Текст книги "Перекоп"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)
Подошла Наталка, поправляя косу, не глядя в глаза, прижалась к груди хлопца:
– Не забудешь меня?
Он крепко обнял ее на прощание:
– Пока жив буду…
Ветви акаций грустно шумят над дорогой, роняя на гриву коня свой привядший цвет.
Через минуту она уже одна стояла посреди шляха, глядя, как взвилась при луне пыль из-под копыт. Пыль… Пыль сейчас встает, а может, еще и снега заметут его след… Хоть бы оглянулся, хоть бы оглянулся еще раз!
Данько оглянулся. Блеснул под луной зубами, и это вознаградило ее за все.
…Своих Яресько нагнал уже в нескольких верстах от села, когда и луна уже улеглась в хлебах и потемнело кругом. Догнав, молча пристроился в конце колонны к тем, что тащили пушки. Сейчас партизанская артиллерия поразила его своим видом. Голодная, бесснарядная, она, и отступая, словно бы грозилась кому-то, целилась на Перекоп.
Прошло некоторое время, снова застучали на дороге копыта, и, догнав колонну, пристроился к ней еще кто-то – украдкой, молча, виновато. Потом еще догоняющий топот, и еще…
К Каховке отряд подходил уже в полном своем составе.
XXIV
В районе Каховки килигеевцы вошли в соприкосновение с деникинскими авангардами. Завязались бои. Сдерживая противника, рвавшегося вперед, чтобы захватить днепровские переправы, отряд повстанцев не только оборонялся, но и сам наносил удары, в результате чего ему удалось выбить противника из нескольких степных хуторов за Каховкой.
Неудержимо, как степной, подгоняемый ветром пожар, надвигалась беда. С каждым днем главные силы деникинцев подходили все ближе.
Как-то под вечер бригада генерала Ревина ворвалась в Серогозы. Застигнув не успевший отступить красноармейский лазарет, размещенный в тени акаций возле школы, казаки с налету стали топтать лошадьми живые тела, лихо приканчивали шашками тяжело раненных, не способных даже подняться бойцов. При этой оказии чуть не зарубили заодно и молодую учительницу Светлану Ивановну Мурашко, которая, не помня себя, кинулась защищать раненых, безоружных людей и которую поэтому озверелые рубаки сгоряча приняли за сестру милосердия.
– Сестра? – И уже трещит белая блузка под обжигающими ударами нагаек.
– Комиссарка? – И чей-то дымящийся свежей кровью клинок взвился над девичьей головой.
Спасли учительницу школьники. С криком окатились к ней с крыльца насмерть перепуганным табунком, облепили, заслоняя, как мать родную.
– Это не сестра! Это учительница наша!!!
– Сестра я, сестра! – рыдая, выкрикивала учительница, исступленно кидаясь на оторопевших вояк. – Убивайте, рубите и меня, звери вы, палачи, изверги…
Подъехал калмык-есаул, и казаки, насупившись, молча расступились перед ним.
– Закопать! – указал есаул нагайкой на зарубленных и, гарцуя на коне, приблизился к учительнице. – Ну-с, чего нюни распустила, красотка? Жалко? Милосердие душит? А если б наши головы здесь валялись? Нюнила б, пролила б по мне слезу, а?
– Не трогайте! – отчаянно крикнул кто-то из ребят. – Это учительница наша, Светлана Ивановна.
Есаул как будто только сейчас заметил детвору.
– А вам что здесь надо? Кыш отсюда, комбедовское отродье!
И для пущего эффекта сделал вид, что вытаскивает из ножен саблю.
Дети бросились врассыпную.
Светлана с красным, распухшим от слез лицом повернулась к есаулу:
– Герои… Раненых добиваете, с детьми воюете!
– Испугалась? – захохотал есаул, все наступая на девушку на своем гарцующем коне и вытаскивая саблю. – Да я же шучу! Я не страшный!.. Кто посмеет обидеть эту прелестную золотую головку? – И, перегнувшись с седла, он ловко поддел кончиком сабли у самого уха Светланы золотистый завиток. – Позволь чикнуть себе на память этот хорошенький локон…
Девушка отшатнулась, гневно выпрямилась:
– Не для вас мои локоны!
– Да-а? – Есаул на миг осекся. – Не для нас? А для кого же?
