Текст книги "Перекоп"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)
И вот теперь с полками Первой Конной Килигей снова в той самой степи, откуда уходил с небольшим партизанским отрядом. Только было тогда раннее лето, а теперь глубокая осень. Рубцов на теле прибавилось да седины в усах, зато душой словно бы помолодел. Сколько уж бьется, а не покидает его вера в то, что каждым ударом сабли он приближает что-то долгожданное, выстраданное, прекрасное. Что это будет? Мир? Счастливая жизнь всего народа? Конец неправды в мировом масштабе? Знает только: что то прекрасное, за которое он так упорно боролся каждым ударом своей сабли, сейчас ближе, чем когда бы то ни было. Занятый этими мыслями, он в то же время командирским оком оглядывает товарищей, внутренне проверяя и себя, все ли в порядке, все ли готово для последнего боя. Да, все. Конь крепок, шашка наточена, в сердце отвага и решимость.
XXVIII
Гудит ветер в голых ветвях асканийских парков. Убого одетый пожилой человек стоит на опушке, печально склонившись, разглядывая что-то у своих ног. Что он разглядывает?
Еще вчера, видно, подымалось здесь дерево, шумело ветвями на ветру, а сейчас – только пенек с прожилками-кольцами отложившихся лет.
Из степи мчится группа всадников. Кумачовый значок, развеваясь, трепещет высоко над ними на конце пики. Подъехав, всадники остановились перед человеком.
– Аскания-Нова?
– Да.
– А вы кто?
– Садовник здешний. Мурашко. А вы?
Всадник, говоривший с ним, отрекомендовался:
– Мы конармейцы. Это вот товарищ Буденный. Это Шпитальный – мой ординарец, а я Ворошилов.
Глаза садовника глядели все так же грустно, и Ворошилов, заметив это, кивнул на свежий пенек:
– Жалко?
Мурашко, подняв голову, спокойно посмотрел ему в глаза.
– Жалко.
Он еще не рассказал им, каких трудов стоило вырастить этот единственный живой оазис в открытой степи. Еще не слышали они от него о тысячах батраков, что копали здесь пруды, сажали и поливали эти деревья, своими телами прикрывали их от ударов черных бурь. Об этом Мурашко расскажет им потом, но сейчас по самому его тону, по одной этой печали в глазах они узнали, как ему больно и как он огорчен. На дрова, на костер, видно, пошло дерево для какого-нибудь эскадрона, что грелся здесь ночной порой.
– Кто-нибудь из наших? – неодобрительно спросил Ворошилов.
– То-то и обидно, что из наших. О тех и говорить бы нечего, после них – хоть потоп, а то ведь хозяева, должны бы задуматься, прежде чем рубить.
– Привыкли хлопцы, что панское, – заметил ординарец. – Пощады не дают.
– А привыкать надо к другому, – сурово глянул на него Ворошилов. – Пора привыкать, что наше это теперь… Народное достояние. – И обернулся к Буденному: – Я думаю, хорошо бы, Семен Михайлович, Первой Конной взять шефство над этим таврийским оазисом.
– Сам степняк, – кивнул Буденный, – знаю, что значит вырастить дерево в степи.
Уже отъезжая, Ворошилов обернулся к Мурашко, сказал подбодряюще:
– Сегодня же выдадим охранную грамоту на Асканию-Нову. Веточки никто не тронет. Будут шуметь тут ваши парки еще не одно поколение…
Пустив коней вскачь, они всей группой понеслись в глубь поместья.
А в степи со стороны Каховки уже снова трепещут высоко в воздухе кумачовые значки на пиках: оттуда идут все новые и новые войска.
По всей таврийской степи сверкали в эти дни сабли конармейцев: разворачивалась битва, равной которой еще не знал этот край. Задача заключалась в том, чтобы отрезать белые войска от перешейков, окружить и уничтожить их здесь, в просторах Северной Таврии. Выполняя эту задачу, дивизии Первой Конной стремительно двигались на восток, прорываясь на Ново-Алексеевну, на Геническ.
