Текст книги "Чайка"
Автор книги: Николай Бирюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)
«Глаз» в небе становился все меньше и меньше и, наконец, исчез совсем. Стало еще темнее.
Тимофей хотел пойти – ноги не двигались. «А что, ежели покаяться перед ними?» – мелькнула у него мысль. Это было похоже на выход и осуществиться могло несложно. Шепнет старухе Кулагиной, чтобы передала дочери: у Тимофея Стребулаева к отряду дело большой важности. Устроят встречу с Зиминым или Волгиной, и он скажет: так, мол, и так, получил от немца такое-то предложение и для виду дал согласие, чтобы себя спасти и партизанам быть полезным… на случай, ежели немцы настоящих предателей будут подсылать. Да вот народ не понял, и на каждом шагу его, Тимофея, смерть ждет, как какого-нибудь поганого немецкого пса… Что, мол, присоветуете – оставаться на таком положении или сбежать? Только, ежели остаться, пусть подпольщики ваши скажут на мосту: не пес он. Пусть не доверяют – стерпит, но чтобы угрожать перестали. Поверят, конечно, Зимин и Волгина сделают так, а он будет умнее: чтобы предать кого раньше, чем в России утихомирится все, – ни боже мой! А немцев в это время тоже за нос можно водить: нет, мол, ничего о партизанах не говорят – не знаю, стало быть… Юля так между немцами и партизанами, глядишь – и проживет, дождется своего часа.
Тимофей совсем было повеселел от этих мыслей, но в памяти резко прозвучал голос Ридлера: «Ты еще ничего не сделал, чтобы заслужить доверие. Советую поторопиться». Вспомнилась камера пыток, в которой он побывал «экскурсантом», и опять по спине пополз мороз, заставивший кожу коробиться, словно бересту под огнем.
«Нет выхода… Просчитался! Не те, так другие убьют! А, чорт!»
Он стиснул кулаки и зашагал. С левой стороны большака донеслись голоса и скрип колес. Тимофей кинулся направо, свалился в какую-то яму и затаился в ней, боясь вздохнуть.
На большак выехали четыре пустые телеги. Передней лошадью правил Васька.
Михеич, обе залесские женщины и парнишка в нагольном полушубке, окруженные партизанами, шли позади телег.
Осмотревшись, Михеич глубоко вздохнул:
– Теперь… попрощаемся, детки.
В густой метелице зашумели взволнованные голоса, послышались звуки поцелуев.
Обнявшись с Катей, Михеич долго вглядывался в ее лицо. Губы его шевельнулись, видимо он хотел что-то спросить, но, раздумав, отвел глаза в сторону.
– Ишь, сколько снегу-то… И за какие-то два-три часа. Зима!
– Зима… – повторила за ним Катя.
Михеич ласково провел по рукавам новенького полушубка, складно сидевшего на ней.
– Носи! Теплый!.. Баба, пока шила, сколь раз наказывала: смотри, Никита, чтобы ей самолично… Совсем было запамятовал – на вороту-то, с внутренней стороны, меточка – две буковки: «Д» и «Ч» – «Дорогой Чайке», стало быть. Оно и соответствует.
– Спасибо, – прошептала Катя.
– Вторую партию, живы будем, через неделю привезем. – Михеич опустил руки и решительно проговорил: – Ну, ладно… Вяжите, Катерина Ивановна…
Вместе с ним на дорогу легли обе женщины и парнишка. Партизаны обступили их, торопливо снимая с себя ремни, кушаки и платки.
Михеича связывали Люба Травкина и Николай Васильев. Скручивая ему кушаком руки и силясь подавить слезы, Люба попросила:
– Передай, Никита Михеич, что говорила, матери. Поцелуй ее за меня и скажи….
– Поцелую. – Михеич скосил глаза на Николая Васильева, стягивавшего ему ремнем ноги. – Туже тяни, чтобы по-настоящему… И полушубок-то порвите.
Люба рванула рукав полушубка, раздирая его по шву.
– Может, на телеги их, товарищи? – обеспокоенно оказала Катя. – Кто знает, сколько времени придется пролежать…
– Не соответствует, – сурово возразил Михеич.
– Это правда, «на соответствует»: могут заподозрить, – согласилась Катя.
