Текст книги "Чайка"
Автор книги: Николай Бирюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)
Солнце уже клонилось к западу, а праздничное веселье было еще в самом разгаре. На одной поляне выступали кружки колхозной самодеятельности, на другой танцевали, на третьей устраивались «бега в мешках». Колхозники расположились, как на кочевье: под соснами дымили самовары, над кострами в котелках и чугунках булькало варево, и легкий смолистый аромат сосен перемешивался с запахом мясного навара и едкого дыма.
Гулко хлопали вылетающие из бутылок пробки. Выпивали торжественно, с чоканьем. И везде слышались разговоры – об урожае, о колхозах, о семейных делах. Некоторые, разгорячась, вынимали карандаши и принимались за подсчеты. Хозяйки безуспешно напоминали о стынувших самоварах, спорящие с досадой отмахивались.
А рядом играла музыка, аукались парни и девушки.
Среди залесских колхозников, когда мимо них проходила Маруся Кулагина, сидел Михеич. Старик уже успел как следует выпить, принять участие в конкурсе на лучшего плясуна и получить за это приз – узбекскую тюбетейку. Шустрые глаза его влажно поблескивали. Он попыхивал трубкой и, любуясь серебристым бисером тюбетейки, говорил:
– Была судьба барыней – на мужике каталась, а мужик-то возьми и заверни в колхоз. «Слазь, – говорит, – барынька, накаталась! Теперь мы тебя в запряжку…» И запрягли! Ничего, не дюже брыкается. Теперь, кто ежели на судьбу жалуется, скажу: «Врешь, в твоих руках от судьбы вожжи! Куда ты правишь, туда она тебя и везет». Оно и соответствует.
На реке было не менее шумно и весело. В обе стороны, вспенивая волны, неслись лодки. С берегов с гиком и визгом прыгали в воду купальщики.
Маруся с гитарой в руках подошла к самой кромке берега. Мимо пронеслась шестивесельная лодка. Рыжеголовый парень лихо растягивал мехи баяна, а трое ребят и девушки, сидевшие в лодке, громко пели:
На диком бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый дума-а-ай…
Из-за деревьев выбежала и встала рядом девушка в желтом платье. Концы шелкового шарфа, обмотавшегося вокруг ее шеи, трепетали на ветру. Она скользнула взглядом по реке и радостно закричала:
– Катюша-а!
– Чайка-а!.. Лексей Митрич! – неслось с другого берега.
В приближавшейся лодке за рулем, приветственно махая фуражкой, сидел Зимин, рядом с ним – предрика Озеров. Гребли Катя и редактор районной газеты Коля Брагин, а на носу в обнимку пристроились агитпроп райкома комсомола Зоя Абрамова и Люба Травкина.
Никого из них Маруся не знала и смотрела равнодушно, скучающе, а стоявшая рядом с ней девушка закричала еще громче и радостнее:
– Чай с нами пить, Катюша-а!
– Нельзя! – отозвалась Катя. – Общественную нагрузку выполняю, – она легко взмахнула веслами. – секретаря проветриваю.
Маруся побрела обратно в лес.
Шум реки становился глуше, а звуки духового оркестра, игравшего вальс, громче, ближе. В просветах деревьев запестрела девичьими нарядами поляна.
Маруся остановилась, но позади тоже послышались голоса:
– Женька, сколько времени ты у нас, а все от своих «що» не отвыкнешь.
– А на що?
Обернувшись, Маруся увидела подходившую к ней большую группу девушек и невольно задержала взгляд на украинке в нарядном сарафане и с монистами на шее: она была чуть не на голову выше остальных. Под густыми бровями ее насмешливо поблескивали глаза – очень черные, похожие на спелые вишни. Монисты тихо звенели. Перебирая их рукой, она говорила:
– Кто хочет со мною дружить, тот и «що» поймет. Вот Катя понимает…
«Опять какая-то Катя! – с досадой подумала Маруся. – Дружбу ищут – выдумки книжные…» Она свернула в сторону и, пройдя несколько шагов, услышала умоляющий голос:
– Ну еще разок… один только…
За деревьями парень целовал девушку.
На душе становилось все тоскливей и горше… Вдоль реки она добрела до густых зарослей ивняка, сбегавших по берегу к самой воде, забралась в них поглубже и стала настраивать гитару.
«Любовь… дружба…» Губы ее покривились.