Ударные силы врангелевских войск в это время сосредоточивались в районе Серогояы – Агайман. Появление Первом Конной у них за спиной было полной неожиданностью: к белых войсках многие верили слухам, что Первая Конная погибла в боях с белополяками, потонула в болотах Замостья и Волыни. И вот внезапно пронеслось среди войск:
– Буденновцы в тылу!
Сперва не верили:
– Откуда? С неба?
– Не с неба, а из Каховки!
Белому командованию удалось все же избежать паники. Более того, разведав, что дивизии Первой Конной, двигаясь на восток, все более отдаляются от Каховского плацдарма, Врангель отдал приказ захватить Каховку, отрезать войска Первой Конной и уничтожить ее, пользуясь своим преимуществом в вооружении, в частности в бронесилах и аэропланах, которых Первая Конная не имела здесь совсем.
В чрезвычайно трудных условиях пришлось конармейцам вести бои. Крупные соединения врангелевской конницы, пробивая себе путь броневиками, нанося аэропланами удары с воздуха, с озлоблением и упорством обреченных рвались с севера к крымским перешейкам. Невозможно было разгадать, в каком месте налетят, на кого обрушат свой бронированный удар.
Один из самых упорных боев красным конникам пришлось выдержать в селе Отрадном, куда из Аскании-Новы переместился полевой штаб Первой Конной. Тучи вражеских войск, при поддержке артиллерии и броневиков, неожиданно двинувшись с севера, стали обходить село. Создалась угроза полного разгрома находившихся здесь частей Первой Конной. Бои завязались на улицах села. Части Особой кавбригады и дивизиона Реввоенсовета Первой Конной, которые лично водили в атаки Ворошилов и Буденный, до позднего вечера сдерживали в неравной борьбе натиск все сильнее наседавших вражеских войск.
Никому в этих боях не было пощады. Казалось, сошлись равные силы и, пока не вырубят друг друга до одного – этой сече не завершиться. Рубились в степи, рубились на улицах сел, который уже день не расседлывая коней, не выпуская сабель из рук. Начальники и комиссары дивизий наравне с рядовыми бойцами ходили в атаки, не жалея жизни, чтобы только преградить врагу путь к перешейкам.
Наконец первый этап борьбы был закопчен. Вся огромная территория Северной Таврии, захваченная в течение лета противником, после многодневных боев была очищена. Только часть вражеских войск успела прорваться за перешейки и укрыться в Крыму. Противник понес в этих боях огромные потери. Было захвачено около двадцати тысяч пленных, свыше ста орудий, почти все обозы и огромное количество боеприпасов – десятки тысяч снарядов и миллионы патронов. В районе Геническа и Салькова передовые части Первой Конной, окружив армейские тылы противника, захватили вместе с ними и несколько чинов американской миссии, пребывавших при белых войсках якобы «для борьбы с мародерством» в их рядах.
XXIX
Вскоре после того как белые войска отступили в Крым с намерением там зимовать, Врангель в сопровождении представителей иностранных военных миссий инспектировал укрепления Турецкого вала на Перекопе.
Огромный старинный вал, возведенный в незапамятные времена руками рабов и упоминаемый еще Геродотом, сейчас весь был начинен бетоном и сталью, а глубокий ров-канал перед ним, но которому когда-то в древности будто бы ходили даже корабли, был заминирован фугасами, опутан непроходимой чащей колючей проволоки. Проволочными заграждениями было покрыто все перекопское предполье. Растянувшись почти на одиннадцать верст в длину, вал пересекал перешеек от моря до моря, наглухо закрывая северные ворота в Крым.
Несколько часов высокое начальство обследовало свои мощные укрепления. Предусмотрительно нагибаясь, шныряло по соединительным ходам, придирчиво осматривало многочисленные пулеметные гнезда, бойницы блиндажей, артиллерийские площадки… Грозные жерла орудий направлены на север, в открытую таврийскую степь, по-осеннему серую и неприветливую. Дно рва – все в колючей проволоке. Она тянется вдоль всего вала – от заводей Сиваша до Перекопского залива, поблескивающего сталью на западе. Там ряды заграждений с суши переходят в море и скрываются где-то в воде. В открытой степи ни души, лишь там и тут торчит согнутый ветром стебель подсолнечника, артиллеристы поясняют: «Это для пристрелки… Мы их называем „вехи смерти“».