И не успела девушка отскочить, как сабля мелькнула у ее груди легким, молниеносным росчерком. Посыпались пуговицы.
Казачня захохотала.
– Поняла, как у нас делается? – пряча саблю, победоносно выпрямился в седле есаул. – И сорочка цела, и блузка цела, а кнопки все сразу расстегнуты! Возьмешь такого молодца на постой?!
Светлана, бледная, прикрыла руками грудь:
– Сырая земля тебя возьмет…
Видели дети, как есаул подал знак своим спешившимся головорезам и они, подкравшись из-за спины, схватили учительницу за руки и с гоготом повели-поволокли по ступенькам в школу…
В это время к школе подъехал со своим штабом генерал, командир бригады.
– Что за бесчинство? – указал он на груду тел. – Снять бинты! Сжечь! Мы раненых не убиваем!
А услышав донесшийся из школы девичий крик, сердито послал адъютанта узнать, в чем дело.
– Здесь будет мой штаб, – кинул, соскакивая с седла, и, не ожидая возвращения адъютанта, торопливым шагом направился к зданию.
Белая акация цветет вокруг школы. И хотя пышные, сверкающие кисти заметно привяли за день, покрылись поднятой копытами пылью, к вечеру они снова неудержимо заструили свой густой, пьянящий аромат. Из открытых окон несется рев граммофона, ему подтягивают пьяные голоса:
…Дам коня, дам кинжа-ал,
Дам винто-о-овку сво-ю…
Веселится, гуляет офицерье.
А когда совсем стемнело и пьяный рев стал еще громче, от штабной коновязи под акациями у школы незаметно отделился всадник, неслышно выскользнул в степь и устремился куда-то в сторону Днепра. Мелькнул, как тень, бесследно растаял во мраке теплой июньской ночи.
Далеко в степи старые пастухи видели потом этого необычного всадника: девушка сидела в седле.
Проскакав мимо них, мимо их пригасшего костра, на миг придержала коня, спросила:
– На хуторе Терновом кто?
– Покуда наши.
– Вы точно знаете?
– Точно, дочка, точно. Врать не станем.
– Спасибо!
И снова ринулась сквозь тьму дальше – прямиком к хутору Терновому – на добром калмыцком скакуне.
Глухой ночью той же степью по направлению к Серогозам беззвучно двигалась конная колонна. Шли на рысях, однако ни стука, ни топота не слышно было: как по мягкому ковру, ступали кони, бесшумно катились пулеметные тачанки. Присмотревшись, можно было заметить, что копыта лошадей старательно обернуты войлоком, колеса тачанок – сеном и шерстью.
На одной из тачанок, кутаясь в грубый крестьянский платок, сидит Светлана Мурашко. Бойцам, едущим за тачанкой, даже сквозь ночную темь видно, как смертельно бледно ее лицо. Съежившись, будто ее знобит, равнодушная ко всему, застыла в немом, суровом оцепенении. Широко открытыми, налитыми горем глазами смотрит на степь, на далекие зарева, неподвижно багровеющие слева и справа в необъятном море тьмы.
То, что пережила Светлана в эти последние несколько часов, казалось ей немыслимым, кошмарным сном, все живое в ней словно выветрилось, осталась лишь пустая оболочка. Ее сил, ее возмущения, ее страшного горя хватило только, чтоб вырваться от деникинцев, чтоб, добравшись до своих, передать им все, что она не могла им не передать… Затем наступила эта опустошенность, полное оцепенение души, равнодушие к себе и другим. Рассказывая Баржаку о зверстве беляков, отвечая на вопросы разведчиков о том, что ей своими глазами довелось увидеть в деникинском штабе, Светлана будто передала другим и тяжесть своей боли, и огонь своей девичьей мести.
