Текст книги "Чайка"
Автор книги: Николай Бирюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)
В кузове грузовика тесно сидели девушки – все из звена Танечки Камневой. Танечка была в том же желтом платье, в котором видела ее Маруся на берегу Волги. Шелковый шарф ее развевался на ветру, задевая концами лица подруг. Катя села с ней рядом, поджав под себя ноги, и шофер включил мотор.
– А может быть, Танечка, ты зря шум поднимаешь? Увидела одну-две травинки, а они тебе за луг показались…
– Да нет же, Катюша, кустами трава.
– Нас тогда, подсидела эта Женька, а сама очковтирательством занимается! – возмущенно зашумели остальные девчата.
– Не нравится мне, девчата, это слово, – хмурясь, сказала Катя. – Что значит «подсидела»? Не подсидела вас Женя, а помогла. Оттого, что, она обнаружила у вас неправильность в подкормке, лен хуже не стал. Самый лучший на весь район.
– Лучший-то лучший, а показатели нам снизили. Мы и сами бы исправили подкормку.
– Вот мы теперь им тоже подсобим… За ночь все поле вычистим, а траву к вам в штаб… Подходит, Чайка?
Не ответив, Катя запела:
Девушки-подружки…
Глаза девчат оживились.
Сердцу не прикажешь… —
подхватили все дружно и звонко.
Песня рвалась на ветру, а голос Кати, выделяясь, забегал вперед, точно ему, как и самой Кате, было некогда:
Эх, сердцу не закажешь огненно любить…
Так, на полном ходу, машина влетела в Красное Полесье. На улице было тихо и безлюдно. Только у ворот своего дома стоял Тимофей Стребулаев в полотняной рубахе, аккуратно стянутой поясом, в до блеска начищенных сапогах. Чернобородый, смуглый, с лохматыми бровями, он был похож на цыгана.
Грузовик замедлил ход.
– Товарищ Стребулаев, здравствуйте! Где Кулагины живут?
– Здравствуйте, Катерина Ивановна. – Он степенно поклонился. – Вот переулочек проедете, и налево.
Оставив облако пыли, грузовик скрылся в переулке.
– Степка! – позвал Тимофей.
Со двора с вилами в руках вышел кривоногий парень лет двадцати пяти. Лицо у него было круглое, поросшее рыжеватой щетиной.
– Беги к Кулагиным: старуха нонче лошадь просила – в город, что ли, свезти ей чего надо. Скажи – потому отказал, что по хозяйству были заняты, а на завтра – пожалуйста, хоть на целый день. Понял?
Степка с неохотой пробормотал:
– Сейчас, умоюсь.
– Не женихом посылаю, – рассердился отец. – Хватит одного раза-женил дурака на свою шею. Брось вилы и беги, пока Волгина не уехала. Да скажи: я тебя еще в полдень посылал, а ты, дескать, замешкался по хозяйству и забыл.
…Выбежав на шум, Маруся растерянно оглядела сидевших на грузовике девушек. Катя спрыгнула наземь.
– Что, Марусенька, не ожидала так скоро? Смотри, сколько я тебе гостей привезла. Встречай.
Маруся смущенно проговорила:
– Пожалуйста.
– Шучу, Марусенька, – засмеялась Катя. – Мы не в гости, а по делу.
Усадив учительницу на завалинку, она предложила ей обойти всех звеньевых-льноводок, расспросить их о жизни, о работе, о чем мечтают они, и все подробно записать.
– Для меня это очень важно. Я бы сама, да некогда, а надо скорее. Я сразу и вспомнила о тебе.
Маруся задумалась.
– Может быть, времени нет? – спросила Катя.
– Нет, не то. Я думаю, зачем это?
– Обкому нужно, понимаешь? – Катя вынула из рукава кофточки листок. – Вот список.
– И очень скоро надо?
– Очень. Вот если бы ты смогла прямо завтра с утра. Не выйдет?
– Хорошо, – согласилась Маруся и, помолчав, добавила: – Для тебя.
