Текст книги "Чайка"
Автор книги: Николай Бирюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)
Саботаж начался дружно: в одну ночь из деревень неизвестно куда исчезли кони. Колхозники на допросах твердили слово в слово: лошади не их собственные, а колхозные; кто угнал – неизвестно.
Массовые порки ничего не изменили. По приказу нового начальника гестапо со всех дворов, за которыми «числились» кони, были взяты заложники. Немцы согнали их в Покатную, заперли в сарай, а вечером в субботу объявили, что если через двадцать четыре часа кони не найдутся, все заложники будут казнены.
Ночью к дому старосты Красного Полесья подлетел забрызганный грязью мотоциклист. Он передал Тимофею Стребулаеву пакет и помчался дальше.
Письмо было, коротким:
«Господину Тимофею Стребулаеву. Надеюсь, у вас не пропало желание продолжить знакомство? Приезжайте срочно в особый отдел.
Макс фон Ридлер».
Тимофей взволновался. Умывшись, он долго стоял перед зеркалом, расчесывая густую и черную, как уголь, бороду. В обращении «Господину Стребулаеву» чудилась насмешка. Как будто и не было причин для беспокойства, а оно все нарастало. Прасковья – рыхлая и безобразно грудастая баба – в одной рубашке сидела на постели и настороженно следила за сборами мужа.
Лохматые, сросшиеся на переносице брови Тимофея хмурились. Третьего дня, услышав на улице частые автомобильные гудки, он выбежал за ворота и увидел легковую машину. В ней сидел немец в плаще и серей шляпе.
– Очень рад встрече, – поздоровавшись, сказал немец, правильно и почти без акцента произнося русские слова. – Надеюсь, она у нас не будет последней…
Губы его улыбались, а глаза смотрели, как две серые льдинки.
– До свиданья, господин Стребулаев.
Когда машина тронулась, немец оглянулся на него, Тимофея, стоявшего у ворот без шапки;
– Я – Макс фон Ридлер!
Высвобождая из бороды гребень, Тимофей выругался. Из головы не выходили тонкая улыбка на губах и ледянистые глаза, которые как бы говорили: «Улыбка-то ненастоящая, ты ей не верь, господин Стребулаев». От предчувствия чего-то недоброго дрожали колени, а между лопаток осел липкий холодок.
– Где картуз и полушубок? – спросил он резко, не оборачиваясь, и кинул гребень на стол.
С удивительным для своего тучного тела проворством Прасковья соскочила с постели и через минуту выбежала из запечья с картузом и полушубком. Одевшись, Тимофей что-то хотел сказать жене, но только строго взглянул на нее и, хлопнув дверью, вышел на крыльцо.
– Долго канителишься, Степка! – крикнул он сыну, запрягавшему лошадь.
– Зазря бранишь, тятя, все уж готово, только чересседельник продену, – переминаясь на кривых, изогнувшихся внутрь ногах, проговорил тот обиженно.
Тимофей сам вывел лошадь за ворота. У соседнего двора, рыдая, рвала на себе волосы бабка Акулина. Старуха с другой улицы утешала ее:
– Не у тебя одной, Акулинушка, горе такое… Не могут же они весь народ изничтожить?
Увидев Тимофея, Акулина подошла к нему, охая после каждого шага, концом платка вытерла подслеповатые глаза и сурово поджала губы.
– Замолвишь, чай, за народ слово, Тимофей Силыч? К тебе, видать, благоволят нехристи… Никого из твоих не тронули и коня оставили.
– Что в моих силах будет – сделаю.
Оглядев улицу, он бросил вожжи на руки Степке:
– Садись. Вместе поедем.
– Бог вам в помощь, – прошептала вслед старуха.
