Текст книги "Перекоп"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)
Всюду толпится, гомонит, весело перекликается съехавшийся народ. Прибывают посланцы со всей Полтавщины, так и мелькают между колонн кожухи да свитки, красноармейские шинели да крестьянские шерстяные платки. Пока одни регистрируются, другие уже откуда-то несут котелки с дымящимся кипятком, по-домашнему рассаживаются по углам перекусить.
Гомон и суета царили здесь до вечера, а потом все переместилось в городской кинематограф: делегатам должны были показать «живую картину».
Вутанька пришла в кинематограф с военкомом. Вежливый и предупредительный, он, несмотря на то что остановился на частной квартире у знакомых, специально зашел за ней, чтобы сопровождать ее в этот вечер. По правде говоря, такое внимание со стороны Левченко на этот раз показалось Вутаньке слишком смелым, и она согласилась идти с ним только после того, как Цымбал тоже решил пойти вместе с ними. Так втроем и пришли. Однако, когда пробивались через толчею в проходе, Цымбала где-то потеряли: оттерло, отнесло его людской волной. Выбравшись вместе с военкомом из толпы, Вутанька беспокойно стала оглядываться в полутемном, переполненном людьми помещении. Цымбала нигде не было видно.
– Где же он? – с тревогой промолвила она.
Ее озабоченность рассмешила военкома.
– Уверяю вас, что ничего страшного с земляком вашим не случится, – весело успокоил он ее и легонько взял под руку, чтобы вести дальше. – И о себе тоже не беспокойтесь: вы не в лесу, а в культурной, цивилизованной Полтаве.
Вутаньке даже неловко стало: «Что это я на самом деле? Дикарка, что ли? Цепляюсь за Цымбала, как запуганная девчонка какая-нибудь на каховской ярмарке. Со стороны это, пожалуй, и впрямь смешно…»
Военком привел ее в ложу. Тут уже сидело несколько серьезного вида мужчин в пальто и в кожанках. Это все, видимо, были полтавские знакомые военкома, потому что они запросто обменялись с ним кивком, а на Вутаньку посмотрели с молчаливым, но пристальным вниманием.
Один из сидевших впереди – одутловатый, насупленный, под глазами мешки – уступил Вутаньке свое место.
– Садитесь сюда, вперед…
– А вы?
– А мы с Левченко вот здесь, за вами, – сказал он и шутливо бросил своим: – Нам с ним не привыкать быть в тени.
В зале тем временем погасили свет. Затих гомон, чернобелыми пятнами замелькал экран. Вутанька с жадным вниманием наклонилась вперед: впервые в жизни видела она такое.
И уже поплыло перед ней незнакомое заснеженное поле, изрытое окопами, потянулось рядами кольев с колючей проволокой… Рассыпавшись по полю, быстро-быстро бегут согнувшись серые солдаты с винтовками, страшные взрывы раскалывают землю, и вот уже хоронят кого-то с воинскими почестями; над открытой могилой стоит, опустив голову, белый оседланный конь и, как человек, плачет крупными слезами…
У Вутаньки и у самой сжало горло. Ей почему-то вспомнилось, как после второй или третьей царской мобилизации провожали Кринички на фронт своих сыновей, отцов и мужей, служили молебен на Пселе, а когда после молебна люди стали расходиться, то по всему Пселу остались похожие на блюдца ямки, образовавшиеся во льду под теплыми людскими коленями. Всю зиму ямки эти стояли перед глазами, душу разрывали криничанским матерям и женам. Приходили с фронта извещения, что тот убит, тот ранен, а тот пропал без вести, а ямки на реке все оставались, пока весеннее половодье не смыло, не унесло их вместе со льдом.
А на экране уже пышно цвело лето, солдаты снова шли в наступление, и впереди всех шел прямо на колючую проволоку какой-то широкоплечий, удивительно похожий на Леонида командир с мужественным, заросшим щетиной лицом… Не успела и наглядеться на него, как вдруг экран погас и в зале стало совершенно темно.
– Это бывает, – успокаивающе промолвил военком над самым Вутанькиным ухом. – Не волнуйтесь.