Во время осмотра прислуга вся на местах, в боевой готовности. Странная это была прислуга! Обязанности рядовых пулеметчиков выполняли здесь юнкера и ротмистры, наводчиками у тяжелых орудий можно было увидеть даже стариков в полковничьих погонах. Мрачные, заросшие, стояли, вытянувшись по-солдатски, всем своим видом показывая, что они здесь не командиры, а простые номера. Чтобы спросить их о чем-нибудь, не приходилось вызывать переводчика: почти все они свободно могли ответить по-английски или по-французски.
Странные были и гости. Большинство из них вовсе и не чувствовало себя здесь гостями. Экзаменовали, как дома. Не церемонясь отстраняли офицеров-рядовых, становились сами к бойницам, примериваясь, проверяя, как и куда будет вестись отсюда огонь.
То тут, то там устраивали испытания батарей, и тогда тяжело ухали многодюймовые орудия и далеко на горизонте – в степи или на Сиваше – подымался высоко в небо буро-черный фонтан огня, грязи и дыма.
Осматривали все по-хозяйски, хозяйский тон слышался даже в похвалах заморских гостей, в коротких репликах, с которыми они обращались то к прислуге, то к Врангелю, то – чаще всего – к французским военным инженерам, руководившим здесь всеми фортификационными работами.
– Вот он, господа, наш вал смерти, – заговорил Врангель, когда гости, облазив укрепления и изрядно намерзшись, собрались наконец в блиндаже командного пункта. – Теперь вы сами видите, что ключ спасения от большевизма не в Париже, не в Лондоне, не в Нью-Йорке, а здесь, у нас, на этом вот валу. Тут мы намерены зимовать.
– Под такой крышей, черт возьми, можно сто зим зимовать! – воскликнул адмирал Мак-Келли, задрав голову и с довольным видом разглядывая стальные балки перекрытий. – Вас защищает лучшая в мире американская сталь! Бьюсь об заклад, господа, что такую сталь не перегрызут самые зубастые армии большевиков, несмотря на весь их фанатизм…
– Я считаю, что для защиты Крыма сделано все, что в силах человеческих, – сказал Врангель, обращаясь к седому, уже в летах генералу Фоку – руководителю фортификационных работ, и тут же от имени белых войск выразил ему благодарность.
Принесли коньяк. Зябко потирая руки, представители миссий столпились вокруг полковника Уолша, главы английской миссии, который самолично взялся раскупоривать бутылки.
Когда рюмки были наполнены, Врангель взял инициативу в свои руки.
– За лучшую в мире американскую сталь, – угрюмо обратился он к Мак-Келли, потом взглянул на остальных. – За ваше здоровье, господа. За тех, чей вечно деятельный ум воплотился в несокрушимой мощи этих укреплений: за адмирала Сеймура, за генерала Кейза, за графа де Мертеля и особо за вас, наш дорогой Фок… Россия никогда не забудет, чем она обязана своим верным союзникам.
Выпили, и беседа сразу оживилась.
– Новый Верден, – слышались возгласы среди гостей. – Эти форты, блокгаузы, бетонированные блиндажи – великолепны!
– А непроходимая сеть проволочных заграждений! Фугасы! Одних пулеметов сколько на валу!.. Нет, господа, никогда им не одолеть этой стены!
В оживленной беседе не принимал участия только начальник японской военной миссии майор Такахаси. Он был здесь впервые и сейчас, сгорбившись в углу, быстро записывал что-то в свой блокнот.
– А ваше мнение, майор? – подойдя к японцу, спросил его генерал Фок.
– То, что я сегодня здесь увидел… колоссально, – закрывая блокнот, ответил Такахаси. – Это настоящее чудо военного искусства. На открытой долине такой вал, такая масса огня, первоклассные фортификационные сооружения! Никакой армия в мире – и даже большевистской – не под силу их взять, – и, минуту подумав, прибавил: – По крайней мере в лоб…
– А обойти их невозможно, – заметил Врангель, который, очевидно, прислушивался к их разговору. – На Чонгаре у нас укрепления не хуже, а даже лучше. Единственно, где противник мог бы прорваться в Крым, это на Арабатской стрелке. Но, как вы знаете, Арабатская стрелка…
– Хелло, джентльмены, – перебивая Врангеля, весело крикнул от стола Мак-Келли. – Пью за новый Верден! Пью за нашего современного хана!
