Текст книги "За пределами желания. Мендельсон"

Автор книги: Пьер Ла Мур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

Его ум лихорадочно работал, пытаясь заглянуть в будущее. Сколько ему ещё осталось? Сколько времени понадобится смерти, чтобы закончить свою работу? Два года... три? Возможно, много лет. В конце концов, на его стороне молодость, а молодость – значит силы. Он ведь в здравом уме. Худой и нервный, да, но не сумасшедший. Его отец умер в шестьдесят лет, дед в пятьдесят семь – оба во сне, как и следовало умирать... Его мать была ещё крепкой и бодрой в семьдесят один год... Почему он должен умереть в тридцать семь? Кроме того, существуют врачи. В самом Лейпциге есть замечательные врачи. Медицина делает поразительные успехи. И потом, возможно... возможно, это просто его воображение, и он вовсе не болен. Головные боли? У всех бывают головные боли.

Теперь он дрожал от волнения, бормоча свои аргументы, неистово стараясь выкорчевать мысль о смерти, которая только что проникла в его мозг. С ним всё в порядке. Он прекрасно себя чувствует, никогда не чувствовал лучше...

Он вздрогнул от стука в дверь. Появилась Катрин, заполнив собой дверной проем.

   – Его светлость господин мэр здесь, мастер Феликс. – Она взяла манеру называть его мастером Феликсом, как делал Густав, чтобы подчеркнуть своё положение в доме, явно более высокое, чем у горничной и няни Эльи, которая была в семье лишь несколько лет и называла его герр доктор. – Он хочет знать, дома ли вы.

   – Конечно я дома! – воскликнул он, вскакивая на ноги. – Впусти его светлость.

Он едва успел протереть носовым платком лоб и подойти к двери, как вошёл Христоф Мюллер, широко улыбаясь и протягивая пухлую руку.

   – Ну как поживает первый гражданин Саксонии? – пробасил бургомистр, садясь в своё обычное кресло за столом.

Феликс нервно рассмеялся.

   – А как его светлость обер-бургомистр Лейпцига?

Мюллер улыбался всё время, пока усаживался в слишком туго набитое кресло напротив стола Феликса.

   – Надеюсь, что не оторвал вас от творческих трудов, – проговорил он с притворной озабоченностью.

   – Видит Бог, нет. Мои творческие труды могут быть иногда очень скучными.

   – Я просто не мог переварить ещё одну службу преподобного Хагена. Особенно после вчерашней ораторской оргии. Поэтому я попросил мою любимую жену принести мои сожаления нашему дорогому пастору и сказать ему, что я болен и лежу в постели. – Он ухмыльнулся, довольный собственным обманом. – И решил навестить вас.

   – Вы не могли бы выбрать лучшего времени, – заверил его Феликс с не свойственной ему экспансивностью. – Что будете пить? Шерри, или портвейн, или, может быть, немного шнапса? – Он прочёл ответ в глазах мэра. – Думаю, я тоже выпью с вами немного.

Спустя мгновенье они обсуждали вчерашнее торжество в консерватории.

   – По-моему, всё прошло вполне хорошо, – заметил мэр, прикладываясь к шнапсу. – Речи были слишком длинными, но они всегда такие. Я сам люблю произносить речи, но терпеть не могу слушать их.

   – Я предпочёл бы обойтись без этих цветистых разглагольствований, которые мало что значат и всех утомляют, – заметил Феликс. – Кстати, напрасно его величество назвал меня первым гражданином. Если король Пруссии услышит это, мне несдобровать.

   – Я бы на вашем месте не волновался. Не думаю, что кто-нибудь увидел в этом нечто большее, чем дань вашим заслугам. Разве что Крюгер. – Он понизил голос, глядя на рюмку, которую держал в руке. – Он такой подлый и завистливый негодяй. И опасный... – Наступила пауза. Его глаза не отрывались от напитка. – Знаете, Феликс, иногда мне кажется, что он ненормальный.

   – Ненормальный! – Феликс знал о глубокой антипатии Мюллера к его первому заместителю, но никогда не слышал, чтобы тот усомнился в его нормальности. – Мне он тоже не очень нравится, но не думаю, что он ненормальный.

Выражение лица мэра не изменилось.

   – Вы не знаете его так, как я.