Что ей теперь остается? Как она теперь будет жить? Стать красной маркитанткой? Сестрой милосердия? Или наган в руки и воевать? Еще вчера ей в голову не могло прийти воевать, никогда не думала об этом, считая, что всякое убийство – преступление. Всем сердцем полюбила школу, полюбила детвору – им, таким жадным к знанию мальчикам и девочкам, хотела посвятить свою жизнь. Серогозы – глухое, закинутое в степь село, с ним связала она свою судьбу… Легендами, из уст народных услышанными, увлеклась… Рассказывают, когда-то, в давние времена, появился на Сечи какой-то испанский гранд, еле спасшийся из захваченной маврами Сарагосы. Здесь, на Сечи, стал набирать рыцарей-запорожцев, чтоб помогли выгнать вон мавров, вернуть Сарагосу испанцам. Несколько сотен их согласилось поплыть на байдах через море в далекие, невиданные края. Поплыли, напали ночью на завоевателей, выгнали из города. А вернувшись на Сечь, все они, герои Сарагосы, вместе поставили зимовники в степи и назвали их в память похода: Серогозы. Легенда? Но молодой учительнице хотелось верить в нее.
Там, в сельской, вьюгами исхлестанной школе, прошла для Светланы первая трудовая зима. Волки воют в степи, буран сечет землю, бьет в окно снегом пополам с песком… А ты до поздней ночи сидишь, склонившись над тетрадками и книгами, и тебе так хорошо-хорошо. Теперь все это светлое где-то в прошлом, как в прошлом осталась и она сама, энергичная, веселая, полная кипучей жизни, мечты, идеалов. Все промелькнуло, как сон, скрылось за черным кошмаром, на все сейчас смотрит она безучастно с высоты своего непоправимого горя.
Подхваченная волной, целиком отдалась течению событий. Иногда словно просыпалась, выходила на миг из своей окаменелости. Это, верно, какое-то недоразумение, что она вдруг едет степью в пулеметной тачанке, что она идет… в бой? Первая пуля, может, ее уже поджидает? Никакого страха она не испытывала, а сознание того, что эта ночь может быть для нее последней, смертной ночью, как-то даже успокаивало ее.
Пожилой боец-пулеметчик, покачивающийся рядом в тачанке, попробовал было заговорить со своей неожиданной пассажиркой, но Светлана не проявила ни малейшей охоты поддерживать беседу, и боец, вздохнув, в конце концов оставил ее в покое. Пускай, может, она дремлет?
Данько Яресько, высланный с разведкой вперед, всю дорогу поддерживал связь с Баржаком и командиром эскадрона. Съехавшись, некоторое время двигались рядом.
Тишиной встречала их степь.
– Не нравится мне что-то эта тишина, Яресько, – говорил, вслушиваясь в степь, Баржак. – Что, если прямо на засаду скачем, а? Не заведет ли нас твоя учительница в ловушку?
Данько, как всегда перед боем, был заметно возбужден, взволнован. Весь этот в полной тайне снаряженный ночной рейд на Серогозы, бесшумные тачанки, только шуршащие в траве, беззвучные копыта, обмотанные войлоком, таинственность и острота момента – все это так отвечало пылкому характеру Данька! Но подозрительное отношение командира к Светлане обидело его.
– Послушаешь вас, товарищ командир, так на свете никому и верить уже нельзя!
– Что поделаешь, такие времена. Могла ж она перед тем в контрразведке ихней побывать?
Рассудительные, холодные слова командира заставили Данька призадуматься. И в самом деле, так ли уж хорошо он знает Светлану, так ли уж уверен в ней? Далеким, солнечным маревом поплыло перед глазами батрачье детство. Праздничный июньский день; полный солнца, полный лазури небесной. Взявшись за руки, идут они, трое маленьких друзей, целинной асканийской степью, и светлые ковыли пенятся вокруг них ласковыми, текучими шелками, и невидимые жаворонки мирно журчат ручейком в воздухе… Дива дивные раскрывает перед ними степь. Тут постоят над птичьим гнездом, притаившимся в траве, там подивятся каменной скифской бабе на степном кургане, заглядятся на овечек, бредущих в дальнем мареве, как по воде… И снова идут вперед, искать свое сказочное море, свою счастливую мечту. Но если не верить даже им, самым светлым мечтам детства, то чему же тогда верить?
– Насчет другого кого еще подумал бы, а за нее… ручаюсь, – говорит Яресько Баржаку.
– Смотри, хлопче, – предостерегает командир эскадрона. – Здесь не до шуток.
– Знаю, что не до шуток. Но если что – она ж возле меня будет: сам вот этой рукой порешу!
– Стоп! – насторожился вдруг Баржак. – Слышите?
Где-то далеко впереди в темноте чуть слышно запели петухи.
XXV
Заслышав петухов, Светлана встрепенулась: Серогозы!