Ехали быстро. Когда холодное солнце вынырнуло из-под облачка на полуденной высоте, они были уже в Покатной. По улице патрулировали конные разъезды. На Стребулаевых никто не обращал внимания. Миновав школу, Степка завернул в переулок и, доехав до конца его, опустил вожжи – дальше ехать было нельзя: прямо до самого леса, начинавшегося невдалеке от села, столпилось множество людей. Тимофей встал на телегу. Степка не замедлил последовать его примеру. Оглядывая неподвижную людскую массу, они увидели неподалеку от сарая, в котором были заперты заложники, несколько женщин со своего хутора. Вокруг сарая живым забором стояли солдаты. На солнце отсвечивали их штыки и каски. Из сарая доносились крики, плач детей и частый стук: вероятно, заложники били кулаками в стены и в дверь.
Немцы хохотали.
Кое-где в толпе слышались рыдания.
– Со всех деревень, знать, согнали, – предположил Степка.
Отец не отозвался. Он смотрел на желтые холмики, плывшие в толпе возле леса: везли на грузовиках солому. Степка тоже засмотрелся на них, и оба не заметили, как к телеге подошли бывший начальник гестапо Карл Зюсмильх и его брат Август.
– Wohin? – строго спросил Карл Зюомильх.
Тимофей торопливо достал письмо. Взглянув на подпись, гестаповец махнул рукой:
– Круг!
Объезжать кругом – значило терять целый час. Но другого выхода не было.
– Заворачивай! – приказал Тимофей сыну.
За селом лошадь с трудом въехала на высокий бугор. С него видно было всю толпу. Грузовики стояли уже возле сарая. Солдаты сбрасывали с них снопы и обкладывали соломой стены.
– Неужто сожгут, тять?
– Езжай прямо в лес, быстрее будет, – поторопил его Тимофей.
На Волге их ожидала еще одна непредвиденная задержка: с паромом случилась авария – оборвался трос.
В Певск приехали уже затемно.
Вечер был тихий. Голые сучья деревьев не шевелились, и флаг со свастикой трепыхался над крышей бывшего Дома Советов лениво, без шороха. У калитки палисадника стояла автомашина с откинутой задней стенкой кузова. Из-под брезента смутно белели две пары босых стоймя торчавших подошв.
– Мертвецы… замученные, – шепнул Степка.
Рядом с грузовиком вокруг толстощекого фельдфебеля тесной кучкой собрались солдаты. Жестикулируя, он что-то весело рассказывал, и солдаты смеялись.
– …Ленинград пал, – слышался из висевшего тут же неподалеку радиорупора передававший по-русски громкий голос. – Все оставшиеся в живых красноармейцы были повешены на телеграфных столбах центральных улиц и в окрестностях города. Так будет со всеми, кто посмеет стать на дороге великих армий Адольфа Гитлера. Только что получено сообщение с Московского фронта. Наши войска прорвали укрепленную линию Сталина. Бои идут на улицах Москвы. Войну в основном можно считать законченной…
Тимофей покосился на немцев, послушал немного, что говорил фельдфебель, и вздохнул; по-немецки он знал только три слова: «хальт», «гут» и «битте».
– Чего доброго, сбаловать могут, хорошенько приглядывай за лошадью, – тихо наказал он Степке и, на ходу вынимая из кармана письмо, подошел к двери.
– Приказано явиться – вот.
Часовой мельком взглянул на письмо и равнодушно отвернулся. Тимофей сначала растерялся, потом сообразил: «Если не гонят – значит разрешается войти».
Из подвала по винтовой лестнице немцы выволакивали за ноги два трупа. Первый был женский: по ступенькам тянулись густые спутавшиеся волосы. Вторую жертву немцев – мужчину с седой головой – Тимофей принял сначала за старика, но, вглядевшись, понял, что ошибся: лицо было молодое и как будто знакомое.
Мертвую женщину вытащили на улицу, а тело седого парня, не сдержав, бросили перед дверью. Тимофей взглянул на него еще раз и вздрогнул: парень открыл глаза.
«Это ж… механик головлевский!»
Глаза Феди смотрели на него в упор, но без признаков жизни, и Тимофей усомнился: точно ли он видел, что они открылись?
«Померещилось… Наверно, и были открыты», – решил он и снова вздрогнул, на лбу у него выступила холодная испарина. Теперь он готов был поклясться чем угодно, что видел, как шевельнулись у механика губы, и ему стало страшно от устремленного на него взгляда неподвижных глаз. Он попятился и наскочил на офицера в очках, сбегавшего с лестницы.
