Текст книги "И всякий, кто встретится со мной..."

Автор книги: Отар Чиладзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

– Пролетку оставь на улице, не заводи! – крикнул Александр Георге.

Он уже стоял у лестницы, дожидаясь Маро, глядя, как ковыляет по двору Макабели его преданная и уродливая подруга.

– Сперва мы решили, что он ее привел дом убирать после поминок… – рассказывал на другой день Кайхос-ро отцу Зосиме. – Я ему так и сказал: зачем, мол, она тебе понадобилась? В доме же и Анна, и Агатия! А он спрашивает: был кто-нибудь на поминках? Нарочно, вижу, разговор отводит. Да нет, не отводит даже, а издалека отвечать стал, подготовлять нас, так сказать… Я-то, впрочем, тут же все понял. Она сама себя так вела – сидит одна за пустым столом, только скатерть теребит и от нас ото всех глаза воротит. А сын-то мой, глупый, еще Анну с Агатией позвал: смотрите-де поднесите ей чего-нибудь; бедная моя жена была женщина добрая, и вы, мол, никого не обижайте! Он, голубчик, еще в облаках витал. Вот уж не думал, что он жену так любил… да что Петре вообще хоть кого-нибудь любить способен! Но бог с ним. А вот что Александр скажет, когда говорить осмелится, это я понял сразу… Как это, говорю «кто-нибудь»? Тебя только и не было – а кроме тебя, тут вся Уруки была. В три смены за стол садились… с мытьем посуды справиться не могли. Петре с Гарегином мелом на спине помечали тех, кто уже угостился, да ведь все равно мошенничали – друг у друга со спины знаки стирали и возвращались! Когда мы в третий раз за стол сели, у всех спины белые были! Ну что ж, говорит, коли так, то и в четвертый раз людей угостим. А сам улыбается… то есть не улыбается, конечно, а гак, губы растягивает, настоящей-то улыбки я у него вообще никогда не видал. Вот, говорит, привел вам взамен матери. Вы, говорит, не думайте, она женщина смекалистая, так просто убить себя не даст… Ты представляешь? Мать еще в могиле не остыла, а он, говорит, замену привел. Да приведи ты кого хочешь, мне-то что… Пусть хоть лягушку к себе в постель укладывает – лучшего-то внучек мой и недостоин! Но ты хоть пару дней потерпи!

– А что, у вас и ночью, говорят, гости были? – спросил отец Зосиме.

– Тебя, батюшка, я вижу, огорчает, что ты не был у нас и ночью? – в свою очередь спросил Кайхосро.

– А ты не рад, что твой внук уродку в дом привел? – улыбнулся отец Зосиме.

– Рад? – изумился Кайхосро.

Оба молча взглянули друг на друга, словно вдруг испугавшись продолжения этой беседы. Отец Зосиме, как обычно, мерцал глазами и маленькими глотками пил вино, причмокивая при этом пухлыми алыми губами. Кайхосро долго глядел ему в лицо и наконец тоже улыбнулся.

– Кто ж у вас был среди ночи-то? – спросил отец Зосиме.

– Какие-то друзья Нико с кучерами… почем я знаю? Говорит, друзья Нико. Они отдельно приехали. Сначала сам со своей красавицей на пролетке прибыть изволил. Заставил заново стол накрыть; люди, говорит, уже в дороге, неудобно, мол, пошевеливайтесь! Друзья Нико, говорит. А потом и они приехали, – рассказывал Кайхосро…

– Приехали, – сказал Александр.

– Эй, однорукий! Брат Нико! – кричали у ворот пьяные.

«У них восемнадцать рук, а у меня одна…» – подумал Александр, вставая. Он знал, что они приедут, вероятно, даже хотел этого – поэтому и оставил пролетку перед воротами, и не подумал ее прятать. Зачем ее было прятать? Он почтил память матери, пригласил на поминки по ней друзей ее сына – как умел, так, по-мужицки, и пригласил! Если у них есть головы на плечах, они тоже это поймут; а если нет… «Да нет – не осмелятся. Они меня уже боятся!» – думал он, направляясь к воротам. Увидев его, приехавшие сразу замолчали. Наступила внезапная, растерянная тишина.

– Слушай, я ж этих лошадей не в лотерею выиграл! – крикнул Александру один из кучеров.

– Георга, открывай ворота! – сказал Александр, не сводя глаз с пролетки, прогибавшейся под тяжестью девяти мужчин.