Нервная дрожь пробежала по телу.
Рядом уже звучали приглушенные слова команды, колонна стала быстро таять, разворачиваясь двумя крыльями от шляха в степь. Светлана догадалась: заходят, чтоб со всех сторон охватить село. Из темноты все яснее выступали круглая белая церковка в глубине села, ветряк на пригорке, силуэты школьных акаций.
Перед тачанкой вдруг выросло несколько бойцов, и один из них, в черной, как ночь, папахе, перегнулся с седла к Светлане. Данько! Такое недоброе, хищное у него было сейчас лицо, что Светлана невольно отшатнулась.
– Чего пугаешься? – кинул почти глумливо, жестко. – Показывай, где тут она, твоя школа?
Светлана протянула руку к темным куполам акаций:
– Вот.
Яресько рванул коня в ту сторону. Светланина тачанка, окруженная конниками, понеслась за ним. Все ближе школа. Вот уже повеяло навстречу медовым теплым духом акаций.
– Стой! – донеслось вдруг из-под дерева. – Пропуск!
И угрожающе щелкнул затвор.
– Ты что, пьян, чертова кукла? – выругался Яресько. – Своих не узнаешь? – И смело продолжал двигаться вперед прямо на часового. – Раненого полковника везем!
– Откуда?
– Из Непытайки!
И вслед за тем прошелестели ветки, послышался хруст, хрип, и Светлана закрыла глаза. Чей-то разгоряченный конь уже похрапывал перед ней, и сильная рука – рука Яресько! – грубо встряхнула ее за плечо:
– Веди!
Ей было непонятно: отчего он сегодня с ней так груб? Однако это оказало на Светлану удивительное действие. Силы ее точно сразу вернулись к ней, и она упруго, легко выскочила из тачанки:
– Идем!
Яресько уже спешился.
Обогнав ее, он ловко, по-кошачьи, скользнул, исчез под колючими акациями. Светлана, пригибаясь, едва поспевала за ним.
– Данько, – прошептала она, – вон еще, кажется, у крыльца часовой…
– Это уже наш стоит… Где то окно?
– Сюда… Вон, открытое… Крайнее слева…
Где-то на другом конце села поднялась вдруг страшная суматоха: затрещали выстрелы, диким лаем залились собаки. Данько оттолкнул Светлану:
– Беги! Тикай отсюда!
И, зажав бомбу в руке, одним махом вскочил на подоконник и скрылся внутри.
Светлану подхватила волна бегущих к дому бойцов. На крыльце, где с вечера бессменно стояли часовые, сейчас никого уже не было, двери настежь, на пороге темнела куча порубленных тел. Внутри школы все ходуном ходило: топот, брань, выстрелы. Когда Светлана, на миг заколебавшись, перебралась через темную груду и очутилась в набитой повстанцами учительской, там один из бойцов уже держал над головой горящий бумажный жгут, а напротив, припертые штыками к стене, стояли, подняв руки, штабисты. Среди них Светлана сразу узнала приземистую фигуру генерала Ревина в подтяжках и другого, сухопарого, перед которым они все так лебезили, – английского инструктора при штабе. Долговязый, как гусак, с презрительным выражением на лице, он стоял перед Яресько без пояса, широко расставив ноги в блестящих крагах и неловко подняв руна над головой. Он пытался застрелиться, но не успел – револьвер был выбит у него из рук.
– Что, осечка? – насмешливо спросил Яресько, подымая с пола револьвер англичанина.
Ткнув револьвер себе за пояс, он принялся обыскивать инструктора.
– Ну ты ж, брат, и сухоребрый, – сказал он, не слишком деликатно поддавая англичанину под бок. – Харч там у вас слабый, что ли?
Англичанин молчал.
Рядом сопел генерал. Его как раз обыскивали, когда он вдруг заметил в толпе повстанцев Светлану.
– Ваша работа? – прохрипел он, наклоняя вперед, как для удара, свою квадратную, стриженную ежиком голову. – Я вас спас от бесчестья, а вы…
Светлана смело взглянула ему в глаза:
– Я тоже спасла вас, генерал…
– От кого?
– От бесчестья командовать бандитами… От проклятий народных…
Генерал тяжело опустил голову.
– Готово! – закончив обыск, сказал Яресько. – Выводите, хлопцы, их во двор. Только глаза, Грицко, этому лордику завяжи, а то еще сглазит нам Украину.