   – Это правда, – согласился Феликс, поднося рюмку к губам. – Я вижу его только на собраниях совета попечителей.

   – В том-то и дело. Я общаюсь с Крюгером почти каждый день и говорю вам, с ним что-то не в порядке. Не то чтобы он был сумасшедший с пеной у рта, но я видел иногда странный блеск в его глазах. Поверьте мне, этот человек способен на какое-нибудь безумство. Это бы не имело значения, но, как вы знаете, он очень богат, он владеет на паях газетой и одержим жаждой управлять этим городом. Он фанатик. Разве вы не знаете, что он единственный из совета, кто голосовал против вашего назначения дирижёром, даже после того как его величество предложил вашу кандидатуру?

Феликс был шокирован:

   – Нет, не знал. Конечно, я слышал, что он антисемит.

   – Он анти всех. Однажды он пытался заставить совет закрыть больницу, находящуюся под управлением католических монахинь. В другой раз он хотел, чтобы мы приняли указ, запрещающий всем церквам, кроме Святого Томаса, звонить в колокола по воскресеньям. – Мюллер с рассеянным видом крутил рюмку между пальцами. – Берегитесь его, Феликс.

   – Каждая вера имеет своих фанатиков. Я знал нескольких еврейских фанатиков и считаю, что они не лучше любых других. Моя бабушка отказывалась видеть собственного сына в течение десяти лет, потому что он изменил вере.

   – Да, но она вредила только себе. Крюгер же постарается навредить вам или мне, если у него будет такая возможность, и он использует любые средства, как честные, так и подлые. Это я больше всего в нём ненавижу. Он постарается выведать что-нибудь из вашей личной жизни и употребить против вас. Я знаю, он использовал бы тот факт, что я содержу Ольгу, если бы осмелился. Но мы живём в этом городе уже три века – один из моих прапрапрадедов был бургомистром во времена Лютера, – и Крюгер следит за собой. – В маленьких и хитрых глазках Мюллера промелькнула лукавая усмешка. – И он знает, что я тоже слежу за ним.

Беседа замерла, но наступившее молчание не было напряжённым или тягостным. Некоторое время оба были погружены в свои мысли. Мэр наклонился взять графин со стола, наполнил свою рюмку и снова ушёл в размышления.

   – Это неприятное ощущение – чувство, что кто-то старается причинить тебе зло, – заметил Феликс.

Христоф Мюллер пожал плечами:

   – Вы привыкнете к этому. Это цена, которую надо платить за нахождение наверху.

   – Но ведь Крюгер не захочет дирижировать Гевандхаузским оркестром.

   – Нет, но вы выше его. – Он остановил протестующий жест Феликса. – Это не комплимент, я просто объясняю вам, как мыслит Крюгер. Вы выше его во всех отношениях – знаменитый музыкант, а теперь первый гражданин королевства Саксонии – и не христианин, как он говорит. Это возмущает его. Говорю вам, этот человек ненормален.

Его широкая грудь поднялась и опустилась в долгом шумном вздохе.

   – В этом беда провинциальных городов – здесь нечем заняться. Мозги застаиваются и начинают разлагаться. Возьмите, например, дело с Ольгой. В Берлине на это никто не обратил бы внимания, но здесь люди говорят о нём, потому что им больше нечего делать. Ну да, у меня есть любовница, и я хожу к ней раз или два в неделю. Я держу её здесь, так как это удобнее, чем ездить в Дрезден и иметь там связь с какой-нибудь шлюхой, как делают все члены городского совета и попечители. Это не значит, что я не люблю жену. Эльза – чудесная женщина, прекрасная мать, и я ей предан. Но её не назовёшь красавицей, правда? А во фланелевой ночной сорочке и ночном чепце, должен вам сказать, она ещё менее соблазнительна.

Последние слова потонули в хихикающем кашле. Феликс, представивший себе супругу мэра с двойным подбородком, во фланелевой ночной сорочке и чепце, вынужден был ущипнуть себя, чтобы не рассмеяться.

   – И поэтому у меня есть красивая девушка. Она тихая, благоразумная, добрая и не доставляет мне никакого беспокойства. – И в порыве откровенности он спросил: – Знаете, как мы познакомились?

   – Я слышал, где-то за городом. Я не обратил внимания.