– Конечно, для меня. Может быть, и я пригожусь тебе зачем-нибудь.
…Когда Степка выбежал из переулка, Маруся стояла у калитки одна и задумчиво смотрела вслед отъезжавшей машине.
Шофер, чтобы наверстать время, потраченное на заезд в Красное Полесье, за селом пустил грузовик на «сверхполную» скорость; девчата с хохотом и визгом цеплялись друг за дружку. Танечка ухватилась рукой за край кузова, Катя держалась за ее плечо. Волосы у всех разлохматились, ветер парусами раздувал кофточки.
– Так это она? – сказала Танечка. – Я уж видела ее, на Волге. Скучная она…
– Ничего, будет и веселая. Только ты с ней, Танечка, когда она придет к тебе, от души… Понимаешь?
– Катюша, а что с ней?
– Об этом не надо ее расспрашивать. И вообще ни о чем пока не надо расспрашивать.
В Жуково они приехали в половине двенадцатого ночи и сразу же пошли на поле. Пробирались пшеницей по меже, освещая тропинку фонариками. Издали донесся шум голосов.
Когда подходили к льняному полю, слышался уже только один голос Жени Омельченко, задушевно рассказывавшей:
– Ой, дивчата, який Днипр! Едешь на челне, наклонишься через край и, як в громадное зеркало, дивуешься. А степи! Ой, що за степи! Пойдешь ляжешь, и вся цветами да травами пропитаешься. Недели на две нияких одеколонов и духов не треба. На бахчах – кавуны, як поросята круглые. Що за сады! А скрозь сады хаты – чистеньки, белы, будто тильки що народились и дивуются, як все вокруг гарно, зелено да солнцем богато. А писни яки!.. Дивно у нас по вечерам спивають. Раз послухаешь – век не забудешь. А гопак!.. Дивчина пройдет по кругу – монисты звенят. А парубки!..
– Здравствуйте, девчата! – поздоровалась Катя. Женя оглянулась и, увидев головлевских льноводок, прошептала подругам, лежавшим вместе с ней на лугу:
– Ну що, неправду я говорила? Она быстро поднялась.
– Будь здорова, Катюша! А кто це с тобой? Ба, Танечка! И со всем отрядом… До нас? Будьте ласковы, – в голосе ее слышалась плохо скрываемая насмешка.
– Спасибо за привет, – настороженно поблагодарила Танечка. – Что это вы ночью здесь делаете?
– Що?! Да нищо! Пошли под окна писни спивать, про лен разбалакались, да и пришли сюда, и вот дивимся, дивимся, сил нет очи отвести, и до дома неохота.
Женя была на целую голову выше Танечки да еще нарочно встала на бугорок, и Танечке приходилось смотреть снизу вверх.
– Женя! В нашем договоре есть пункт, чтобы поля до самой уборки содержались в чистоте – ни одной травинки. Так? – Голос ее звучал ласково, вкрадчиво.
– Це так, Танечка, – добродушно подтвердила Женя.
– Твое звено по чистоте первое место занимает в районе. Об этом и в газете написано.
– Це так.
Жуковские льноводки, шумно здороваясь, насмешливо поглядывали на головлевских.
– Ты очковтирательством занимаешься, Женька, – резко изменила тон Танечка. – У тебя травы – хоть сенокос устраивай.
– Вот це не так, Танечка.
– Проверим.
– Будь ласкова.
Танечка позвала своих подруг, и они следом за ней гурьбой пошли в поле. Под светом фонариков нежно, дрожащими полосами заголубел лен.
– Ох, коли потопчете – головы оторву! – крикнула Женя.
Где-то вдали играла гармонь.
– Прогуляемся, Женечка, – предложила Катя, любуясь небом, которое высоко-высоко поднялось над темными полями и было часто исколото звездами, похожими на брызги раскаленного добела металла. Они отошли в сторону, и Катя коротко рассказала о Марусе Кулагиной и о поручении, которое ей дала.
