Текст книги "Чайка"
Автор книги: Николай Бирюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)
Отряд Шенделя проплутал в лесу более суток. Два раза попадали в болото. Из двадцати пяти человек осталось восемнадцать: четверо увязли в трясине, трое затерялись где-то в чаще. Усталые кони проваливались в сугробах, наталкивались мордами на деревья.
– Штарик! Штарошт! Михеич не отзывался.
Офицер в бешенстве вздыбил коня и нажал кнопку фонарика.
Михеич сидел на коне, точно дед-мороз, весь обсыпанный снегом.
– Ти нас в обман есть заводиль? Я поняль!
– Не в обман, господин немец, в лес, – спокойно сказал Михеич. Он снял с бороды снег и, скатав его комочком, проглотил. – А коня на задние ноги не к чему становить, коли у самого мозги квашены.
Немец не понял. Поднес фонарик почти вплотную к лицу старика и весь затрясся, увидев в его глазах искорки смеха.
– Потшему… затшем в твой глаза радость? Снежный вихрь дунул Михеичу прямо в лицо. Старик зажмурился, улыбнулся.
Немцы, сбившись тесной кучкой, злобно загалдели.
А ветер, дувший с востока, вдруг изменил направление. Небо стало светлеть; красным огоньком мелькнула в нем звездочка, вторая… Офицер опять подступил к Михеичу.
– Ти хотеть шизнь?
Михеич молчал, вглядываясь вдаль. Мгла редела, и стали видны деревья. Они были впереди еще метров на десять – пятнадцать, до крутого бугра, а дальше белым бескрайным пологом расстилалось «Бесовское болото», не замерзавшее даже в самые лютые морозы.
Ругнувшись, офицер занес над головой старика шашку.
– Хотеть ти шизнь?
– Хочу.
– Заводийт нас обратно на город, в дом! Ну?
Михеич засмеялся и тронул лошадь. Вероятно, в памяти у него в эти минуты проходила вся его жизнь; может быть, молодость вспомнилась. Смотря на небо, которое все больше светлело от проступающих звезд, он запел дрожащим голосом:
Ты не вейся, черный ворон,
Над моею головой…
Кони, видя перед собой мерцание света, пошли быстрее. Михеич сдавил своему бока ногами, хлопнул его по шее. У солдата, сидевшего позади, мелькнуло опасение, как бы старик не ускакал вперед и не скрылся в лесной мгле. Он крепко сцепил на его груди руки и угрожающе твердил одно слово:
– Штарик!
Вот и последние деревья… Михеич гикнул. Несколько коней, оторвавшись от земли, рванулись на белый простор.
– Цетер! – раздался крик.
Офицер круто осадил своего коня. С воплем: «Цетер!» его солдаты вставали на четвереньки и во весь рост на спины лошадей, быстро погружавшихся в хлюпкую черноту. Конь, на котором сидел Михеич, под двойной тяжестью уходил в трясину быстрее остальных. Но Михеича, видно, это нисколько не пугало. Он, смеясь, смотрел на солдата, который сорвался с коня и сразу же увяз по пояс.
– Соответствует… На земле Зимина не нашли – там пошарьте. Искать – так уж везде.
Офицер приказал солдату, сидевшему со стариком на одном коне, бросить его назад. Михеич, поняв это, хотел соскользнуть в болото, но солдат не выпустил его. Сутулый и сильный, как горилла, он приподнялся и швырнул Михеича на берег, к ногам офицерского коня, нервно бившего о снег копытами. Но и сам не удержался, плашмя рухнул в болото. Спрыгнув с коней, немцы подняли Михеича. Беспокойные лучи фонариков скрестились на его лице.
– Где есть дорога?
– Да кто знает? Может, где и есть…
– А ти… будешь показайт… где?
Михеич покачал головой.
– И рад бы в рай, господин немец, да грехи не пущают, не авторитетный я по этой части.
На том месте, где барахтался солдат, первым слетевший с коня, зиял черный круг. Другого засосало трясиной по грудь, и он торчал, как чугунный бюст, а из широко открытого рта его рвался однотонный вопль:
– А-а-а-а-а-а-а!..