– Русский свинья! – закричал тот, с размаху ударив его кулаком по лицу.
В глазах Тимофея заходили черно-красные круги; с трудом устояв на ногах, он потер зашибленное место и, стараясь погасить вспышку озлобления и обиды, пробормотал:
– Пошто, ваше благородие?.. Я по вызову… срочно велено.
– Hut ab! – взвизгнул офицер.
Тимофей по интонации догадался, что означает это «хутап»; он суетливо сдернул с головы картуз и вытянулся, руки с задрожавшими пальцами прижал к бедрам. Очевидно, удовлетворившись, немец насмешливо смерил его взглядом с ног до головы и прошел в дверь.
«И за человека не считают, гады», – поднимаясь по лестнице, тоскливо подумал Тимофей.
Глава шестаяМакс фон Ридлер был один. В сером костюме и зеленом галстуке, подпиравшем безукоризненно накрахмаленный воротничок сорочки, он ходил по кабинету и похрустывал пальцами. Лисье лицо его было насупленным; лоб прорезала глубокая складка. Время от времени он взглядывал на часы: в одиннадцать кончался срок его ультиматума крестьянам-лошадникам.
На стенных часах большая стрелка медленно подходила к шести, маленькая стояла около одиннадцати.
Белесые брови его дрогнули: «Не из камня же эти люди, чтобы родных детей променять на лошадь!»
С улицы донеслись гудки автомашины: вероятно, отъезжал грузовик с трупами. Ридлер представил себе этот грузовик, и сердце заныло от досады: «Не смирил, ничего не узнал!..»
Постучав, в кабинет вошел щегольски одетый офицер.
– По вашему вызову явился староста из Красного Полесья.
– Пусть ждет!
Офицер козырнул и бесшумно прикрыл за собой дверь.
Ридлер устало опустился на стул. Хотелось спать. На столе поверх папки с надписью: «Дело партизана, называющего себя дезертиром», лежала помятая листовка, отобранная утром у какой-то залесской старухи. Ридлер положил листовку перед собой. За день он несколько раз перечитал ее и теперь знал наизусть каждое слово.
Оттиснутые на гектографе строки листовки призывали население к сопротивлению немцам. Крупным шрифтом выделялись в тексте слова: «Дорогами нашего района к немцам подкрепление не пройдет. Все на защиту Москвы!» и подпись: «Народные мстители».
Похрустывая пальцами, Ридлер смотрел на подпись.
«Народные мстители» – это был псевдоним смертельного врага, о котором он почти ничего не знал. Сколько здесь этих «народных мстителей»? Кто возглавляет их?
Он понимал, что борьба за мост будет жестокой, и чувствовал себя готовым к ней.
В обращении с «инородцами» он не был новичком. Когда отбирали кандидатуры для работы в России, выбор пал на него не только потому, что он хорошо владел русским языком: в Берлине было признано, что за год работы в Польше он проявил себя очень способным организатором «нового порядка». Личный секретарь Гиммлера, подписывая назначение, многозначительно улыбнулся:
– Вы у нас тертый калач, господин фон Ридлер.
Ридлер это и сам знал. В штабе фронта, когда его предупредили, что Певский район – один из самых беспокойных, он пренебрежительно пожал плечами. «Беспокойный!.. Это несущественно». Он был уверен, что добьется такого положения, когда крестьяне возненавидят партизан и начнут сами вылавливать их и передавать немецким властям. Такой опыт был уже проведен им в одной польской деревушке. Правда, для получения такого результата пришлось из общего числа жителей деревни оставить в живых лишь одну четверть. Там это было проще, а здесь… Нужда в рабочей силе для восстановления моста и магистрали удерживала его в первые дни от применения крутых мер. Но сегодня, взвесив все, он решил: времени для либеральных экспериментов у него нет, а поэтому не может быть и выбора. Можно недостачу в рабочей силе сколько угодно пополнять за счет соседних районов; а если бы даже не имелось такой возможности – все равно: в конце концов лучше иметь одну послушную тебе руку, чем две, но парализованные.
