Текст книги "Чайка"
Автор книги: Николай Бирюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)
Телефонистка нервничала. Перед ее глазами вспыхивали и гасли красные и зеленые огоньки. Слишком много было вызовов, а для этого требовательного голоса, разыскивавшего Катю, она включила уже седьмой загородный телефон. Из Замятина, Торопца, Жукова и хутора Красное Полесье ответили, что сегодня у них Катя совсем не была, в Головлеве ее видели утром.
Провод гудел. Издалека слышался еле внятный женский голос:
– Товарища Волгину? Она выехала полчаса назад вместе с механиком в Ожерелки.
«Сейчас будет Ожерелки вызывать», – устало подумала телефонистка. Послышался отбой, и едва успела она выключить телефон Залесского сельсовета, на контрольном щите засветилась красная лампочка и в наушниках прозвучало: – Станция? Пожалуйста, побыстрее!.. Ожерелки, два нуля восемнадцать…
* * *
Ожерелками шло стадо. Поднятая пыль мутно колыхалась над воротами двора Волгиных. Под навесом, возле раскрытого хлева, Маня торопливо доила корову. Трехлетний Витька, цепляясь за ее подол, смотрел на небо. В сторону Залесского, под белесыми, тающими в синеве облаками, рядом с лохматой расползающейся тучей, плыли двумя треугольниками самолеты.
– Наши! – сбегая с крыльца, определил Шурка. Он распахнул мелко дрожавшую калитку, и во двор кучкой протиснулись овцы. Двух не хватало.
Шурка вышел на улицу, и в раскрытое окно кухни долетел его ласковый голос:
– Бар-бар-бар-бар…
Василиса Прокофьевна суетилась у печки. Она была, как прибежала с поля, в порыжевшей вязаной кофточке, в запыленных мужских ботинках. Синий платок съехал на затылок, открыв растрепавшиеся волосы.
На табуретке у окна, с узелком и серпом на коленях, сидела несколько полная для своих тридцати лет Марфа Силова, жена председателя сельского совета. На загорелых щеках ее рдел темный румянец.
У порога стояла Лукерья Лобова – соседка Волгиных. Она принесла Василисе Прокофьевне сито и, разговорившись о полевых работах, никак не могла уйти: «несколько раз толкала дверь и опять закрывала ее. Взглядывая то на хозяйку, то на Марфу, Лукерья с тоской в голосе говорила, что работы много, а толку мало: без мужиков и комбайнов с такими хлебами не управиться.
Василиса Прокофьевна торопилась. Сегодня женщины решили не уходить в лунные ночи домой, работать на поле круглые сутки. Нужно было успеть засветло сбегать к председателю и договориться об этом.
– Комбайны, говоришь? – переспросила она, смазывая сковородку. – Кто же спорить будет? Комбайном-то враз бы отмахали, да видишь, время какое. Сказывают, трактора-то приспособили немца бить. И слава тебе, господи… пожалуйста!
Толкнув сковородку на красные угли, она обернулась к Лукерье, вытерла руки о фартук и вытянула их перед собой – жилистые, потемневшие от солнца и пыли.
– Мы, соседушка милая, и на этих вот тракторах выдюжим.
– А не выдюжим ежели? Ведь и я-то, Прокофьевна, завить, в работе не последний человек… Посмотришь на хлеба – душа ноет.
В печке зашипело: из глиняного горшка на горящие угли сползла пена. Василиса Прокофьевна отодвинула горшок.
– Выдюжим, – глядя на огонь, проговорила она сурово.
И, помолчав, добавила тихо, как бы убеждая самое себя:
– Ещё как выдюжим-то! Катя сказывала, в случае чего ее комсомол забудет и про сон, а в поле ни одного колоска не оставят…
– Чайка скажет – от слова не отступится, – поддержала Марфа.
Лукерья улыбнулась.
– Чайка-то – это конечно. Да что-то давно не видно ее у нас. Забывать стала.
– Милая мои, да я мать ей, и то с месяц прошло, как виделись, – сказала Василиса Прокофьевна, сердито переворачивая кончиком ножа шипящие лепешки.