   – Я был в Висбадене на водах, а она пела в одной из третьесортных театральных компаний, которые гастролируют по курортам и всегда находятся на грани банкротства. Этот коллектив как раз должен был вот-вот распасться, и она с радостью ухватилась за возможность иметь свой дом и трёхразовое питание. Так это началось. Она приехала сюда с подругой из этой же компании. Не знаю, что стало с той, но Ольга живёт с тех пор тут. Она никому не причиняет вреда, и я собираюсь держать её здесь, что бы ни говорили за моей спиной.

Его слова как бы закрыли эту тему, и оба некоторое время молчали. Феликс поднял свою рюмку. Христоф Мюллер зажёг тонкую и дурно пахнущую коричневую сигару.

   – Как дела в консерватории? – спросил он, следя полузакрытыми глазами за клубящимся дымком. – Вы нашли замену Шуману[88]88
  Шуманы – Роберт (1810—1856) – немецкий композитор, один из ярких представителей немецкого музыкального романтизма; автор циклов («Карнавал», «Крейслериана» и др.), 3 сонат, Концерта для фортепьяно с оркестром, песен, 4 симфоний и т. д.;
  Клара (урождённая Вик; 1819—1896) – немецкая пианистка, автор ряда музыкальных сочинений; жена Р. Шумана с 1840 г.


[Закрыть]?

   – Ещё нет. Мошелес и я поделили его класс, так что студенты не пострадают, но я буду рад, когда школа в будущем месяце закроется на лето.

   – Странно, что он сбежал в Россию в середине семестра.

   – У его жены были контракты на концерты там, и он считал, что должен её сопровождать. По-моему, он прав, как вы думаете?

   – Может быть и так, – неопределённо ответил мэр. – Бедняга столько перенёс, пока не женился на ней, что, наверное, не может выпускать её из виду.

   – Они созданы друг для друга. Оба прекрасные музыканты. Роберт, на мой взгляд, один из величайших живущих сейчас композиторов, хотя его работы не снискали того признания, которое заслуживают. Что касается Клары, я часто играл с ней на фортепьяно и считаю её такой же великой пианисткой, как Ференца Листа.

   – Старый Вик, её отец, должно быть, тоже так думал, – заметил Мюллер, поднося рюмку ко рту, – так как ни за что не хотел отпускать её от себя и позволить ей выйти замуж за этого молчаливого и мечтательного Шумана. К тому же бедного.

   – Роберт не бедный.

Христоф Мюллер сделал снисходительный жест:

   – Ну, наверное, не совсем нищий, но вряд ли его можно назвать богатым. Ах, что за запутанная ситуация была! Весь Лейпциг говорил об этом несколько месяцев. В точности как либретто для оперетты. Своенравный старый учитель музыки с хорошенькой дочерью-вундеркиндом, которая уже в детстве зарабатывала больше денег своими концертами, чем он своими уроками. Появляется светловолосый, красивый и меланхоличный Шуман, ученик её отца. Молодые люди влюбляются друг в друга. Её отец приходит в ярость, выгоняет юношу, хватает Клару за шиворот и оттаскивает от него. Занавес. Разлучённые влюблённые продолжают тосковать друг подругу и умудряются тайком переписываться. Увы, отец перехватывает одно из любовных писем. Гром и молния!.. Опять угрозы, опять проклятия. Он снова хватает свою дочь и увозит её подальше. Но любовь в конце концов должна победить, и с мужеством отчаяния влюблённые решают обратиться в суд. Они пишут петицию – от Клары потребовалось немало смелости, чтобы подписать петицию против воли отца, – с просьбой к судьям заставить Вика дать согласие на их брак. Судья знакомится с петицией, она трогает его до слёз, и он читает нотацию старому упрямцу и приказывает ему или позволить дочери выйти замуж за молодого человека, которого она любит, или сесть в тюрьму. Ругаясь на чём свет стоит и скрежеща зубами, старик даёт согласие. Влюблённые бросаются в объятия друг друга, и занавес опускается.

   – Чужие любовные дела всегда кажутся забавными, не так ли? – заметил Феликс. – Чем они драматичнее, тем смешнее.

Мюллер согласно кивнул:

   – Любовь и поиски любви в принципе комичные темы, если даже поэты и пишут иначе.

