Текст книги "Перекоп"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)
– Так что же, они хотят ее из махновской да в католическую веру перетянуть?
К Яресько, все дальше уходившему с багром вдоль берега, подошел Андрияка.
– А они тут и тобой, Яресько, интересовались, – шевельнул он своей разорванной губой. – Не забыли, видать, Сердюки каховских твоих насмешек… Ну да ладно, посмотрим еще, кто будет смеяться последним!
До самого вечера мутили баграми воду в Пселе. Солнце было уже на закате, когда в село прибыла из Хорошек пешая караульная рота с медными трубами через плечо – хоронить зарубленных.
XXV
Хоронили их в братской могиле, выкопанной мужиками на Голтвянской горе.
Было тепло, кругом дышала весна, прибрежные леса стояли в легкой дымке – наряжались первой зеленью. Медленно плыли в гору на плечах криничан тяжелые гробы, обитые красной материей, а вслед за ними под звуки траурного марша толпой двигался опечаленный народ. Шли крестьяне, шли бойцы караульной роты, шла с красными знаменами молодежь окрестных сел. Всхлипывали женщины. Спотыкаясь, плелась вместе с ними и старая Лавренчиха, мать Ганны, в черном платке, завязанном узлом на темени, и тоже всхлипывала, как о ком-то близком. Утром приезжие чекисты снимали с хуторян допрос, вызывали и Лавренчиху, но отпустили ее, потому что все село видело, как ползала она на коленях перед тачанкой дочери, когда бандиты хотели поджечь амбары с хлебом, ползала и умоляла не жечь святой хлеб, чтобы не пришлось потом людям второй раз разверстку выполнять.
Плывут и плывут гробы, время от времени сменяются мужики, в молчаливой скорби влекут на костлявых своих плечах этот нелегкий, как само горе, груз. Чем ближе к месту погребения, тем печальнее музыка, тем громче всхлипывают женщины. Хотели не с музыкой – с попом хоронить, но молодежь запротестовала, и вот в первый раз хоронят без попа. Вместо него над толпой, когда уже гробы стали опускать на полотенцах в яму, вырос Федор Андрияка – мрачный, грудь нараспашку, с наганом на боку. Взмахнул пустым рукавом, нагнулся и, захватив горсть свежей земли, зажал ее в поднятом кулаке.
– Вот этой землей клянемся перед вами, братья и товарищи: отомстим за вас!
И, закусив разорванную губу, с перекошенным от ярости лицом он погрозил в сторону хуторов: хотел еще что-то сказать и не мог.
Отошел от могилы, и сразу же заработали лопаты, загрохотала, падая в яму, земля…
В тот же день в Криничках набирали добровольцев в ряды вновь создаваемого красного полка внутренней охраны. Прибывшие из уезда организаторы объяснили, что полк будет чисто классовый, создается он из уездной бедноты, из самых преданных революции людей, создается специально для борьбы с кулацкими бандами и несения внутренней охраны в уезде, а чтобы в ряды полка не проник вражеский элемент, запись во всех селах будет вестись публично, на сходках.
К месту записи собрались и стар и млад. Пришли и зареченские хуторяне. Затаив в глазах насмешку, они кучкой стали в стороне.
– Радуетесь? – закричал на них Андрияка. – Ждете, что шляхта скоро придет, навезет вам мануфактуры? Но знайте, что мы, незаможники, ждать не намерены. Довольно вам гнать из хлеба самогон да угощать бандитов! С сегодняшнего дня по всей Украине объявляем всем вам красный террор!
Молчат мироеды.
А Федор уже, размахивая кулаком, обращается к своим – к бедноте, к матерям, к молодежи, заполнившим площадь:
– Землю получили? Сколько всяких партий обманывали вас, обещали дать вам землю, а что дали? Кукиш с маком! Ни Петлюра, ни эсеры, ни меньшевистская шушера – никто дальше слов не пошел. Только мы, большевики-ленинцы, разрубили все одним ударом – раздали землю трудовому народу! Ваша она теперь, навеки ваша. Так берите же оружие и защищайте ее!