– Не замерзнем, – успокоил ее паренек. Он лежал уже со связанными руками и жадно смотрел на пальцы Веруньки Никоновой, свертывавшей для него цыгарку. – Скоро светать станет, а здесь на строительство ходят.
Над Михеичем склонился Васька с большим платком.
– Прощай, Василь Филиплыч, прощай, сынок, – любовно сказал старик.
– Ну, зачем «прощай»? – Голос Васьки дрогнул. – Свидимся, чай. Я тебе, отец, рот…
– Заткни, милый.
Васька принялся заталкивать ему конец платка в рот, но старик замотал головой и, выплюнув платок, повернул голову к Николаю Васильеву:
– Сделай одолжение, молодой человек… по носу вдарь…
Николай отшатнулся. Михеич обежал взглядом темные, обсыпанные снегом фигуры партизан.
– Он у меня слабый, чуть – и кровь. Партизаны не двигались.
– Эх, вы! – сердито вырвалось у Михеича. – Партизаны тоже мне!..
Он перевалился на живот, оттолкнулся грудью от земли и с силой упал лицом в снег.
– Вот теперь ничего, – сказал он глухо, – соответствует. Затыкай, Василь Филиппыч.
– Не м-могу… – В голосе Васьки прозвенели злые слезы. – Не буду…
Николай взял у него платок и опустился на колени возле Михеича. Катя села рядом. Пока Николай заталкивал платок, она гладила старика по лицу.
«Вот он, этот старый человек, гордо когда-то говоривший: „Судьба – это я!“ – лежит на своей земле, связанный по рукам и ногам, с окровавленным лицом…»
Слезы подступали к горлу, душили.
– Потерпи, Никита Михеич. А мы, клянусь тебе в этом, сделаем все, что в человеческих силах, чтобы… Не будет народ под немцами!
Михеич беспокойно заворочался, что-то промычал в платок. Она поцеловала его в лоб и быстро поднялась.
Партизаны выпрягли лошадей, Катя насторожилась: издали слышался гул моторов.
«Танки!..»
– Скорее… телеги поперек, а их к краю, – приказала она, и сама схватила Михеича подмышки. По всему телу прошел холодок от мысли, что, уйди они минутой раньше, эти танки, грохот которых приближался, расплющили бы своими гусеницами залесчан.
Угоняя впереди себя лошадей, партизаны скрылись за деревьями. Катя, прильнув к сосне, видела, как из-за крутого поворота большака вылетели два танка. Передний, подмяв под себя две телеги, пустил луч яркого света и остановился.
Из люка выпрыгнул Макс фон Ридлер.
Сердце Кати вспыхнуло яростью. Вот он – палач ее народа и убийца Феди. Она схватилась за плечо – винтовки не было. Вспомнила: когда тащила Михеича, положила винтовку на землю. От досады едва удержала стон и оглянулась: позади была непроглядная темнота, товарищи дожидались шагах в ста; шепотом позвать – не услышат, а крикнуть – нельзя.
Из люка второго танка вылезли солдаты.
Ридлер был зол. Он ехал с места крушения поезда, пущенного под откос партизанами. Погиб весь цемент, который с таким трудом удалось достать в интендантстве. Строительству угрожал срыв. Подойдя к связанным, он узнал Михеича и приказал всех развязать.
Михеич тяжело поднялся, провел рукой по окровавленному лицу.
– Что здесь было? – холодно спросил Ридлер. Старик яростно погрозил кулаком в сторону леса.
– Партизаны!.. – вскрикнул он хрипло. – И коней, ваше благородие, сукины дети… угнали… Коней!
– Давно это было?
– Да уж и не знаю, думается – век лежим.
«Как умно держится», – с невольным восхищением подумала Катя.
Затрещали ветки. Из темноты леса мчался один из четырех коней, угнанных партизанами, – белый, с черными «яблоками» на боках. Он пронесся мимо Кати так близко, что ее обдало ветром, и вылетел на большак.
– Вот один! – радостно закричал Михеич.
Он подскочил к коню и схватил за уздечку. Потрепав гриву, провел ладонью вдоль всей спины, и конь затих, опустив морду ему на плечо.
Ридлер сказал что-то отрывистое, и солдат, стоявший рядом с Михеичем, вырвал у старика уздечку и вспрыгнул на коня. Конь заржал и понесся по большаку с явным намерением сбросить с себя непрошенного седока.