   – Иногда мне кажется, что сама жизнь – всего лишь огромный и глупый фарс. – Слова вырвались непроизвольно и удивили его самого. Он поймал вопросительный взгляд Мюллера и поспешно переключился на тон лёгкой беседы: – Прежде чем мы перешли к афоризмам о любви и жизни, вы спросили меня, нашёл ли я кого-нибудь, чтобы заменить Шумана в классе композиции в консерватории. Есть человек, с которым я собираюсь контактировать, но я не знаю о нём ничего, кроме того, что он талантливый. Его фамилия Вагнер[89]89
  Вагнер Рихард (1813—1883) – немецкий композитор, дирижёр, музыкальный писатель, его произведения строятся на непрерывном симфоническом развитии («бесконечная мелодия» с системой лейтмотивов); автор опер («Риенци», «Летучий голландец», «Лоэнгрин», тетралогия «Кольцо Нибелунга»), музыкальной драмы «Тристан и Изольда», мистерии «Парсифаль» и др.


[Закрыть].

   – Вы имеете в виду Рихарда Вагнера, сына полицейского чиновника?! – воскликнул мэр.

   – Я не знал, что его отец – полицейский чиновник.

   – Держитесь от него подальше! – перебил Мюллер. – Я сказал вам, что знаю всех в этом городе, и я знаю Рихарда Вагнера. Он родился в районе Брухль и некоторое время учился за счёт благотворительного фонда в школе Святого Томаса. Его отец умер сразу после его рождения, а мать вторично вышла замуж за актёра по фамилии Гейер. В этой семье было девять или десять детей, и Рихард был младшим. Они все так или иначе были связаны с театром. Его сестра Розали и брат Карл пели здесь. Сам Рихард участвовал в нескольких театральных постановках, но, кажется, не имел большого успеха. По-моему, он даже женат на актрисе. Берегитесь, Феликс. Он из тех людей, которые сами всегда имеют неприятности и приносят их окружающим. Во всяком случае, я точно знаю, что у него ужасный характер.

   – У Бетховена тоже был ужасный характер, – улыбнулся Феликс. – Я очень мало знаю о герре Вагнере. Несколько лет назад, когда я только стал дирижёром Гевандхаузского оркестра, он принёс мне свою симфонию. Я посмотрел её и решил, что она недостаточно зрелая. Я отказал ему. Он тогда был очень молодым человеком, не старше двадцати двух лет. Но три года назад мы оба сочинили музыку к годовщине открытия статуи Фридриха Августа и...

   – Я помню, – прервал его мэр, которому не терпелось продемонстрировать свою осведомлённость в вопросах музыки. – И знаете, что он написал о ней? Что его простое и прочувствованное сочинение полностью затмевает сложные, искусственные выкрутасы Мендельсона.

   – Мне это известно, – сказал Феликс. – И, как ни странно, он не ошибся. Почему-то открытие статуи, даже королевской, не вдохновило меня. – Он медленно пригубил из своей рюмки. – Возможно, вы правы относительно герра Вагнера: он, должно быть, трудный человек, но...

   – И ещё одно, – снова перебил Мюллер. – Он занимается политикой и не сегодня-завтра попадёт в тюрьму.

   – Мне нет дела до его политических убеждений. Так же как до его религии, вкусов в одежде или еде. Он может быть мусульманином и есть змей, как делают французы. Нам нужен преподаватель композиции, а он знает её. Я видел некоторые его последние работы, партитуры опер, например «Риенци», и, хотя мне не особенно нравится такая музыка, я признаю его талант. Кроме того, сейчас он живёт в Дрездене и, может быть, захотел бы вернуться в свой родной город, особенно... – он сделал паузу, – особенно если у него есть перспектива сменить меня на посту дирижёра Гевандхаузского оркестра.

Мюллер с беспокойством взглянул на Феликса:

   – Вы собираетесь уйти в отставку?

С минуту Феликс не отрываясь смотрел на стоящую перед ним рюмку.

   – Да, – выдавил он наконец. – Через год или два. Консерватория тогда не будет больше во мне нуждаться. Следует уходить и уступать место более молодым. – С вымученной улыбкой он предупредил вопрос, который Мюллер собирался задать: – Я знаю, что мне только тридцать семь лет, но я чувствую себя усталым. У меня часто бывают головные боли, и мне бы хотелось уйти с работы и уехать. Быть может, в Италию, в какой-нибудь солнечный город.