Вынесли стол, поставили на середине площади, чтобы производить запись. Среди приезжих – свой, суховщанский революционер Иван Шляховой, тот самый, что из кутузок не вылезал, что с подростков в Козельщине на свекловичных плантациях воевал со всеми приказчиками. Теперь он как начальство подошел к столу, взял карандаш, обвел глазами собравшихся.
– Записываю… Кто первый?
Воцарилась тишина. Прошла минута – молчат, прошла вторая – молчат. Шляховой, крепко сжав зубы, ждет. Вот уже со злорадством переглянулись между собой мироеды: тут, мол, разживешься, как вдруг передние задвигались, расступились, и из толпы вышел, направляясь к столу, худощавый, немного сутулящийся юноша в гимнастерке, туго перетянутой ремнем… Кто это? Яресько? Сын Матвея Яресько, которого здесь же, на площади, самосудом убили в тысяча девятьсот пятом году. Взялся рукой за стол и, хмурясь, переступил с ноги на ногу:
– Запишите.
Повеселевший Андрияка подмигнул Шляховому:
– Вот таких-то нам и надо… Кто сызмалу на заработках возле батрацких котлов рос, кого раньше вот эти, – показал в сторону хуторян, – торботрясами обзывали.
Когда Яресько, записавшись, повернулся, чтобы идти от стола, он увидел налитые нескрываемой злобой глаза сельских богатеев. Тех самых богатеев, которые замучили его отца, тех, которые и ему самому позапрошлой ночью угрожали из-за речки махновским «Яблочком»… Пожилые и молодые, разные буняки и огиенки, чернобабы и лашки… Смотрят, обжигают его ненавидящими глазами: так, значит, первым вырвался? Ну, мы же тебе этого не забудем!
А за ним, за вожаком своим, уже подходили к столу другие сельские комсомольцы, вдовьи сыновья, вчерашние батраки. Только и слышалось:
– Левко Цымбал!
– Петро Скаженик!
– Самбур Дмитро!
– Касьяненко Костя!
– Иван Колесный!
Разохотившись, за старшим Цымбалом, Левко, сунулись записываться и младшие – Степан первый и Степан второй, но по возрасту, как несовершеннолетних, их не взяли, посоветовали подрасти.
Сразу же после записи в сельисполкоме добровольцам было выдано оружие – старые трехлинейные винтовки и по пять патронов к ним.
Вскоре Шляховой со своими товарищами уехал в соседнее село; караульная рота, получив новое задание, тоже покинула Кринички, а Яресько со своей вооруженной ячейкой остался дома еще на одну ночь – назавтра им было приказано явиться в уезд.
Мать, хотя и была на площади в то время, когда Данько записывался, вполне осознала значение происшедшего лишь к вечеру, когда сын в первый раз вошел в хату вооруженный, словно весь дом загромоздив своей страшной с примкнутым штыком винтовкой. Сначала поставил винтовку рядом с ухватом, а укладываясь спать, перенес ее к постели, в изголовье.
Когда он уже лег, мать присела рядом с ним.
– Хоть бы вам командир хороший там попался, – печально промолвила она. – Чтоб хоть пожалел иногда…
– Не за жалостью едем, мамо.
– Но все же…
Она погладила его по стриженой голове. Вздохнула. И это все? Уйдет, а скоро ли вернется, да вернется ли домой? Ведь и тех, которых банда вчера изрубила, тоже где-то не дождутся матери…
Умаявшись за день, он быстро уснул.
Мать с Вутанькой еще с часок возились – собирали Данька в дорогу. Наконец, потушив каганец, легли и они.
Разбудил их страшный грохот, будто громом ударило, гарью откуда-то потянуло – не пожар ли?
Не успели Вутанька с матерью опомниться, как Данько, схватив винтовку, уже выскочил во двор. Метнулся за один угол, за другой – нигде никого.
Белая стена хаты – в копоти, в выбоинах, изуродована взрывом. В воздухе запах гари. Сбежались встревоженные соседи, стали доискиваться следов: один нашел металлическую стружку, другой – ручку от гранаты…
– Понятно… Кто-то гранатой запустил.
– В окно, видать, метил, да впотьмах не попал.
– Чье-то счастье, видно, в хате ночевало.
Соседи посокрушались, покурили и вскоре разошлись. Мать с Вутанькой тоже пошли в хату, один Данько остался во дворе – сон как рукой сняло.