– Что ж, выходят, она и мать забыла? – Взгляд ее с лица Лукерьи перебежал на Марфу. – Мы вот об одном колхозе горюем – не управимся, а ей о всех колхозах забота. Да еще ученья эти… Ни в гранатах, ни в винтовке ни одному парню уступить не хочет. Где уж теперь ее увидишь!..
Она тяжело вздохнула. От последней встречи с Катей в душе у нее остался тревожный осадок: лицо дочери было бледно, а глаза не голубые, а какие-то синие.
Хлопнула калитка, и тут же к окну подлетел Шурка.
– Мамка, к нам едут… Катя!
Щеки у Василисы Прокофьевны вспыхнули.
– Лукерья, Марфа, поглядите, милые, за лепешками, – попросила она радостно дрогнувшим голосом и, приткнув в уголок цапельник, побежала в горницу.
Улица была словно в дыму от пыли. Высунувшись в окно, Василиса Прокофьевна увидела: с дороги, распугнув овец, сворачивала к дому лошадь. Правил его Михеич. Катя сидела на телеге, поджав ноги; рядом с ней попыхивал огоньком папироски Федя. Из-за его головы выглядывала Маруся Кулагина. На ней был синий комбинезон. В таких же комбинезонах на задке телеги пристроились Танечка Камнева и незнакомая девушка.
„Шесть человек, а в избе-то у меня, господи!..“ – всполошилась Василиса Прокофьевна, окинув взглядом неприбранную горницу.
– Тп-пр-ру… – раздался под окном голос Михеича.
Василиса Прокофьевна схватила с подоконника тряпку.
– Горшочек-то с телятиной к жару придвиньте. Катя с разварки любит! – крикнула она и торопливо принялась смахивать со стола.
Вот гости уже во дворе, в сенях… На губах у Василисы Прокофьевны дрогнула улыбка, с каждым мгновением все шире и светлее разливаясь по лицу и расправляя на нем морщины.
– Где хозяйка-то? Угощай-ка, мать, нас ухватами, потому нежданы, непрошены.
На ходу вытирая о фартук руки, она выбежала из горницы.
– Дочку, Прокофьевна, тебе привезли, да у самых ворот и упустили, – сказал Михеич, поглаживая седые пышные усы. – Бабоньки ваши ее полонили, с нас не взыскивай.
Василиса Прокофьевна засмеялась.
– Придет. Не все же они ее в полону держать, будут. Проходи, Никита Михеич, проходи, родной.
Михеич перешагнул порог, и следом за ним в избу шумно ввалились трактористки и Федя.
– Пылищи-то на вас, батюшки! – удивилась Василиса Прокофьевна. – Пришел все же в гости, – сказала она, протягивая руку Феде. – К разу: печь-то, видишь, не истопилась, опять накормлю блинками. Девки, я вы чего? Скидайте балахоны свои, проходите в горницу. Никита Михеич!
Марфа, раскрасневшись, сбрасывала со сковороды на тарелку горячие лепешки.
– Спасибо тебе, Марфуша. Теперь я сама… – Василиса Прокофьевна подбежала к печи и принялась подкладывать поленья.
– Чай, посидела бы с нами за столом, куда ты? – спросила она, увидев, что Марфа взяла с табуретки свой серп.
– Нет, Василиса, попозже, может, забегу, а сейчас не могу. Васька-то мой, поди, целый день не евши.
– Ну ладно, приходи. А Филиппу скажи: я к нему завтра рано утречком.
Девушки и Федя прошли в горницу и расселись за столом. Михеич один стоял в дверях и в раздумье комкал ободок картуза.
– Никита, да что же тебя – упрашивать? Чего, как сирота казанская, к порогу прирос, пройди в горницу.
– Нет, Прокофьевна. Обещал старухе к ужину вернуться. Ждет, поди.
– Ну, какое дело! Проголодается – и перестанет ждать. Скажешь, другая старуха на сегодня приглянулась.