– Ваше благородие! – вскрикнул Михеич. – Вы обещали…
– Я обещал, когда ты продукты привезешь.
– Привезу. Провалиться мне на этом месте, ежели не соберу еще раз честь честью. – Михеич перекрестился.
– Тогда и коня получишь, – насмешливо сказал Ридлер. – А за битую морду… – Он вынул из кармана пачку бумажных денег, отделил две бумажки и швырнул их к ногам Михеича.
Благодаря и кланяясь, Михеич поднял деньги.
Ридлер покосился на лес. «Если прибежал конь, то за ним могут появиться и партизаны, а встретиться с ними здесь…»
Он круто повернулся к своему танку; солдаты услужливо приподняли крышку. Михеич, как бы застыв, смотрел вслед лязгающим машинам, пока они не скрылись, потом скомкал в кулаке немецкие марки, швырнул их и вымыл снегом руки.
– Ведьмюкин выкладок!.. Пошли! – сказал он односельчанам.
Большак опустел. Немного обождав, Тимофей вылез из ямы.
– С ними… Только возле них мне теперь держаться. Господи, не осуди! – прошептал он.
Нашарив на снегу брошенные марки, Тимофей осветил их спичкой. Сквозь зубы процедил:
– Не жирно платят за битую морду.
До рассвета было еще далеко. Тимофей сунул в карман деньги и повернул обратно.
Глава двадцать пятаяСнегопад приостановился лишь под утро. Снег мягко и пухло укрыл в лесу землю. Не стало ни мелких ямок, ни тропинок, и Зимин, чтобы не заплутаться, ориентировался на запомнившиеся ему деревья и полянки.
Тяжело было у него на душе: действительность оказалась куда мрачнее, чем он ожидал.
Немцы неплохо пользовались тем, что в отряде не стало радиоприемника. С утра до вечера передают они ложные сообщения о падении Москвы, напоминают об Одессе, сравнивают бои за оба эти города. И чтобы легче ввести в заблуждение, передают об Одессе так, как это сообщалось в свое время в советской печати. Говоря о стремительности и непобедимости немецких армий, они напоминают, как быстро, в одну ночь, была форсирована Волга в Певском районе. Слушают люди и думают: про Москву они ничего не знают, что там, а насчет Одессы – правда. Точно так же и советские газеты писали… И насчет форсирования Волги – на их глазах это было, – правда, в одну ночь и почти без боя…
И в смятенные души истерзанных людей просачивается гнусный яд немецкой лжи. Люди с отчаянием оглядываются вокруг; кто бы опроверг? Чуть свет выбегают они на улицу, смотрят на ворота, на заборы – нет ли советских сводок, которые прежде почти каждую ночь расклеивали партизаны. Нет сводок, но вместо них стали появляться «беженки» из Москвы. Заходят они по ночам в дома, якобы в поисках пристанища, и с рыданьями рассказывают, как разрушают немцы Москву-матушку.
Зимин заметил, что кое у кого и из партизан стала появляться повышенная нервозность.
«Неизвестность – и отсюда все остальное, – думал он, шагая по скрипучему снегу. – Рассеять ее, вырвать народ из темноты. Но как это сделать? Не голые слова, а факты, факты нужны! Нужно, чтобы все эти истерзанные люди каждый день узнавали новые подробности о том, как растут и крепнут силы Красной Армии, как их братья и сестры за линией фронта дни и ночи проводят в самоотверженном труде, приближая час освобождения, и что час этот наступит… Да, это! Именно это!.. А для этого нужно, чтобы была связь с Москвой и через нее со всем народом».
Впереди раздался окрик.
– Свой! – вздрогнув, отозвался Зимин, удивленный тем, что так быстро пришел к поляне. Перед ним вырос Карп Савельевич – погорелец из Залесского. Поздоровались.
– Чайка вернулась?
– Так точно, товарищ командир, с час назад. Миновав еще двух патрульных, Зимин услышал стук топоров, визг пил и голоса. За деревьями белел сруб. Возле него суетились партизаны и партизанки – строили баню. Некоторые были в новых полушубках.
«Карп Савельевич ничего не сказал – значит с Михеичем все благополучно», – подумал Зимин, остановившись и с удовольствием прислушиваясь к строительному шуму. В морозном воздухе стук топоров разносился с каким-то задором. Лихо взвизгивали пилы; голоса звучали весело. От всей стройки веяло радостным неправдоподобием – точно и не лютовала вокруг фашистская смерть.