Луна уже склонялась к закату, круто повернулась Большая Медведица – было уже далеко за полночь. Поставив винтовку на боевой взвод, Данько походил по саду, выглянул на улицу, потом не спеша спустился огородами к реке. Тишина, плещет вода, где-то вдали коростель-дергач трещит… Где же притаился тот, кто послал ему гранату? Кто он? Чья это рука? Знает только, что кулацкая… Запугать хотят? Покушение не испугало Данька, оно лишь обострило в нем желание драться, драться непримиримо, насмерть. Прислушиваясь к окружающему, он чувствовал, как растет в нем то, что Андрияка назвал бы классовой ненавистью к врагам, и все крепче сжимал винтовку. В открытую не выходят, бьют из-за угла. И это ведь только начало, только записался, а сколько их еще будет, сколько еще надет его кулацких, предательских пуль.
Туман стелется по левадам, на ветвистые вербы пала роса. Спят Кринички. И материнскому дому, и родному селу, и амбарам с хлебом – всему нужна сейчас охрана, все нуждается в защите. Опершись на винтовку, так и простоял Данько, как часовой, под плакучей ивой на берегу реки, пока не начало рассветать.
XXVI
Кременчугская ЧК еще зимой обнаружила у сына Огиенко, бывшего петлюровского офицера, зашитую в кант, напечатанную на шелку по-украински директиву-памятку. В ней говорилось, что не следует преждевременно обнаруживать себя и что клич будет брошен из центра, когда это сочтут наиболее удобным европейские державы, которые теперь все охотнее поддерживают украинское движение.
Этой памятке тогда не придали особого значения, хотя и пустили за нее молодого Огиенко в расход. Но подозревали тогда, что немало таких же памяток осталось у тех, кто успел устроиться на работу в разные советские учреждения, проник в военкоматы либо притаился до поры до времени на отцовских хуторах. Там, на хуторах, в отгороженных ложными стенами потайных конюшнях всю зиму жевали овес застоявшиеся кавалерийские кони, а от родительских домов были далеко прорыты подземные ходы к ямам, в которых, в ожидании удобного момента, отсиживались петлюровские кадровики. Не раз случалось, что в то самое время, когда одна невестка ставила продотрядовцам на стол жидкий кулеш, другая – за стеной – подавала в яму бандитам жаренную с салом яичницу.
Весной, по мере приближения белополяков к Киеву, накалялась атмосфера, и здесь, в глубине Полтавщины, зашевелилось кулачье, стало открыто бойкотировать продразверстку, а на сходках между хуторянами и комбедовцами доходило до ножа. Только и слышно было: там изрубили продотряд, там вырезали милицию, там кого-то из чекистов посадили на кол…
Такова была обстановка, когда прозвучал клич партии: «Незаможник, к оружию!» Повсеместно начали создаваться из местной бедноты войска внутренней охраны, так называемые отряды незаможных.
Приток людей в отряды превзошел все ожидания: тысячами двинулись. Оборванные, с котомками, в домотканых сорочках, все те, кого хуторские презрительно называли голытьбой и торботрясами, поднялись теперь защищать от банд свою власть и только что полученную землю. Со всех волостей, по всем дорогам потянулись в уезд следы босых батрацких ног.
Добровольцами кипел-бурлил в эти дни уезд. Вместе со взрослыми из волостей толпами приходили и подростки – пятнадцатилетние и шестнадцатилетние батрацкие сыновья, становились перед комиссиями в заплатанных своих свитках и просили только одного: оружия!
– Нам ни пайков, ни обмундирования! В своем будем воевать за идею!
– Вас только зачисли, – шутили над ними на приемочных пунктах, – тогда сразу за горло возьмете: «Галифе подавай!..»
Божились:
– Вот крест, жалоб не будет!
– Сами видим, что государство наше бедное, неоткуда взять.
– А если уж все на нас истреплется, листьями грешное тело прикроем и так будем воевать!
– Грудью да на «ура»!
Из всей массы добровольцев отбирали в первую очередь сельских коммунаров, активистов, хорошо проверенных людей, приходивших из близких и далеких сел с мандатами комбедов.