В глубине села еще похлопывали выстрелы, а школьный двор уже быстро заполнялся повстанцами. Тут назначен был сбор. У сарая, где стоял генеральский автомобиль, слышался гомон, смех – повстанцы пробовали завести мотор.
Светлана, остановившись в стороне под акациями, потрясенная всем пережитым, зарылась пылающим лицом в свежие прохладные кисти цветов. Скоро они, как обильной росой на рассвете, заблестели чистыми девичьими слезами. Сама толком не знала, отчего плачет, но чувствовала, как все легче становится на душе, словно изливалась вместе со слезами и печаль, словно половину горя, ее девичьих обид, по-сестрински брала, перекладывала на свои плечи эта нежная, любимая ею с детства акация – белая колючая королева юга.
Здесь, под этим жилистым, отягченным цветами деревом, вскоре и нашел Светлану Яресько.
– Светлана, – а я думаю, где ты! – обратился он к девушке, сияющий, полный бурной радости, и стал вытирать своей кудлатой шапкой потное лицо. – Хочешь на антонобиле прокатиться? С ветерком, а?
– Чего вдруг?
– Субчика того… английского инструктора повезем, командир поручил.
– Куда?
Данько, плутовато оглянувшись, понизил голос:
– В Каховку. А там, может, и дальше, в Херсон. Сдадим, – потому ты его, считай, тоже брала, – а там как хочешь… Антонобилем, представляешь! Хвиат!
Светлана не удержалась от улыбки: перед ней опять был тот самый Данько, охочий до всяких выдумок, веселый, задорный парнишка, кидавшийся, бывало, с целой ватагой ровесников на дорогу вслед за промчавшимся барским автомобилем, чтобы понюхать пыль…
– Ну так как, Светлана? Едем?
– Ладно. Едем.
Выбираясь из-под акаций, Данько на ходу потерся щекой о тяжелую, прохладную, густо усыпанную белым цветом ветку.
– Здорово пахнет, верно? – И засмеялся.
На рассвете, когда заря на востоке загорелась и пастухи выгоняли на пастбище скот, мчался степью по направлению к Днепру открытый блестящий автомобиль. Напрямик, без дороги, видно, мчался – измятые стебли репейника, васильки и ковыль висели на нем, забились во все щели. На переднем сиденье, рядом с водителем, откинувшись, сидела золотоволосая круглолицая девушка, а позади нее сверкали улыбками навстречу пастухам хлопцы-повстанцы в лохматых шапках, с саблями наголо. Между ними вытянулся, словно аршин проглотил, какой-то долговязый, с завязанными тряпицей глазами.
Удивлялись пастухи, ломали в догадках головы:
– Кто он?
Верно, важная птица, если и сабли наголо, и глаза ему завязали, чтобы не сглазил расстилающуюся вокруг степь, чтоб не увидел ни золотых хлебов, ни румяных вишен, ни синевы Днепра…
XXVI
Весь Херсон в эти дни кричит объявлениями:
«ГРАЖДАНЕ!
Появилась угроза холеры – не бойтесь холеры, но берегитесь ее! Не пейте сырой воды, а тем паче самогона. Пейте лучше чай! Доверяйте врачам, фельдшерам, не скрывайте от них заболевших!
ХОЛЕРА, КАК И АНТАНТА,
БУДЕТ ПОБЕЖДЕНА!»
И тут же рядом, на порыжевших от солнца, оставшихся еще с весны афишах:
«ГАЛА-ПРЕДСТАВЛЕНИЕ!
КИНО „БОМОНД“ —
„ТАЙНЫ НЬЮ-ЙОРКА“!
ГОЛОВОЛОМНЫЕ ТРЮКИ!
ЖУТКИЕ МОМЕНТЫ!!!»
У афишных столбов толпятся загорелые, увешанные оружием степняки, спокойно читают грозные предостережения. Одни читают про холеру, а другие раскатисто хохочут у витрин, разглядывая полуобнаженную, выгоревшую на херсонском солнце американскую кинозвезду на афишах.
Весь город в эти дни пропах кизяком и сеном. Повсюду шумным лагерем расположились войска, ржут кони, ревут верблюды, а вечерами на высотах Форштадта звучат раздольные, из степей принесенные песни.