Соседи его, словно бы невзначай, стали расспрашивать Вутаньку, откуда она, из какого уезда и какие настроения у них в селе. Вскоре они заговорили между собой о завтрашнем съезде, о каких-то боях, которые будто бы должны разгореться на нем.
– Будет, будет кое-кому жарко, – произнес приглушенный голос в углу ложи. – Затрещат чубы!
– А вы на съезде не собираетесь выступать? – обратился военком к Вутаньке как-то особенно ласково.
– Что я, – улыбнулась она в темноте. – Разве там без меня охотников не найдется?
– Найтись-то найдется, но почему бы и вам… – вмешался вдруг в разговор бас откуда-то из-за спины. – Это ведь съезд особенный. Тут каждый должен свое отношение выразить. Идет, по сути дела, всенародный опрос.
– Щирая украинка, истинная дочь народа, – поощрительно промолвил Левченко, наклонившись к ее плечу. – Представляете, как ваше слово тут прозвучало бы!
Вутаньке льстило, что ее так уговаривают.
– Ну, о чем же бы я могла?
– Как это о чем? – с удивлением отозвался тот же бас. – Судьба Украины решается. Какой сделаем шаг, от этого зависит будущее наше и наших с вами детей.
– Нет, вам непременно, непременно надо выступить, – рассудительно добавил кто-то с другой стороны. – Сознательная украинка, активистка «Просвиты», в народных хорах поет… Прямо не верится, что все это вас не волнует…
Вутанька, все больше настораживаясь, прислушивалась к их словам и уговорам. Какие-то намеки, какие-то не совсем понятные укоры. Судьба Украины, мол, ее не волнует. Неправда! Нет, волнует, и даже очень! Судьба Украины – это же и ее судьба. Но чего они хотят, что им от нее нужно? Уже о какой-то федерации идет речь, о том, как разделить надо все, даже войско. «Самостийность, да, самостийность!» – выкрикивает кто-то из темноты злым голосом. Так это и есть «самостийники»? Еще на уездном слышала о них… Вишь, чего захотелось: войско красное поделить. Да еще и ей нашептывают, чтобы она от имени своих криничан требовала этого. Почувствовала себя так, будто бы толкают ее в какую-то пропасть, туда, где можно потерять все, ставшее для нее самым близким, самым дорогим…
– Ну так как, товарищ? – Чья-то рука ласково коснулась ее плеча. – Ведь вы, кажется, мать? Если уж не ради себя, то хотя бы ради будущего наших с вами детей…
Вутанька резко обернулась в темноту ложи.
– У вас их так много?
– Кого?
– Да детей же.
Сопение, какое-то замешательство…
– У меня… кхм… собственно, нет, но у кого они есть…
– У кого есть, – едва сдерживая гнев, перебила Вутанька, – тот сам о них позаботится.
– Браво, товарищ Вутанька, браво, – засмеялся военком. – Так их! Кройте! А то ишь размитинговались…
В зале тем временем становилось все шумнее. Стучали, топали ногами, требовали света. Наконец добились-таки: кто-то невидимый вышел на сцену и извиняющимся тоном объявил публике, что картина отменяется, так как тока не будет.
– Что значит – не будет? – закричали в зале. – Послать на электростанцию! Выяснить!
И снова тот же извиняющийся, но настойчивый голос со сцены:
– Товарищи, тока не будет. На электростанции… авария.
Авария! С грохотом, с гулом возмущения люди поднялись, в темноте повалили к выходу. Слышно было, как, перекрывая все голоса, кричит в толпе Марина Келеберда:
– Агенты, ей-же-ей, агенты! Ух, ироды! Нет на них чека!
Вутанька, под общий шум выскользнув из ложи, тоже заторопилась к выходу. Военком, боясь потерять ее в темноте, не отставал ни на шаг, поддерживая под руку, и, когда на них напирали, он, будто бы защищая Вутаньку от толчков, крепко прижимал ее к себе.
XIV
К делегатскому общежитию пошли через городской сад – так якобы ближе было, чем по улице… Вечер после тесного и темного помещения казался особенно хорошим: хотя луны и нет, но светло, падает редкий снежок, тихий, пушистый – последние запасы выметает зима из небесных своих закромов.
– Как хорошо! – тихонько воскликнула Вутанька, чувствуя, как тают снежинки на ее горячих щеках, на ресницах.