Круглое лицо Мюллера утратило своё жизнерадостное выражение. Некоторое время он молчал.

   – Знаете, Феликс, – сказал он наконец, – я часто удивлялся, почему вы так долго пробыли в этом городе.

   – Откровенно говоря, я и сам не знаю. Я нередко задавал себе этот вопрос. Сесиль очень хотела, чтобы я сюда приехал. У неё было такое чувство, что мне надо сюда поехать, некая таинственная интуиция, знаете ли, которая бывает иногда у женщин.

   – Знаю – у Эльзы они тоже бывают время от времени и всегда оказываются неверными. – Он залпом выпил свой напиток и поставил рюмку на маленький столик. – А каковы ваши ближайшие планы? Поедете в этом году в Англию?

   – В будущем месяце. Я всегда с нетерпением ждал таких поездок, но в этом году не чувствую себя в силах. Я бы не поехал, если бы уже не были подписаны соглашения, хотя я обожаю Англию и мой лучший друг живёт в Лондоне.

   – Я его знаю?

   – Не думаю. Нет, – поправился он, – я думаю, вы встречались с ним за обедом, который мы давали в его честь три года назад, когда он приезжал навестить нас. Типичный bon vivan[90]90
  Кутила, весельчак (фр.).


[Закрыть]. Довольно полный, остроумный, очень умный и деятельный под маской кажущейся беспечности. Он первый советник Ганноверской дипломатической миссии. Мы дружим со студенческих лет.

Мюллер достал часы и, нахмурясь, подержал их в руке, словно какое-то неприятное насекомое.

   – Я должен идти, – сказал он, – не то встречу всех, идущих из церкви, и преподобный Хаген будет немедленно проинформирован о том, что, вместо того чтобы лежать больным в постели, я нанёс вам визит. В этом беда маленьких городов: нельзя рыгнуть без того, чтобы это не стало всем известно. – Он с ворчанием поднялся и направился к двери. – Жаль, что мы не можем быть настоящими друзьями, – заметил он, покачивая головой. – Я вами восхищаюсь, но в моём положении нельзя позволить себе дружбу. У меня был приятель, из членов совета. Мы знали друг друга всю жизнь, ходили в одну школу. Были как братья. Но однажды поссорились из-за какого-то глупого политического вопроса и с тех пор больше не беседовали. – Он вздохнул и пожал плечами. – Что ж, c’est la vie[91]91
  Такова жизнь (фр.).


[Закрыть], как говорят французы.

Он уже вышел из кабинета и надевал шляпу, когда обернулся:

   – На вашем месте я бы сходил к доктору Хурбаху. Вы плохо выглядите. – И, не дожидаясь ответа, помахал пухлой рукой и ушёл.

С порога Феликс наблюдал за тем, как его коренастая фигура в цилиндре исчезла в экипаже. Он бросил последний взгляд на круглое красное лицо Мюллера в уже движущейся карете. Ему было жаль, что тот уехал, и он почувствовал тоску. Они не были друзьями, но каким-то непонятным образом ощущали одиночество друг друга. Его мысли, которые он на это время отбросил от себя, теперь нахлынули на него опять, впиваясь в каждую клеточку, грозя завладеть всем его мозгом. Мюллер сказал, что он плохо выглядит. Проявляются ли внешне тоска и отчаяние, можно ли прочесть страх смерти в глазах человека?

Проходя через холл обратно в свой кабинет, он остановился перед овальным зеркалом в раме красного дерева. Убедившись в том, что рядом никого нет, Феликс быстро осмотрел своё лицо. Да, он был бледен, но он всегда был таким. Правда, теперь его кожа приобрела нездоровый пепельно-серый оттенок. Его щёки впали, и обозначились скулы. Странно, он раньше не замечал, как поседели его волосы за несколько последних лет. Но это ещё ничего не значит, некоторые люди седеют очень рано. Это даже привлекательно...

Сесиль вернулась из церкви незадолго до обеда, и, когда она вошла в комнату, он понял, что ей уже рассказали о его завтраке в постели и о визите Мюллера.