Кучера сидели на облучке рядом, как братья-близнецы, и было несколько даже жаль их разлучать; к тому же они и сами не слишком торопились расставаться: та пролетка, в которой примчались Маро и Александр, все еще стояла пустой. Стоявшие и новоприбывшие лошади несколько раз дружески заржали, как бы поздравляя друг друга с благополучной встречей. Из пролетки, смеясь, отряхиваясь и распрямляя тела, один за другим вылезали семеро Нико, изрядно потрепанных ездой и тряской, насидевшихся друг на друге, но находящихся явно в благодушнейшем настроении. Вино еще шумело в их головах, и вся эта история казалась им лишь забавным приключением, приятным продолжением попойки. Выехав из города, они старались получить удовольствие повсюду, – сами свободные от дел, они считали такими же и всех остальных.

– Сударь мой, спасибо вам за вино… но если вы хотите, чтоб оно нам впрок пошло, разъясните, ради бога: что эго за Нико? Мы так и не поняли, честное слово, не поняли! Вино-то мы выпили, а теперь нас совесть мучит, то есть и совесть, и вино… Как говорится, знаете, чужой кусок не впрок. Может, вы что перепутали, а нас зря в грех вогнали… – говорил один.

Остальные смеялись, и Александр уже чувствовал, что сделал глупость, что зря заподозрил этих людей в дружбе с Нико, – так, словно каждый, одетый по-городскому и по-городскому говорящий, непременно должен быть другом Нико. Теперь ему предстояло еще и извиняться – этим-то не заткнешь рот целковым, как кучерам! Да будь они и вправду знакомы с Нико, будь они даже действительно его друзьями, ему-то что до этого? Что это на него вдруг нашло? Впрочем, это-то он знал хорошо! Они были чужими, их разговор был сумбурным, вздорным – вот что привлекло его, как свет мотылька, вот что одурачило его, как Ягор Маро. Сейчас, стоя перед воротами родного дома, он с яростью чувствовал это и сам себя презирал за то, что не решался исправить ошибку, а лишь усугублял ее, доходил в ней до конца, как та же Маро, спустившаяся в чью-то могилу вместе с Ягором…

– Нико – заключенный, – сказал Александр. – Будем считать, что вы пили за него!

Все вдруг зашумели, и Александр невольно растерянно оглянулся на Георгу, стоявшего у него за спиной с коптилкой в руке. «Да здравствует Нико! Да здравствуют все заключенные! Да здравствует братство заключенных! Все мы – заключенные!» – кричали семеро Нико.

– Если б не это, я б тебе хорошую ослиную баню устроил! – крикнул с облучка один из кучеров.

– Не будь ты одноруким… – проворчал другой, Похищенная пролетка принадлежала, видимо, ему, и он до сих пор очумело глядел на нее, как бы не веря, что и она, и лошади в целости и сохранности.

– Не пугай меня, бога ради, – спокойно сказал ему Александр. Он еще владел собой, ему еще доставляло удовольствие находиться во власти собственной ошибки. – Я и сам знаю, что я однорукий… – примирительно улыбнулся он.

– Господа, господа! Нужно выпить за Нико непременно! Веди нас, хозяин. Мы, слава богу, еще в Грузии! Да здравствует братство! Из-за чего нам ссориться? – кричали семеро Нико.

– Что ж, пожалуйте… – сказал Александр. – У нас тут и поминки, и свадьба одновременно.

«Бабуца, бедняжка, выгляни… друзья Нико к нам приехали!» – плакала Агатия. У извозчиков наибольшую растерянность вызвал вид Кайхосро в мундире, они попытались улизнуть, но рука Александра, как дубинка, преградила им путь. За столом они тоже уселись рядом, не сняв шапок, не зная, куда девать руки, сидя как-то неудобно, боком, они как бы и присутствовали и не присутствовали за столом и были вынуждены поминутно вставать, чтоб до чего-нибудь дотянуться, хотя ничего и не брали, кроме хлеба с сыром. «Мы же целый день едим…» – оправдывались они, одновременно беспощадно вышучивая друг друга, вспоминая всевозможные старые истории, чтоб, рассмешив других, скрыть за их смехом собственные смущение и растерянность. «Он, знаете, съел однажды больше овса, чем его лошадь! – рассказывал один. – Мы заставили его соревноваться с лошадью, и он выиграл…» Второй лишь молча улыбался, сжимая в кулак лежащую на столе руку, чтобы спрятать свои грязные ногти.

– Вчера мы мою мать похоронили. А это Маро – вот, которая давеча плакала. Мать мою в кабачке оплакивала… – сказал Александр.