В Херсоне килигеевскому отряду, вступившему в город одновременно с другими повстанческими войсками, население устроило бурную встречу. Херсонцы еще с весны слышали об атом бесстрашном отряде, покрывшем себя славой в борьбе с интервентами, вместе с матросами Дыбенко и Интернациональными полками штурмом бравшем Крым.
По решению херсонских властей и по желанию самих тавричан отряд вскоре был переименован в Первый Таврийский революционный полк.
Лучшие врачи города не отходили от раненого командира отряда Дмитра Килигея.
Лохматым чабанским папахам, как и матросским бескозыркам, повсюду был почет, повсюду честь. Объединенные в профсоюз, парикмахеры города объявили, что степных героев они будут брить бесплатно и вне всякой очереди. Сапожники тоже вывесили на своих мастерских объявления, что, «несмотря на гром канонады», они берутся чинить повстанцам обувь «быстро, прочно и аккуратно». А в починке нужда была: чабанские сыромятные постолы, не сменяемые еще с весны, засохли, заскорузли на ногах так, что их невозможно было снять – приходилось разрезать ножом.
Расположился килигеевский отряд на горе, заняв старинные укрепления Военного Форштадта и одну из самих больших каторжно-пересыльных тюрем, пустовавшую с первых дней революции.
Вероятно, ни в одном из южноукраинских городов не было столько тюрем, сколько в Херсоне. Тяжелые каменные здания, мрачные старорежимные остроги, они занимали на солнечных херсонских холмах лучшие места, господствуя над степью, над Днепром, над живописными зарослями плавней, что, синея, расстилались в заднепровской дали.
Теперь тюремные дворы были переполнены повстанческими войсками, обозами да скотом, которого партизаны нагнали из степи столько, что хватило бы прокормить целую армию.
По-ярмарочному шумлив, кишит войсками ослепительно залитый ярким южным солнцем Херсон – так, словно и не собираются над ним тучи, так, будто и не погромыхивают где-то на север от него глухие деникинские громы.
На второй или третий день после прибытия Яресько неожиданно встретил на Форштадте Оленчука; он стоял у обрыва и смотрел куда-то за Днепр.
– Эй, дядько Оленчук! – обрадовался ему хлопец. – Вы здесь откуда?
Оленчук обернулся к нему: он был чем-то огорчен.
– Да круторогих я вам пригнал.
– Один или… с благородием?
Оленчук стал набивать трубку самосадом.
– До самого Днепра все при мне был, череду гнать помогал. А там, когда уже у переправы сгрудились, пропал где-то, как в воду канул.
– А может, и правда его в сутолоке… того… вниз головой?
– Э, нет, не скажи. Кабы упал, так выплыл бы.
– Заговорило, значит, беляцкое нутро! Своих встречать остался!
Оленчук, щурясь, смотрел куда-то за Днепр, в затканные солнечной дымкой таврийские просторы.
– Я до самого вечера его на этом берегу поджидал, все думал – догонит… Один раз там даже и показалось было на кучугурах что-то вроде него. Постоял-постоял, посмотрел-посмотрел сюда, будто искал кого-то… Потом повернулся спиной и медленно побрел обратно.
Даньку даже грустно стало, когда представил себе, как стоят они друг против друга, разделенные небесно-голубой ширью Днепра, офицер и бывший его подчиненный… Один на высотах правого берега, а другой где-то там, в раскаленных солнцем заднепровских кучугурах.
Молчал Оленчук. Молчал и Яресько, засмотревшись на ту сторону.
Синеют плавни за Днепром. Там, за синими плавнями, за алешковскими песчаными наметами уже хозяйничают кадеты, бесчинствует деникинская казачня… К самому Днепру подошли, в Алешках на первомайских арках коммунистов вешают… Быстро надвигаются тучи, зловещие тени бегут по земле, обложили город, а тут, над Херсоном, еще светит солнце, и двое их молча стоят на этом солнечном островке.
XXVII
Ночью Яресько разбудили суета, гомон. Выскочил с хлопцами на место сбора – на тюремный плац. Там, среди волнующейся толпы бойцов, поблескивают кожанками какие-то незнакомые, как видно местные, комиссары. Голос одного из них, объяснявшего бойцам положение, напоминал голос Бронникова. Неужто он?