Вокруг она не находила ничего, что заставило бы потеплеть душу. А завтра? Послезавтра? Через год? То же самое будет – серенькая пустота!.. И тоска, тоска… Было светлое, был восторг впервые пробудившегося чувства. Все в жизни казалось розовым, пахло цветами… А теперь все это растоптано, опошлено… Будто солнечным днем шла по зеленому лугу и, не видя, полетела в черный овраг. А когда выбралась: нет ни луга зеленого, ни солнца – одна мгла, и ни конца ей, ни края…
…Небо блеском вышито,
Звездочки горят… —
донеслась к ней звонкая песня, которую сама она еще так недавно любила петь.
Посреди реки плыла лодка, в которой сидела Катя. Пели одни девчата, и чей-то голос фальшивил, забегая вперед. Круто развернувшись, лодка понеслась к берегу. Маруся слышала, как мягко ткнулась она в кусты, под смех остальных кто-то выпрыгнул из нее и, кажется, упал.
Маруся чуть повернула голову. Все, кроме Кати, с чемоданами и свертками были уже на берегу. Катя стояла в лодке – высокогрудая, полная, линии шеи плавным изгибом спускались к плечам. Загорелые руки с ямочками на локтях были и женственными и сильными. Лоб – чистый, светящийся. Между бровями лежала пухлая складочка, – не старя лица, она придавала ему резко выраженный волевой оттенок.
«Глаза красивые», – равнодушно отметила Маруся.
Компания расположилась на соседнем лужке. Вероятно, собирались выпивать и закусывать. Шесть человек, но слишком много от них было шума. Это раздражало, и Маруся сильнее защипала струны. Голос ее – сильный, грудной – легко поплыл над кустами:
Мой костер в тумане светит…
А сердце сжималось, ныло…
Ночью нас… —
пропела она и услышала, как совсем близко веселый голос подхватил:
…никто не встретит…
Замолчав, Маруся обернулась.
За её спиной, раздвинув кусты, стояла Катя и, посмеиваясь глазами, пела:
Мы простимся на мосту…
Марусе не по душе было это непрошенное вторжение, но на губах Кати проступала такая дружелюбная улыбка и глаза ее светились так приветливо, что девушка невольно предложила:
– Садитесь.
Катя села, обернув вокруг колен юбку.
– Хорошо ты играешь.
– А вы играете? – безразлично спросила Маруся.
– Немножко… Вальс один. А больше у меня ничего не получается, – призналась Катя.
Она взяла гитару и заученно стала перебирать струны.
– Так?
Маруся кивнула.
– А не вру?
– Немножко.
– Немножко, да вру, – огорчилась Катя. – Что же это мы сидим вместе, а как звать друг друга – не знаем.
– Я с хутора Красное Полесье.
– А имя?
– Маруся. А ваше – Катя?
– Катя. Только на «вы» звать меня не нужно. Я на «вы» только с теми, кто мне не нравится, чтобы подальше их от себя держать. В Красном Полесье я бываю, Маруся, а тебя почему-то не помню… не видела.
– Я училась.
– Где?
– В педагогическом…
– Учительница? Вот здорово! – радостно вырвалось у Кати. – Если бы ты знала, Марусенька, как нам учителя нужны!.. А почему ты одна сидишь? Ведь так скучно.
Маруся отвернулась, но Катя успела заметить сверкнувшие на ее глазах слезы. Перебирая струны, она чуть слышно пропела:
Все тихо кругом,
Лишь ветер на сопках рыдает…
И, как бы между прочим, спросила:
– Комсомолка?
Маруся отрицательно покачала головой.
– Почему же?
– Скучно.
– В комсомоле скучно? – От удивления Катя чуть не выронила гитару. – Почему же скучно?
Маруся пожала плечами.
– В техникуме я была комсомолкой. Мух ловить и то веселее.
– Что же вы делали?
Маруся не ответила, взяла гитару и хотела встать, но Катя удержала ее.
– Нет, все же… Ну, что-нибудь-то делали?
– Членские взносы платили. Изредка собрания бывали, а на них одни болтают, другие на часы смотрят: скоро ли кончится? Ни дел, ни веселья.
– Это, правда, скучно. А вот у нас комсомол веселый, Маруся! – Катя взяла ее за руку. – О чем ты грустишь?
– Так…
Зашелестели кусты, и к девушкам подошел Коля Брагин. На стеклышках его очков поблескивало солнце.