Врангеля передернуло. Грубая бестактность этого наглого янки резнула его, ударила по самому больному месту.
– Хотя, говоря по правде, – разглагольствовал между тем адмирал, – я до сих пор толком не знаю, кто они были, эти самые ханы?
– Так назывались когда-то местные крымские вассалы турецких султанов, – объяснил полковник Уолш, наливая себе из бутылки коньяк.
Врангель еле сдерживал ярость. Выходило так, что он, заняв на Турецком валу позиции бывших крымских ханов, играет ту же, что и они, вассальную, холопскую роль!
– Однако и за Арабатскую стрелку мы спокойны, – раздраженно продолжал Врангель, обращаясь главным образом к Такахаси, который слушал его с явным интересом. – На всем своем протяжении она наделаю прикрыта огнем с моря…
– Там и мышь не проскользнет, – прохрипел полковник Уолш, потягивая коньяк и прислушиваясь одним ухом к разговору. – Корабли британского королевского флота имеют на этот счет твердый приказ. Стрелка под нашей опекой.
– Но есть еще Сиваш? – Протирая очки, японец вопросительно посмотрел вверх на долговязого Врангеля, потом на Мак-Келли.
Мак-Келли даже улыбнулся. Как неосведомлен этот желтый самурай.
– Вариант с Сивашом, безусловно, отпадает, – небрежно махнул рукой Врангель. – Только армия, решившая покончить самоубийством, способна полезть в его трясины…
– Но говорят, что иногда Сиваш замерзает? – не унимался японец.
– Если это и случается, то раз в сто лет, – успокоил его Врангель. – Сама природа здесь на нашей стороне.
Вышли из блиндажа и стали в бинокли разглядывать Сиваш, его сизо-стальную водную гладь. Там и сям темнеют кустики камыша, отмели, косы… Море! Гнилое непроходимое море… Бескрайние трясины, ил, болото… Чуть мерещатся по ту сторону за сивашскими водами раскинувшиеся по побережью убогие села, облитые холодным вечерним солнцем. А за ними – от перешейка и до самого горизонта – степи и степи. Точно полигон, плоские, безлюдные, загадочные…
– Прерии… – проговорил Мак-Келли, передавая бинокль японцу. – Того и жди, что вылетят оттуда ватаги краснокожих.
Такахаси долго не опускал бинокль.
Красное, воспаленное, садилось солнце. Японцу не понравилось это солнце и взвихренная пылающая корона вокруг него.
– Ждать циклопа, – сказал японец, когда корона солнца коснулась линии горизонта.
– Ветер! Скифский ветер! – сердито произнес полковник Уолш, подымая воротник шинели. – Не довольно ли на сегодня, господа?
Уже смеркалось, когда участники инспектирования спустились вниз, к своим автомобилям. Отсюда, издали, еще раз окинули взглядом мощный темный вал, таинственно протянувшийся через весь перешеек. Пятнадцать метров в в длину, двадцать – со дна рва в высоту… Семнадцать рядов колючей проволоки, без числа пулеметов, пушек, бомбометов… Кое-что, конечно, надо еще здесь доделать, надо довести, наконец, железнодорожную колею до самого вала, в целом же осмотром все остались довольны.
Грандиозно. Неприступно.
Вал смерти.
Ол райт.
XXX
Разумеется, ни генерала Врангеля, ни его высоких иноземных советников не могло интересовать, что думает о Сиваше и об укреплениях Турецкого вала Иван Иванович Оленчук, строгановский житель. Смешно было бы признанным военным специалистам считаться с соображениями, да и с самим существованием какого-то там Оленчука.
А между тем Оленчук существовал. Пускай не какой-нибудь известный стратег, а все же старый солдат и активный деятель строгановского комбеда. Тот самый, что отдал сына в красные войска и которому за это беляки, ворвавшись в Строгановку, сочли нужным расписать спину.