Данько протиснулся ближе: так и есть – Леонид. Темень, общее тревожное настроение придавали голосу его непривычную суровость, а холодно поблескивающая кожанка делала каким-то неприступным.
– Этой ночью, – говорил он бойцам, – с лимана в воды Днепра неожиданно прорвались бронированные катера противника. Сейчас они уже рыщут по всему Днепру – едва удалось снять наши заставы с плавней. Здесь, со стороны степи, – он махнул рукой куда-то в темноту, – положение тоже не лучше. Уже возле самого города кулацкие банды валят телеграфные столбы. В пригородных селах бесчинствует атаман Гаркуша, поголовно вырезая наших сельских коммунаров. Под угрозой железная дорога на Николаев. Партийный комитет города возлагает на вас, таврийские коммунары, задачу во что бы то ни стало удержать железную дорогу, этот последний живой нерв, связывающий нас с красным миром. Готовы ли вы выполнить это задание революции?
– Готовы! – четко ответил Баржак, который стоял здесь же, в группе комиссаров, в своей большой заломленной назад солдатской шапке.
Через каких-нибудь полчаса повстанцы уже летели на конях из города – патрулировать железную дорогу, отгонять от нее кулацкие банды.
Весь день после того слышали херсонцы, как далеко за городом прострачивают горизонт чьи-то пулеметы, а к вечеру на измученных, еле плетущихся лошадях вернулись из степи килигеевцы, гоня перед собой десятка два понурых, со связанными руками бандитов. Впереди шагал долгогривый, в подоткнутой рясе здоровяк с бычьими, налитыми злобой глазами. Многие из тех, что толпились по тротуарам, узнавали его, долгополого верзилу.
– Водолаз! – кричали вслед долгогривому дети. – Водолаза ведут!
– Бандитский «агитпроп» Арсений!
Херсонские матросы, оказывается, давно уже за ним охотились: еще будучи в Безюковском монастыре, монах этот отравил вином в подвалах больше десятка черноморских матросов. И вот теперь наконец попался он в руки килигеевским хлопцам. Ряса в пыли, глаза, как у быка, набрякли кровью.
В Форштадт Яресько и хлопцы вернулись в отличном настроении. Хотя и лошади заморились, и сами до смерти устали, почернели, только зубы блестят, но зато и бандитов пуганули, рассеяли по степи, отогнали от железной пороги куда-то за самый горизонт.
В этот день Яресько так и не пришлось поговорить с Леонидом, хотя Бронников тоже, вместе с килигеевцами, участвовал в операции. Не до разговоров там было как тому, так и другому – пыльное облако боя стояло меж ними весь день…
Лишь сегодня, отгоняя обнаглевшую банду от города и железнодорожного полотна, бойцы со всей остротой почувствовали, как близко нависла опасность – опасность быть полностью отрезанными от своих. Впрочем, сейчас, после удачной операции, даже это не пугало. Чего им в конце концов бояться, пока оружие в руках? Весело, уверенно оглядывали хлопцы каменную свою цитадель на опаленных солнцем херсонских холмах.
XXVIII
Только уснули, как снова тревога. Куда? Зачем?
– На станцию!
– Строить бронепоезда!
Мысль о сооружении бронепоездов зародилась среди матросов, ее охотно подхватили Бронников и другие руководители обороны города, и вот она уже воплощается в жизнь. Бронепоезда нужны были войскам для прорыва на север. И хотя об отступлении пока не говорилось, но что отступать отсюда рано или поздно придется – ясно было каждому.
Ночами теперь мало кто спал: пролетарский Херсон, засучив рукава, не за страх, а за совесть ковал бронированный кулак для будущих боев. Работа была несложная: обыкновенный паровоз ставили между двумя платформами, орудие – вперед, орудие – назад, по стволу на борта, и вот уже такой «сухопутный крейсер» готов в далекое, неведомое плавание!
На помощь железнодорожникам и рабочим судоремонтных мастерских и порта пришли матросы, вчерашние чабаны, пастухи. Пока одни обшивали борта боевой корабельной сталью, пока другие на руках перетаскивали на платформы снятую с судов артиллерию, красная пехота и даже кавалеристы, превратившись в грузчиков, таскали на себе шпалы и тяжеленные мешки с песком, строя из них бойницы, защищая ими наиболее уязвимые места.