Ощущение близости дочери, которая вот-вот должна появиться в дверях, отодвинуло куда-то вглубь все тревожное и тяжелое, связанное с войной. Подмигнув задержавшимся на пороге соседкам, она сокрушенно сказала:
– Ну, как знаешь, Михеич, силком держать не буду. А я было собиралась в чулан сходить – пол-литровочка там у меня есть, в пятьдесят пять градусов…
Глаза старика молодо оживились.
– Ой ли? Вот разуважишь, Прокофьевна! – проговорил он так поспешно, что Лукерья и Марфа рассмеялись. – Не пожалеешь?
– Дочку привез, праздник для меня, да еще жалеть! – ласково отозвалась хозяйка. – Привозил бы ты ее каждый день – ну, тогда бы я, думается, ничего не пожалела, расставила бы перед тобой бутылочки грядками…
Михеич засмеялся.
– Грядками, говоришь?.. Хе… Выдумщица ты, Прокофьевна! А я, признаться, к этому продукту большое уважение имею. Пойду, в таком случае, лошадь пристрою.
Он надел картуз и вышел.
В горнице девушки и Федя оживленно разговаривали об освобождении Ельни: сегодня весь народ только и говорил об этом.
Повозившись в печке кочергой, Василиса Прокофьевна подошла к окну. Лохматая туча расплывалась, застилая все небо. На земле перед крыльцом волнисто шевелилась пыль, а в воздухе, точно снежинки, кружились пушистые хлопья, слетавшие с тополей. Они залетали в окно, лепились к закоптившимся стенам, плавали под потолком.
В сенях тонко скрипнули половицы, и в избу вошла Маня, держа в руке ведро с парным молоком.
– На улице она, маманя… Соседки окружили… – ответила она на вопросительный взгляд матери.
Ждать дольше не хватало сил. Василиса Прокофьевна прислонила кочергу к шестку, одернула кофточку, поправила волосы.
– Маня, ты постой у печки-то, а я сейчас…
Во дворе Михеич и Шурка любовались конем, жевавшим овес. Старик, посмеиваясь, что-то говорил. Увидев сбегавшую со ступенек Василису Прокофьевну, крикнул:
– Подойди-ка сюда, Прокофьевна! – Он похлопал коня по гриве и любовно провел ладонью по его спине. – Взглянь, как он, дьявол, ушами прядет. Огонь! Станешь рукой гладить, а в ладонь от него ток электрический… Я это только из Певска воротился, прихожу к себе, смотрю, конюх Семен клячонку запрягает. „Куда?“ – спрашиваю: у меня теперь насчет коней строгость – чтоб попусту не гоняли. „В Ожерелки, – говорит, – Катерину Ивановну отвезти“. Ну, раз для Катерины Ивановны, тут, конечно, особая статья. И, конечно, от чистого сердца категорически обругал я Семена, прямо скажу, некультурным словом. „Дурак ты!“ – говорю. Оно и соответствует: разве для Катерины Ивановны клячонку нужно? И вывел из стойла вот этого молодца.
Михеич приподнял морду коня. Конь, вздрогнув, скосил на него выпуклые глаза.
Старик восхищенно засмеялся.
– Самолично и за вожжи сел… А мне, к слову сказать, прокатить Катерину Ивановну не в тягость, а сплошное удовольствие. Конь же, я тебе скажу…
– Обожди, Никита, я после тебя дослушаю. – Василиса Прокофьевна повернулась к воротам и радостно вскрикнула: в приоткрывшейся калитке стояла Катя в серенькой тужурке, накинутой на плечи поверх кофточки, в запыленных хромовых сапогах.
– Вот и до тебя, мамка добралась…
Катя крепко обняла мать, и они расцеловались. У Василисы Прокофьевны сладковато защекотала в горле. Слегка отстранившись, и, держа руки на плечах матери, Катя внимательно смеющимися: глазами разглядывала ее морщинистое лицо.
– Не помолодела без меня? Нет, все такая же… Когда же ты будешь, молодеть, мамка? – Она еще раз поцеловала мать, – То со встречей, а это с праздником.
– С каким таким праздником?
– Разве: не знаешь? Немцев под: Ельней….
– Вот ты про что! Знаю! Чтоб им мордам собачьим, на каждом месте Ельня была. Чтобы повсюду колья осиновые над ними забить.