Все лето врангелевцы гоняли присивашских селян с подводами в Крым. Гоняли и Оленчука. Кормил блох по татарским хуторам, на себе таскал плуг на постройке железной дороги от Юшуни к Перекопу и в то же время наблюдал за приготовлениями, что велись на перешейке. Видел, как подвозили и устанавливали на валу огромные пушки, попы их потом кропили святой водой, видел, как, подымая пыль, носились туда и сюда в блестящих автомобилях заморские гости и разные специалисты. Как-то под Армянском, остановившись у обочины, они и Ивановы лохмотья щелкнули аппаратом, пожелали рассмотреть поближе чабанские заскорузлые его постолы и даже сбрую на лошадке, показавшуюся им чудною.
С хохотом допытывались:
– Скажи, «экспроприировал экспроприаторов»? Ну? Говори, не стесняйся!
А чаще равнодушно проезжали мимо, ибо таких, как он, обтрепанных, густо загорелых подводчиков да извечных грабарей было здесь много. Рабочим скотом считали их господа тут, на Перекопе. Дошло до того, что на них пахали. Но и в ярме каждый из них исподлобья поглядывал на вал и примечал про себя, что там делается.
Все на Перекопе было тщательно размерено, все предусмотрели стратеги и фортификаторы, все рассчитали. Забыли только, что есть на свете Оленчук, продубленный, пропеченный сивашскими ветрами крестьянин, который вырос на этой земле, оросил ее своим потом и чувствует себя законным хозяином этого края. С ним стратеги должны были бы посчитаться!
…Вскоре после того, как красные части вступили в Строгановку, Оленчук был вызван в штаб.
Всякие догадки строил Оленчук, шагая улицей следом за штабным посыльным. Не знал еще, зачем зовут его в штаб, но предчувствие чего-то важного, необыкновенного уже бродило в нем, радостно тревожило душу. Может, с сыном встретится? Передавали знакомые люди из Аскании, что видели его там, прошел с конармейцами. «Передайте отцу, – крикнул, – что живой я, на Чонгар иду!»
Суровая присивашская осень гудит ветрами. Как огромные паровозы, со свистом несутся они из степи и, влетая в разлогую низину Сиваша, на всем ее просторе гонят воду все дальше от берега, в море, оголяя болотистое дно. Небо клубится тучами, земля под ногами тверда, скованная ранним морозом. Грохочут, как по граниту, обозы и орудия, звонко цокают лошадиные подковы.
В селе уже полно войск. По огородам связисты, перекликаясь, торопливо тянут куда-то к Сивашу провод. Везде по дворам стоит гомон, из труб валит дым: в хатах готовят бойцам ужин. Уже греются по строгановским закуткам, набившись по целому взводу в хату, а из степи все идут и идут новые пехотные колонны – замерзшие, обледеневшие, с развернутыми красными знаменами.
Никогда еще Строганов ка не видела такой массы войск; радовалось сердце Оленчука этакой силе. Однако для чего же все-таки вызывают его в штаб? Попробовал дорогой расспросить посыльного, но тот оказался не из разговорчивых.
– Там скажут.
Часовые у штаба расступились перед Оленчуком, без задержки пропустили его внутрь.
Зашел, с порога поздоровался:
– Добрый вечер.
– Вечер добрый.
В комнате, уже тронутой сумерками, видны фигуры военных. Должно быть, идет какое-то совещание. Несколько военных сидят вокруг стола, другие стоят рядом, склонившись над разостланной картой. Прибыли сюда, видно, совсем недавно, не обжились еще: шинели, не уместившиеся на гвоздях, брошены прямо на подоконники.
Перешагнув порог, Оленчук заметил, что все взгляды разом обратились на него, на его нескладную фигуру в новых постолах, в бараньей шапке, в кожушке. На миг воцарилась тишина.
– Проходите сюда, – раздался низкий, спокойный голос. – Вот стул, садитесь…
Оленчук, сняв шапку, молча сел на указанное ему у стола место.
Внесли лампу, большую, с чисто протертым стеклом. Стали видны серьезные, сосредоточенные лица. Который же из них старший? Тот ли худощавый в очках или этот, что сидит напротив, широколобый, смуглый, с русыми пушистыми усами?
– Оленчук… Иван Иванович? – первый нарушил молчание широколобый.
– Верно, Иванович.
– Я Фрунзе, командующий Южным фронтом.