Двух коней затянуло целиком – грязь там вспучилась продолговатыми овалами, и в эти черные овалы, с поднятыми руками, с винтовками за плечами, погружались немцы, оглашая воздух диким ревом:
– Цетер!..
– Влипли? Оно и соответствует… Не ищите, собаки, среди русских людей предателей.
Офицер тоже спрыгнул с коня и растолкал солдат.
Михеич вздохнул: не пришлось умереть легкой смертью. И все же, что бы ни ожидало его, – это будет лучше, чем смерть в немецком застенке. Не зловещие, обрызганные кровью стены окружают его, а родной лес, исхоженный за долгую жизнь вдоль и поперек. Ветер притих, и лес словно затаил дыхание, чтобы слышать, как будет в последние мгновения жизни биться его, михеичево, сердце, чтобы потом своим глухим шепотом рассказывать об этом всем, кто будет приходить сюда, к «Бесовскому болоту». А звезд над головой становилось все больше, и они были уже не красные, а чистые, как слезы, и на белые сосны и землю падал от них голубоватый свет.
– Тебе сейтшас будит собатший смерт! – закричал офицер.
Михеич гордо взглянул в его искаженное бессильной яростью лицо. Солдаты поежились.
– Нет, гады, это не собачья смерть, когда отдают жизнь за родную землю… Гордая, человеческая!.. Вот я перед вами, старик, – истерзали, стало быть, вы меня. Ноги не стоят. А сломили? Вот вам! Двадцать пять вас было, а сейчас?.. А? Вон как болото булькает… Очень соответствует! И вы думаете, выберетесь отсюда. Нет! В болотах не увязнете – от партизанской пули гнить ляжете. Ха-ха-ха…
Говорить ему было трудно, он задыхался, а немцы, пораженные дерзостью старика, стояли, разинув рот.
– Не подумайте, что разговариваю с вами: человеку речь не для того дадена, чтобы ее на разговоры с гадюками тратить. Я приговор вам зачитываю, как беспартийный большевик!
Он впился глазами в лицо офицера и снова рассмеялся.
– По подвалам-то больше не лазишь? Ага! А дрожишь-то, как при знакомстве с Полканом. Дрожи, гадина, дрожи! Видать, гадаешь, что для тебя лучше: партизанская пуля или болото? Я скажу тебе – и то и другое хорошо. Оно и соответствует.
Офицер затопал ногами.
– Потшему смех?
И этот его крик вывел из оцепенения солдат, они разом взвыли:
– Капут! Ходить на город… Капут! Офицер выхватил из-за пояса нож.
Глава седьмаяНа дороге, у окраины села, стояли солдаты, настороженно вглядываясь в темноту.
Катя вынула из-под полы простыню и, укрывшись ею, поползла по снегу.
…По улице, на которую она выбралась, плача ходили дети. Из одного двора выбежала девочка лет семи, очень похожая на Нинку тети Нюши.
– Тетенька, дорогая, – она судорожно схватила Катю за руку, – иди ко мне в дом – страшно.
– А ты чья?
– Мамина. Ленкой меня зовут.
– А мама где?
– Не пришла.
– Придет, а ты пойди пока к соседям. Девочка заплакала.
– Нету соседок, тетя… Одни старухи, которые не умеют ходить.
– Где же все люди?
– Не знаю… не пришли…
Катя встревожилась. Что сделали немцы с жителями этого села? Почему в домах одни маленькие дети и дряхлые старики?
– А Нюшку соседкину нынче немец застрелил, – прошептала девочка.
– За что?
– Она маму свою пошла искать… Вышла за село, а там немцы с ружьями. Заорали на нее, а она все идет, дура. Немцы – пах! пах!
Прижавшись к Кате, девочка всхлипнула.
– Теть, а мама придет?
– Придет, Леночка, придет. Пойдем к тебе в дом.
В нетопленой, обледеневшей по углам избе дрожали еще двое детишек поменьше Нинки. Катя успокоила их, разделила на три части кусочек хлеба, хранившийся у нее под полой в прорехе полушубка, и уложила детишек спать, тщательно закутав их в какие-то лохмотья, обнаруженные в запечье.
Когда она вышла из избы, улица была уже безлюдна, но в домах, почти в каждом, слышался боязливый плач детей.
Семен Курагин – он стоял у калитки – засуетился, пропуская гостью во двор.