– А що я кажу той Марусе? – удивилась Женя.
– Все, что близко тебе, Женя. О своем родном селе расскажи, о том, как ты его любишь.
Женя лукаво подмигнула подругам, прислушивавшимся к их разговору.
– Щоб она до моего села вместе со мной поихала?
– Нет, она здесь останется. Ты все расскажи, и про то, почему туда уехать не можешь, что удерживает тебя здесь…
На краю поля показались головлевские девчата. Танечка смущенно подошла к Кате.
– Ни одной травинки…
– Я же сказала, що ни, – засмеялась Женя. Резко повернувшись к ней, Танечка спросила:
– Сейчас выдернули?
– Та ни! Снимите с меня голову, коли где травинка выдранная лежит! Поищите!
…Гости прошлись с фонариками вдоль поля и на вопросительный взгляд своей звеньевой промолчали.
– Сама видела сенокос целый, – раздраженно сказала Танечка.
Женя спросила ее ласково, вкрадчиво:
– А когда, Танечка, це було?
– Вчера, когда же! Шла на гулянье мимо и решила посмотреть, какое такое образцовое по чистоте поле.
– А ты, Танечка, после праздника спала трошечки!
– Ну, спала, что ж из этого?
– Так вот, во сне ты и бачила.
Женины подруги расхохотались; вместе с ними и Катя.
Танечка схватила украинку за руки.
– Девчата, посветите.
Несколько бледных лучей скрестились на больших ладонях Жени, черных от засохшей на них земли.
– Ну что? Тильки дивились на лен или траву в нем дергали? – торжествующе спросила Танечка. Ее подруги осматривали руки у вырывающихся жуковских льноводок и злорадствовали.
– Попались! Те молчали.
– Дивчата, та що вы стесняетесь? Кажите, як было, – весело проговорила Женя. – Мы, Танечка, играли тут трошечки – кто быстрее вкруг поля на четвереньках допрыгает.
С минуту стояла тишина, потом прыснули, рассмеялись жуковские девчата, а за ними и некоторые из головлевских. Танечка сердито махнула рукой и легла на траву.
– Вот так и играли, – серьезно повторила Женя. Катя, смеясь, обняла ее.
– Выдергали?
Женя вздохнула:
– Выдергали.
– А трава где?
– Маня Карпова до дому снесла и, мабудь, зараз козла ею кормит.
Новый взрыв хохота покрыл ее слова.
Женя угрюмо оглядела девчат и подошла к Танечке.
– Пиши акт.
– Какой акт?
– За яким ехала, – сурово проговорила Женя. – Щоб показатели мне снизить.
Танечка посмотрела на Катю. Та полулегла на траву и, глядя в сторону, грызла стебелек ромашки.
– Конечно, напишем. Ты нам подкормку записала, – зашумели головлевские. Одна из них сунула руку в вырез платья.
– У нас и бумажка для такого случая есть.
Девушки из жениного звена сидели притихшие, потупив глаза.
– А я бы на вашем месте не стала записывать, – сказала Катя.
Растерявшись от неожиданного заступничества Чайки, смолкли и головлевские.
– А Женя даст нам товарищеское обещание, что больше такое дело у нее не повторится, – продолжала Катя. – Не повторится ведь, Женя?
– Ни.
– Они-то нас подсидели, а мы – прощать! – с обидой вскрикнула головлевская девушка, приготовившая листок бумаги.
– Опять это слово! – укорила ее Катя. – Поймите, у вас же совсем другое было. Неизвестно, сделала бы вы сами подкормку без жениной указки. А Женя… Женя допустила сорняк – правда, но она сумела быстра исправить свой промах – вырвала траву до того, как ей на это указали. И если бы она сама не призналась, вы ничем не смогли бы доказать, что у нее на поле была трава! Козла в свидетели не позовешь.
Танечка оглядела своих подруг.
– Ну как, девчата?
– Придется простить, что с ней поделаешь, – отозвалось несколько голосов.
