении.

   – По крайней мере у нас есть план. Я пыталась найти выход, но ничего не могла придумать.

   – Ну что ж, попробуем этот. – Феликс тяжело вздохнул. – Он внесёт много перемен в нашу жизнь, может быть, даже вообще перевернёт её. – Феликс почувствовал, как Сесиль напряглась, и крепче обнял её. – Боюсь, что ничего нельзя поделать. Дорогая, нам придётся переехать на ферму к Шмидту.

Она охнула, и её глаза наполнились слезами.

   – Прости меня, дорогая, – пробормотал он с несчастным видом, – но нам ничего другого не остаётся. Вот увидишь, это будет не так уж плохо... Шмидты – прекрасные люди.

Он помолчали, затем Сесиль спросила:

   – Когда мы переедем?

Он заколебался, прежде чем нанести очередной удар.

   – В течение рождественских праздников. – Он почувствовал, как её тело задрожало. – Я знаю, ты думаешь о детях. Нам будет трудно провести Рождество вдали от них. Но постарайся подумать о том, какое Рождество провели бы Шмидт и Танзен.

Она вытерла глаза ладошками, даже постаралась улыбнуться.

Ночью, когда они лежали, тихие и задумчивые, положив головы на одну подушку, и смотрели друг на друга, переживая момент, который они называли «последней минутой подведения итогов», Феликс спросил шёпотом:

   – Силетт, ты не передумала? Ты всё ещё хочешь разделить со мной эту проклятую затею?

Она взглянула на него и медленно опустила веки. Её жест был жестом отчаяния и поражения – приспущения флага человеческого существа. Да, она пойдёт за ним повсюду, куда он захочет, потому что теперь ей было всё равно, она была готова следовать за ним, куда он скажет, будь то верный или неверный путь, идти за ним до конца...

В пароксизме страха, нежности и признания своего поражения она бросилась в его объятия, целуя его губы, прижимаясь к нему изголодавшимся телом. И в эту ночь, как и во многие другие, они нашли убежище от тревожных мыслей в безумстве ласк.

Глава вторая

Они провели грустное, но не несчастливое Рождество на ферме, куда переехали три дня спустя.

Сесиль помогала Гертруде, жене Шмидта, накрывать на стол. И он, конечно, выглядел привлекательно и нарядно с украшениями из омелы и красных ягод, с оловянными подсвечниками и разрисованными вручную фаянсовыми тарелками. Гостей в этот вечер было за столом шестеро, если считать за гостя Гертруду, которая всё время бегала взад и вперёд – к своей печке и от неё. Феликс председательствовал, время от времени улыбаясь через стол Сесиль. Франц Танзен был тоже там, чувствуя себя не в своей тарелке в стоячем воротничке и воскресном костюме. Он тоже переехал на ферму, привезя с собой большую часть своих инструментов, и создал нечто вроде комбинации кузницы с каретным сараем в одной из пустых хозяйственных построек фермы. По предложению Сесиль была приглашена и Магдалена Клапп, не имевшая собственной семьи. Она придавала особую праздничность вечеру яркостью и элегантностью своего наряда – зелёного бархатного бального платья с золотой тесьмой, которое носила в качестве преданной фрейлины Анны Болейн[124]124
  Болейн Анна (ок. 1507—1536) – вторая жена английского короля Генриха VIII, мать английской королевы Елизаветы I; предана суду и казнена по обвинению в супружеской неверности.


[Закрыть] и берегла как память о своём артистическом триумфе и как залог не выплаченного ей жалованья, когда владелец театра скрылся с деньгами труппы.

Хотя гости изо всех сил старались поддерживать оживлённый разговор, в голове каждого было слишком много дурных предчувствий, и веселье не было подлинным. Сесиль думала о детях, оставленных во Франкфурте, и своём доме в Лейпциге, всегда таком нарядном и оживлённом в это время года, а теперь безжизненном и тёмном под заваленной снегом крышей. Танзен вспоминал свою мастерскую, теперь закрытую, Шмидт – долгие годы с Гевандхаузским оркестром. Феликс думал об опасной авантюре, в которую он пустился. Все чувствовали, что сожгли все мосты, и этот рождественский обед знаменовал конец одного периода в их жизни и начало нового и непредсказуемого.

   – Вчера я ездил в Линденан, – сказал Шмидт, когда обед подходил к концу. – У них там хорошее хоровое общество, и я сообщил им ваше предложение.

   – И что они ответили? – спросил Феликс.