Все пробурчали что-то неопределенно-соболезнующее. Маро по-прежнему сидела с опущенной головой, теребя пальцами скатерть. Из всех гостей она чувствовала себя здесь самой чужой. «Куда он меня привел?» – с тоской думала она. Она ничего не видела, кроме огромной лампы, сверкавшей ослепительно желтым светом и зажженной словно специально для того, чтобы все могли получше ее разглядеть. Потом вино взяло свое, заставило обманутых ложной близостью людей разговориться – стол зашумел, оживился, и Маро облегченно вздохнула. Люди эти, столкнувшиеся случайно и на короткое время, были сейчас искренне убеждены в том, что они непременно встретятся и завтра, что и завтра для них сохранят тот же смысл и ту же привлекательность слова, произносившиеся ими с таким жаром, словно от них зависела судьба если не всей страны, то уж этой семьи во всяком случае! «Ушло, кончилось поколение генералов, господин Кайхосро… к сожалению, это так! Дети ваших надежд, видимо, не оправдали?» – говорил один из семи Нико. «Зато теперь идет поколение адвокатов! – тут же подхватывал второй. – Если сабли затупились, приходится рубить языком!» – «Господа, господа, со стыдом сознаюсь, у меня было совсем иное, и конечно же худшее, представление о грузинской деревне. Для цивилизации, оказывается, действительно нет границ!» – «Варлам, дорогой мой, у вас еще много неверных представлений… Он, знаете ли, гражданин мира. Сейчас круг его деятельности– в Германии. Так что он наш общий гость или, пожалуй, общий хозяин… Да, вы, конечно, правы, границ для цивилизации нет; но радоваться тут нечему. Единство человечества – не в одинаково сшитых кальсонах, а в одинаковом стремлении к великому, в общей потребности и способности творить! В общественной уборной людей объединяет не одинаковая мысль, а одинаковая нужда. За здоровье этой патриархальной семьи…» – «Юноша, оставь меня в покое хоть здесь…» – «Господа, господа, пьем за семью!» – «Ушло, кончилось поколение генералов!» – «Да я-то всего-навсего майор!» – «Дело не в этом, дорогой господин Кайхосро, – я имею в виду не чины, а дух…» – «Если ты уж начал – расскажи-ка своим грязным языком, как вы мне в фасоль вместо соли земли подсыпали!»– «Хи-хи-хи… ха-ха-ха…» – «Тьфу, накажи тебя господь!» – «Еще по одной – и шабаш. У меня ужи так голова кругом идет!» – «Не бойся: лошадьми буду править я!» – «А почему вы за столом в шапках сидите?» – «Дорогие мои, ей-богу, двигаться пора…»