За короткое время отряд незаможных вырос в грозную силу. Этот бедняцкий, поистине классовый отряд, который тут зародился, тут и сформировался из местных бедняков, был особенно страшен кулацким бандам. Если регулярную, переброшенную сюда часть бандиты могли неделями водить за нос, то с этими, своими, было совсем иначе. Эти отлично знали местность, во всех селах у них были свои помощники, друзья, свои глаза и уши. В каком бы конце уезда ни очутился отряд, бойцы его уже знали, кто здесь чем дышит, кто где скрывается, кто тебе враг, а кто друг. Беднота считала отряд своим и всем, чем только могла, поддерживала его: при сельисполкомах были организованы мастерские, которые занялись выделкой кож и пошивкой сыромятной обуви для бойцов отряда, а также изготовлением седел для коней – как для наличных, так и для тех, которые отряд еще только собирался раздобыть.
– Наш отряд, – говорила беднота по селам. – Босой, да наш!
– А что же, они будут наших рубить да на рожон поднимать, а мы с ними цацкаться? – возмущались бойцы отряда. – Нет, зуб за зуб! Кровь за кровь! Чтоб никто потом не сказал, что мы, украинские незаможники, не умели своих классовых врагов обуздать!
XXVII
В мае форсированным маршем с Северного Кавказа прошла через Левобережную Украину Первая Конная. Не конница – живой неудержимый ураган несся в эти дни с востока на запад, вдогонку уходящему солнцу. Сотрясались дороги от невиданной доселе силы, с утра и до ночи – карьер, карьер, карьер… В Екатеринославе мост через Днепр был разрушен, и ремонту его не видно было конца. Тогда за дело взялись екатеринославские рабочие: они решили трудиться без отдыха круглые сутки, только бы к приходу Первой Конной мост был готов. И когда красная конница подошла к Днепру, перед ней протянулся готовый мост и на арках его кумачом горели слова приветствий. Гудел и гудел мост под копытами буденновских коней, в полыхании знамен, в сверкании оружия проходило легендарное войско, и тысячи трудящихся города, заполнив тротуары, радостно провожали красных конников в дальний путь.
Приветствовали их города, приветствовали и бедняцкие села. А войска все шли и шли в бесконечном конном строю, не останавливаясь, на галопе проходили через вишневые украинские села, и все вокруг окутывала такая пыль, что ни хат не было видно, ни садов – только мелькали, словно в облаках, распаленные лица конников да поблескивали подковы их коней.
Не успела еще улечься пыль за Первой Конной, как, воспользовавшись тем, что она ушла за Днепр, внезапно появился на Полтавщине Махно. Налетая на села и уездные городки, зверски расправлялся он с советским активом, с комбедовцами, вырубал в сельисполкомах даже сторожей и посыльных. На станции Галещина Махно неожиданным налетом разбил принадлежавший тылам Первой Конной санитарный поезд, захватил несколько вагонов с оружием, предназначенным для Юго-Западного фронта.
На станции в этот день царила полная анархия, все шло кувырком. Куда ни обернись – пальба, свист, мелькают согнувшиеся в хищном порыве фигуры, прямо через рельсы туда и сюда рыскают пулеметные тачанки, наматывая на колеса разлетевшиеся по всей станции обрывки телеграфных лент… Не гудят паровозы, не идут поезда – в оба конца семафоры закрыты. Вместо гудков пьяные выкрики да ругань подымаются к небесам. Еще станция не остыла после боя, еще зияют разверстые пасти разграбленных складов, а населению уже приказано собраться к вокзалу – сам батько будет речь держать!
Было время, когда одно имя Махно действовало опьяняюще, послушать его на площадях, в степи, в лесах стихийно собирались тысячи. Было это ;когда он шел со своими повстанцами против гетмана и против кайзеровских вояк да еще когда громил в степях деникинские тылы. Теперь же пьяным махновцам приходится нагайками подбадривать, загонять дядьков на митинг.
– Не бойтесь, идите! Будет митинг с музыкой!
– Манухвактуру батько будет раздавать!
– Золотые червонцы будет разбрасывать!