«После войны подамся в невропатологи и всем своим пациентам буду прописывать: кому топор, кому пилу. Великолепное средство для укрепления нервов!.. – пошутил он, в душе очень довольный этой своей мыслью – занимать партизан трудом в свободное от боевых дел время. – Хорошо, ребятки, хорошо. Бодрость духа – это полпобеды… Понадобится – на каждого по баньке построим – не повредит. А неизвестность! Гмм… конечно, так дальше продолжаться не может. Нужно достать приемник, хотя бы и пришлось для этого сделать налет на певский радиоузел».
– А ну, дружно… Еще раз! – донесся со стройки го-лог Николая Васильева.
Высокая сосна закачалась и с треском рухнула, взметнув вихрь снежинок.
Голоса Кати не было слышно. Зимин взглянул на светлеющее небо. На востоке оно было серое, с бледной голубизной и чуть розоватое над верхушками деревьев, а ближе к западу – плыли облачка, похожие на грязные пласты ваты.
«Часов семь, наверное», – определил он и пошел к поляне.
В воздухе кружились редкие снежинки. Они лениво спускались на качающиеся ветки, на заснеженную землю и на головы Васьки и Ванюши Кузнецова, лепивших рядом с землянкой снежную бабу. Мальчишки раскраснелись. У Васьки за поясом торчал топор: вероятно, только что прибежал со стройки или собрался туда. Он увлеченно отделывал щепкой на круглом комке снега «скулы» и приговаривал:
– Ты, Ваня, обожди, встань в сторону. Лицо сделать – это тебе не фрица шлепнуть. Фриц как ни сдохнет, это все равно, лишь бы сдох, а лицо изобразить – серьезное дело. Тут надо, чтобы все шарики в голове работали, как пулемет… Вот смотри!
– Катя в землянке?
Васька быстро обернулся и спрятал руки, смущенный тем, что Зимин застал его за явно ребяческим делом.
– Там, товарищ командир. А мы вот, – он кивнул на улыбающегося Ванюшку, – игрушки все в голове, чего с него взять! Увидел снег, товарищ командир отряда, обрадовался, захотелось бабу смастерить, а руки, как крюки, – вот и возись с ним, показывай!
Зимин, засмеявшись, толкнул дверь.
В земляной нише чадила коптилка, бросая желтоватый свет на лица спящих партизан. Их было немного: часть из тех, что ходили с Катей встречать Михеича, и раненые. Катя лежала на верхней наре, устремив широко открытые глаза на печку, которая была сложена только вчера и, как следует еще не просохнув, дымила.
Подтянувшись на руках, Зимин сел на край нар, возле катиных ног, и долго смотрел на ее потемневшее лицо.
– Не нравишься ты мне за последние дни, Чайка.
– Я сама себе не нравлюсь, Зимин, – не отрывая взгляда от печки, устало отозвалась Катя. – Вот хочется заснуть – и не могу. Только глаза прикроются – в мыслях Михеич… В ушах голос его стоит: «В Волгу люди бросаются». И не могу заснуть.
Зимин ласково провел ладонью по ее руке.
– Слышишь, как наши строители расшумелись? Пойдем поупражняемся, повалим парочку сосен.
– Не хочется…
– Заодно и о Михеиче расскажешь и о делах поговорим. Проверено, что обман с «налетом» не раскрыт?
Катя кивнула.
– Хорошо. Пойдем, расскажешь все поподробнее. Он уперся ладонями о нары, намереваясь спрыгнуть.
– Я здесь расскажу, – остановила его Катя. – Ну, о «налете», что ж… Здесь все, к счастью, благополучно обошлось – немцы поверили… Я о другом хочу… С Михеичем разговаривала. Понимаешь, он правду сказал: теперь и они и мы в одной темноте. Что там сейчас, под Москвой? Тревожно на душе… Мы вот задерживаем восстановление моста, время придет – взорвем его, через свой район поезда не пропустим. А другие районы пропускают. Я тебе говорила: на линии Великие Луки – Ржев уже восстановлено движение. Что, если не удержится Москва, ведь тогда… Я хочу просить тебя… – Она села, умоляюще вскинув на него глаза. – Отпусти меня!
– Отпусти-ить?