Сейчас их никто уже не удерживал – они, если хотели, могли встать и уйти. Но они не решались, не осмеливались – им почему-то смутно казалось, что это не на шутку обидит хозяев, с которыми у них ни до, ни после этого ничего общего не было. Их одурачивало, сковывало по рукам и ногам все, что они сами наговорили за этим столом, так восхвалив и превознеся эту семью, на столько ладов поклявшись в незабываемости оказанного им гостеприимства и своей вечной благодарности, что теперь им было бы, пожалуй, и вправду неудобно так просто встать и уйти, подобно обычным, заурядным гостям. Подстегивая друг друга, соревнуясь друг с другом в красноречии последнего, прощального тоста, они и не замечали, что слова вертят ими как хотят, что не они распоряжаются своими словами, а слова ими. В сущности, они были уже на грани сумасшествия – в эти минуты они действительно свято верили, что весна человечества уже на пороге, что народ встретит выходящего из тюрьмы Нико песнями и знаменами, что семья их хозяев – истинный храм добра, справедливости, чести и свободы. В своих черных сюртуках и накрахмаленных сорочках они напоминали ласточек и щебетали точь-в-точь как ласточки. Зря, что ли, они адвокаты? Адвокат на то и адвокат, чтобы представлять белое черным и наоборот… язык у него без костей, куда захочет, туда и повернет! Вот они и вертят его, как ручку шарманки! Это ж их профессия – жонглировать словами, дурачить людей… Какие бы плохие сапоги ни сшил сапожник, это все-таки сапоги: их всегда можно надеть и хоть месяц-два проносить. Какой бы хромой стул ни сколотил столяр – подложи что-нибудь под ножку и садись! А эти своими длинными языками кроят и сшивают воздух, и им не нужны ни кожа, ни доски – из дурака они сколотят все, что им заблагорассудится. Того, кто по горло в дерьме, они убедят, что он купается в золоте; того, кто и мышиного шороха боится, они героем объявят. На тебе мундир майора – а они тебя захотят, гак в генералы произведут! Ты ни хрена не умеешь, кроме как стишки писать, – а у них ты бомбу бросишь, героем, мучеником народным станешь; у них ты – да, да, у них ты и в тюрьме окажешься… и вот тут-то они и начнут тебя защищать, вертеть языками – вертеть до тех пор, пока всю твою семью, любезный герой-мученик, догола не разденут! Малина, а не жизнь! Нико в тюрьме, а они по кабакам, с извозчиками, с музыкантами! Хорошо, ей-богу, хорошо… не воображайте только, что выманите у нас, Макабели, хоть что-нибудь еще, кроме этого угощения. Да оно и так испортилось бы, его трижды подавали и трижды убирали, без вас его выбросить пришлось бы! Так что жрите и пейте сколько влезет, пусть вам впрок пойдет, но не думайте, пожалуйста, что вы и Александра одурачили, что вы и ему понравились, что он хоть одному слову вашему поверил. До Александра вам как до неба! Он вас хоть накормил-напоил даром, а вы-то даром и собственную мать не защитите! А теперь вставайте и проваливайте, убирайтесь к черту, не то Александр не выдержит, он у вас гостеприимство свое из носов повышибет… Хватит с вас и Нико, скажите спасибо, что хоть Нико себе в руки заполучили! Ладно, пусть уж и он вам впрок пойдет! Ему-то поделом: он сам к вам в зубы полез, сам сделал так, чтоб нуждаться в вашей защите. Это ясней ясного… потому-то вы и бьете в ладоши, потому-то и орете «да здравствуют все заключенные», что Нико из ваших рук уже не вырвать, что он ваш, и, не высосав его до конца, не выжав его как лимон, вы от него уже не отстанете, отстать не сможете! Для вас он то же, что для паука муха! Как паук мечтает, чтобы все мухи на свете в его паутину попали, так и вы мечтаете, чтобы все на свете стали заключенными, ведь заключенный – ваш хлеб; для вас он то же, что для сапожника кожа, для столяра доски. А теперь сматывайтесь поживей… попировали, и будет! Не уйдете сейчас же сами – потом пожалеете…

– Адвокаты! – вскричал вдруг Александр, встав и опираясь на прижатую к столу руку, как на дубинку.

Наступила гробовая тишина, как давеча в кабачке, когда Маро стала причитать…

– Нас всех как громом поразило… – рассказывал на следующий день Кайхосро отцу Зосиме. – Расходитесь, говорит, пир кончен; хватит, мол, и того, что брата моет одурачили… Даже проводить не вышел – и нас тоже не пустил. Как сами, говорит, пришли, так и уйдут, сюда-де им дорогу тоже никто не показывал. Вконец всех нас опозорил! Что скажут эти почтенные люди? Зачем ты их приглашал? А если уж пригласил, зачем выставил вон, как церковных нищих? Что – не так разве? Порядочных людей к нам в дом вообще, конечно, пускать нельзя, я понимаю, – но ты хоть один вечер потерпи, память матери уважь… А я-то ведь знаю, что его из себя вывело. То, что меня хвалить и прославлять стали, – вот что его за живое задело, вот чего он перенести не смог! Когда пили за мое здоровье, он и его жаба перемигивались только. Ну что, спрашивается, особенного в том, что гость хозяина похвалит? Ну пусть и через край хватит, пусть даже чин прибавит, тебя-то от этого убудет, что ли? Но мне, старина, все это поделом, поделом! Я от жизни отвернулся, грязь месить стал. Из грязи и у бога-то ничего хорошего не вышло, а что могло выйти у меня?

– Так ведь и бога никто не благодарит, не тебя одного… – замерцал глазами отец Зосиме.

– Не понимаю… хоть убей, понять не могу! – улыбнулся Кайхосро.

– Чего? Чего ты не понимаешь? – склонился к нему отец Зосиме.

– Не понимаю, в чем ты меня обвиняешь! – мгновенно ответил Кайхосро, уставясь в лицо священника и продолжая улыбаться, но уже несколько встревоженно, растерянно, как человек, сгорающий от любопытства.

– Мда-а-а… – протянул отец Зосиме, вновь откинувшись на спинку стула. Стакан свой, доверху наполненный вином, он держал обеими руками, нежно, осторожно, словно живое существо, которое, выпусти он его из рук, может и убежать, улететь. – Больше-то они ничего не сказали? Так просто сели и уехали? – спросил он.