На станции, как на ярмарке, – всюду тачанки, тачанки, тачанки! Полтораста будто бы тачанок здесь у Махно и на каждой – пулемет, а то и два. Кто знает, полтораста, а может, и больше, ведь они как оглашенные носятся всюду – по рельсам, по улицам, и палят, палят по каждой курице, не жалея патронов. Когда не стало по ком стрелять, с пьяных глаз открыли пальбу по небу: «По господу богу – огонь!»
Клокочет станция. Мелькают буйные махновские чубы, лоснятся раскрасневшиеся, разморенные зноем лица. Кто полуголый, кто в кожанке, кто в богатой шубе не по сезону. На одном штаны хромовые, блестящие, как у авиатора, на другом сверкает красное, как огонь, галифе. Тут уже меняются награбленным добром, там дерутся, а возле вагонов здоровенные мордастые конвойцы Волчьей сотни, из личной охраны Махно, сбившись в круг, глушат спирт прямо из горлышка аптечных бутылей.
А где же он, их самый главный? Слышали о нем мужики много, но сам он впервые залетел сюда на своих рессорных, степных, покрытых пылью тачанках… Любопытство разбирало каждого – боязно было, и в то же время хотелось увидеть, каков он есть, этот Махно, не дающийся в руки, неуловимый, как нечистая сила, как наваждение.
Сквозь заборы и ограды, из садов и подсолнечника – отовсюду смотрели галещане, как, точно из пекла вырвавшись, влетела прямо на насыпь тачанка, яркая, пылающая коврами, которые свисали с нее чуть не до земли. Взметнув коврами пыль, тачанка лихо развернулась и остановилась с разгона у самого края насыпи, словно у обрыва, и в тот же миг откуда ни возьмись вырос на ней бледный злой человечек с жесткими, будто конскими, волосами до плеч…
– Батько! Батько наш! – завопила в радостном исступлении буйная, пьяная толпа. – Ура! Ура, ура!
– Чего же вы молчите? – подталкивали махновцы крестьян, стоявших, точно немые. – Это же он и есть, батько наш, разве не узнали?
– Это же о нем поется:
Махно – царь, Махно – бог
От Гуляй-Поля до Полог!
Громадный, разгоряченный спиртом махновец в малиновом галифе и высоких шнурованных ботинках со шпорами в такт песне стал притопывать ногой.
Царь и бог!
А он, малорослый, с горящим пронзительным взглядом, раскорячившись, стоит в тачанке, тонкие злые губы плотно сжаты, и рука угрожающе лежит на сабле, что явно делалась не для него – болтается до пят…
– Не ждали меня? – Сверкнул крупными зубами и, хищно изогнувшись, навис над толпой своими черными лохмами. – Обо мне комиссары разные враки распускают, что меня, мол, уже нет, что мне навеки амба, а я – вот он, перед вами, жив-здоров! Сын Украины! Да!
Френч на нем из нового сукна, с огромными карманами, длинный, как жупан. Весь опутан блестящими ремнями. Лицо, обрамленное длинными, как у ведьмы, волосами, худое, изможденное, жесткое, а глаза… о, эти глаза, пронизывающие насквозь, полные какой-то мрачной влекущей силы, как эти глаза умели когда-то гипнотизировать селян! По клуням, на площадях горели неистовым огнем, зажигали и вели за собой тысячи людей… Почему же сейчас мужики так упрямо избегают взгляда этих глаз, их нестерпимого блеска? Или гипноз батька уже не действует на них?
Болтается сабля, болтается кобура с маузером, бледная рука рассекает воздух.
– Вольную, красивую жизнь дам вам, без царя, без самодержавия и без комиссародержавия – кто «за»? Абсолютно свободные союзы людей! Конец всякому гнету! Объявляю на земле начало новой эры, да! Свобода – и тольки!
Склонив головы, слушают мужики. Босые, в истлевших сорочках, а у кого и брусок торчит из кармана – видно, только что с сенокоса… Слушают внимательно, а думают… Видно, каждый о своем думает – кто о «свободе личности» да о новой Сечи Запорожской, которые сулит им с тачанки гуляй-польский батько, а кто о том, что работа в поле стоит, либо о коне, которого сегодня забрали махновцы…
Верзилы из Волчьей сотни время от времени тумаками подбадривают крестьян, обращая их внимание на оратора:
– Слышите, как режет? «Монархия или анархия – и тольки! Середины наш народ не признает: уж по природе такие мы!»