– Счастье твое, Женька, что ты быстро выдергала… – Танечка нерешительно улыбнулась. – Прощаем…
Глубокий вздох вырвался у многих жуковских девчат. Они радостно зашумели, а некоторые принялись обнимать гостей.
– Не хочу прощенья, – громко сказала Женя. Какое-то время, казалось очень долгое, слышна было, как стрекотал в траве потревоженный кузнечик.
– Женька! Что ты, дурочка! – испуганно вскрикнула одна из жуковских девушек, а другая негодующе и тревожно шепнула:
– Показатели-то снизят…
Женя отстранила подруг так резко, что монисты ее зазвенели, и повернулась к Танечке:
– Пиши акт.
Танечка отрицательно покачала головой. Женя вздохнула, исподлобья посмотрела на Катю.
– Коли может так быть, щоб показатели не трогать – будьте ласковы. Тильки дивчата не должны срама терпеть. Я звеньевая, на мне и ответ. Мне одной будет наказание. Не треба прощения. Сама не хочу.
– Ты как в мысли мои глядела, – засмеялась Катя. – Показатели-то, пожалуй, не тронем, а за халатность… Как думаете, девчата, за такое дело стоит по комсомольской линии выговор дать?
Все – и головлевские и жуковские – с молчаливым сочувствием поглядывали на Женю.
– Стоит, – глухо ответила она.
Кате хотелось крепко расцеловать ее, но она сдержалась. Стараясь придать голосу строгость, сказала:
– Если до конца уборки не случится у тебя таких промахов, совсем выговора не будет, а случится, то уж не обижайся, Женя.
Она оглянулась на Танечку.
– Все с этим вопросом?
– Все, – поколебавшись, ответила та.
– Тогда поцелуйтесь, морды противные. Два месяца дуются.
Девушки со смехом потащили Женю и Танечку друг к дружке. Рассмеявшись, они обнялись.
Со стороны льняного поля налетел ветер и, прохладной волной пробежав по лужку, зашуршал в пшенице.
– Вот и у нас близенько к Днепру такой же ветер! – воскликнула Женя. Она взволнованно повела взглядом. – Коли б все, що полюбила тут, с чем душой породнилась, взять бы все – и Катю и вас всех – да в мое село ридное. Вот так бы взять… – Она широко раскинула руки: сцепив их, прижала к груди. – Тогда б сердцу ничего больше не треба було. – Она засмеялась сквозь слезы. – Ну, а як це неможно, тогда начнем писни спивать. Подходит, Катюша?
– Подходит, – растроганно отозвалась Катя. – Запевайте.
Глава восьмаяЗимин приехал в МТС через полторы недели. Ходил по двору, долго и придирчиво осматривая тракторы, потом часа два разговаривал с директором. Из конторы вышел один и направился в глубь двора.
Федя разбирал мотор. Секретарь сел рядом с ним на опрокинутый ящик; разговор завязался легко, по душам. К концу беседы оба остались довольны друг другом.
Федя пошел проводить секретаря до ворот.
Прямо за дорогой начиналось поле, отлого спускавшееся к густому лесу. За зеленой стеной пшеницы голубел лен, и там по меже продвигались телеги с бочками. Парни, управлявшие лошадьми, были без рубах. Натягивая вожжи, они молодецки что-то выкрикивали, и к ним со всех сторон бежали девушки с ведрами, лейками.
– Катина армия, – сказал Зимин, удовлетворенно оглядывая поле.
– А где она сейчас, «гроза комсомольская», которой вы меня пугали? – словно между прочим, спросил Федя. Все эти дни он безрезультатно звонил в райком. Ответы были одинаковы: «Нет и не была». И лишь один раз сказали: «Была и опять уехала».
– Что это ты, молодой человек, о «грозе» скучаешь? – рассмеялся Зимин.
Федя вспыхнул и не нашелся, что ответить.
– Не смущайся, друг, я сам «люблю грозу в начале мая», – сказал Зимин, протягивая ему на прощанье руку.