– Слышал про вас, – сказал Оленчук.
Фрунзе наклонился над картой.
– Скажите, Иван Иванович… вы хорошо знаете Сиваш?
Оленчук точно ждал этого: ни один мускул не дрогнул на его широком, вспаханном морщинами, густо загорелом лице. Хорошо ли он знает Сиваш? Вся жизнь его прошла на Сиваше, вдоль и поперек исходил он это мертвое, Гнилое море… Еще мальчишкой бегал с ребятами на ту сторону разорять утиные гнезда по пустынным кручам Крымского берега, на так называемой Турецкой батарее. Позднее, взрослым уже, не раз ходил через Сиваш в Крым на ярмарки да на подработки в тамошние имения. Многие годы потом собирал соль. Насквозь пропитался сивашской рапой, сгребая ночами соляную наледь – скупые, убогие дары Гнилого моря…
– На Сивашах родился, на Сивашах, видно, и помру, товарищ Фрунзе.
– А как сейчас Сиваш? Вода в нем идет как будто на убыль?
– Вчера еще был полон воды, а сейчас ветер с запада поднялся, сгоняет понемногу. Такой коли ночку подует, к утру одна грязь останется.
– Кстати, какой ширины, вы считаете, в этом месте Сиваш?
– На версты… не мерил, врать не хочу. Думаю, верст десять будет.
Фрунзе высыпал на стол несколько спичек, склонился над картой, стал мерить.
– По прямой восемь верст.
Оленчук не стал спорить: восемь так восемь.
Фрунзе в задумчивости слегка постукивал пальцами по карте.
– Вы знаете, товарищ Оленчук, что через перешейки путь в Крым для Красной Армии закрыт, – сказал он и взглянул на Оленчука серьезно и доверчиво, как на человека, вполне способного понять его мысль и перед которым незачем таиться. – Мы могли бы провести наши войска вот здесь, – он показал на карте, – через Арабатскую стрелку, как это сделал уже когда-то – в тысяча семьсот тридцать втором году – фельдмаршал Ласси. То был блестящий маневр. Ласси, незамеченный, провел свои войска через Стрелку в тыл крымскому хану, стоявшему с главными силами на Перекопе. Но для нас и Стрелка закрыта: на всем своем протяжении – а длина ее свыше ста верст – она простреливается с моря кораблями противника. Итак, у нас остается, – прибавил он, все так же внимательно глядя на Оленчука, – вы сами понимаете что.
Оленчук кивнул: да, он понимает.
– Нас интересуют броды через Сиваш. Вы их знаете лучше других, ведь правда?
Оленчук не спешил с ответом, понимая, что от его слова, от его совета сейчас слишком много зависит. Кому, как не ему, Оленчуку, было знать скрытые сивашские ходы, никем не исследованные, не нанесенные ни на одну карту. Надо и вправду вырасти на Сиваше, чтобы каким-то тончайшим чутьем угадывать их в самую темную ночь, бредя с мешком соли на плечах между трясинами, между островками чахлого камыша на отмелях, шаг за шагом пробираясь среди бесчисленных гнилых ям, песчаных наносов и черных коварных омутов. Упорно в течение всей жизни изучал Оленчук нрав удивительного моря. Иногда оно радовало его солью, белеющей до самого горизонта, сияя под солнцем, точно покрытое нетронутым первым снегом. Иногда же, в жару, прибрежные села проклинали сивашское бескрайнее болото, задыхаясь от горячего смрада мертвых, гниющих в воде водорослей, что нагнало ветром из Азовского моря…
Тысячами капканов, множеством коварных ловушек подстерегает Сиваш человека. А самые опасные из них – черные гнилые омуты, так называемые чаклаки. Едва заметные среди камышовых зарослей, кипят и кипят они день и ночь, вечно клокоча подземной водой, неутомимо выбрасывая из таинственных глубин ил и песок и снова втягивая их в свою хлипкую, гнилую бездну. Ночью без привычки чаклаков не заметишь. Горе тому, кто отважится двинуться через Сиваш, не зная бродов! Не один уже ушел с головой в смрадную вязкую трясину. В такую пору, как сейчас, Сиваш еще опаснее: когда ветер угонит воду и морозом сверху прихватит топь, кажется, можно по ней пройти, а ступишь – уйдешь с головой. Нет дна у чаклаков, ненасытны их пасти: попадись один – проглотят одного, попадись армия – проглотят и армию… Было над чем задуматься Оленчуку, прежде чем ответить на вопрос командующего.