Он еще раз взглянул на часы и сунул в рот папиросу.
«Через пятнадцать минут, если лошади не будут приведены, костер в Покатной покажет этим русским свиньям, кто такой Макс фон Ридлер!»
Он чиркнул спичкой, но не закурил, отвлеченный телефонным звонком. На лицо легло торжествующее выражение. Словно чувствуя себя перед глазами толпы, он неторопливо одернул пиджак, поправил галстук и только тогда взял трубку. Сказал холодно и резко:
– Слушаю.
По едва уловимому чавкающему звуку догадался, что у телефона комендант города и начальник гарнизона полковник Корф: когда полковник бывал разъярен, он, прежде чем начать разговор, с минуту, а иногда и больше, жевал губами, и лицо его при этом принимало удивительное сходство с кроличьим.
– Это я, Корф, – прохрипел голос в трубке.
– Что-нибудь серьезное, господин полковник? – Ридлер насмешливо улыбнулся, думая, что полковник только сейчас узнал о двух офицерах, зарезанных кем-то утром на берегу Волги. Ни о чем другом, могущем разъярить полковника, ему не было известно.
– Нет, пустячки! – с сарказмом выкрикнул полковник. – Партиз… эти самые… налет на Покатную!
Трубка в руке Ридлер а дрогнула.
– Что-о?
– На сарай, куда вы заперли этих… Да мне чорт с ними, с этими самыми, которых вы!.. – загремел голос Корфа во всю силу. – Гарнизон перебили!
– Гар-ни-зон?!
– Вот именно: гар-ни-зон. Только несколько солдат уцелело и… Август Зюсмильх…
– Он сообщил?
– Да. Из Жукова. – Корф опять зажевал губами.
У Ридлера нехватило терпения ждать, и он, закусив губу, надавил рычаг.
– Покатную! Срочно!
– Линия повреждена, – встревоженно ответила станция.
– Как повреждена? Вороны! Ух-х… – Грязное ругательство сорвалось у Ридлера. – Коменданта города!
Голос полковника отрывисто сказал:
– Да!
– Карателей послали?
– Посланы.
– Там должен быть Карл Зюсмильх. Он…
– Убит, – ответил полковник.
Ридлер положил трубку. Сцепив пальцы, он потянул их, и они захрустели, как ломающиеся сухие палочки. В тишине кабинета громко прошипели часы. Ридлер вздрогнул. Маленькая стрелка стояла ровно на одиннадцати.
Первый удар часов прозвучал, как пощечина.
– Они у меня поплатятся!.. Узнают они меня!..
Глаза его устремились куда-то вдаль, а губы, сведенные злой улыбкой, слегка дрожали. Пальцы нашарили партизанскую листовку. Он скомкал ее, потом тщательно разгладил, сложил вчетверо и разорвал на лоскуточки.
«Чорт знает, сколько времени провозятся с поврежденной линией. А каждая минута – пытка!»
Он резко нажал кнопку звонка и приказал показавшемуся в двери щеголеватому офицеру:
– Этого… старосту!
Глава седьмая– Зачем они тебя? – полюбопытствовал было Степка, да и не обрадовался – съежился под отцовским взглядом, голову в шею вобрал.
– Ты знай про свои дела, как с бабой управляться, а до отцовских – нишкни! Понял? – Тимофей сел на телегу так, что доски подпрыгнули. – Трогай! «Да-а, немец… И глазищи-то, ровно у дьявола!.. Эх, чуяло сердце – не ехать бы!» – Расстегнув ворот полушубка, Тимофей криво усмехнулся: – Полный почет… Мало старосты – десятник еще теперь.
– Где это, тять?
– На строительство назначен, – неохотно ответил Тимофей, а сам думал: «Вот тебе и побывал в гостях… Продолжили знакомство».
От удивления Степка даже вожжи выпустил.
– На строительство? А ты, тять, по этому делу разве смекаешь чего?
– Правь знай.
Выехали за город. Над оврагом, метрах в пятнадцати от дороги, истошно галдело воронье. Окутанные туманом, там двигались какие-то фигуры.