   – Они очень заинтересовались. Видите ли, герр директор, им никогда не платили за пение, и они просто не могли поверить, когда я сказал им, что вы предлагаете жалованье профессиональных музыкантов. Это им понравилось, потому что в Линденане сейчас большая бедность.

Сесиль бросила на Феликса быстрый взгляд через стол. Вот почему он говорил, что этот план будет стоить много денег. Он пытался набрать хор из различных вокальных ансамблей, существующих поблизости от Лейпцига, и использовал самый простой, самый старый и наиболее убедительный аргумент в мире – деньги. Свои собственные.

   – Естественно, – продолжал Шмидт, – некоторые испугались. Они сказали: «Посмотрите, что случилось с вами и Танзеном. Вы потеряли работу, а его каретный сарай закрыли, и теперь вы оба не работаете. То же самое может случиться и с нами».

   – Так что же они вам ответили?

   – Я объяснил им, что ничего подобного с ними случиться не может, потому что они живут не в Лейпциге и его светлость ни черта не сделает.

   – Ах, такое ругательство в этом доме! – завопила фрау Шмидт от своей печки. – Да ещё в рождественскую ночь!

Старый флейтист на секунду придал своему лицу выражение раскаяния и продолжал:

   – В конце концов они сказали, что некоторые из них придут на нашу следующую репетицию и затем решат, присоединяться ли им.

   – Хорошо. По крайней мере они не отвергли нас.

   – Я думаю, они придут, герр директор, и это даст нам семьдесят пять певцов, притом хороших.

   – Будем надеяться.

Слово взяла Магдалена, которая слишком долго молчала:

   – Я тоже поговорила с моими знакомыми сопрано. Естественно, кое-кто из них испугался.

   – Как люди в Линденане, о которых я вам говорил, – заметил Шмидт.

Фрейлина Анны Болейн бросила на него испепеляющий взгляд:

   – Кто из нас говорит – ты или я? – Он сгорбился под её взглядом, и, взмахнув рыжей гривой, она продолжала: – Как я сказала, кое-кто испугался, потому что до них дошли слухи о том, что их побьют, или что им поднимут налоги, или что их мужья потеряют работу, если придут сюда. Поэтому я спросила, не течёт ли у них в жилах тыквенный сок вместо крови, и сказала, что, наверное, матери родили их от зайцев, судя по их трусливым душонкам. Таким образом я ответила на все их возражения. В конце концов они признались, что им стыдно и они придут.

Она сопроводила последние слова выразительным жестом, словно хотела доставить всю группу заблудших сопрано прямо на обеденный стол. Миссионерские приёмы Магдалены вызвали у собравшихся смех.

   – Отличная работа, – одобрил Феликс. – Но я боюсь, что эти угрозы реальны, и тебе лучше быть осторожной. Мне не нравится, что ты живёшь в Лейпциге одна, возможно, для тебя безопаснее пожить некоторое время здесь.

   – Тут полно места, – вступила фрау Шмидт, стараясь быть любезной.

Магдалена и слышать об этом не хотела:

   – Как, по-вашему, это будет выглядеть, если я останусь здесь, когда сама говорила, что им нечего бояться?

   – Наверное, ты права, – признал Феликс, – но будь осторожна.

   – Что они могут мне сделать, герр директор? Они не в силах повысить налоги, поскольку у меня ничего нет. Я не могу потерять работу, поскольку у меня её нет. У меня нет даже мужа, которого они могли бы отнять, потому что я то, что называется, незамужняя fraulein. И они не могут побить меня, потому что меня все знают в районе Святого Иосифа, где я живу, и знают, что я практически сестра Ольги.

   – Хорошо, – кивнул Феликс, – но будь благоразумна.

Некоторое время они ещё посидели за столом в робкой надежде, строя планы и обсуждая разные проблемы. На ферме могло бы жить много народа. Слава Богу, там полно места в различных амбарах, конюшнях и сеновалах, разбросанных по ферме. Было решено, что репетиции будут проходить в главном амбаре на противоположной стороне двора. Шмидт и Танзен обещали подготовить его через день-два. Затем Шмидт сказал, что многие соседские фермеры и их жёны предложили свои услуги, но предпочитают репетировать днём.

   – Видите ли, герр директор, они не такие, как мы, городские жители. Они привыкли ложиться спать до захода солнца. В шесть часов они уже клюют носом. Поэтому я подумал, что с вашего разрешения я мог бы сам тренировать их, поскольку вы весь день будете в Лейпциге.