Осоловевшие, с отуманенными вином глазами, тянутся со всех сторон к батьку потные преданные морды. Атаман неутомим, раздает свободу налево и направо, корчась, словно на костре, на своей яркой ковровой тачанке. Чешет как по писаному, а ведь из простых же простой! На глинище вырос! С малых лет у колонистов свиней пас! И вдруг – такой революционер!
– А в карты! – хвалится перед мужиками тот, который в малиновом галифе. – Еще при гетмане, когда австрийских офицеров захватил было в плен, сразу им: «А ну-ка, граждане австрийцы, кто в карты меня обыграет? Выиграет – живым отпущу!» Двое суток напролет играл! Никому не проиграл! Никого не выпустил!
Не возражают мужики. Может, оно и так. Может, в карты батько у самого черта выиграет.
– Только вы штаны потушите, штаны на вас горят…
Махновец наклонился, мотнул штаниной: и верно, дым идет из галифе!
– Цигарку, видать, невзначай сунули в карман, оно и того, загорелось.
Махновцы, сгрудившись вокруг товарища, гогочут, советуют, как тушить:
– Ляг да покачайся!
– Спирту ему туда, спирту!
А Махно знай витийствует. Все сильнее трясутся лохмы, рассыпавшись по плечам, все злее бьется сабля у раскоряченных ног. До тех, кто стоит поодаль, доносятся лишь отдельные слова: «Продразверстка!», «Свобода!», «Смерть!». Тем же, что притаились еще дальше, в зарослях садов и огородов, и вовсе ничего не слышно, им только видно, как все сильнее, будто в припадке, дергается маленькая фигурка на тачанке – малое да злое! Тачанка его, горящая коврами, стоит поперек путей, прямо на рельсах, не боится поездов, семафоры закрыты. Взнузданные кони все нетерпеливей мотают головами за спиной у Махно: жара все сильней, оводы жалят нещадно…
– Продразверстка! Свобода! Смерть!
Далеко видно блестящее потом, смертельно бледное лицо в темном обрамлении растрепанных волос, его болезненные гримасы. Выше взвивается зажатая в руке нагайка, и все вокруг – кони, тачанки, запрудившие площадь люди – сгрудилось, будто это лишь подставка, пьедестал для маленькой, темной фигурки, судорожно бьющейся на высокой, в ярких коврах тачанке.
Пулеметчики, развалившись в тачанках, лениво подзуживают оттуда дядьков:
– Вот какой у нас батько… Хоть кого заворожит… Мертвого поднимет!
Угрюмо покачивают головами мужики: может, оно и так… может, и поднимет… Кто-то тяжело вздохнул. Вот повстречал сегодня дядько двоих махновцев на дороге, как раз сено вез. «А ну-ка, дядько, слезай!» Поддали воз плечами, вывалили сено: «Сено твое, а конь – наш!» – «Да на что вам такая кляча? Смотрите – пустую телегу еле тянет! Сколько ни бей, не побежит!» – «Ничего, у нас побежит!» И как сели, как гикнули, как рванули с места, так она, шельма, мотнула хвостом, кометой понеслась… Что же это, по-вашему, по гуляй-польскому, она и есть «свобода личности»? Премного ж вам благодарны за такую свободу, на кой она леший нам нужна!
До самой темноты бесчинствовал в Галещине Махно. Отнимал коней, кормил дядьков речами, а после речей возле станции по его приказу в его присутствии гуляй-польские контрразведчики, гориллоподобные братья Задовы, изрубили группу красных медсестер, захваченных в эшелоне.
Ни зной, ни спирт не могли свалить в этот день Махно. Еще и ночью то тут, то там раздавалось между вагонами его резкое, визгливое «и тольки!». Перед тем как покинуть станцию, Махно решил оставить по себе память: щедрой рукой раздавал из вагонов оружие. Не дремали и хуторяне. Всю ночь под покровом темноты молча развозили они по хуторам сотни винтовок и запечатанные ящики патронов, полученные от их щедрого гуляй-польского батька.