– Забьем. Осины у нас в лесах много. На всех „любителей“ нашей земли хватит.
– И соответствует, – подал: свой голос Михеич. – Хотя, ежели поглубже вникнуть, для таких тварюг и осины жалко. Как-никак, все же растение. Капиталы вот большие надо, а то бы канал такой, до Берлина, спихивать их туда: плывите, мол, к своему Адольфу, пусть он, пес шелудивый, куда хочет вас девает, а нам землю свою: мусорить несподручно.
Катя засмеялась.
За воротами глухо зашумели тополя, и опять вихрасто пронеслась по двору пыль.
– Бабы-то наши, поди все жаловались, что тяжело? – запирая калитку, спросила Василиса Прокофьевна.
– Жаловались. А разве не тяжело?
– Тяжело, дочка. Хлеба-то! За всю жизнь я такого не видала. Жнешь-жнешь, а он вроде и не убавляется.
Оглянувшись на Михеича, устраивавшего своего коня под навесом, она тихо сказала:
– Другим-то, Катя, я все время говорю: „выдюжим“, а на сердце тревога: ну, как не выдюжим?.. Хлеб! Ежели он в поле под снег ляжет – это ведь, сама знаешь, для крестьянской души стыд; Да еще в такое, время. Нельзя не выдюжить.
– Хорошая ты у меня мамка!
– Уж какая есть… – простодушно сказала Василиса Прокофьевна. – Может, и не всем хороша, да на другое обличье не переродишься. Года, дочка, уже не те…
Они вместе вошли на крыльцо. Из сеней выбежал Шурка и обнял Катю.
– Ждем вот, Катюша, не дождемся, когда ты к нам свою комсомолию приведешь, – с гордостью любуясь детьми, продолжала Василиса Прокофьевна. – Только что Лукерья да Марфа Силова об этом со мной разговор вели.
– Привела, мамка.
– Только трех?
– Нет, это трактористки. А завтра, на рассвете, придут восемьдесят человек с залесских полей и семьдесят из Покатной. Пока больше не могу.
– И комбайны будут?
– Будут. Уже пригнали.
– Ну и слава богу! – Василиса Прокофьевна на радостях даже перекрестилась.
Вдали коротко белым клином сверкнула молния. Темное небо недовольно загрохотало, будто по выщербленной булыжной мостовой прокатилась тяжело нагруженная телега.
– Ого! Гроза-то, видать, на славу будет, – подходя к крыльцу, заметил Михеич.
Сунув в рот трубку, он чиркнул спичкой. Ярко осветилось лицо Кати, и Василиса Прокофьевна увидела, что оно не такое уж веселое и свежее, каким показалось ей у калитки. Щеки осунулись еще больше, глубоко запавшие глаза густо обвела синева, а губы побледнели, и по краям очертили их тонкие морщинки.
– Устала ты, дочка. Поди, и не поешь путем, и без сна?
– Ничего, – Катя обвила рукой стойку крыльца. – Немножечко устала, правда, но это ничего… Неважно это, мамка. Высплюсь сегодня на сеновале – и вся усталость пройдет. Вот ты говоришь – тяжело, – сказала она, прислушиваясь к глухому шуму деревьев. – И в других колхозах тоже тяжело. Война наши деревни… почитай, весь район обезмужичила. Одни по мобилизации ушли на фронт, другие – добровольцами. На укреплениях оборонных сколько народу! Вот и разошлись… А хлеба нынче повсюду – не хлеба, а лес. Везде помощи ждут, а у нас народу, мамка, тоже мало осталось. И комбайны… Не достанем если завтра горючего – последние тракторы станут.
Голос её дрогнул, и она подавила пальцами горло, точно в нем застрял какой-то комок, мешающий ей говорить.
В калитку кто-то толкнулся, потом затряс ее.
Шурка отодвинул засов, и во двор вбежал Васька Силов.
Метнувшаяся до земли синевато-белая молния осветила его веснушчатое лицо, покрытое крупными каплями пота. Он поправил съехавший к плечу узел пионерского галстука и запыхавшимся голосом выпалил:
– Катерина Ивановна, тятя к тебе прислал. Из Певска звонят… Товарищ Зимин… Срочно нужно… Дожидается у телефона.