Поужинав поздно вечером, Федя разделся и лег с книгой в постель, но сосредоточиться мешала гармонь, игравшая во дворе.
Под окном послышались шаги, и грубоватый женский голос спросил:
– Механик тут, что ли, квартирует?
– Здесь, войдите.
В комнату вошла женщина лет сорока пяти. Лицо у нее было простое, бесхитростное.
– Это ты механик-то? – спросила она недоверчиво и, получив утвердительный ответ, покачала головой. – Уж больно бедны твои хоромы-то – стол, стул да кровать. Придут два человека сразу – и сесть негде. Как сам голый, так и квартира.
Она достала из-за пазухи конверт.
– Катя вот прислала.
Федя вынул из конверта листок бумаги и прочел:
«Федя! Надеюсь, у тебя уже есть программа курсов. Пришли, пожалуйста. Если сможешь, приезжай завтра в Певск. У меня в планах – Зимина „проветрить“. Рано утром у меня бюро, а потом – на Волгу. Подходит? По-моему, подходит. Катя».
Наискось была сделана приписка:
«Только сейчас видела Зимина. Он называет тебя Федей, а это значит, что ты ему понравился. И еще это значит, что ты у нас одними тракторами не отделаешься. Такой уж Зимин человек. На тех, которые ему больше нравятся, он больше и работы взваливает».
– А где она сейчас?
– У нас, в Покатной.
– Вы что же – колхозница?
– И колхозница и нет. Семья у меня в колхозе, а сама в Певске. В обоих райкомах работаю.
– В обоих райкомах?
– Да, уборщицей.
– А-а… Так вы и есть тетя Нюша?
– Откуда знаешь? – удивилась женщина.
– Три дня назад я с вами по телефону разговаривал.
– Ага-а… – протянула тетя Нюша. – За день-то другой раз со многими говорить приходится. Разве упомнишь! Ну, личность было бы видать, тогда бы еще туда-сюда, а то голос один. По нему только и можно что различить мужика от бабы. От тебя Кате-то что передать? Планы, что ли, какие тракторные прихватить?
– Планов пока нет, тетя Нюша, есть наброски, но в них, кроме меня, никто не разберется.
– А переписать… долго?
– Не очень.
– Ну, ежели не очень, так обожду.
Федя пододвинул ей стул, а сам сел на кровать и придвинул к себе чернильницу.
– Не торопись, разбористей пиши, – сказала она, облокотившись на стол. – Что-то я гляжу: чем ученее человек, тем хуже пишет. Другой раз подберешь с пола бумажку, смотришь на нее – и никакого понятия. Заучиваются, что ли?
– Бывает, и заучиваются, – засмеялся Федя.
– А вы говорите, говорите, – сказал он, заметив, что тетя Нюша строго поджала губы и стала разглядывать пустые стены. – Переписывать – это разговору не мешает.
– Да чего же говорить-то?
– Ну, мало ли чего… Расскажите, как живете. О Кате расскажите, как работает она.
Тетя Нюша улыбнулась.
– Живем – нечего бога гневить – не хуже других. Нужды ни в чем не испытываем. И я-то в райкомах теперь не из-за нужды – привыкла. Выходной день другой раз придет – длинным покажется. Хлопот, известное дело, и по дому много, а все как-то не то. Веселей в райкомах время-то идет… В одном месте ежели все время – примелькается, а тут в райкомах пока – к концу домой захочется, а дома когда – в райкомы тянет, и туда и сюда с охотой бежишь. А Катя – что же? Как всегда. Она ведь тоже, как я, в обоих райкомах, только у меня простое дело – уборка, а у нее совсем другое – голову тут надо большую иметь да ответственность. Вот и кружится.
Тетя Нюша не спеша поправила сбившийся набок платок.