– Что с народом, дядя Семен?
Хозяин развел руками.
– Сам только-только приехал. Вот видишь – и коня еще не распряг.
Он поскреб бороду.
– Подозрение есть, Катерина Ивановна. – Голос его надломился тонко, как у паренька. – Немец один нынче хлопнул меня по уху… Я огрызнись, а он: «Ну! За колючую проволоку хочешь?» Молчу, а он от веселья, как кот облизывается: к ночи, говорит, всех вас за колючую проволоку. А чтоб не скучно было, мы, – говорит, – концертики сорганизуем: «матка старый – слезы, мальтшик малый – ей! ай!» Для этой цели, говорит, и радио в каждом селе поставили. Думал, Катерина Ивановна, зудит он меня, вроде как собаку. А приезжаю домой, смотрю… Ах, Егор те за ногу!..
У Кати учащенно забилось сердце. «Должно быть, так оно и есть… Это по-ихнему».
– Да что ж я?.. – спохватился Семен. – Пожалуйте в избу, Катерина Ивановна, не обидьте…
В избе было безжизненно тихо и темно.
– Вот… пусто, – проговорил Семен, закрывая дверь. – Ни жена, ни дочка не вернулись.
Нашарив на полке спички, он зажег каганец. Катя села за кухонный стол.
Семен достал из-под печки полено и принялся откалывать ножом щепы, чтобы разжечь самовар.
– С Лексей Митричем свиделся, Катерина Ивановна, и всю международную обстановку от него вызнал – доподлинно и подноготно. А бандюков в шинелях, к слову сказать, тоже изничтожили. Под корень, выходит. Только атаман их кривоногий… сбежал, сволота!.. Ходит слух, будто это сын старосты с Красного Полесья, что теперь десятником на мосту.
Семен взглянул на Катю, и ему показалось, что она спит, облокотившись на стол. Осторожно положив полено, он на цыпочках подошел к столу. Катя, не отрываясь, смотрела на трепещущее пламя каганца. Глаза ее были синие-синие, и на скулах, не переставая, двигались желваки.
«Да, немедля в лес… Только это спасет их… и тем, которые за колючей проволокой, развяжет руки…»
– Только так и – быстрее! – шепотом слетело с ее губ, и она, оглянувшись, порывисто встала.
– Дядя Семен, я попрошу тебя… обойди дома, собери стариков, которые еще могут двигаться, и детишек постарше. Если нет таких, займись один. Надо одеть всех потеплее и приготовить самое необходимое… Ты сообразишь, а я…
Она задумалась: в отряд – слишком далеко, лучше к уваровцам, это ближе… От них ко всем селениям, осевшим в лесах, гонцов послать – и в отряд…
– Я бегом, дядя Семен. На рассвете здесь будем… Понимаешь?
– Мои мысли, Катерина Ивановна.
– Только поскорее, дядя Семен, а то детишки с голоду перемрут: маленькие они, беспомощные…
– Да мы сейчас это. – Семен взялся за шапку и снова положил ее на стол. – Опять забыл, Катерина Ивановна, вот память, Егор те за ногу! От той девушки, что меня с Лексеем Митричем свела… письмо оставила.
Он встал на колени и принялся приподнимать половицу.
– Вот здесь оно у меня, в аккурат.
Половица отошла. Семен нашарил в дыре тряпочку, развернул и передал Кате бумажку.
«Катюша! Вчера вечером половину листовок распространила у себя на хуторе, – сообщала Маруся. – В народе большое волнение; похоже на то: и верят и не верят. Немцы приказами и по радио объявляют брошюру подложной. Утром разговаривала с двумя колхозницами, которым вполне доверяю. Одна сказала: „Хорошо в листовке-то, душа замирает, да только на настоящую бы взглянуть – какая она… А то эти-то листовочки, слышь, от руки писаны…“ Нет ли у тебя, Катюша, свободного экземпляра брошюры? Если есть, оставь у дяди Семена…»
Не дочитав, Катя сунула записку в карман, попрощалась с хозяином и, выйдя со двора, побежала к дороге.
Ветер, со свистом гулявший двое суток по полям и пустынным улицам, притих; лес, когда вошла в него Катя, стоял, словно неживой, – ни одна ветка не шевелилась.