Катя встревожилась. Она за последние дни привыкла к тому, что ее всюду настигают телефонные звонки, но на этот раз, вероятно, случилось что-то очень серьезное, если Зимин вызывает „срочно“. Он не часто прибегает к этому слову, считая, что все нужные дела – срочные. „А может быть, людей нашел?“
– Ох, уж этот мне Зимин! – рассердившись, проворчала Василиса Прокофьевна. – Что он, Катя, думает, – стожильная ты у меня, что ли? Человек устал, ночь ко двору близится, гроза, а он нате-ка – к телефону.
– Откуда же, мамка, Зимин знает, что я устала? Это во-первых. Во-вторых, если звонит, значит нужно. А в-третьих, я пошла. Ты не сердись, я быстренько. Скажи девчатам и Феде, что я сейчас, пусть Без меня чаю не пьют. Не хмурься, не так уж я и устала… Вот погляди!
Катя легко сбежала со ступенек.
– Пошли, Вася.
Все еще ворча, Василиса Прокофьевна вышла за ворота, и следом за ней Михеич.
Катя и Васька бок о бок бежали вдоль улицы. Ветер обволакивал их пылью и трепал пустые рукава катиной тужурки.
Ты уж, Прокофьевна, не очень того… – успокаивающе пробормотал старик. – Катерина Ивановна по существу мнение высказала. Михей Митрич зря не будет тревожить: такое у них обоих положение соответствующее… Д-да…
Занятая своими мыслями, Василиса Прокофьевна не слушала. На руку ее упала крупная капля дождя.
– А ты, Никита приметил: у нее, у губ-то, морщинки! – Она хотела еще что-то сказать, но в это мгновение по набухшей черноте неба с двух сторон сразу расчеркнулись молнии. Одна, как длинный раскаленный штык, воткнулась в лес, черневший за домами, другая переломилась надвое, и стало ослепительно светло, точно тысячи мощных электроламп зажглись вдоль всей деревни. Крыши блестели – зеленые, красные… Густая качающаяся листва тополей и плакучих берез зеленела сочно, с отсветами, как янтарь. Шапки роз и георгин, кланявшихся под окнами, сделались похожими на пятна крови. А на вдруг побелевшей земле засверкали мелкие стеклышки и холодно заблистала натертая колесами колея дороги.
Все это длилось секунду-две. И когда гулко, с металлической звонкостью отгремел гром, часто забарабанил по крышам, зашуршал в листве деревьев и с глухим шумом застучал по земле грозовой дождь.
„Намочит! Всю как есть намочит… Господи!..“ – не двигаясь с места, встревоженно думала Василиса Прокофьевна.
Глава одиннадцатаяВ Певск Катя приехала на попутной машине вместе с красноармейцами. С Зиминым встретилась на улице, возле дома, в котором он квартировал.
Отпирая ключом дверь, Зимин сказал ей, зачем вызвал.
Дождь продолжал итти такой же крупный и частый; стекла окон, закрытые черными шторами, тонко звенели.
– Двести человек? – растерянно переспросила Катя. Она сидела вся мокрая; с рукавов тужурки и с портфеля, лежавшего на коленях, стекала вода.
Зимин утвердительно кивнул.
– Тяжело, отец. Взять с производства почти некого… Придется с полей… Ты представляешь, что это значит?
– Представляю, дочка, представляю.
Катя положила на стол руки ладонями вверх.
– У всех такие, – сказала она тихо. – Не думай, что мои девчата щадят себя. Были, два случая – упали прямо на поле, водой отливали.
– Что же, по-твоему, эта мобилизация нам не под силу? Отказаться от нее?
Катя молчала, глядя на свои потрескавшиеся ладони.
– Та-ак… – хмуро протянул Зимин и, вырвав из блокнота листок, положил его перед Катей.
– Ну что же! Пиши…
Она недоумевающе вскинула на него глаза.
– В обком пиши: для нас, мол, это невозможно.