– Сообразись-ка тут… Парни и девки-то ведь теперь какие? Бедовые! А ей все мало, все торопится. «Когда, – говорит, – молодые все станут комсомольцами, начнем стариков на комсомольцев переделывать». Я и то уже раз не стерпела: «Да куда, мол, тебе такая прорва их, комсомольцев-то? Есть полторы тыщи, и за глаза довольно». – «Что же тебе, тетя Нюша, – спрашивает она, – не нравится, что у нас комсомольцев много?» – «Да мне, – говорю, – что: сто ли человек но полу пройдут – натопчут, тыща ли – все равно мыть. Тебе, – говорю, – мытарно». Смеется. «Ты, – говорит, – тетя Нюша, ничего не понимаешь». Я и в самом деле человек малограмотный, в темноте выросла. Может, и не понимаю. Только ведь вижу – вздохнуть ей не дают. Полные сутки в движении. Другой раз, не утаю, беру грех на душу. Звонят по телефону; я это спрошу – по какому делу? А сама в уме прикину – стоящее дело или так себе. Если пустое-отвечаю, что нет ее, и нарочно погрубее говорю, чтобы больше не звонили. Все хоть от лишнего человека отдохнет. Так вот мы и работаем: она все больше по району, а я уже в кабинете сижу… обыкновенное дело – и рассказывать нечего. Что смеешься-то?
– Веселая вы, тетя Нюша.
– Это кому как взглянется: одним кажусь веселой, другие почитают за сердитую, а я какая есть – обыкновенная.
Звуки гармони, игравшей в глубине двора, стали приближаться. Мимо окна, в обнимку с девушками, прошли трактористы и слесари. Одна из девушек задушевно выводила:
Я стою за речкою,
В воде месяц лоснится.
Федя подумал: будь среди этих девушек Катя, он сейчас выпрыгнул бы в окно, пошел вместе с ними и от всей души подтянул бы:
Гляжу на тропиночку,
К тебе сердце вроется.
Тетя Нюша встала.
– Поди, кто из наших! Выйду погляжу. Вернулась она не скоро.
– Наши. Сразу признала – горластые. До ворот проводила. Не отпускали все. Ты, что же, кончил? – спросила она, увидев, что Федя задумчиво смотрит в окно.
– Кончил.
– Тогда я пойду. Дай бог, к середке ночи до дому добраться.
В дверях она обернулась.
– Будешь звонить к нам, назовись – не обману. Только имя не говори, много у нас имен-то всяких, путаются в голове. А ты скажи: я, мол, тетя Нюша, механик голый, с тракторной станции. Тогда не спутаю.
Федя рассмеялся.
Оставшись один, он опять взял книгу, но читать не мог: мысли были полны Катей. Он видел лишь ее одну – смеющуюся, голубоглазую. И ему казалось, что он даже голос ее слышит.
– Бывают же такие девушки! – прошептал он. Часы пробили двенадцать.
Федя закрыл глаза, но спать совсем не хотелось. Закурив, он подошел к окну. Пахло сосной, лес был рядом. Оттуда неслись звуки гармони и голоса парней и девушек:
Ты ли меня, я ли тебя
Из кувшина,
Ты ли меня, я ли тебя
Из ведра.
«Пойду-ка попою с ними», – решил Федя.
Он выпрыгнул в окно и быстро пошел к воротам.
Ты ли меня, я ли тебя
Иссушила,
Ты ли меня, я ли тебя
Извела…
– с каждым его шагом приближалась песня.
Смолистый воздух кружил голову. Дойдя до опушки леса, Федя раздумал итти к парням и девушкам. В груди переливалась легкая, никогда прежде не испытанная теплота. Хотелось удержать ее в себе как можно дольше.
Лес шумел спокойно, ласково. Мох под ногами вдавливался беззвучно, точно вата.
И Федя вдруг понял, что переполняло его грудь, искало выхода. Лицо стало горячим-горячим, в висках застучало. Он стоял посреди леса, большой, сильный, растерянный, и счастливо шептал:
– Катюша… радость ты моя…
Глава девятаяУ иных людей одна пора жизни переходит в другую легко и плавно, как бутон в цветок, свободно распускающий все свои лепесточки, и жизнь ни на минуту не перестает ощущаться единым целым: в прошлом – ее корни, в настоящем – цветение.