Ноги застревали в сугробах. Никогда еще этот лес не казался ей таким бесконечно большим. Выбившись из сил, Катя остановилась. Где-то впереди нее должно быть «Бесовское болото» – ведь от Жукова до него не менее пятнадцати километров. Катя тяжело перевела дыхание.
Она еще не решила окончательно, куда направиться: к ожерелковцам или к уваровцам? Где расположились уваровцы – это она точно знала, а вот об ожерелковцах знала только, что они где-то здесь, по левую сторону болота. С той минуты, как дошла до нее весть о побеге односельчан из концлагеря, сердце непреодолимо рвалось к матери, к Мане, к Шурке. Хотя бы одну минуту побыть с ними, посмотреть на них, обнять… Она уже совсем было решилась, но в памяти мелькнули заплаканные лица жуковских детишек.
«Нельзя! Проплутаешь целый час, а на счету каждая минута».
Завязав потуже шаль, она пошла и снова остановилась: близко послышались голоса. Немцы… Хотела спрятаться за дерево, но ее уже заметили.
Это были эсэсовцы из отряда Шенделя. Двое на конях, остальные – пешие: кони увязли в трясине.
Катя побежала. За спиной ее грохнул залп. Одна из пуль просвистела возле виска, другая вырвала клок из рукава полушубка. Катя прилегла, за бугор. Она не волновалась: на каждом шагу ее ждала смерть – привыкла. К тому же – лес; здесь она дома. Только не горячиться, вернее выбрать решающую минуту. За поясом у нее было две гранаты. Она отцепила их и стала ждать.
– Рус! – долетел до нее сиплый голос. – Ми нитшего плёхой! Виводить нас, пошалюета, из лес…
От немцев отделились две фигуры и пошли прямо на нее.
«Только двое!» От досады у Кати даже губы задрожали. Она уже представляла, как немцы кинутся на нее толпой (это же в их характере!), как метнет она в них обе свои гранаты…
«Ну, двое, так двое!» Она бросила гранату и побежала. Выстрелы гремели за спиной, но, странно, свиста пуль не было слышно. Катя оглянулась. Оба немца, сраженные ее гранатой, валялись на снегу, а там, где были остальные, в облачках дыма вспыхивали огоньки. Однако пули летели не к ней, а совсем в обратную сторону. Один немец приподнялся и тут же рухнул вниз лицом. Катя остановилась, изумленная.
«Кто же в той стороне? Партизаны? А может, из ожерелковцев кто? Да, впрочем, это неважно, кто именно: стреляют в немцев – значит, свои… А раз свои, надо скорее помочь», – все это мгновенно пронеслось в ее голове. Не пригибаясь, она кинулась к немцам. Сквозь дым разорвавшейся гранаты увидела: два солдата вскочили и побежали. Следом за ними, заржав, метнулся белый конь, второй – с черными пятнами на боках – пронесся мимо нее, волоча на стремени мертвого немца. На снегу остались четыре немца, убитые не то ее гранатой, не то пулями тех, кто так во-время подоспел на выручку. Она выжидательно обернулась в ту сторону, откуда стреляли свои.
Из-за деревьев вышел высокий мужчина в пальто, с винтовкой в руках. Катя пригляделась к нему – и обмерла: «Федя!»
Федя смотрел на нее, не узнавая: она стояла перед ним в рваном полушубке, лицо закрывала шаль.
Он медленно снял с головы шапку.
– Здравствуйте. Вы не партизанка? Я партизан ищу. На лице его лежало выражение сурового спокойствия; глаза смотрели холодно.
– Феденька! – вырвалось, наконец, у Кати, но неуверенно, робко: она все еще не могла окончательно поверить, что перед ней он.
Федю качнуло. Почувствовав, как светло и жарко стало у него на душе, он понял: Федор Голубев жив, и любовь в его сердце жива.
Даже на расстоянии, даже сквозь голубовато-серый ночной воздух Катя увидела, как радостно вспыхнули его глаза.
Она бросилась к нему и разрыдалась на его груди.
Глава восьмаяФедя знал, что не ослышался, но ему хотелось, чтобы Катя повторяла это слово много, много раз. Сжав ее руки, он восторженно шептал:
– Повтори! Сказка моя голубоглазая… повтори!