Аллея сада припудрена снегом, подмерзла, идти скользко, и военком, чтобы поддерживать Вутаньку, осторожно берет ее под руку. В саду малолюдно: впереди идет несколько делегатов, навстречу деловито шагает красноармейский патруль… Поравнявшись, бойцы окинули внимательным взглядом Вутаньку, военкома. Что о них можно подумать со стороны? Сельская краснощекая делегатка в сапожках и цветистом платке и рядом с ней – стройный военный в длинной, ладно подогнанной кавалерийской шинели… В самом деле, кто он для нее и кто для него она? Еще вчера – почти незнакомые и далекие друг другу, а сейчас… Сейчас Вутаньке нравилось, что он так увивается за ней, что ради нее он не колеблясь оставил в ложе свою навязчивую, непонятную компанию.
– Кто они такие, ваши знакомые?
Военком, видно, ждал этого вопроса.
– Да это же все наши украинские левые, – ответил, будто шутя. – Принадлежали к разным партиям, разным течениям, а теперь на единую, на советскую платформу встали.
– А вы… тоже левый? – спросила Вутанька заинтересованно.
Левченко улыбнулся:
– Я, пожалуй, всех их левее… Я из тех, которые еще до слияния в Третий Интернационал просились.
Она чувствовала, что за его шутками, за оживлением скрывается какое-то беспокойство, что он чем-то взволнован, и волнение это невольно передавалось Вутаньке. С чего бы это?
А ночь тихая, теплая. Последний, видно, прощальный уже, пролетает снежок… Тоненькая корочка льда хрустит под ногами, и так нежно, размеренно позванивают его шпоры: динь-динь! динь-динь!.. Вспомнив, сколько радости доставили Васильку дядины шпоры, Вутанька невольно улыбнулась на ходу. Заметив на устах у нее мечтательную улыбку, военком вдруг задержал шаг.
– О чем вы думаете?
– Мало ли о чем…
Он остановился.
– Я должен вам что-то сказать. Разрешите?
Взволнованный, посуровевший, он напряженно ждал ответа.
– Ну что ж, говорите…
Собравшись с духом, он заговорил. Заговорил так быстро, так горячо, что она сразу его даже не поняла. Признался, как поразила она его, когда на уездном съезде он впервые увидел ее, как был потрясен ее красотой, яркой, огненной… Все там обратили на нее внимание. Что за молодица? Откуда? Вишней рдеет на весь зал! А потом, как снова увидел ее – и это было совсем уже необыкновенно: она с таким вдохновением пела там ночью в вагоне, пела и плакала.
– Но не только ваша яркая красота, еще больше, еще сильнее поразил меня смелый ваш взгляд и эта горделивая, исполненная врожденного достоинства осанка. Я сказал себе: «Это она! Это тот свежий цветок, которыми так буйно зацветает сейчас наша долгожданная украинская весна!» Живым воплощением национального пробуждения рисовались и рисуетесь вы мне. Окажите, неужели я не имел права так думать о вас?
Вутанька не знала, что ему на это сказать, хотела и почему-то не могла остановить его бурную, страстную речь, что так тревожила и волновала, что, проникая в самую душу, касалась там каких-то нежных девичьих струн…
– Вас удивляет, к чему я все это говорю? Так знайте, – он словно в беспамятстве схватил ее руки, – я люблю вас! Люблю безумно! И вы сами в этом повинны! Вы своей красотой приворожили, очаровали меня!
В порыве чувства он притянул ее к себе, чтобы обнять, но Вутанька, отшатнувшись, резким движением оттолкнула его от себя.
– Ах так? – Военком побледнел, он, видно, никак этого не ожидал. – Так? Ну что же, гоните, клеймите. Делайте что хотите – я в вашей власти! – Он задыхался. – Прикажите, и я сам… – рука его рванулась к кобуре, – сам пущу себе пулю в лоб!
Вутанька перехватила его руку:
– Успокойтесь.
Было в нем, в блеске его глаз в этот миг что-то страшное, как у припадочных. От такого и правда можно ждать любого безумства. И уже с другим, с сестринским чувством, как больного, Вутанька стала успокаивать его:
– Идемте. И не надо больше об этом… Я ведь замужем… У меня муж, ребенок… А вам – вам еще не одна повстречается на пути…
Они пошли дальше. Левченко шагал молча, Вутанька тоже не знала, о чем с ним сейчас говорить.