Но бывает и так, что день перелома – глубокий ров: все, что осталось в прошлом, мертвеет, отодвигается в глубокую даль и смотрит на тебя оттуда, точно из другого века, и тебе кажется, что жил по ту сторону переломного дня не ты, а кто-то другой, только внешне похожий на тебя.
Так было и с Марусей. Больше недели ходила она по полям. Сначала катино поручение вызывало у нее усмешку, и она выполняла его хотя и добросовестно, но с безразличием, точно автомат; потом на душе появилась не ясная ей самой встревоженность, а в прошлое воскресенье – это было после встречи с Женей Омельченко – она пришла домой и до рассвета не сомкнула глаз. Все рассказанное девчатами переплеталось в ее мыслях с тем, про что говорила ей Катя в тот праздничный день. И в эту ночь у Маруси появилось и стало крепнуть такое ощущение, будто она проспала много лет, а сейчас проснулась и увидела, что настоящая жизнь шла мимо нее. И была эта жизнь такой необозримо широкой, было в ней столько светлого и волнующего, что ее, марусино, существование, в котором самым большим событием была неудавшаяся любовь, показалось ей до обидного бесцветным, маленьким, ненужным. И ей стыдно стало за себя.
К остальным звеньям после этой ночи она приходила робея. Расспрашивала их и настороженно ждала: а вдруг и ее спросят: «А ты как живешь, Маруся? Что ты сделала в жизни? Какие у тебя планы?»
Но, к ее счастью, все обходилось благополучно. Девушки встречали ее радушно, показывали свой лен, приглашали поработать вместе. Особенно хорошо было ей среди льноводок Любы Травкиной. Она проработала с ними весь день и охотно согласилась на предложение звеньевой заночевать вместе в поле. Люба положила ее рядом с собой и, тесно прильнув, спросила:
– Ты, конечно, комсомолка, Маня?
– Нет, – ответила она и покраснела: ей почудилось, что Люба немножко отодвинулась и, наверное, только из вежливости не отняла свою руку. – Но я подала заявление. Не знаю, может быть, примут.
И вот теперь Маруся стояла у дверей катиного кабинета и в тревоге ждала решения своей судьбы.
Члены бюро, и особенно Зоя и Саша, очень придирчиво расспрашивали, почему она оказалась вне рядов комсомола.
И когда, чувствуя на лице жар от стыда, она ответила им, как тогда Кате: «Скучно было», – ей не поверили. Она заметила это по настороженности, проступившей на лицах членов бюро. А Катя все время молчала, ни одного вопроса не задала и, встречаясь с ней глазами, отводила свои в сторону. Может быть, под влиянием настороженности товарищей и она переменила свое мнение, решив, что для той, которая однажды равнодушно рассталась с комсомольским билетом, дверь в комсомол должна быть закрыта навсегда. Конечно, если они не утвердят, правда будет на их стороне, но и на ее стороне тоже правда, своя. До ее слуха доносились громкие голоса спорящих. Наконец все смолкли и ее позвали в кабинет. Маруся перешагнула порог и дальше не пошла: ноги точно приросли к полу – не двигались. Все молча смотрели на нее.
– Подойди сюда, Маруся. – Катя приподнялась из-за стола. Маруся побледнела, неуверенно сделала шаг от порога, еще один…
Катя от имени райкома поздравила ее с возвращением в комсомольскую семью и стала говорить о том, какую ответственную роль отводит партия комсомолу в великой перестройке всей жизни. Но Маруся уже не улавливала смысла слов. Шум, схожий с шумом зеленого леса, поплыл в ее голове: «Утвердили! Не оттолкнули».
Катя крепко пожала ей руку. Маруся знала – так налагается; она тоже что-то должна сказать, и ей хотелось говорить: дать клятву в том, что она будет неплохой комсомолкой, рассказать о том большом празднике, который был сейчас у нее на душе.