Катя возмущенно отбросила от себя листок.
– Разве я так сказала? – Глаза ее сделались злыми. – Я сказала – тяжело. А „тяжело“ и „невозможно“ – разные слова. Когда отъезд – завтра в два?
– В два.
Катя поднялась, но уходить медлила. В этой так хорошо знакомой ей комнате, казалось, было что-то новое. Она осмотрелась и поняла: „новое“ – это сыроватый воздух, пыль на стеклах книжных шкафов, на столе и под кроватью, остановившиеся на половине пятого стенные часы, открытая банка с засохшими рыбными консервами. От всего этого веяло нежилым. Очевидно, Зимин стал редким гостем в своей квартире.
В дверце гардероба она увидела тусклое свое отражение и, подойдя, провела по зеркальному стеклу пальцем. На зеркале осталась светлая, серебрящаяся полоска, на пальце – дымчатая пыль. Рядом с выключателем висел отрывной календарь, и на верхнем запылившемся листочке было „22 июня“.
– Ты что же, с начала войны не бывал у себя? – спросила она, исподлобья взглянув на Зимина.
– Бывал, дочка, бывал. На прошлой неделе был, но дело не в этом…
Катя подтянула у часов гири, потом, забравшись на запыленное кресло, перевела стрелки и толкнула маятник. Часы затикали, и комната словно ожила. Спрыгнув с кресла, Катя подошла к календарю.
Зимин наблюдал за ней молча, досадуя на себя. Он сознавал, что поступил с Катей резко, несправедливо. Конечно, у него и в мыслях не было желания сделать ей больно, а сделал. Он заметил это по вспышке в ее глазах.
А Катя только сейчас разглядела серую усталость на его лице: веки были припухшие, красные, – вероятно, от бессонных ночей.
„Работает столько, что и домой забежать некогда“, – подумала она, обрывая листочки календаря. И ей тоже стало неловко за то, что она так резко дала почувствовать ему свою обиду.
– Погорячились мы с тобой, дочка, – тихо сказал Зимин.
Перехватив его взгляд, Катя наклонила голову:
– Ты же знаешь: я, все мы… куда партия найдет нужным нас поставить, там и будем стоять.
Щеки ее разгорелись.
– Знаю, Катя.
Последним она сорвала с календаря листок за 8 сентября. Все оторванные листки подобрала ровненько, как колоду карт, положила их на край стола и взглядом опять задержалась на пыльном зеркале.
„Выкроится время, забегу на полчасика порядок навести или кого-нибудь из девчат пришлю. Разве можно так?“ Она отошла от стола и вздохнула:
– Значит, двести?
– Двести.
Зимин проводил ее до дверей.
– С двухчасовым они должны выехать в Калинин. Отбери самых лучших. Не жалей. Так надо.
– Знаю.
– Особенно подумай о командире. Здесь нужен человек с авторитетом, стойкий, который не растеряется в опасные минуты.
Взявшись за дверную ручку, Катя обернулась:
– А из партийцев… можно?
– Можно.
– И даже из тех, которые на броне?
– Из всех, кто находится в твоем распоряжении. Ты кого хочешь?
– Кого? Нет, это я так… Я еще не решила. Обдумаю – позвоню.
* * *
Дождь перестал лить в половине второго ночи. В просвет расплывающейся тучи выскользнула луна. Тускло заблестели тротуары и мокрые крыши домов. Тополя шумели, сбрасывали с листьев светящиеся крупные капли.
Перед Домом Советов стояли два грузовика.
Зоя, агитпроп райкома, крутила рукоятку мотора. Ее мокрые волосы отсвечивали темной бронзой. По лицу, густо усеянному веснушками, струйками стекала вода. Высунув в дверцу кабины голову, девушка-шофер смотрела на стоявших возле второго грузовика райкомовца Сашу, машинистку Нюру Баркову и шофера в кожаной куртке.
Ветер перебирал светлые кудри на сашиной голове. Шофер курил. Небритое лицо его, освещенное вспыхнувшей цыгаркой, было сердито. Он сплюнул и замотал головой, видимо не соглашаясь с тем, в чем его настойчиво пытались убедить Саша и Нюра. Голоса их тонули в гуле мотора.