   – О чём вы говорили? – спросила она за обедом с инстинктивной женской подозрительностью к мужским разговорам, в которых женщины не принимали участия.

Он хотел было ответить, что они обменивались грязными анекдотами, чтобы шокировать её и понаблюдать за её негодованием.

   – Ни о чём особенном. Я думаю, что ему было скучно и он заглянул просто поболтать.

   – И выпить шнапса. Я заметила бутылку и две рюмки.

Он взглянул на неё, начиная злиться:

   – А что, есть возражения?

   – Нет. Никаких. – Она поджала губы, в точности как её мать, когда сердилась. – Просто я думаю, что люди не должны пить по утрам. Это портит аппетит. Видишь, ты почти ничего не ел.

Он почувствовал себя как ребёнок, которому сделали выговор. Если бы только она была неправа или стала кричать, как многие жёны! Но она не кричала и всегда была права. Его раздражала её манера говорить, взгляд её глаз. Взгляд школьной дамы, как он называл его. И каждый раз это немного расширяло пропасть между ними.

После обеда они отправились в кабинет, как всегда делали по воскресеньям. Некоторое время он притворялся, что работает. Дождь за окном прекратился, но небо было затянуто тучами. Он поднялся из-за стола, выбрал книгу из застеклённого шкафа и сел читать у окна. Она продолжала вязать. Время от времени он бросал на неё взгляд поверх страниц. И снова её красота изумляла его. Она всегда поражала его, он не мог к ней привыкнуть. В двадцать восемь лет – в октябре Сесиль будет двадцать девять – она была ещё красивее, чем в начале их семейной жизни. Её лицо обладало совершенством классической статуи. И та же отрешённость, то же нечеловеческое спокойствие. Однажды на приёме король сказал ей, что она самая красивая женщина в его королевстве. Она взглянула на него с удивлением и сразу же забыла про комплимент. Он часто ловил огонь желания в глазах мужчин, когда они смотрели на неё. Она даже не замечала их. Она была лишена кокетства, так же как умственного или душевного волнения. Добродетель была столь же естественна для неё, как и золотой отлив волос. Тогда почему он не был счастлив? Почему они всё больше отдалялись друг от друга, как случилось, что, живя бок о бок, вместе обедая каждый день, деля одну и ту же постель, они сделались чужими?

Это началось вскоре после переезда в Лейпциг. Она поехала во Франкфурт из-за болезни матери и отсутствовала два месяца. Вернулась она другой. О, вначале он почти не заметил перемены. Она просто больше не была в него влюблена. Весёлое подшучивание, нежность дюссельдорфских дней исчезли. Она больше не сворачивалась у него на груди, не сидела у него на коленях после ужина. Она была тогда беременна, и её беременность вызвала длительную паузу в их супружеских отношениях. После рождения ребёнка к ней уже не вернулся любовный пыл первых двух лет. Она оставалась холодной и добропорядочной, даже в своей хорошенькой расшитой сорочке. Новая целомудренность овладела ею. Непростительные и теперь казавшиеся ей грешными порывы животной страсти угасли, уступив место радостям материнства, тихому удовольствию семейной жизни. Христианский кодекс поведения жены, вдолбленный в неё матерью, задушил её пробуждавшуюся чувственность. Её способность к страсти увяла, замороженная сдержанностью, подобающей леди. Если она всё же иногда уступала его ласкам, то делала это с видом покорного исполнения своего долга, что гасило его желание. Он не устраивал сцен, не упрекал её и контролировал свою боль и гнев. Если бы он сорвал её хорошенькую ночную сорочку и взял её силой, наверное, всё можно было бы спасти. Но он этого не делал. Уязвлённый в своей гордости, неудовлетворённый в своём желании, он решил, что она устала от него, и ушёл в себя. С тех пор он старался примириться с отказом от счастья и удовлетвориться её поцелуями в щёку и ласками детей.

– Думаю, что Матильда всё-таки не придёт, – нарушила молчание Сесиль. Она положила вязанье на колени. – Мы твёрдо с ней не договаривались. Тебе не следует читать, дорогой. Темнеет.

Она дёрнула за шнурок колокольчика, и появился Густав с белой головой и в белых перчатках. Он зажёг свечи, помешал золу в камине и вышел. Кабинет теперь выглядел более приветливым, более интимным.