– Или, может, Сиваш и впрямь непроходим, как считает белое командование?
– Это как для кого: для одних непроходимый, а для других…
Под самыми окнами процокали копыта. Адъютант, появившись в дверях, доложил, что прибыли Ворошилов и Буденный.
Следом вошли и они и, поздоровавшись со всеми, тоже присели к столу.
– Совещание продолжается, – с шутливой ноткой в голосе провозгласил Фрунзе. – Тут и от инфантерии, и от кавалерии… Мы вот с товарищем Оленчуком насчет сивашских бродов советуемся.
– Так, значит, броды есть? – дружески обратился к Оленчуку Ворошилов.
– Если поискать, то найдутся, – ответил Оленчук.
– Конь пройдет? – спросил Буденный.
– Насчет коня не скажу, а человек пройдет.
Фрунзе молча переглянулся с Ворошиловым.
Худощавый в очках медленно водил карандашом по карте.
– До чего же бездарен царизм: даже путной карты Сиваша не мог нам оставить.
– На карте все не уместишь, товарищ, – заметил Оленчук. – Больно их там много – гиблых мест.
– Карта, даже самая лучшая, не заменит практического опыта народа, – задумчиво заговорил Фрунзе. – Нам, товарищ Оленчук, нужны сейчас люди, которые в совершенстве знают Сиваш, умеют ориентироваться на нем не только днем, но и ночью, в абсолютной темноте. Одним словом, нам нужны проводники. Кого бы вы нам посоветовали?
Задумался Оленчук. Бывший солдат, он понимал, что значит пойти проводником, какая ответственность ляжет на человека, который возьмет это на себя не одного, не двух перевести – перевести надо армию. Судьбу стольких людей, жизни тысяч и тысяч сынов революции должен будет взять на свою совесть.
Заметив его раздумье, Фрунзе встал из-за стола.
– Тем, в Крыму, помогает буржуазия всего мира, – заговорил он. – На них работают лучшие военные специалисты. Весь огромный опыт империалистической войны они вложили в укрепления Чонгара и Перекопа. Врангель все свои расчеты строит на них. Наша же армия, армия рабочих и крестьян, рассчитывает только на себя, на поддержку народа. В данном случае для нас много значит мнение, разум и опыт простого трудового человека, опыт таких, как вы, солевозов, батраков, чабанов. Поэтому-то именно к вам мы обращаемся за советом: кто бы мог? Кому мы можем доверить перевести наши войска на ту сторону?
Оленчук тоже поднялся, крутоплечий, взъерошенный, медно-красный от лампы.
– Что ж, коли надо, то… я поведу.
В комнате, казалось, легче стало дышать. Все повеселели, заговорили.
– Сразу видно солдата, – заметил один из штабных, стоявший у окна. – Ведь вы тоже были в свое время на фронте?
– Пришлось. Все Карпаты облазил.
– Семья большая? – спросил Ворошилов.
– Полна хата мелюзги… А старший где-то у вас, в Первой Конной.
– Значит, орел! – сказал Буденный и засмеялся.
Фрунзе подошел к Оленчуку.
– Считаю лишним предупреждать вас, Иван Иванович, что разговор у нас тут шел о делах абсолютно секретных.
– Насчет этого будьте спокойны, товарищ командующий… Самому ведь первым идти.
– Верно. Значит, договорились. Будьте дома и никуда не отлучайтесь.
Уже надевая шапку, Оленчук вдруг спохватился.
– Записку бы мне какую-нибудь… Чтоб с обозом не послали.
– Ладно, – улыбнулся Фрунзе. – Это я вам сейчас устрою.
Присев к столу, написал:
«Иван Иванович Оленчук занят по делам службы.
Команд – юж Фрунзе».
XXXI
Сосредоточенный, задумчивый вышел Оленчук из штаба. Была уже ночь. Ветер разгуливался холодный, пронзительный. Налетая порывами из-за строений, подталкивал Оленчука в спину, и ноги сами несли его к Сивашу.