– Чаши наполнены, закуска нарезана. Послан делегатом – пожалуйте кушать, Екатерина Ивановна!
– За мной дело не станет, – засмеялась Катя. – Посидим, – обратилась она к Марусе. – Закусим, чайку попьем… Поиграешь, а мы послушаем.
– Спасибо, Катя. Я пойду.
– Куда торопишься? Сегодня же праздник.
– Итти далеко. До свиданья.
Катя отстранила протянутую ей руку.
– Я провожу тебя.
Они втроем вышли на лужайку, и Маруся настороженно оглядела незнакомых ей людей, сидевших вокруг скатерти, уставленной бутылками и закусками.
– Видишь, вся наша честная компания в сборе, – увлекая ее, весело сказала Катя. – Девушки – мои подружки. Вот этот дядя, – она указала на Озерова, – вполне хороший, но только до тех пор, пока у него денег не попросят.
– Тогда он – страшный, – добавил Коля Брагин, присаживаясь у кустов, чтобы завязать распустившиеся шнурки ботинок.
Все рассмеялись, а предрика укоризненно покачал головой.
– Другой дядя – мой отец. Не родил, не крестил – сам себя в отцы посадил. Ты все плачешь, Зимин: «Педагогических кадров не хватает». Вот и кадры появляются. – Катя смеющимися глазами взглянула на Марусю. – Наша будущая комсомолка.
– Почему комсомолка? – смутилась та, но Катя взяла обе ее руки и сильно сжала их.
– Будешь, Марусенька, комсомолкой, будешь. Мы тебе скучать не дадим… И сейчас зря торопишься. Может быть, закусим?
– Спасибо. Не хочу.
– Ну, ладно, пойдем. – Катя обняла ее и, не оборачиваясь, крикнула: – Не скучай без меня, отец! Я недолго.
Они прошли мимо Брагина, и он слышал, как Маруся спросила:
– Тот мужчина тебе, что же… не родной отец?
– Нет. Но лучше, чем родной.
– Кто же он?
Катя сказала.
– Секретарь райко-ома?
Маруся кивком головы указала на Брагина:
– А этот товарищ?
– Наш редактор.
Вспомнив, как зазывали к себе Катю с обоих берегов молодежь и старики, Маруся приостановилась.
– А вы… кто же будете?
– Опять «вы»?
– Простите, но я… Ну, хорошо, хорошо – ты..
Катя плотнее привлекла ее к себе.
– Я, Маруся, ожерелковская. Соседки…
Глава шестаяЗа весь день Федя так и не встретил Катю, хотя на обоих берегах, кажется, весь лес, пядь за пядью, измерили его видавшие виды красноармейские сапоги. Он знал теперь о Волгиной многое.
Немало девушек с белокурыми головами привел он в смущение, заглядывая им в лицо и затем разочарованно говоря: «Извините, обознался». Думалось: где Катя, там должны быть самые веселые песни, самый заразительный смех. По нескольку раз ходил он туда, где танцевали, играли, пели, – и все безрезультатно.
Начинало темнеть, когда Федя решил, что следует закусить и отдохнуть. Он расположился под сосной и раскрыл чемоданчик. Шагах в трехстах от него на поляне играл духовой оркестр – там танцевали.
«Итак, Федор Ильич, мы теперь опять штатские… Опять будем привыкать галстуки носить», – усмехнулся Федя, сдирая с колбасы кожицу. Покончив с едой, он отряхнул с колен крошки, лег на спину и с наслаждением потянулся. С качающихся веток на лицо падали усики хвои. Сосны шумели ласково, убаюкивающе. Федя прислушивался к музыке, к голосам и смеху танцующих и думал: «Завтра обязательно забегу в райком. Узнает ли? Секретарь райкома… Чайка… Почему Чайка? А хорошо прозвали».
В ней много свободы,
В ней много простора, —
пропел он, а по всему телу разливалась приятная сонная лень, глаза закрылись. Музыка и голоса танцующих уплывали все дальше и дальше…
Проснулся он от холода. По земле стлался туман, кое-где поднимаясь до нижних веток. Небо было в звездах, но они бледнели: очевидно, ночь начинала отступать. Где-то вдали аукнулся девичий голос, ему ответил мужской, и опять все стихло. Только лес шумел да за кустами слышался плеск Волги.
«Так вот как, Федор Ильич, у нас штатская жизнь началась!» – рассмеялся Федя.