Так они дошли до общежития.
На улице еще стоял гомон – делегаты толпами возвращались из кинематографа. Прошла группа женщин, донесся знакомый голос Марины Келеберды – она все еще убивалась, вспоминая коня, который так жалобно плакал над вырытой могилой.
У выхода из сада Вутанька оставила военкома и с чувством облегчения поспешила через улицу к своим.
Укладываться спать делегатам пришлось в темноте: город в ту ночь так и не получил света.
XV
Съезд открылся в десять утра, в помещении городского театра. Было холодно, нетоплено, и делегаты, переполнившие партер, сидели не раздеваясь, согревая зал собственным дыханием.
Вутанька заняла место в средних рядах, недалеко от трибуны. Рядом с ней с одной стороны пощипывал бороду Цымбал, а с другой… снова оказался военком. После вчерашнего разговора Вутанька думала, что он обидится и больше к ней не подойдет, а он встретил ее такой дружеской, обезоруживающей улыбкой, будто ничего между ними и не произошло. Сидел теперь и непринужденно объяснял, кто занимает места за столом президиума. Военный в очках – представитель Всеукраинского ревкома, седая женщина рядом с ним – известная политкаторжанка; а тот, что в солдатской гимнастерке, – секретарь губкома большевиков, а во втором ряду…
– Ну да вы его уже знаете.
Вутанька, и верно, узнала: одутловатый, с отеками под глазами, тот самый, что вчера уступил ей место в ложе. Только вчера он был в пальто с меховым воротником, а теперь уже в кожанке.
– Кто он такой?
– Да это же товарищ Ганжа-Ганженко из губнаробраза.
– Самый горластый из всех сепаратистов, – неприязненно добавил кто-то сзади, дополняя характеристику.
Вутанька оглянулась: какие-то молодые рабочие в пиджаках, среди них улыбается знакомая ей кременчугская делегатка… Спросить бы, кто такие сепаратисты…
В это время по залу пробежал шелест, наступила тишина: на трибуне уже стоял докладчик – высокий, худощавый мужчина в темной косоворотке и с каким-то неистовым, точно голодным, взглядом…
Скоро Вутанька, забыв о военкоме, о соседях, уже застыла в напряженном внимании. Далеко не утешительную картину рисовал докладчик. Суровый год! Правда, огромным напряжением сил революции деникинская грабьармия с ее английскими инструкторами отброшена к морю, долгожданная передышка завоевана, но успокаиваться рано. Трудности восстановления, и в особенности продовольственный вопрос, продолжают оставаться не менее серьезными, чем военный фронт. Холод и голод. Руины, опустошение – куда ни глянь. Затоплены шахты Донецкого бассейна, разрушены железные дороги…
Задумавшись, снова и снова перечитывала Вутанька ленинские слова, пламеневшие в глубине сцены на красном полотнище: «…великорусским и украинским рабочим обязательно нужен тесный военный и хозяйственный союз, ибо иначе капиталисты „Антанты“… задавят и задушат нас поодиночке». Знала, что это из письма Ленина к трудящимся Украины в связи с победой над Деникиным.
А докладчик, увлекшись, уже требовательно, сурово спрашивал с трибуны:
– Почему Украина? Почему именно она так разжигает аппетиты империалистов? Во-первых, им хотелось бы прибрать к рукам огромные наши природные богатства, низвести нас с вами до положения колониальных рабов; во-вторых – и это, может быть, самое главное, – они хотели бы превратить Украину в плацдарм борьбы против Советской России. Премьер-министр Франции Клемансо недавно так и заявил, что большевики, потеряв Украину, будут лишены хлеба и угля и Советская власть неизбежно падет…
– Это тот самый Клемансо, – толкнув Вутаньку, промолвил Цымбал таким тоном, будто он уже имел с ним дело. – Ну не стервец ли?