XXVIII
На пригорке, в разогретом солнцем бурьяне, – станковый пулемет, нацеленный на дорогу, ведущую к мосту. Все приготовлено, лента заложена. За пулеметом – тоже в бурьяне – в боевой готовности пулеметный расчет. Тут, в секрете у моста, их трое: Карнаух Маркиян, пулеметчик еще с царской войны, Левко Цымбал и Данько.
Посылая их в дозор, командир отряда сказал:
– Смотрите, не отдайте моста Махно. На вашей революционной совести этот мост… Да только глядите в оба, чтобы сгоряча и по своим не пальнуть: где-то тут должен пройти отряд красного казачества, посланный преследовать махновцев… Одним словом, классовое чутье само должно вам подсказать, по кому и как бить.
И вот томятся они в разогретом бурьяне, подставив солнцу свои заплатанные спины, пристально вглядываются в дорогу. А дорога бежит куда-то до самого горизонта – меж хлебов, через огороды, через овраги и лощины. Безлюдно. Изредка проедет крестьянин на возу, пастушки перегонят скотину, взовьется вихрь ныли. Еще зелено на полях, еще не позолотило их лето. Небо светлое, безоблачное, только внизу, по горизонту, темными тучами застыли вдали сады хуторян.
Жарко. Безветренно. Монотонно гудит и гудит над пулеметом пчела; в высоком бурьяне застоялись густые ароматы привядшей на солнце полыни, разомлевшей лебеды, луговых трав. Время от времени из-под моста доносится внезапный всплеск – то вскидывается рыба, и тогда Яресько косится в ту сторону: хорошо бы, разбежавшись, прямо отсюда нырнуть в речку, но… классовое чутье, как сказал командир, должно быть начеку!
– Скучно что-то так лежать, – широко зевая, говорит Левко. – Рассказали бы вы нам, дядько Маркиян, как вы женились, что ли.
– Рано еще тебе о женитьбе, подрасти малость.
– Куда уж расти! – Левко недовольно посмотрел на свои огромные, с потрескавшимися пяткамн ноги.
Яресько и Маркиян весело рассматривали своего товарища. Только недавно семнадцать парню исполнилось, а поди ж ты, как выгнало, и чуб такой, что на двоих махновцев хватило бы.
– Вернемся в казарму – остригу я тебя, – шутливо говорит Яресько. – А то еще за гуляйпольца примут.
– Как все-таки хорошо у нас тут… – мечтательно произносит Маркиян. – Вот я на разных фронтах побывал, всякие края видел… Есть моря на свете, есть горы, но, ей-ей, нигде нет места краше, чем у нас. Не зря же говорят – Полтавщина… Бурьян вот пахнет. А вечером – сирень да фиалка… Соловьи заливаются.
– Верно. И девчат нет нигде лучше, чем у нас, – повернулся Левко к Яресько. – Как ты думаешь, Данько?
Данько, склонившись к траве, где ползали перед ним божьи коровки, лишь загадочно улыбался. Эх, не знаешь ты, Левко, где есть девчата еще краше. Поглядел бы ты на синеоких, которым таврийский ковыль шелком под ноги стелется. Поглядел бы на глаза, которые за тысячу верст светят тебе девичьей лаской…
– Бедны мы только очень, – продолжал тем временем Маркиян. – Ну да заставим вот мироедов потесниться – заживем тогда иначе. Богатой жизнью заживем!
– Вишь, богатеть задумал дядько, – покосился Левко на Маркияна. – А на ком же тогда, по-вашему, Советская власть держаться будет, если мы все богатыми станем?
– На нас и будет держаться.
– Но мы же – власть бедных! – горячо воскликнул Левко.
– Думаешь, навеки на тебе эти заплаты? – хлопнул Маркиян Левка по плечу. – Нет, не всегда нам, брат, такими горемыками быть.
– Скорее бы только диктатурой встать над кулаком, – сказал Яресько, не отрывая прищуренных глаз от уходящей вдаль дороги. – А то, видишь, грозятся гады революцию на вилы поднять. А тут еще Махно, холера его принесла… и когда уже его поймают? Никак в руки не дается, сатана!
– Это у него, сказывают, тактика такая: налететь, паники наделать… Больше гиком да криком берет. А как только где на крепкий орешек наткнется, так и назад: нарочно избегает боя.