   – Ты выглядишь усталым, – сказала Сесиль, когда они остались одни. – Всё ли в порядке в консерватории и с оркестром?

   – Да. Почему ты спрашиваешь?

Она медленно провела глазами по его лицу, нахмурясь от волнения.

   – Не знаю. Ты всё время молчишь сегодня.

   – Разве?

   – Тебя что-нибудь беспокоит? Ты ничего не ел за обедом. – В её голосе звучала искренняя тревога. – Ты хорошо себя чувствуешь, дорогой?

Это был не вопрос, а просьба успокоить её. Его сердце встрепенулось. Она всё-таки любит его. За одну сумасшедшую минуту он подавил импульс броситься к ней, зарыться лицом в её колени, рассказать о своих головных болях, своих страхах, о грызущем его сознании, что он болен, очень болен и скоро умрёт.

   – Конечно, я чувствую себя хорошо. Немного устал, вот и всё. – Он посмотрел в окно, где в мерцании свечей струйки дождя казались золотыми ручейками. – И эта проклятая погода не способствует улучшению настроения. – Неожиданно его поразила одна мысль. – Дорогая, ты когда-нибудь задумывалась над тем, почему ты так хотела, чтобы мы приехали в Лейпциг?

Она посмотрела на него с удивлением:

   – Мне тогда казалось, что это правильное решение. И так получилось, разве нет?

   – Конечно, – поспешил он с ответом. Нет, он не будет просить её переезжать в Берлин... – Но ты говорила, что у тебя «чувство», – я помню, как ты употребила это слово, – словно Бог хотел, чтобы мы сюда переехали.

   – Это правда. В то время я чувствовала себя так, будто чья-то рука схватила меня за рукав и чей-то голос говорил внутри меня.

Он помолчал.

   – Я открою тебе большой секрет, – сказал он почти забытым шутливым тоном. – Вначале я думал, что Бог хочет нашего приезда сюда, чтобы я мог найти остальную часть партитуры Баха. Ну ты знаешь, ту рукопись в красной кожаной папке... В конце концов, Иоганн Себастьян Бах прожил в этом городе значительную часть жизни, и я думал, что могу наткнуться на остальную часть рукописи. В течение нескольких месяцев, когда у меня выдавалось свободное время, я обходил букинистические лавки и библиотеки. Я пошёл даже в церковь Святого Томаса – Бах был там хормейстером – и попросил разрешения порыться в её архивах. Человек, с которым я говорил, счёл меня сумасшедшим. Он никогда не слышал об Иоганне Себастьяне Бахе и сказал мне, что у них вообще нет никаких музыкальных архивов.

   – В самом деле? – Она вежливо слушала его, но он знал, что ей это неинтересно. – Как плохо.

На несколько минут им овладело волнение, но теперь в его голосе зазвучала лёгкая ирония.

   – Я уже видел себя обнаружившим рукопись и исполняющим Баха с Гевандхаузским оркестром, как это несколько лет назад произошло с первым исполнением шубертовской «Неоконченной симфонии». Помнишь?

Она кивнула, но он видел, что она не помнит. Для неё «Неоконченная симфония» Шуберта была всего лишь ещё одной кипой нотной бумаги, лежащей на письменном столе в течение нескольких недель и применённой на каком-то обычном концерте Гевандхаузского оркестра.

Он резко поднялся:

   – Не обращай внимания. Я пойду пожелаю детям спокойной ночи.

Поздно вечером, прежде чем затушить свечу, Сесиль сказала:

   – Мне не хочется, чтобы ты ехал в Англию.

   – Мне тоже, но я пробуду недолго, и перемена обстановки пойдёт мне на пользу. Ты знаешь, как я люблю Англию.

Её щека прижималась к подушке, но глаза медленно обводили его лицо.

   – Ты действительно здоров?

   – Я же сказал тебе, что хорошо себя чувствую. Просто немного устал.

   – Ты слишком много работаешь, вот в чём дело. Тебе нужен отпуск. – Она наклонилась и поцеловала его в щёку. – Спокойной ночи, дорогой, – проговорила она, отворачиваясь, чтобы задуть свечу.

Она ничего не поняла. Ей казалось, что отпуск решит все проблемы.

   – Спокойной ночи, дорогая.