– Нынче все вроде мертвые, – глухо донесся к дороге женский голос.
– Выходит, так… – проговорил другой. – Ой, нет… Слышите?..
Стребулаевы успели порядочно отъехать от оврага, когда их догнал окрик:
– Стойте!
Из тумана вынырнула женщина.
– Русские?
Тимофей промолчал, а Степка буркнул:
– Нет, мериканцы.
– Товарищи, посветить нужно… Мы спички забыли.
– Трогай, – сказал Тимофей Степке и повернулся к женщине: – Некогда нам. К переправе торопимся.
Женщина схватила лошадь за узду.
– Нам посветить надо, – проговорила она гневно. – Если вы не гады, то поможете. А некогда, так хоть спички дайте.
Поколебавшись, Тимофей достал из полушубка спички.
– Коробок есть?
– Нет.
Отдать полный коробок было жаль: где их теперь возьмешь, спички-то?
Тимофей спрыгнул с телеги и, ворча, пошел следом за женщиной.
На краю оврага смутно вырисовывалась ручная тележка. Возле нее стояли две женщины, и над их головами с картавым карканьем кружилось воронье.
– Чего светить-то? – раздраженно спросил он.
– Вниз спустимся. Не оступись.
«По-домашнему она здесь», – подумал Тимофей, не отрывая глаз от спины женщины, уверенно спускавшейся в тьму крутого оврага.
Голова кружилась, и к горлу подступала тошнота от воздуха, настоенного смрадом разлагающихся трупов.
– Слушай… – остановившись, прошептала женщина. Тимофей услышал слабый стон, будто кто-то пытался крикнуть – и не мог. Он чиркнул спичкой. Тускло осветились груды окровавленных тел, голых и прикрытых кое-какими лохмотьями. Тимофей медленно повел дрожащей рукой и выронил спичку: на него широко открытыми глазами смотрел головлевский механик.
– Свет! – заторопили Тимофея сразу два женских голоса.
– Милый, мученик ты наш, голубчик! В чувствии? – горячо, со слезами спросила женщина, выделявшаяся в темноте белым полушалком.
Федя застонал.
Женщины наклонились над ним и попытались поднять, но это оказалось им не под силу.
– Тяжел, – проговорила женщина в белом полушалке. Она взяла из рук Тимофея спички. – Ну-ка, возьмись, а я посвечу.
«Не дай бог, кто из немцев заметит», – подумал Тимофей. Ему не терпелось поскорее выбраться из этой страшной могилы, и он быстро взвалил себе на спину безвольное тело механика.
– Светите, мать вашу…
Женщина со спичками забежала вперед. Тимофей шел покачиваясь. Выбравшись наверх, он опустил стонущего механика на тележку и, обтирая лицо полой полушубка, хрипло спросил:
– Все?
– Все, дорогой. – Женщина отдала спички и крепко пожала его руку. – Спасибо, товарищ!
Тимофей, ничего не ответив, заторопился к своей телеге.
– Чего там, тять? – жадно спросил Степка. Вырвав у него кнут, Тимофей замахнулся.
– Я тебе, сукин сын, что сказал? До отцовских дел…
– Да я ж просто так… – отодвигаясь, пробурчал Степка, а сердце захлестнула обида, и он зло дернул вожжи. – Двигай, коняга, чего разоржалась? Тебе да мне – ни жить, ни говорить: судьбина такая. Н-но, сволочь!
Лошадь понеслась рысью. Тимофей полулежал, облокотившись на мешок с сеном. Лицо у него было расстроенное и злое.
Через Волгу переправились почти в полночь. Дорога лежала вдоль леса. По небу тоскливыми островками плыли молочно-пепельные облака. Когда они закрывали луну, чернота леса сливалась с чернотою земли и лошадь, замедляя шаг, ступала как бы ощупью. А когда облака редели или луна сама показывалась из-под них краешком, на дороге и по левую обочину ее, точно разбросанные куски жести, мерцали лужи.