Потаскал тут на себе мешки с днепровским песком и Яресько, не жалел для революции хлопец своего хребта! Всю ночь не просыхала на нем сорочка. Уже перед рассветом, идя за очередным грузом, неожиданно столкнулся под фонарем с Леонидом, который с группой нагруженных матросов медленно шагал навстречу, тоже с мешком песка на плече. Когда Данько окликнул его, он даже покачнулся:
– Черт возьми, как будто яреськовское что-то! Ей-же-ей! – И бросил мешок на рельсы. – Ты откуда?
Сгреб Данька, крепко прижал к себе, потом снова оттолкнул, радостно, жадно оглядывая его с головы до ног.
– Выгнало же тебя, парень, ну и ну!
И, положив Даньку на плечо свою тяжелую ладонь, пристально-пристально стал вглядываться в юношеское обветренное лицо, словно искал в нем родные ему девичьи черты, словно находил в блестящих его глазах затаенную, неутолимую Вутанькину нежность.
– Садись, рассказывай.
Присели на рельсах.
– Я тебя еще вчера видел, – улыбнулся Данько. – Вместе бандюков за городом гоняли.
– Что ж не признался?
– Да разве до того там было? И нам пришлось жарко, да и тебе тоже.
– Килигеевец, значит. Здорово! – Он посмотрел на хлопца с той же жадной, нескрываемой нежностью. – Ну, а как… от наших, от Вутаньки ничего не слыхать?
Данько махнул рукой:
– Куда там. Разве дозовешься?
– Ну а я ведь побывал в ваших Криничках. Сын там такой растет, что ну! Все не хотел меня за отца признавать, – засмеялся Леонид как-то невесело, и его широкое, в блестках пота, в пятнах сажи лицо через миг уже снова стало серьезным. – Понравились мне ваши Кринички… Как раз весна была, за речкой в вербах кукушки куковали…
Заречные луга, лес и первая светлая зелень плакучих ив над водой, кукушки где-то в чаще кукуют – отрывисто, звонко… Все полузабытое ожило, далекое приблизилось, повеяло на Данька чем-то родным, волнующим. Как хотелось бы ему сейчас побывать там, увидеть, какими стали теперь Кринички! Ведь и над ними гроза революции пронеслась…
– Гаубицу на третий давай! На третий! – закричал кто-то из темноты, размахивая фонарем.
Спотыкаясь о блестящие рельсы, группа матросов бегом пронесла на руках пушку, какие-то ящики; с лопатами прошли вооруженные грабари; неподалеку на платформах все что-то клепают, клепают, и голова уже гудит от стального этого грохота.
– В суровое время встретились мы с тобой, Данько, – дружески коснулся Леонид его плеча и задумался. – Весь Донецкий бассейн уже у них, на днях шкуровцы Екатеринослав заняли.
– Выходит, они теперь у нас… кругом?
– Ну ты же видел: к самым предместьям уже прорываются. А ведь могло быть совсем иначе, – грустно произнес Леонид. – Можно было бы уже и винтовки в козлы, если бы не эти, – хмуро кивнул он куда-то в сторону моря. – Единый фронт создали против нас, Данько. Через моря и океаны, от Вудро Вильсона до наших гаркуш и колонистов одна цепочка тянется. – Он задумался о чем-то, потом тепло, подбодряюще улыбнулся Даньку: – Ну, да нас хватит. На всех на них хватит, а?
Данько помог ему взвалить мешок на плечо.
– Слушай, – нахмурился из-под своей ноши Леонид. – А дружка твоего, Валерика, уже нет. Он у нас тут в подполье при интервентах работал. Не дотянул, бедняга: в последний день сцапали его греки в порту… в амбарах вместе с другими заложниками погиб.
И, горбясь, осторожно переступая через рельсы, Леонид направился со своей ношей дальше.
Данько, ошеломленный, застыл на месте. Это известие тяжело поразило его. Нет Валерика. Нету! Амбары, которые разбила артиллерия, холодное пепелище, человеческие кости… Кажется, еще совсем недавно пели они вместе в хоре, вместе гонялись за панским автомобилем, а вечерами, забившись в глубину нар в своих невольничьих батрацких казармах, жадно мечтали о новой жизни, за которую они вместе будут бороться… И вот уже одного из них нет и никогда не будет.