– А вы думаете, зря это мы здесь? – перешел вдруг на шепот Маркиян. – В уезде уже, видать, прослышали что-то, раз дозоры во все концы разослали…
– В Соколке, говорят, сход изрубил, в Галещине – сестер милосердных…
– Совсем уже, видно, озверел. На женщин беззащитных саблю поднял.
– Как это вчера на митинге говорила одна? – промолвил Маркиян, припоминая. – В великих муках, говорит, рождается новый мир…
– А тот, молодой, из полтавских? – оживился при воспоминании о митинге Левко. – Ну прямо как будто за меня сказал. «Я, – говорит, – и силу и сознание имею! Работаю в кузнице новой жизни, товарищи. Кую и пою песню Третьему Интернационалу!»
– О, пыль курится…
Яресько, приподнявшись над бурьяном, стал из-под козырька вглядываться в дорогу.
– Ветер?
– Нет, это не ветер.
Вскоре стало ясно, что движется колонна войск. Скрылась ненадолго в балке, потом снова показалась на пригорке, и в этот момент – отлично было видно – развернулось над передовыми всадниками большое красное знамя.
– На-а-ши, – облегченно вздохнул Левко. – Красное казачество идет!
Стало слышно, как гудит пчела, как плещется внизу под мостом речка. Яресько замер, прислушиваясь. Почудилось ему, что ли? Будто песня откуда-то плывет. Вначале чуть слышно донеслась издалека с поля, потом громче и громче…
Чубарики, чубчики,
Ка-ли-на…
Уже ясно видны передовые, покачивающиеся на конях, а из клубов пыли выплывают все новые конники и тачанки.
Горит на солнце окутанное пылью красное полотнище знамени, в такт песне покачиваются в седлах поющие всадники:
Чубарики, чубчики,
Ма-ли-на…
– Эх, и поют же, черти! – восторженно сказал Левко.
Яресько весь превратился в зрение и слух. Он потянулся вперед, будто навстречу песне, и было для него в этой песне что-то по-степному привольное, буйное, что привлекало, привораживало его своей удалью и в то же время вызывало непонятную настороженность, будило тревогу. Чем-то эти «чубчики» словно бы перекликались с тем «Яблочком», которое он слышал ночью в Криничках из-за реки.
Все ближе накатывалась песня, и вот, когда она вдруг завершилась разорвавшим воздух молодецким кавалерийским присвистом, Яресько обмер! В это мгновение он все понял…
Побледнев, обернулся к Маркияну:
– Строчи!
Маркиян и Левко вытаращили на него глаза.
– Ты что – обалдел? Свои же!
– Стреляй, говорю!
– По знамени?!
Ударом плеча Яресько оттолкнул Маркияна в сторону, упал, приник к пулемету… Дрожа, вырываясь из рук, заговорил пулемет, брызнул прямо по колонне свинцом.
Ошеломленные товарищи его с ужасом смотрели, как поникло в облаках пыли полотнище знамени, как беспорядочно сгрудилась колонна, с ходу поворачивая вздыбленных лошадей, в панике рассыпалась по ложбинам, по хлебам… Уже кони все дальше уносили своих седоков, уже скрылись в пыли и тачанки, а Яресько, стиснув зубы, все строчил и строчил вдогонку.
Лишь когда кончилась лента, опомнился наконец.
– Поняли, как с ними надо? – обернулся он к товарищам.
Они молча, оторопело глазели на него. В это время из ближнего овражка выскочил верхом на неоседланной лошади какой-то крестьянин и галопом помчался прямо к мосту. Подлетел запыхавшийся, босой, с нутом в руке, настегивая лошадь.
– Ну и дали же вы им! – тяжело дыша, воскликнул он, обращаясь к пулеметчикам, которые, выйдя из бурьяна, стояли уже на виду. – Сам Махно их вел!
– А… а… хлаг же? – разинул рот Левко.
– Вот тебе и хлаг: с таким же они и в Соколовку вошли, – переведя дух, рассказывал дядько. – Там как раз сходка была, о заготовке хлеба говорилось… А они под видом своих, красных казаков, подошли, оцепили сходку, послушали, а потом всех, кто за продразверстку выступал, тут же, на площади, в крошево! Весь соколянский комбед полег…