Село полно было гомона войск. На окутанных тьмой улицах не прекращалось движение – грохотали повозки с патронами, спешили куда-то верховые, пробираясь между только что прибывшими пехотными частями, которые останавливались тут же, прямо на дороге, видимо, в ожидании дальнейших распоряжений. Во всех подветренных уголках темнели кучки людей, поблескивали огоньки цигарок. А дороги, уходившие из Строгановки на север, в ветреные темные поля, сотрясались от непрестанного грохота колес, от тяжелого топота марширующих из степи колонн: оттуда все прибывали и прибывали новые части.
Медленно, уверенным шагом шел Оленчук мимо остановившейся колонны, прислушиваясь к гомону красноармейцев.
– Говорили, море, а где оно? – звучал в темноте молодой голос.
– Где же эти золотые пляжи да буржуйские дворцы?
– Зуб на зуб не попадает, а ему пляжи подавай, – смеясь, отвечал другой. – Сперва через Сиваш переберись.
– А что такое Сиваш?
– Трясина, болота бескрайние., вот тебе и Сиваш…
Какой-то боец, пряча уши в воротник и пританцовывая на месте, попросил у Оленчука прикурить.
– Дозвольте, папаша…
Оленчук усмехнулся в темноте. «Эх, не знаешь ты, сынок, что за папаша стоит перед тобой…»
На всех и на все смотрел сейчас Оленчук глазами проводника. Перед ним были не просто тысячи бойцов, а близкие, дорогие ему люди, которых он поведет по тонкой трясине ночного Сиваша и рядом с которыми, может быть, и сам сложит голову где-нибудь там, на Крымском берегу. Никто еще не знал о поставленной перед ним задаче, об историческом совещании, в котором он только что за одним столом с народными полководцами принимал участие, для всех этих бойцов он всего только обыкновенный крестьянин, местный житель, усатый «папаша» в чабанской шапке, а он между тем был уже во власти предстоящего ему подвига, и все окружающее воспринималось им как-то по-новому, и все эти тысячи бойцов, скопившиеся сейчас в селе, стали уже для него как собственные сыны, которых предстоит ему вести. Думал ли он, сивашский соленос, что его житейское, на протяжении десятилетий копившееся знание тайн Сиваша окажется так необходимо для всего народа?
Не заметил, как очутился на берегу Сиваша. Днем, когда нет тумана, отсюда видны справа Перекоп, а по ту сторону – чуть темнеющая полоска Крымского берега. Сейчас просторы Сиваша были скрыты мраком, туманом, обложены с неба тяжелыми осенними тучами. Шумят на ветру знакомые островки камыша. Оленчук спустился с берега; тускло сереет под ногами ровное оголенное дно. Отсюда воду уже согнало, сверху тину успело прихватить морозом, однако только ступи – нога проваливается, глубоко вязнет в топкой грязи… Трудной будет дорога на ту сторону, даже если знаешь Сиваш как свои пять пальцев. Но ведь не отказываться же было ему там, в штабе! Известное дело, дома жена и куча детей, которых не хотелось бы оставить сиротами, но разве не за их счастье он и поведет через Сиваш войска?
Поднявшись на бугор, он пристально вглядывался в ту сторону, в ночную темень, куда ветер гнал низкие клубы туч. Иной, новой мерой мерил он сейчас и ночную ширь Гнилого моря, его косы, отмели, путаные броды, хоженые-перехоженные за нелегкую жизнь. Отныне не издавна знакомым соляным промыслом лежал перед ним Сиваш, а огромным бродом для его армии.
Мысль его снова и снова возвращалась к тем, с кем он навеки связал свою судьбу, с кем разделит свой будущий путь. Полностью до конца принадлежит он отныне нм, а они ему. Там, где по хатам сейчас ужинают красноармейцы, веселые, беззаботные, ничего не подозревающие, он уже среди них. Где оборванные, полубосые, чтобы согреться, пританцовывают в колоннах, и там он с ними, в колоннах. И даже с теми, что приближаются сейчас гулкими промерзшими полями к Строгановке, уже идет он, Оленчук, холодным, ветреным полем.