– Товарищи… – Она взглянула на Катю.
Катя улыбнулась, и Маруся поняла, что секретарь догадывается о ее состоянии и радуется вместе с ней.
– Товарищ секретарь! – К глазам подступили слезы. Катя стояла рядом, такая простая, близкая. Маруся порывисто обняла ее, поцеловала и, смутившись еще больше, выбежала из кабинета.
У входных дверей столкнулась с Федей и, как близкому другу, сказала:
– Здравствуйте, товарищ!
На улице было большое оживление, обычное для выходного дня. Мимо палисадника шли нарядно одетые люди, – вероятно, на Волгу. Маруся видела их сквозь радостные слезы, как в тумане. Ей хотелось окликнуть их, подбежать к ним и, обнимая каждого, всем сообщить, что теперь она комсомолка, что той Маруси Кулагиной, которая еще совсем недавно равнодушно отворачивалась от всех и всего, нет и никогда больше не будет – никогда! Ее место в жизни заняла совсем другая Маруся Кулагина, понявшая всей душой, что в жизни много и дружбы, и любви, и солнца. Теперь ей стало, физически близким и родным это святое понятие – родина, вбиравшее в себя все: и жизнь, и чувства, и мысли людей. Необъятная, она была во всем, что окружало ее, Марусю, а в то же время как бы целиком помещалась в ее душе.
С глубокого безоблачного неба солнце светило ей прямо в лицо. Слезы ползли по щекам, но. Маруся их не замечала.
«Здравствуй, долго от меня ускользавшая, настоящая, большая жизнь!» – растроганно прошептала она, сбегая с крыльца.
По тротуару мимо калитки шли две девушки с большими букетами цветов. Они переглянулись, и одна из них сказала:
– Влюбилась, наверное, девка.
Маруся засмеялась.
«Правильно, девчата, влюбилась, – в жизнь!» – чуть было не крикнула она им вдогонку, но удержалась, почувствовав, что ей вовсе не хочется ни с кем говорить: хочется побыть одной, может быть выплакаться от радости.
– Внимание! – раздалось из радиорупора, стоявшего в окне над крыльцом. Голос диктора прозвучал взволнованно и сурово, но Маруся не уловила второго оттенка и поэтому не удивилась: все теперь ей казалось взволнованным.
Она быстро, почти бегом, пошла по тротуару.
– Говорит Москва! Одновременно работают все радиостанции Советского Союза, – несся вдогонку: ей голос диктора.
Возле Дома Советов на тротуарам и посреди дороги останавливались девушки, парни, пожилые люди.
Из ворот дома, мимо окон которого проходила Маруся, вышла седая женщина и, что-то сказав, побежала к Дому Советов.
Дойдя до электростанции, Кулагина опять оглянулась, пораженная тишиной. Улица перед Домом Советов была вся запружена народом, но, кроме неясных звуков радио, ничего не было слышно. Поколебавшись, Маруся повернула обратно. С каждым шагом она шла все быстрее, подгоняемая усиливавшимся предчувствием чего-то недоброго.
Люди заполнили улицу, садик перед Домом Советов, стояли на крыльце, на лавочках. Стояли, как неживые. Радио звучало теперь отчетливо, но слова не доходили до сознания Маруси. Она чувствовала только вот это онемение людей. Было слышно, как шумели тополя, как, развеваясь, трепетал на крыше красный флаг.
Узнав Любу Травкину, она тронула ее за рукав.
– Что это? Кто говорит?
Люба не оглянулась, а женщина, стоявшая рядом, с трудом прошептала:
– Война, дочка… Говорит Молотов… – и провела по глазам рукой.
«Война!» – Маруся почувствовала, как от этого слова в груди у нее все похолодело. Ошеломленная, она смотрела на радиорупор.
– «…Нападение на нашу страну произведено, несмотря на то, что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия этого договора…»
Голос Молотова гневно вырвался из рупора. Война!