Катя молчала. Щеки ее пылали, а глаза… «Звезды! Истинный бог, звезды!» – вспомнились ему слова Василисы Прокофьевны.
Они стояли в чаще леса, недалеко от места недавнего боя. Над головой раскинулось просторное звездное небо. Сосны стояли тесно, будто одевшаяся снегом, застывшая толпа гигантов.
Федя счастливо рассмеялся.
– Хочешь – сквозь весь лес на руках бегом пронесу, только повтори!
В глазах ее замелькали золотистые точечки. И сколько ласки, сколько нежности было в их светящейся голубизне!
– После войны, – прошептала она.
– Сейчас.
Она покачала головой. Федя настаивал, и в голосе его звучало все большее недоумение. Нахмурившись, Катя наклонила голову.
– Феденька… Понимаешь? Мы сейчас не можем принадлежать самим себе. Вот после войны… тогда…
Она говорила, путаясь в словах, тихо, но убежденно: в словах ее слышалась мольба.
Тяжело вздохнув, Федя выпустил ее руки, и на его лицо точно тень от облака набежала. Он слышал катин голос, но не вдумывался в ее слова, не нужно было слов – главное ясно: не хочет повторить – значит… Конечно, так! Догадалась о его чувстве к ней и пожалела… Парень, мол, истерзан пытками, ожесточился… «Дай, – подумала, – согрею его словом, приласкаю, может быть не так холодно у него на душе станет». Сказала сгоряча: «Любимый» – и спохватилась. Эх, Чайка!
Губы его шевелились, порываясь сказать: «Не надо повторять, я понял все…» Но в груди сделалось душно.
– Федюша!..
Он отвернулся.
– Феденька, не сердись, дорогой!
В голосе Кати прозвучали слезы. Федя взглянул на нее. Голубые глаза смотрели на него – умоляющие, любящие… И мысли, только что терзавшие его душу, показались вздором. Он улыбнулся широко, открыто, радостно.
– После войны – так после войны, согласен… А поцеловать тебя до окончания войны… можно?
Катя отшатнулась.
– Зачем? – прошептала она, чувствуя, что у нее не найдется сил сказать ему «нет».
Она прислонилась к сосне, расслабленная, растерянная… Нет, она никогда не предполагала, что любовь может быть такой сильной. То, что творилось у нее в груди, в голове, во всем теле, было похоже на дружную весну, на половодье. Каждый нерв жил, пел. А все вместе они были как бы неисчислимыми тысячами журчащих ручейков, горячих, таких горячих, что тело, казалось, охватывало пламенем. И все эти ручейки впадали в сердце, и оно росло, росло – большое, горячее. Тесно становилось ему в груди, и не было сил приостановить его рост. Казалось, еще мгновеньё – и оно выплеснется наружу, и не станет ни ее, ни воздуха, ни этой ночи. Будет одно ее сердце, плещущее, как вырвавшаяся из-подо льда река. Оно заполнит собою весь лес и будет стучать, стучать, и сразу посветлеет все от чувства, которое жжет его, кружит ей голову, расслабляет мышцы…
Как бы желая защититься от захлестнувшего ее чувства, она попыталась думать о детишках, плачущих в холодных и темных избах, о их матерях, терзающихся за колючей проволокой, но вокруг шумел лес, и в этом шуме слышался страстный, нежный шепот:
– Сказка моя голубоглазая!
И все отступало вдаль. Перед глазами, хотя она и не смотрела на него, стоял он – красивый, сильный…
Странно: почему она прежде не замечала этого. Она знала, что он умный, что у него веселая, светлая душа. Она любила и его ум и душу, но почему-то ни разу не задавала себе вопроса: красив ли он? А он… Наверное, трудно в целом свете найти парня красивее его! Очень странно… Точно слепая была! Ведь знала на память каждую черточку его лица и не замечала, что, сложенные вместе, они такие чарующие. Может быть, это из-за седых волос? Нет… Просто непонятно, из-за чего… И так же непонятно, почему раньше она не замечала, что нынешняя зима такая красивая. Никогда в жизни не видала она у неба такой сверкающей голубизны. И сосен таких зеленых не было… Как мягко укутал их снег – будто в заячьи шубки оделись.