– Вопрос о нашем единстве с Россией сейчас приобретает новую остроту, – продолжал докладчик. – В связи с подготовкой Четвертого Всеукраинского съезда Советов мы, большевики, ставим этот вопрос на широкое, открытое, всенародное обсуждение, твердо надеясь, что, вопреки козням разгромленных националистических партий, трудящиеся Украины сумеют сделать правильный выбор.
– Так что выбирайте, слышите? – наклонившись к Вутаньке, доверительно шепнул военком. – Пускай уж ко мне, но к Украине сердце ваше, я надеюсь, не останется равнодушным?
В зале уже гремели аплодисменты, докладчик спускался с трибуны.
Объявили перерыв.
Во время перерыва Вутанька встретилась в вестибюле с кременчугской работницей. Разговорились о том о сем.
– Вы не знаете, кто такие сепаратисты? – как бы между прочим спросила Вутанька.
– Почему не знаю, не раз случалось указывать им дорогу с нашей фабрики. Они уже и тут воду мутят. Атаманщину разводят, Красную Армию готовы разделить. На словах левее всех левых, а на деле с махновцами заодно.
– Всех собак теперь на нас вешают, – сердито бросил кто-то из кучки мужчин, куривших поблизости. – Для всех один ярлык: «сепаратисты»!
Кременчугская женщина, подозрительно посмотрев на курящих, взяла Вутаньку под руку и отошла с ней в сторону.
– А почему это вас вдруг заинтересовало, товарищ Яресько?
– Да так, – покраснела Вутанька. – Хочется же разобраться.
Они уже возвращались в зал, когда Вутаньку неожиданно догнал Цымбал. Вид у него был какой-то по-козлиному задиристый, хвастливый.
– Отгадай, Вутанька, где был?
– Сами скажете.
– В Симеон-Конвенте заседал!
– А что это за конверт такой?
– Не конверт, а конвент! Это, брат Вутанька, такая штука, что ого! Туда только самых мудрых собирают…
– Удостоились вы, дядьку Нестор, чести, – засмеялась Вутанька. – Для чего же они вас собирали?
– Э, об этом молчок. Потерпи, узнаешь… – И шепотом добавил: – Бой готовится, слышишь? Так что не дремли – держи ухо востро!
Военком явился, когда заседание уже началось. Молча сел возле Вутаньки, мрачный, чем-то расстроенный.
– Дядьку Нестор, – тронула Вутанька рукой Цымбала, – вон та женщина, за столом… никого вам не напоминает?
Цымбал, вытянувшись, стал внимательно разглядывать женщину: бледное, измученное лицо, гладко причесанные седые волосы, темный шарф вокруг шеи.
– Не признаю… Только и всего, что мы с ней вместе в Симеон-Конвенте заседали.
– А помните учительницу в Каховке, которую вы от стражников на пристани отбивали?
– Правдистку? Еще бы: за нее еще мне тогда доской по спине попало!
– Присмотритесь, как будто на нее похожа.
Цымбал прищурился, как от солнца в степи.
– Навряд ли она. Хотя в жизни теперь всего можно ожидать. Мы вот разве думали с тобой, когда по Таврии скитались, что придет время – будем в конвентах заседать?
Начались выступления делегатов с мест. Один за другим поднимались на трибуну решительные, горластые, чаще всего во фронтовых еще шинелях и, доложив о нелегком положении на местах, о том, как кулачье саботирует продразверстку, тут же грозно клялись, что в союзе молота и плуга твердой рукой возьмут саботажников за глотку, ну а что до тех, кто думает нарушить боевой революционный союз Украины и России, то пусть только попробуют!
Вутанька замечала, как постепенно все стушевывается товарищ Ганжа-Ганженко, все чаще, наклонившись к соседу во втором ряду, о чем-то беспокойно переговаривается с ним… Уже выступили Золотоноша, Миргород, Гадяч, Лубны. Сейчас как раз держал речь звонкоголосый, совсем еще юный красноармеец – представитель полтавского гарнизона. Он больше напирал на мировую буржуазию, то и дело потрясая крепко сжатым кулаком.
– Молодчина! – похвалил. Цымбал, обращаясь к Вутаньке. – Вот так бы и от нашего уезда!
– А кто же будет от нас? – поинтересовалась она.
– Собирался Сергиенко вакуловский, да простыл, голос совсем потерял.
– О, этот бы подошел: боевик, Зимний с питерцами штурмовал.