– Да. Я перейду линию фронта, разузнаю все там и пойду по селам, расскажу им все, что сама видела и слышала.
Зимин молчал. Мысль была неплохая, пожалуй, лучше той, на которой он сам остановился. Налет на певский радиоузел связан с громадным риском, а рация… Ведь ее и от своих можно принести. Только не Катя должна пойти.
Не понимая его молчания, Катя побледнела.
– Ты не подумай чего, отец. У меня…
На нарах зашевелились. В другом конце землянки приподнялась забинтованная голова Саши, но Катя этого не заметила, по лицу ее от волнения красные пятна пошли.
– Знаю – будет конец проклятым, только вот, понимаешь, душно, словно воздуха меньше стало… Отпустишь?
Зимин покачал головой.
– Тебя отпустить не могу.
С улицы донеслись взволнованные крики. Дверь землянки распахнулась, в ней показалась радостная физиономия Васьки.
– Самолет с красными звездами! «У-2»!
Зимин и Катя в одно время соскочили с нар. Пробудилась вся землянка. Саша – он только вчера начал ходить, опираясь о стенки землянки, – спрыгнул на пол, как здоровый, и, сунув ноги в чьи-то калоши, побежал в одних трусах к двери. Зоя заплакала от обиды: она не могла подняться.
На поляне было ослепительно светло, снег искрился.
От бани на поляну выбегали партизаны. Впереди, махая шапкой, бежал Николай Васильев.
Ветер трепал воротничок катиной голубой кофточки. От мороза обнаженные руки посинели, покрылись пупырышками, но Катя не чувствовала холода.
– Родные! – закричала Катя и, спохватившись, умолкла: разве может человеческий голос долететь с земли до пилота?
Самолет приветственно покачал крыльями, сделал круг над поляной, и тут же будто стая белых птиц отделилась от него и закружилась в воздухе. С криком: «Листовки!» партизаны кинулись в лес.
– Иди оденься! – ласково обратился Зимин к Кате. Глазами, полными благодарных слез, напряженно следя за падающими листовками и за самолетом, она улыбнулась:
– Ничего, отец, ничего…
Самолет с гулом взмыл к облакам и там, в вышине, еще раз покачав крыльями, поплыл дальше, на запад.
«Пролетел бы над всеми деревнями и селами района, чтобы все увидели эти краснозвездные крылья», – подумала Катя.
– Есть! – донесся из лесу голос Любы Травкиной.
– Есть! – прозвенел в другом месте голос Васьки.
Крики, точно ауканье грибников, раздавались со всех сторон.
Первым на поляну прибежал Васька. В руке он держал брошюру, еще две торчали у него из кармана.
– Сталин!
– Что – Сталин? – в один голос вырвалось у Зимина и Кати.
Васька помахал брошюрой. С левой страницы, как только Катя развернула брошюру, на нее глянуло до мельчайших черточек знакомое и такое родное лица вождя. Она торопливо прочла вслух:
– «Доклад председателя Государственного Комитета Обороны товарища И. В. Сталина на торжественном заседании Московского Совета депутатов трудящихся с партийными и общественными организациями г. Москвы 6 ноября 1941 года…»
Глаза жадно побежали по тексту.
Поляна быстро заполнилась партизанами… Поднявшийся ветер стряхивал с веток снег, шевелил его на земле и мелкой пылью швырял на застывшую в безмолвии толпу.
– «Великобритания, Соединенные Штаты Америки и Советский Союз объединились…»
Не слышно было и шагов часовых, лишь сосны шумели, и, врываясь в их глухой шум, взволнованным голосом Кати звенели над поляной слова вождя – его призыв:
– «…истребить всех немцев до единого, пробравшихся на территорию нашей Родины в качестве ее оккупантов».
* * *
К вечеру в лесу разыгралась метелица. Через дымоход в землянку влетало протяжное завывание ветра.
– Потеплее оденься – вьюжит, – говорил Зимин, с суровой ласковостью оглядывая Катю, по-деревенски покрывшуюся серой шалью.
Катя, чуть улыбнувшись, стащила с нар подаренный Михеичем полушубок.
– Куда теплее!
Партизаны тесно стояли в проходе, сидели и полулежали на нарах. Коптилка сумрачно освещала лица подруг. Все были взволнованы, но по-разному: Люба хмурилась, на лицах Зои и Веруньки Никоновой бледностью разлилась тревога, а у Нины Васильевой, стоявшей с братом возле самой двери, глаза смотрели восторженно, и на них поблескивали слезы.