Феликс кивнул с рассеянным видом. Бедный Герман, он скучал по вечерам в танзенском сарае. Грандиозность и трудность задачи становились с каждым часом всё более очевидными. Как мог опытный вокальный ансамбль быть конгломератом различных элементов? И как относительно оркестра, солистов, органа? Как насчёт руководства, организаторских трудностей, бухгалтерского учёта? Ни один из них не был способен заниматься этими вещами. Танзен, Шмидт, Магдалена – все они были полны мужества и доброй воли, но этих качеств ещё недостаточно.

Он устало провёл рукой по глазам и по столу. Сесиль поняла значение его жеста.

   – Ты встревожен, не так ли, дорогой? – спросила она вечером.

Они извинились, оставили других гостей обсуждать планы между собой и удалились в спальню – ту самую, с дубовыми полом и балочным потолком, в которой ночевали в свой предыдущий приезд на ферму.

   – Да, – ответил Феликс, тихо садясь на грубый стул с соломенным сиденьем. – Встревожен и немного боюсь. Нет, не слухов, не тех абсурдных вещей, которые говорят обо мне в городе. Я этого ожидал. Что меня пугает, так это детали, сложности, тысяча и одна проблема, которые будут возникать каждый день. Я просто не знаю, как смогу сделать все те вещи, которые мне придётся делать, и после этого ехать каждое утро в Лейпциг, проводить занятия в консерватории, репетировать с оркестром, посещать собрания совета, дирижировать регулярными концертами.

Он взглянул на неё с мукой в глазах.

   – Дорогая, почему ты не позволяешь мне уйти в отставку? Тогда я мог бы проводить всё своё время здесь, на ферме.

Сесиль свернулась на полу у его ног и подняла к нему лицо.

   – Пожалуйста, не уходи, Феликс. Я знаю, что этих нагрузок слишком много для одного человека, но, пока ты директор Гевандхауза, ты важное официальное лицо. Они не могут игнорировать тебя. Твой личный престиж придаёт вес делу, за которое ты борешься. Если ты уйдёшь в отставку, то потеряешь всё это. Ты сделаешься смутьяном, собирателем сброда.

Он понимал, что в её словах есть здравый смысл.

   – Ты, как всегда, права, – сказал он нежно, гладя её светлые волосы.

   – Верь, дорогой, – проговорила она. – Пожалуйста, верь. Ты увидишь...

   – Я знаю. – Он печально улыбнулся. – Что-нибудь образуется. С нами Бог, и поэтому всё будет хорошо.

   – Обязательно будет хорошо. Ты должен верить в это, любимый.

   – Хотел бы, но, откровенно говоря, если «Страсти» будут исполнены в Вербное воскресенье, это будет величайшим чудом, с тех пор как Иешуа остановил солнце.

Она поймала его недоверчивый взгляд.

   – Я понимаю, что ты чувствуешь. Иногда кажется, что не осталось никакой надежды и Бог тебя покинул, и ты не знаешь, к кому обратиться, и ощущаешь себя потерянным. Но Он всё время следит за нами и в конце концов...

   – Что-нибудь образуется. – Феликс улыбнулся, глядя в голубые глаза Сесиль. – Милая, твоей веры хватит, чтобы сдвинуть горы. И нам она очень понадобится.

Они молчали, счастливые своей любовью в тишине освещённой свечами комнаты.

   – Радостного Рождества, дорогая.

   – Весёлого Рождества, любовь моя.

Как ни странно, на следующий день кое-что действительно образовалось в форме высокого пожилого джентльмена в отлично скроенном двубортном сером костюме. Он представился Герману как герр Якоб Мейер Ховлиц и сказал, что ему нужно видеть герра директора.

   – Рад видеть вас снова, герр Ховлиц, – сказал Феликс, приветствуя посетителя у дверей своей конторы.

Это была довольно длинная и узкая комната. Она открывалась в коридор и через внутреннюю комнату выходила в спальню. Подобно спальне, она была с низким потолком, голым полом и побелёнными стенами, с маленьким окном в нише в одном конце. Феликс придал ей сходство с кабинетом, перенеся туда письменный стол из лейпцигского дома вместе со своим маленьким фортепьяно, портретом отца и одной из акварелей Сесиль.

   – Даже, – продолжал Феликс, взмахом руки указывая банкиру на кресло, которое тоже прибыло из Лейпцига, – если вы проделали весь этот путь для того, чтобы сказать мне, что еврейская община Лейпцига в ярости на меня и посылает на мою голову гнев Иеговы.