Пораздумав, он решил сначала итти в Певск – встать на партийный учет, а потом уже в Головлево.
Под ноги попадались бумаги, пустые бутылки, банки из-под консервов; влажные ветки цеплялись за плечи, прохладно касались лица.
В Певск пришел на рассвете. На окраине пышной зеленью шелестели деревья, и было их столько, что казалось, шел садом. От нечего делать Федя долго бродил по зеленым улицам и, видя, как одно за другим открываются в домах окна, думал: «Какие-нибудь из этих окон – ее. Если бы знать какие – постучал бы и зашел…»
Заметив, что солнце поднялось над крышами, он заторопился к Дому Советов.
Несмотря на ранний час, в райкоме уже было людно. Стучали машинки.
– Товарищ Зимин всегда лично знакомится с новыми членами партии, – сказал Феде секретарь. – Пройдите в кабинет.
Зимин сидел, за столом и разбирал бумаги. Федя назвал себя, и Зимин, внимательно, оглядев его, улыбнулся.
– Знаю, был у меня вчера директор МТС, говорил. Потолковать нужно, друг, да сегодня ничего не выйдет: уезжаю сейчас. А-а! – воскликнул он вдруг. – Вот и наша «гроза комсомольская»! Познакомься, товарищ Голубев.
– Да мы уже знакомы, – услышал Федя и быстро обернулся.
В кабинет входила Катя. В шелковистых волосах ее запутались две рогулечки хвои. Лицо было разгоряченное и свежее, точно росой умытое. Федя смотрел на нее изумленно и радостно.
– Ну, здравствуй! Я тебя еще вчера узнала… с лодки. Смотрю: стоит на берегу, как семафор. – Она крепко пожала ему руку, и глаза ее приветливо встретились с его глазами.
– Из Красного Полесья? – спросил Зимин.
– Нет, в лесу просидели.
– Всю ночь?
Катя кивнула.
– И понимаешь, только когда на дорогу выбралась, почувствовала, что сильно продрогла. Туманище в лесу был… брр… жуткий. Ты посиди, корреспондент, я сейчас.
Она указала Феде на диван, а сама села к столу.
– Оставить Марусю так нельзя, – сказала она Зимину. – И жалко и обидно… Такое равнодушие ко всему… Глупо как-то… Она ведь умная, и душа у нее светлая такая, порывистая… Вот видишь, есть еще, оказывается, у нас комсомольские организации, в которых так хорошо все, что «мух ловить и то веселее». – Она раздраженно бросила на стол карандаш.
Зимин внимательно всматривался в ее побледневшее лицо.
– Не убедила?
– Пока еще нет, – призналась Катя. – Одних слов здесь мало, Зимин. Что-то еще надо придумать… А комсомолка из нее хорошая будет.
– Думаешь?
– Конечно.
Федя слушал их разговор и все никак не мог прийти в себя от смущения. Он представлял себе Катю все такой же худенькой, скорее девочкой, чем девушкой, и думал, что встреча у них произойдет такая же непосредственная и веселая, как тогда. И вдруг…
Это непонятное смущение и сковывало его и злило: «Дурацкий вид, наверное, у меня: как у пушкинского старика, когда тот пришел от золотой рыбки и увидел новую избу».
– А что случилось с ней? – спросил Зимин.
– Так… После расскажу.
В кабинет вошел Озеров. Встретившись глазами с Катей, он смущенно проговорил: «Ах, да…» – и повернул обратно.
– Ой, нет! Обожди-ка! – Катя поднялась со стула, но предрика, не оглянувшись, хлопнул дверью.
Зимин расхохотался.
– Улепетнул, – с досадой вырвалось у Кати. – Неспроста это он так.
Она подбежала к двери, распахнула ее и крикнула:
– Озеров! Слышишь? Я сама к тебе сейчас приду!
– Видал, механик? – Зимин подмигнул. – Неправду я сказал про «грозу комсомольскую»?
– Ты знаешь, в чем дело? – прикрыв дверь, встревоженно спросила его Катя.
– Догадываюсь.
– И главное, вчера ведь весь день в лодке рядом со мной сидел и – ни слова.
– Понимаешь, товарищ Голубев, – обратилась она к Феде, – этот предрик… На каждом шагу от него тормоз, каждую копейку приходится у него зубами вырывать. Хлопнул дверью… Ну, да все равно далеко не убежит.