Она не знала, сколько прошло времени – мгновения, минуты, часы? Он – ее любимый, ее седой богатырь – стоял все на том же месте, в двух шагах от нее, а улыбка на его лице становилась все светлее и светлее.
Так горячо всему телу! Разве можно смотреть в его глаза и сказать «нет»? Стыдно как-то и в то же время так изумительно хорошо… Всю жизнь бы так стоять и ощущать на себе его взгляд! Зачем спрашивает? Стыдно ведь сказать «да». Взял бы и поцеловал…
Точно угадав ее мысли, Федя протянул руки, и Катю охватило еще большее смятение.
«Зачем? Разве я сказала „да“?.. Нет, я не говорила, ничего не говорила…» Федя шагнул, и ей стало страшно чего-то и так радостно…
– Можно? – обжег ее лицо шепот.
– Не надо, – запротестовала она тихо, но руки против воли вскинулись и потянулись к нему. – Разве… только один раз…
Она хотела сказать «не больше», но дыхание ее вдруг остановилось, земля выскользнула из-под ног, сосны закружились и небо покачнулось. Звезды на нем ожили: казалось, они посыпались с него, как золотые яблоки.
Держа на руках свою «голубоглазую сказку» и целуя ее в губы, в глаза, Федя шептал:
– Хочешь, подкину до самого неба? На луну посажу?
– Посади, – улыбнулась Катя и, крепче обвив его шею руками, зажмурилась.
Она ощутила себя на его руках маленькой, и ей нравилось быть такой маленькой и беспомощной.
– Держись, сказка моя, – засмеялся Федя и побежал, неся ее на вытянутых руках. Катя хотела сказать, что в той стороне, куда он бежит, должно быть болото, но не сказала и тоже засмеялась.
Война, немцы – все это осталось где-то в подсознании, как когда-то виденный дурной сон. В действительности же был только этот веселый лес, обрызганный звездным светом, и в нем она и он – ее седой богатырь, да еще воздух – звенящий, как незнакомая, но чудесная, до слез волнующая мелодия, и легкий, как счастье. И казалось, так было всегда с той минуты, когда пришла она в жизнь, и всегда так будет. «Как обжигают его губы! И это совсем не стыдно. Любить – разве может это быть стыдным?»
Она хотела найти губами его ухо, чтобы шепнуть, что сердце ее остановилось, точно завороженное, и горит – большущее, светлое… и какая-то песня в нем – широкая, как Волга в весенний разлив. От всего этого кружится голова, но это несказанно приятно, – пусть кружится все сильнее и сильнее. И еще хотелось шепнуть ему, что она его вся и навсегда, до бесконечности… Но губы натолкнулись на пустоту, а руки, обвивавшие его шею, против желания вдруг расцепились и упали. Под ноги попало что-то твердое. Догадалась – земля. Она дрожала под ногами и плыла из стороны в сторону.
Впереди качнулась тень, не похожая на тень ветки. Катя вскинула вверх глаза и увидела покачивающиеся босые ноги с вытянувшимися подошвами. Верхнюю часть туловища повешенного и его голову скрывала темнота.
Катя медленно подняла руку с фонариком и, вглядевшись в окровавленное лицо, долго стояла без малейшего движения; потом вздрогнула и чуть слышно сказала:
– Михеич…
Федя бережно обнял ее, но она отстранилась, чтобы скрыть от него пылающее лицо. Ее мучило страшное ощущение, будто черные провалы глаз с лица казненного глядели на нее молчаливым укором за только что пережитый ею миг волшебного счастья. Это ощущение было так неожиданно и сильно, что она на какое-то мгновение забыла, что перед ней труп, и ждала, что губы Михеича зашевелятся и сурово скажут: «Не соответствует, Катя… Стыдно!»
– Пойдем, родная, – ласково позвал Федя. – Потом мы придем сюда и похороним.
Катя отчужденно повела взглядом. Небо было не голубым, а темно-серым, сосны шумели мрачно, негодующе…
– Не надо, не провожай, я одна… Ты найдешь в отряд дорогу?
– Может быть, найду.
– Хорошо, а я… До свидания, Федюша!.. Она вытерла навернувшиеся слезы и, не оглядываясь, побежала к уваровцам.