Теперь всё погрузилось в темноту. Она повернулась на бок и, возможно, уже спала. Как прекрасно быть спокойной, не иметь ни боли, ни мучительной тайны...

Наконец он тоже уснул, и ему снилось, будто его мозг грызёт крыса. Он задрожал и пробудился. Сесиль пошевелилась и что-то пробормотала, но не проснулась.

Он лежал неподвижно, покрытый холодным потом, с широко открытыми глазами, прислушиваясь к стуку собственного сердца, словно к колоколу в ночи.

Как обычно, его друг Карл ждал его на Чаринг-кросс. Он выглядел очень франтовато в бледно-голубом сюртуке, с приветливой ухмылкой на полном розовом лице. Он не изменился, подумал Феликс с уколом зависти. Годы, казалось, стекали по его гладкой, словно младенческой, коже, как с гуся вода.

   – Как поживаешь, старый развратник?! – воскликнул Феликс, когда карета отъехала от станции и погрузилась в суматоху лондонских улиц. – При той жизни, которую ты ведёшь, ты должен был бы выглядеть как сморщенный стручок, если бы была какая-то справедливость, а вместо этого ты похож на утреннюю розу. Ты – живая ода пользе порока.

   – Это правда, – признал дипломат с притворной скромностью. – Я хорошо себя чувствую. Добродетель не всем полезна, и мне тем более. Я попробовал однажды. Перестал пить, рано ложился спать, избегал женщин. Даже заплатил по долгам. Через два месяца я сделался жёлтой тенью самого себя. Однако, – продолжал он, откидываясь на кожаную спинку сиденья, – я полностью обязан своим теперешним отличным состоянием собственным усилиям по самосохранению. В ноябре прошлого года я немного простудился и по ошибке вызвал врача. С тех пор его заботы были постоянной угрозой моему здоровью. Я чувствую себя хорошо только тогда, когда поступаю вопреки его советам. В конце концов, слишком много требовать от врача, чтобы он хотел вас вылечить, если его благосостояние зависит от вашей болезни, не правда ли?

Феликс улыбнулся ему с печальной нежностью. Приятно было снова находиться в Лондоне, в городе в весеннем наряде жемчужно-серого неба и нежно-зелёной зелени. Приятно было снова поехать на Бьюри-стрит с жизнерадостным и преданным другом. Счастливчик Карл. Он всегда знал, как играть в коварную и опасную игру с Жизнью. Он всегда сохранял свой энтузиазм, даже теряя иллюзии, удобно устраиваясь в жизни, словно в уютном кресле, выдавливая несколько радостей и каплю-другую мудрости и счастья из каждого прожитого дня.

   – Я не спрашиваю тебя, чем ты занимаешься, – заметил Карл, приподнимая свой серый цилиндр перед пожилой леди в блестящей амазонке. – Твоя жизнь в Лейпциге кажется такой благородной, такой добродетельной и скучной, что я не мог о ней слышать.

Они проезжали через пасторальную элегантность парка Сент-Джеймс. Мимо них проносились всадники и амазонки, оставляя в ушах грохот лошадиных копыт. Деревья просыпались от зимней спячки. Время от времени молодые мужчины и женщины, сидящие на высоких сёдлах велосипедов, вызывали в памяти Феликса воспоминания о Марии и своей безрассудной юности.

Феликс не стал протестовать, и Карл продолжал:

   – Что касается меня, эта зима была незабываемой. Я имел необычный опыт быть любимым назло, так сказать. Одна дама выбрала меня в качестве любовника с единственной целью заставить своего мужа ревновать. Женщины иногда придумывают такие хитроумные манёвры. В течение трёх месяцев я пользовался этим прелестным созданием, всё время ожидая, что её муж узнает о том, что стал рогоносцем, и убьёт меня как бешеную собаку.

   – Ну, как видно, он этого не совершил, – усмехнулся Феликс.

   – Мы делали всё: целовались на публике, назначали свидания громким шёпотом, старались, чтобы нас засекли в компрометирующих tete-a-tete за портьерами. Всё напрасно. Бедняга настолько верил в добродетельность своей жены, что не допускал в этом ни малейшего сомнения. В конце концов нам пришлось сдаться. По моему предложению она вернулась к любящему человеку.