Васька взглядывал на Катю исподлобья и грыз ногти.
Заметив, что крючок у ворота ее полушубка остался незастегнутым, Зимин застегнул.
Катя, растроганная, пожала ему руку.
– До свиданья, товарищи. Долго, наверное, не увидимся.
Поднялся шум.
– Лучше бы кто другой, Катюша. Я, например… – сказал Николай Васильев, когда дошла до него очередь прощаться. – Немцы – звери, а ты одна… в звериное логово…
– Ничего, – ответила она рассеянно.
…По земле крутилась белая пыль. Одинокая березка, росшая у входа в землянку, пригибалась к земле голыми сучьями.
Зимин взглянул на мутное черное небо, на котором точно в открывшемся окне, сверкнули две звездочки и, замигав, погасли.
«Не могла переждать до завтра. Упрямая!» – подумал он с неудовольствием и, шагнув вперед, крикнул:
– Катя! Зря не рискуй! Слышишь? Будет опасность – уходи.
– Хорошо, – сквозь подвывание ветра долетел да партизан голос Кати.
Полураздетые, они тесной толпой стояли у входа в землянку, не обращая внимания на вихрящуюся мглу.
Часть третья
КАТИНА НОЧЬ
Глава первая«Молния», подвешенная к потолку, ровно освещала блиндаж. Пол был застлан ковром, три стены сплошь закрыты картами, планами и диспозиционными схемами, а на четвертой, под портретом Гитлера, висела большая карта, еще свеже пахнувшая краской: план Москвы.
Возле этой стены за массивным письменным столом сидел генерал-интендант, слегка сутуловатый и сухопарый; голос его бесстрастно, точно диктуя, передавал содержание последнего приказа фюрера, начисто отвергавшего советы командования повременить со вторым наступлением на Москву до того, как будут восстановлены и обезопасены магистрали хотя бы в самом ближайшем тылу, а войска успеют одеться по-зимнему, но часто постукивавшие по столу пальцы выдавали сильную нервозность.
– Вы себе ясно представляете обстановку, господин фон Ридлер? – спросил генерал, вдруг резко повысив голос и в упор взглянув на него.
Ридлер сидел в расстегнутом меховом полупальто, небрежно привалившись к спинке кресла и вытянув ноги, обутые в новенькие бурки. С лица его медленно сходило выражение ошеломленности.
Почему он решил, что «все кончено»? Глупо! Ведь в том, что мост и наполовину не отстроен, нет никакой трагедии. Наступление продлится не один день, – может быть, месяц, два, – а война, как спорт: выигрывает в ней тот, кто приходит к финишу. У Берлина нет и не будет никаких оснований поставить ему в вину запоздалый старт. Фюреру не терпится, фюрер готов дать за Москву «любую цену» – пожалуйста! Но он, Ридлер, не станет составной частью этой «любой цены».
Заметив скользнувшую по его губам улыбку, генерал яростно смял в кулаке какую-то бумажку.
– Если бы дело шло только об одном мосте, – чорт с ним, полбеды… Мы поверили вашим обещаниям. Понимаете? Поверили! И большую часть боеприпасов и техники адресовали на вашу магистраль. Перекинуть все эти грузы на другие магистрали – это… Вы понимаете, чем это пахнет?
Ридлер пожал плечами.
– Свои обязательства я выполняю, ваше превосходительство, – сказал он холодно. – А наступление… Ни я, ни вы не предполагали, что оно начнется так скоро, не правда ли?
Генерал поднялся так стремительно, что от крестов, заколыхавшихся на его груди, по блиндажу пронесся легкий звон.
– Я с самого начала был против экспериментов в полосе, непосредственно примыкающей к фронту. На войне нужны действия, а не эксперименты, солдаты, а не фокусники!
Он сдернул с вешалки доху и, залезая в нее, подошел вплотную к Ридлеру, неторопливо надевавшему перчатки.
– Какие у вас гарантии, что этот мост будет вообще построен?
– Гарантия – мое слово, ваше превосходительство! Я считаю это вполне достаточным.
Генерал оторопело вытаращил глаза, не зная, как понять – издевается над ним этот гиммлеровец или говорит серьезно.