Несколько мгновений старый джентльмен молча наблюдал за ним, сложив изящные худые руки на золотом набалдашнике трости. Наконец из уголков его глаз на худые, чисто выбритые щёки опустилась слабая благожелательная улыбка.

   – Откровенно говоря, вы не очень популярны сейчас в еврейской общине.

   – В христианской тоже, если это может служить вам утешением. Фактически я ни у кого не популярен.

   – У меня популярны, – произнёс банкир медленно и с расстановкой.

   – Что вы сказали?

   – Сказал, что вы очень популярны у меня. – И снова улыбка раздвинула его щёки. – На этот раз я пришёл сюда по собственной инициативе. Должен признаться, что готов подвергнуться резкой критике за то, что собираюсь произнести, но я следил за вами некоторое время. Мне кажется, я понимаю, что вы стараетесь сделать. Я полностью сочувствую вам и пришёл предложить свои услуги. – Ховлин сделал секундную паузу и продолжал: – Я бы хотел принять небольшое участие в вашем предприятии.

Он говорил тем же тоном, которым бы выражал своё намерение купить маленький пакет акций в одной из железнодорожных компаний Ротшильда.

Феликс озадаченно смотрел на пожилого финансиста:

   – Нет смысла говорить вам о том, что ваши услуги с благодарностью принимаются. Но, возможно, мне следует предупредить вас, что это моё предприятие, как вы выразились, совершенно неприбыльно, опасно и вряд ли успешно.

   – Понимаю, – спокойно произнёс банкир, – я взвесил все шансы, перед тем как принять решение. Я не привык действовать импульсивно.

Феликс в первый раз позволил себе засмеяться:

   – Могу сказать, герр Ховлиц, что вы не производите на меня впечатление человека, который действует импульсивно.

   – Я не могу позволить себе действовать импульсивно, герр Мендельсон. Я банкир.

   – Как и мой отец, и я жалею, что мало похож на него. Но, увы, я человек импульсивный. Именно повинуясь импульсу я приехал сюда и попал в нынешнюю незавидную и мелодраматическую ситуацию. Но даже рассуждая хладнокровно, я не представляю себе, как мог бы действовать иначе. Как вы знаете, весь этот скандал и шумиха были раздуты из-за произведения церковной музыки, которую я, чувствую, должен исполнить. Однако я ухитрился восстановить против себя почти всех и вызвать всеобщее возмущение и презрение. Кроме того, мне запретили принимать в своём доме тех, кого я хочу, и угрожают выгнать из города. Когда из-за меня мэр распустил группу ни в чём не повинных певцов и два беззащитных человека потеряли средства к существованию, я почувствовал, что у меня нет выбора, кроме как прореагировать адекватно. И вот я здесь.

Улыбка пробежала по лицу старика.

   – Один замечательный человек однажды сказал нечто подобное: «Я не могу, я не отрекусь. Здесь я стою». Его звали Мартин Лютер. Я хочу сказать, что, для того чтобы отстаивать свою точку зрения, требуется мужество, и мало кто на это способен. Ещё раз предлагаю вам свою помощь.

   – Сколько времени вы хотите нам уделить?

   – Всё моё время. Мой банк давно перестал нуждаться во мне, и я оставил его в руках главного кассира, весьма компетентного человека. Мне положен отпуск, и я не могу придумать лучшего места, где бы я мог его провести, чем здесь. Вы можете использовать меня в любом качестве. Будучи банкиром, я являюсь управляющим и могу попробовать сделаться полезным в этой роли. Я также скрипач и играл разную музыку. – Он снова улыбнулся. – Но, откровенно говоря, банкир из меня получился лучше, чем скрипач.

Феликс вскочил на ноги:

   – Мой дорогой герр Ховлиц, вы только что назначены управляющим, казначеем, бухгалтером и исполнительным директором этой организации. – Он ударил себя по лбу и продолжал со смущённым видом: – Есть одно деликатное дело, которое я забыл упомянуть. Все должны получать жалованье. Вы понимаете, для того чтобы избежать возможных...

   – Вам незачем объяснять. Ваше решение просто доказывает, что вы сын банкира, помимо того что разумный человек, и понимаете, что очень мало важных вещей – даже в духовной сфере, – которых можно достичь без денег. Служители церкви прибегают к ним чаще всего. Вот почему они всегда просят их. Мой рабби, например, удивительно настойчивый человек в этом вопросе.