– Вутанька, а почему бы, скажем, не тебе, а?
– Тоже выдумаете!
– Ей-же-ей, а? Мы там уже и между собой прикинули, что хорошо было бы тебе, женщине, выступить, за всех нас слово сказать.
– Да перестаньте вы, дядьку!
– А ты подумай, подумай…
– Слышите? – вдруг быстро наклонился к Вутаньке военком. – Ганжу-Ганженко объявили!
И, стиснув зубы, он зло, будто всем наперекор, стал хлопать в ладоши.
Ганжа-Ганженко не спеша, степенно вышел на трибуну, погладил рукой лобастую, наголо выбритую голову. В полнейшей тишине, которая вдруг установилась, голос его прозвучал уверенно, громко. Сначала он рассказал, как возрождается жизнь в школах после деникинщины, как тянутся дети к пауке, к свету. Потом как-то незаметно перешел на другое, на декреты, на деятельность Всеукраинского ревкома…
Вутанька слушала: так гладенько, так складно все у него получалось. Только где же то, о чем он твердил ей в ложе вчера? Точно переродился человек за ночь, точно совсем другой кто-то говорит с трибуны… А в зале все слушают, не прерывая, и ей даже страшно становится, что никто его здесь так и не раскусит – всех он одурманит своими приторными речами… Хотелось встать, крикнуть на весь зал: «Не верьте! Не слушайте! Не то у него на уме!»
– Однако теперь, когда Украина приступает к мирному строительству, – звучало с трибуны, – нам пора иначе подойти к делу. Поскольку речь идет о союзе с соседями, мы не можем не поставить перед собой вопрос: где гарантия, что союз наш будет действительно равноправным, действительно свободным? Слова? Слова – это не гарантии! Разве уже и сейчас разные заезжие гастролеры своим грубым декретированием на Украине не сеют в наших душах законные сомнения?
Оратор, умолкнув на миг, следил, какое впечатление его слова производят на делегатов; в это время, как бы в ответ, из глубины амфитеатра раздался спокойный, насмешливый голос:
– Значит: «Геть, кацапы, из наших украинских тюрем»? Так, что ли?
Зал грохнул хохотом.
Оратора это, однако, не обескуражило. Переждав, пока немного утихнет, он продолжал распространяться о том, что даже самые лучшие декреты, установленные для одного народа, могут оказаться неприемлемыми для другого.
– Иначе говоря, ленинские декреты для Украины не подходят? – негромко, но так, что слышно было всему залу, спросил из-за стола президиума секретарь губкома.
– Вы не совсем правильно меня поняли, товарищ… Я говорю о том, что на почве Украины…
И тут зал зашумел.
– Хватит! Слышали! – неслось со всех концов. – Старые песни! Петлюровские!
Оратор, втянув голову в плечи, исподлобья поглядывал на бушующий зал, терпеливо пережидая, пока угомонятся. Но зал не успокаивался. Все усиливался топот, свист, крики:
– Доло-о-ой!
Ганжа-Ганженко все еще стоял, раздраженный, злой, крепко вцепившись руками в трибуну.
Вутанька, тоже что-то кричавшая, топавшая ногами, не могла спокойно на него глядеть. Чего он ждет? Разве ему еще непонятно? Ждет, чтобы сказали яснее?
Будто помимо собственной воли, Вутанька порывисто поднялась с места.
Военком встревоженно вскинул на нее глаза:
– Вы куда?
Баба Марина, сидевшая недалеко, тоже оглянулась, удивленно вытаращила глаза: «Куда ты, молодица? Что с тобой?»
А она молча, поправляя на ходу платок, быстро, с решительным видом, с горящим от волнения лицом направилась к трибуне.
Шла как по струне. Зал удивленно притих, замер. Стало слышно, как часто постукивают по паркету ее, Вутанькины, сапожки. Ганжа-Ганженко, не двигаясь с места, уставился на нее с трибуны тяжелым, полным ненависти взглядом, словно почуял приближение неотвратимого, самого опасного врага. Только когда она вплотную подошла к трибуне, он, видимо, понял наконец, что ему ничего не остается, как уйти. Кое-как собрал свои бумаги, повернулся к залу спиной и, сгорбившись, побрел куда-то за сцену.