Степку тяготило молчание отца. Что сказал ему немец? Чем распалил так, что и до сих пор остыть, не может? Хлестнув лошадь, он посмотрел через плечо на Тимофея, потом потихоньку достал кисет с табаком и вздохнул.
Страшен отец в гневе, и рука у него тяжелая. Не приведи бог попасть под нее в такую минуту – искалечит. Вот ведь в детстве хватил поленом по ногам и на всю жизнь кривоногим оставил. Он как будто и не замечает, что у сына и на щеках и под носом густо щетина лезет. Для него он как был Степкой, так им и остался. Перед женой стыдно. Она нет-нет да и скажет: «Степан, тебе же пять лет за двадцать перевалило, отцом скоро будешь, а тятя тобой ровно сосунком помыкает». А это верно… По его и жениным подсчетам, на страстной он должен отцом стать. Мать распашонки готовит. И только один он, отец, ничего не замечает, как со щенком обращается. Из-за него и от соседей «Степана» не дождешься, не говоря уж о «Степане Тимофеиче»… И в глаза и за глаза Степкой Колченогим кличут.
От этих мыслей, а может быть, от мрачной осенней ночи сердце чувствовалось сдавленным и тоскующим.
Они подъезжали к Ольшанскому большаку, который, перерезав дорогу двумя глубокими колеями, скрывался в темноте леса.
Полевая земля повсюду, куда хватал глаз, лежала мертвая и точно в язвах. Трудно было отыскать целину, не развороченную снарядами. То там, то здесь чернели изуродованные, опрокинутые набок и вверх колесами и зарывшиеся в землю машины и орудия; большак вырисовывался посреди этой трупной безжизненности прямыми, тускло мерцающими полосами.
– Никак идет кто-то… Тять, гляди! Тимофей скосил глаза.
По большаку действительно кто-то шел, быстро приближаясь к лесу.
– Останови-ка лошадь!
Степка натянул вожжи и, вглядываясь, приложил к глазам руку.
– Девка вроде. Боится нас, видишь – встала. Назад, знать, хочет… Нет, гляди-кось, сюда идет.
– А ты языком-то меньше трепи, – сверкнув глазами, осадил его Тимофей. – Делай вид, что лошадь оправляешь… Ну!.. Растяпа…
Степка спрыгнул и засуетился, поправляя дугу. Тимофей исподлобья разглядывал девушку.
В очертаниях фигуры и в походке угадывалось что-то знакомое. Шагах в десяти от дороги она опять остановилась.
– Чего год целый возишься? Трогай! – умышленно во весь голос закричал Тимофей и, едва Степка вспрыгнул на телегу и хлестнул лошадь, нетерпеливо спросил: – Кто такая? Не знаешь?
– А ты что же, не признал? Учителка наша… Маруська Кулагина.
Тимофей оглянулся на лес, в котором скрылась девушка, и отрывисто приказал:
– Слазь!
Степка вытаращил на него растерянно забегавшие глаза, а сердце заныло и затосковало. «Вот… как чуял, начинает… Неужто прибьет? За что же?»
– Слазь! – озлобленно повторил Тимофей и вырвал из его рук вожжи.
Степка спрыгнул.
– Иди за ней. Мне партизанский отряд нужен. По личной надобности. Понял? Да ногами-то кривыми половчее управляй, чтоб не слышно было, а то еще греха наживешь – за шпиёна примут. Ну?
Глаза у Степки стали еще круглее, по спине неприятный холодок пробежал.
– Боязно, тятя, темь в лесу… да потом – партизаны. Нарвешься – и в самом деле за шпиёна примут.
– Говорю, надо!
Сильнее всего опасался Степка отца, когда тот, как сейчас, наплотно сдвигал брови и рывком поглаживал бороду, будто намереваясь выдрать ее.
– Иду уж. Нет у вас, тятя, сочувствия к родной крови…
Послышался гул, и Тимофей поспешно свернул лошадь с дороги. Мимо, обдав его брызгами грязи, пронеслась легковая машина, и в ней, откинувшись на спинку, сидел Макс фон Ридлер.
Машина мчалась в сторону Покатной.