Ридлер усмехнулся, достал из кармана телеграфный бланк, заполненный подслеповатыми буквами, и передал, генералу. Тот хотел швырнуть бумажку, не читая, но, увидев подпись, вздрогнул и поднес ее к глазам.
«Господину фон Ридлеру. Телеграмму вашу получил, с ее содержанием ознакомил фюрера. Передаю его привет и благодарность за ваш труд. Вы совершенно правы: Советская Россия не составляет исключения. Внедрение нового порядка в ней – такое же реальное и несложное дело, как и в других странах… Восстановлением моста и магистрали силами русских в тяжелой обстановке прифронтового района вы докажете дуракам, которые жалуются, что у них в глубоком тылу непокорное население: дело не в населении, а в тех, кто управляет. В средствах не церемоньтесь. Ваше примерное рвение не оставим без соответствующей награды. Буду в России, заеду к вам. Ожидайте в первых числах декабря. Хайль Гитлер!
Гиммлер».
– Хорошо, я прикажу, чтобы вам дали все, в чем вы нуждаетесь, – с трудом проговорил генерал.
Вероятно, он хотел сказать еще что-то, но дверь блиндажа распахнулась, и долговязый офицер, просунув голову, крикнул:
– Фельдмаршал Браухич!
Ридлер взглянул на генерала насмешливо, с дерзким вызовом.
– Все, что мне нужно, ваше превосходительство, я перечислил в смете.
Он поклонился и вышел.
На поле, окутанном вечерними сумерками, квадратами и прямоугольниками выстроились пехота и кавалерия. По дороге шли белые танки, белые орудия и белые автомашины, нагруженные снарядами. Небо гудело от патрулирующих самолетов. В проходах между квадратами и прямоугольниками войск продвигались штабные автомашины; в передней во весь рост, с поднятой рукой, стоял Браухич, только что прилетевший из ставки в сопровождении генерала Гудериана.
– Nach Moskau! Heil Hitler! [2]2
На Москву! Да здравствует Гитлер!
[Закрыть]– взрывами, пьяно катилось по полю.
Ридлер подошел к офицерам, столпившимся на бугре, неподалеку от блиндажа генерал-интенданта.
Скептически оглядывая поле, грузный полковник говорил адъютанту командующего:
– Солдаты раздеты – это один факт. Солдаты не отдохнули – другой факт. За спиной у нас чорт знает что – это третий факт. А подъем, о котором вы, господин адъютант, говорите, – это водка!
– Если поточнее выразиться, господин оберет, – не водка, а «три дня».
Ридлер улыбнулся: он знал, какой смысл содержала в себе эти слова, – по всем дивизиям, как он слышал, было объявлено: Москва на три дня отдается в полное распоряжение армии – каждый солдат сможет взять там все, что ему понравится.
Чувствуя, как у него раздуваются ноздри, точно у коня, который, наконец, вырвался из тесного стойла на простор, и, конечно, не для того, чтобы позволить кому-либо взнуздать себя, Ридлер полной грудью вобрал в себя воздух и по-хозяйски широко повел взглядом.
Веселые, хищно разгоревшиеся глаза его выхватывали из строгих квадратов солдатские головы, покрытые платками и шалями, женские горжетки, смятые ремнями от винтовок и автоматов, дырявые, растоптанные сапоги… Снижая боеспособность армии, все это, конечно, оттянет день победы и даст ему нужное время, чтобы управиться с мостом.
Вдали гулко прокатился отзвук мощного орудийного залпа. Опять и опять… На мгновение замерло все – ни единой команды, ни малейшего движения: все смотрели в сторону леса, над которым зловещей тучей поднялась лохматая грива дыма.
– Началось! – восторженно прошептал адъютант командующего.
Ридлер взглянул на часы – пора было спешить на аэродром.
Часом позже он летел уже над своим районом.
Редкие снежинки липли к окну самолета. Становилось заметно теплее. Мотор гудел ровно, убаюкивающе. Ридлер, улыбаясь, протирал запотевшее стекло. Воздух вокруг самолета был сумрачный, вверху плыла сгущенная темнота, а далеко внизу белым холстом мелькала земля – головлевский пустырь. Вот разлитым чернильным морем закружился лес, и опять белая земля, и на ней рядами темные дома, похожие на игрушечные ящички: кажется, Уваровка. В каждом из этих ящичков притаились люди, послушные его воле. Свыше двух суток не был он здесь, но знает, где и что делается. Все здесь в его власти. Захочет – и в несколько минут не станет ни этих ящичков, ни притаившихся в них одеревеневших от страха людей. Но он не сделает этого: они нужны ему, как лестница к вершине карьеры. По их согнутым спинам он сделает разбег для старта на Москву.