Вутанька поднялась на трибуну. Пока шла, голова ее была как в горячем тумане – все качалось, плыло перед глазами, а тут, когда встала на трибуне и выпрямилась, сразу почувствовала себя увереннее. Будто на высокой горе очутилась. Море людей перед нею, словно всю Украину вдруг увидела отсюда. Свои, свои! Вон удивленно задрал козлиную бороду Цымбал, проплыло раскрасневшееся лицо Марины, кременчугской делегатки и еще каких-то женщин и красноармейцев, которые смотрят прямо на нее и как бы подталкивают: говори, говори!
Женщина за столом, улыбаясь, о чем-то спрашивает Вутаньку, а она никак не возьмет в толк, что именно… Ага, фамилию.
– Вустя. Вустя Яресько из Криничек…
И уже объявляют громко, будто на весь мир:
– Слово имеет товарищ Вустя Яресько из села Кринички!
Стало тихо-тихо. Зал напряженно ждет ее, Вустиного, слова. Что она скажет им, всем этим делегатам и делегаткам, как передаст то, что накипело у нее на душе и что, так неожиданно подняв с места, вынесло ее на трибуну?
– Не думала я брать сегодня слово, – взволнованно начала Вутанька. – И не взяла бы, если б не вот этот, что сейчас тут выступал. Боялась, что заморочит он вам головы, что сразу не раскусите его…
– Громче! – прозвучало откуда-то с верхних ярусов, И Вутанька, подбодренная, собравшись с духом, уже зазвенела на весь зал, как колокольчик.
– Нагляделись мы уже на них – то в шлыках, то в башлыках приходили, а теперь уже в новой выступают одеже. Меняют личины, брата на брата натравливают, вражду между нами посеять хотят. Думают – темные, сгоряча не разберемся. Скажу о себе. Да, было время, ходила и я окольными дорогами, было, что и в хоре ихнем пела под их петлюровский камертон. От стыда сгораю теперь, как вспомню. Не одна я там была, на радостях могла и не разобрать, о какой Украине песня! – Передохнула, помолчала немного, собираясь с мыслями. – Верно сказал тут товарищ докладчик, что коли пойти за ними, так не миновать нам невольничьего житья, или, как говорят, рабства капитала. А что такое рабство капитала, по себе хорошо знаю, потому как в прошлом я батрачка, босыми ногами мерила таврийские шляхи… Ватагами набирали нас свои же земляки в Каховке, гоном гнали в степи, продавали фальцфейнам в неволю. И никто из земляков тогда не стыдился, что сестер своих, украинок, в неволю гонит. Если бы не революция, так и косы поседели бы на чужих, на каторжных работах. И вот теперь, когда наконец расправляем мы крылья, снова вернуться к старому? Силы свои разделить, родное красное войско разорвать на части, чтобы враги передушили нас поодиночке? Нет, вместе до сих пор были, вместе будем и дальше, как Ленин нас учит… А Украину, которую все тут поминают… так Украину мы любим сильнее, чем все эти болтуны, потому что как можно не любить родную мать? С нашей любовью, под нашей защитой живет она и будет жить во веки веков!
Уже не чувствовала ни скованности, ни смущения. Все пережитое, передуманное огнем горело в ней, рвалось наружу. Затихший зал не сводил с нее глаз. Всю свою правду, видимо, решила сразу высказать молодица. Стоит на трибуне, разрумянившаяся, с гордо поднятой головой, от волнения не замечает, как платок ее медленно ползет, сползает на шею, открывая клубок тугих блестящих кос.
– Сольем свои сердца с сердцами героев Красной Армии для окончательной победы над врагом! Поможем всем, что у нас есть, ни хлеба, ничего не утаим, потому что нам, как и русским женщинам, дороги наши дети, братья и мужья!
Когда под бурю рукоплесканий Вутанька сходила с трибуны, седая женщина из президиума радостно бросилась к ней, ласково, по-женски обняла.
– Спасибо вам… сердечное спасибо от русских матерей. Мы всегда будем дорожить дружбой с вами. Мы будем уважать вас!
Легко, как на крыльях, шла между рядами Вутанька, возвращаясь на свое место.