Зоя забралась в кабину, девушка-шофер положила руки на руль, и грузовик с ревом подался назад.
Из широко распахнувшихся входных дверей Дома Советов шумной толпой вышли на крыльцо парни и девушки, и среди них – Катя.
– До восьми часов надо вручить все повестки, – говорила она, смотря на разворачивающийся грузовик. – Кого не застанете дома, ищите на производстве, у товарищей и…
Не договорив, торопливо сбежала с крыльца.
– Зоя! Не забудь передать письмо Марусе… в Ожерелках…
– Переда-ам! – донеслось с удалявшегося грузовика.
К крыльцу подошел Саша.
– Упирается этот тип, – сказал он раздраженно. Комсомольцы гурьбой двинулись ко второму грузовику, возле которого молча стояли шофер и Нюра.
– В чем дело, товарищ? – спросила Катя. Шофер вытащил изо рта цыгарку, сплюнул.
– Да все в том же. Говорили, за два километра от города, а оказывается – в Головлево. Не поеду.
– Поедешь, – спокойно сказала Катя.
Садиться? – спросила ее Нюра.
– Садись.
Растолкав девушек, шофер подступил к Кате вплотную.
– Из гаража на час отпустили, понимаете? Мне в гараж надо.
– Нет, в Головлево.
Она обняла его за спину и подвела к дверце кабины.
– С горкомхозом согласовано, не беспокойся. И потом, товарищ, когда выполняют задание для фронта, то много не разговаривают!
Шофер растерянно смотрел на комсомольцев.
– Ну что ты, как пень! – с досадой проговорил Саша. Шофер вскипел:
– Я, можно сказать… Не могу я, понял?
– Понял, дорогой. Раньше, чем ты сказал. Словами тебя не проймешь. – Саша подтолкнул его легонько в кабину и под веселый смех товарищей и двух часовых, стоявших у калитки, захлопнул дверцу.
– Список у тебя? – крикнул он Нюре.
– У меня, – отозвалась та из кабины.
– Ну, действуй.
Грузовик, точно бешеный, сорвался с места и вскоре скрылся за углом.
Услышав позади себя шаги, Катя оглянулась. К ней подходила Женя.
– Почему… не на поле?
– Была на поле, а зараз до тебя, – глухо сказала Женя. Катя пристально вгляделась в ее лицо. Женя тревожила ее давно. В первые дни войны она ходила по улицам города с пылающим лицом, с разгоревшимися глазами. Выступая на митингах, страстно рассказывала о родной Украине и о том, как лютуют там теперь фашисты. Рвалась на фронт. Потом притихла. Подруги уже с месяц не слышали от нее ни слова об Украине. На прошлой неделе Катя хотела поговорить с ней, но Женя замотала головой и убежала. И вот теперь она стоит перед ней – мокрая, усталая, угрюмо опустив голову.
– Женечка, ты… не захворала?
– Ни. До тебя у меня дило есть… – все так же глухо ответила Женя.
Катя села с ней на лавочку. Помолчав, Женя судорожно прильнула к ее груди и разрыдалась.
– Не можу я, Катюша… И Днипр, и степи… Где ж теперь все, що в сердце живо? – Она опустилась на землю, чтобы лучше видеть катино лицо, стиснула ее руки.
– Отпусти меня, Катюша, в ридны леса… Партизанить.
– В леса? – Катя привлекла ее голову к себе на колени. – На Украине есть кому партизанить, – сказала она ласково. – А ты, Женя, и отсюда хорошо помогаешь. Ведь здесь, на полях, никто тебя не заменит – некому. Подумай об этом.
Женя молчала. Катя бережно отстранила ее голову и встала.
– Я сейчас в военкомат, Женя. А когда вернусь, ты мне скажешь, что надумала.
Вернувшись через полчаса, она не застала Жени. На лавочке белел лоскуток бумаги. Катя попросила у патрульного спички и прочла; „Отправилась до поля. Женька“.
Положив записку в карман, она взглянула на небо: до рассвета было еще далеко.