«Пусть живут!»
Неожиданно резко качнуло, и Ридлер увидел, как темное море леса вдруг накренилось и стремительно ринулось кверху: самолет шел на посадку.
Выпрыгнув из кабины, Ридлер удивленно свистнул: с крыльев самолета капало, и воздух был по-весеннему теплым.
«Как быстро все меняется в этой славянской стране!» – улыбнулся он и зашагал к танку, стоявшему метрах в ста от посадочной площадки, а в голове почему-то шумно плыло одно слово: «Меняется, меняется, меняется…»
И вдруг, остановившись, он хлопнул себя по лбу: «Зачем выжидать? Такое дважды не повторяется… Реально ли? – мелькнуло сомнение, но Ридлер тут же откинул его, – А почему бы и нет? Мост отстроен наполовину, и затрачено на это две недели. Почему же на вторую половину расходовать времени больше? На строительстве все идет хорошо. Медленно? Ну и что же? Медленно – это не значит нереально. Медленно – значит надо ускорить. Надо заставить, чтобы каждый человек работал, как сто чертей! Сдохнет половина – пожалуйста! Для того и ведется война, чтобы другие народы освободили землю для немцев. Пусть дохнут, лишь бы остальные к приезду Гиммлера восстановили мост и магистраль».
Хрустнув пальцами, он заторопился к танку.
Танк помчался быстро, грохоча и лязгая.
«Да, только так: первый поезд пройдет по мосту на глазах у Гиммлера, и вагоны будут нагружены… Да, да, теплыми вещами и продуктами! И то и другое отберу у крестьян! Как? Пустое. Начну с этого залесского старосты».
Настроение поднималось с каждым мгновением, и мысли стали складываться, как стихи.
Поднимаясь по лестнице, Ридлер весело повторял про себя:
Узнает меня Берлин,
Узнает, чорт побери!
И признает право мое на власть,
Признает, чорт побери!
Сидевшие в канцелярии офицеры при его появлении оборвали какой-то крупный разговор, и на всех лицах явно отразилось замешательство.
Ридлер вопросительно посмотрел на секретаря.
– Ваше приказание, господин шеф, выяснить, что было сброшено третьего дня советским самолетом, выполнено. Фельдфебель Гутнер нашел в лесу брошюру с докладом Сталина. Она у вас на столе, господин шеф.
По тому, как секретарь упорно избегал встречи с его взглядом, Ридлер заподозрил, что тот что-то не договорил.
– И это… все? А у вас такой вид, точно вы собираетесь угостить меня траурной речью.
– Да, то есть нет, но… Со строительства сбежали девяносто три человека.
– Что-о?
– Все из Уваровки.
Ридлер подскочил к нему, тяжело задышал.
– Семьи арестованы?
Секретарь побледнел сильнее и отрицательно покачал головой.
– Почему?
– Нет семей, господин шеф. Вся Уваровка пустая. Вероятно, я думаю, в лес сбежали.
– Та-ак.
Ридлер гулко прикрыл за собой дверь кабинета, но тут же распахнул ее:
– Полковника Корфа!
Когда полковник вошел в кабинет, Ридлер сидел за столом и, стиснув ладонями виски, читал брошюру. Корф присел на диван. Он догадывался, что Ридлер вызвал его по поводу происшествия в Уваровке, и, зная, что тот отнесется к этому далеко не безразлично, постарался придать лицу выражение большой взволнованности. Самого его бегство уваровцев мало беспокоило – хотя бы все русские сквозь землю провалились, он от этого только выиграл бы: меньше опасного элемента, больше покоя. Но эту мысль он совсем не намеревался высказывать. После отправки секретного рапорта, искажавшего итоги боя с партизанами, он чувствовал себя в полной зависимости от гестаповца и старался не обострять с ним отношений. Только по этому соображению, думая доставить Ридлеру приятное, он отдал приказ об аресте начальника уваровского гарнизона и сейчас ждал удобного момента, чтобы сообщить об этом.