– Хорошо, хорошо сказала, – одобрительно заговорил Цымбал, когда она, еще вся охваченная жарким волнением, села рядом с ним. – Даже тот не выдержал…
Только теперь Вутанька заметила, что место, где сидел военком, свободно.
– Не усидел, – улыбнулся Цымбал. – Сначала слушал, а потом исчез.
XVI
– Не имеет ли что сказать добродий Левченко?
– Нет, я послушаю.
Он слушает. Третий час ночи, а он все еще должен слушать их разглагольствования. Болтуны. Трепачи. Проболтали Украину! Вместо того чтобы с самого начала создавать сильную, хорошо законспирированную военную организацию, они мололи языками, языками надеялись все отвоевать… Ну и поделом. «Поражение», «поражение» – только и слышно вокруг. А какое там, к черту, поражение? Провал, разгром! Те, на кого они рассчитывали, затюкали, выгнали их взашей, и они должны теперь, как мальчишки, оправдываться перед прибывшим из Киева представителем подпольного центра, так называемого Цупкома [5]5
Цупком– Центральный украинский повстанческий комитет – руководящий петлюровский центр, возглавлявший подготовку националистических восстаний перед наступлением белополяков в 1920 году. ( Прим. автора.).
[Закрыть].
Совещание происходило на квартире у одного из бывших преподавателей полтавской гимназии, в его кабинете, пышно меблированном, заставленном украинской стариной. Хозяин квартиры, дородный мужчина с перевязанной, распухшей от рожистого воспаления щекой, сам разносит гостям чай с крупинками сахарина на блюдечках. В кабинете темно от табачного дыма, ни на миг не утихает с трудом сдерживаемый гул раздраженных голосов.
Левченко не принимает участия в разговоре. Он сидит в сторонке, утонув в широком кожаном кресле, и смотрит, как лихорадочно жестикулируют тени на стенах. Над диваном, на завешенной украинским ковром стене тускло поблескивает старинная казацкая пищаль… Неплохое было оружие для своего времени… А вы, господа добродии, и сегодня не с такой ли пищалью собираетесь на врага идти? Не с таким ли устарелым духовным оружием надеетесь выиграть историческую битву за Украину? Недаром же вас бьют. Не первый уже терпите разгром. И если вдуматься – так от кого же, от кого?
Раскрасневшаяся, возбужденная Вутанька на трибуне – к ней снова и снова возвращаются его мысли. Как она говорила, вся пылая, и каждым словом била, хлестала его по лицу. Чем больше раскрывалась с трибуны перед людьми, тем все более далекой становилась для него, недосягаемой, неподвластной ему. Где и в чем он ошибся, что не смог овладеть ее сердцем? Ведь правда же на его стороне, на его?
За столом киевский цупкомовец – желчный, приземистый крепыш во френче мышиного цвета, – выговором выдавая свое галицийское происхождение, громит, разносит Ганжу-Ганженко… Не сконтактировались, мол, с рядовыми делегатами, не сумели повести за собой съезд… Прохлопали, прозевали!..
В конце концов терпение у Ганжи лопнуло.
– Довольно с меня ваших нотаций! – стукнул он кулаком по столу. – Надо быть железным, чтобы молча сносить все оскорбления, которые наносит мне центр! Мы тут плохие, а чем вы там, в Киеве, лучше? Чем вы осчастливили Украину, находясь у власти? Грызней да интригами? Большевики обещаний не жалеют – засыпали народ посулами, а вы? Земли побоялись дать? Трудовым конгрессом крестьян накормили! Вот он теперь вам боком и стал, этот ваш конгресс!
Речь зашла и о ней, о Вутаньке.
– Красивая женщина, – первым заговорил левый эсер – инженер с электростанции. – С виду настоящая украинка, да в душе, к сожалению, заядлой комиссаркой оказалась…
За ним наперебой зачирикали и два гимназистика, тоже участники совещания:
– Темная… Обманутая… Недаром же комиссары таких в наложницы берут.
– Комиссарская потаскуха!
– Вы! Желторотые! – неожиданно подал голос Левченко. – Да как вы смеете так о ней говорить?
Задыхаясь от возмущения, он поднялся с места, и руки его инстинктивно потянулась к кобуре.