– Сели и уехали… Почему ты, отец мой, не говоришь, в чем ты меня обвиняешь? Мне же надо знать! – сказал Кайхосро. – Сели и уехали! – повторил он в то же мгновение, как бы вдруг испугавшись ответа на собственный вопрос, поняв, что ему скажет священник, и поэтому отказываясь от чрезмерной настойчивости. – Да благословят вас триста шестьдесят пять святых Георгиев, кричали они с улицы, пока пролетки разворачивались… А он свою жабу затащил в комнату матери. Теперь, говорит, мы тут жить будем, – мне, понимаешь, намекает, я ведь ее замуровать хотел. Мало ли в доме комнат – так нет, ведь нарочно именно туда нос сунул, чтоб и болезнь матери против меня использовать, чтоб еще больше мне на голову сесть! И сам, дескать, заражусь, но и вас всех перепачкаю! Этим все и кончится… пока всех вокруг не погубит, не успокоится. Да если мы тебе неугодны, уходи, оставь нас в покое! Если сам катишься в пропасть, зачем меня за собой тянуть? А? Я этот дом построил для себя, ты, батюшка, сам знаешь: своими руками выстроил! Кому тут не нравится – уходи, сделай милость, скатертью дорога! Хватит мне и того, что мой дурак сын чахоточную жену в дом привел. Мне не то что вертихвостка имеретинка – мне королева английская даром не нужна, ежели она чахоточная! Почему я всем поперек горла? Почему все хотят, чтоб я поскорей околел, – и домашние, и чужие? Кому я неугоден, тот и мне не нужен! И так уж меня все дураком считают за то, что я собственный дом врагами наводнил! Не знаю, как на это твой бог смотрит, а у меня своя голова на плечах. Ни дня больше никого у себя в доме не потерплю, кто своей жизни мою не предпочтет… Это как же, значит, – я их приюти, корми, одевай, обувай; а они будут гадать, как меня же прикончить, да? Не-ет, пресвятой отец мой! Молочные зубы у меня выпали уж давно! Одним словом, что тут долго рассусоливать – выгнал вон… Вчера же ночью обоих вышвырнул! – вдруг отрезал Кайхосро.

«Лопнуло… Разлилась желчь, теперь уж ничего не поможет, – думал отец Зосиме. – Разольется по земле…» Потом оба долго молчали, лишь изредка нехотя отпивая глоток-другой.

– Тебе нельзя было отпускать их… – сказал наконец священник.

– Что значит «отпускать»? Я их сам выгнал, говорят тебе! – рассердился Кайхосро.

– Нужно было сжечь их обоих, как постель Бабуцы… – сказал отец Зосиме.

Эти слова так изумили Кайхосро, что он уставился на священника с выражением умоляющего вопроса в глазах, словно не мог понять, шутит тот или говорит серьезно. Отец Зосиме все так же спокойно и неподвижно глядел своими мерцающими глазами прямо в лицо Кайхосро. «Знает ведь… все знает! – мелькнуло вдруг в голове Кайхосро. – А я-то с ним никогда не говорил откровенно…» Этому бог весть откуда приобретенному знанию отца Зосиме была уже грош цена: в этот миг Кайхосро впервые почувствовал, какой несущественной стала теперь его тайна, как давно уж она потеряла всякий смысл, словно передержанное вино вкус и крепость. Крикни он сейчас хоть с колокольни, что он не Макабели, все окружающие или вообще не поверили бы, или равнодушно пожали бы плечами. Кем он был когда-то или кем он стал бы, сложись его жизнь иначе, никакого значения уже не имело, и, даже отказавшись сейчас от присвоенного имени, он все равно не заставил бы других его забыть: для других он до самой смерти так и остался б майором Макабели! Да и после его смерти люди лишь под этой фамилией смогли бы вспоминать его внешность, привычки, его жизнь вообще; настоящее свое имя он уже давно позабыл, а если б даже и вспомнил, то оно показалось бы ему чужим, не соответствующим, не естественным, а всем остальным – фальшивым, выдуманным, сомнительным! Ибо естественно для человека лишь то, к чему он привыкает каждодневно, постепенно и навсегда. И Кайхосро засмеялся – не разжимая губ, грубо, неприятно! А потом и в горле отца Зосиме что-то забулькало, как вода в опрокинутом кувшине…

– Что ж ты грех-то свой все умножаешь и умножаешь, несчастный? – спросил он вдруг.

– Несправедлив твой бог, батюшка… несправедлив! – процедил сквозь зубы Кайхосро.