– Вот-вот, запомни, механик. Смотри, чтобы и тебе не пришлось, как предрику, от нее бегать.
Катя скосила на Зимина засмеявшиеся глаза и взяла Федю за руку.
– Пойдем, а то секретарь потом скажет, что мы у него отняли дозарезу нужные минуты.
– На-днях я буду у вас в МТС, – пообещал Зимин, поднимаясь из-за стола.
В дверях общего отдела райкома толпились колхозники, громко о чем-то споря.
– Смотришь, как потолстела, – перехватив удивленный федин взгляд, улыбнулась Катя. – Ой, Федя, здорово! Старые платья не годятся, приходится новые шить. Разор один… – Глаза ее были все такие же – голубые, искрящиеся, но в веселом вихре золотистых точечек мелькало что-то трудно уловимое, придававшее взгляду выражение затаенного лукавства.
– Ты и тогда была такая же, но тогда… тогда ведь была совсем молоденькой, – проговорил он сбивчиво, смущенный ее взглядом. – А теперь… как бы это сказать.
Катя засмеялась. Подойдя к окну, она присела на подоконник. Федя сел рядом.
– Не сердишься, что я тебе тогда на письмо не ответила?
– Нет. Разве на тебя можно сердиться! А почему не ответила?
– Из-за твоего художества. Удружил, нечего сказать! Житие какой-то советской великомученицы Екатерины сочинил. Можно подумать, что у комсомолки Волгиной пятьдесят голов и сотня рук! Что же, по-твоему, я одна все это сделала? После твоего очерка стыдилась людям в глаза смотреть. Ведь девчата могли подумать, что это я тебе сама все так рассказала. Ох, и злилась же я!
Федя сначала растерялся. Очерк о Кате он считал лучшим из всего написанного им за время работы в газете. Но голос Кати звучал дружелюбно, и он от души расхохотался.
– На живого человека трудно угодить, особенно если этот человек похож на Катю Волгину. И сейчас все злишься?
– Что ты!.. Век злиться – раньше времени состаришься. После хотела написать, да время такое было – некогда. А потом думала: куда писать? То ли ты там, то ли в другом месте. Ведь у армии постоянной квартиры не бывает. Так и не написала. Беды-то в этом большой нет, правда? Вот то, что ты вместо корреспондента механиком стал, мне нравится.
– А как тогда лен-то, Катя, отстояли? Люба где? Так, кажется, звеньевую звали?
– Отстояли. А Любаша… Ее звено три года подряд первенство держит. Да только в этом году вряд ли удержит. Ты понимаешь, что теперь на полях делается? Такие звенья, как у Любаши, у нас повсюду. Соревнование идет – душа радуется!
– Значит, агротехника берет свое?
– Еще бы!
Эти разгоревшиеся глаза, задор, звучавший в ее голосе, были очень знакомы Феде. Смущение и неловкость исчезли. Он чувствовал себя рядом с Катей легко и весело. Армейская жизнь, бои с белофиннами, госпиталь – все это отступило куда-то в глубокую даль. И было у него такое ощущение, что расстались они не четыре года назад, а совсем недавно, может быть вчера.
– Скажи, Катя, если не секрет, почему тебя Чайкой зовут?
– Понятия не имею, – рассмеялась она. – Об этом ты, если в Залесском будешь, спроси заведующего животноводческой фермой Михеича. Вздумалось старику, и прозвал, а от него по всему району пошло. – Она опять засмеялась. – И фамилия, говорит, соответствует: где Волга, там и чайки летают.
– Знаешь, в сущности, ты ничуть не изменилась, – с широкой улыбкой сказал Федя.
– А зачем же мне меняться? – проговорила Катя недоумевающе. – Чудак ты, Федя! Это курицы к осени линяют. А мы не курицы. До нашей осени далеко, правда? Как это у Маяковского, помнишь: «Лет до ста расти нам без старости». Ты ведь тоже, в сущности, не изменился. Такой же веселый. А я люблю веселых!
Колхозники, стоявшие в дверях, разошлись, а некоторые райкомовцы смотрели в сторону Кати и Феди, привлеченные их громким разговором.
– Мы людям работать не даем, – сказала Катя, спрыгнув с подоконника. – Я ведь с тобой не поболтать села. Дело есть у меня к тебе.
– Какое?
– Пойдем ко мне, там переговорим.
Из коридора донесся топот ног, звонкие веселые голоса.
– Наверно, меня разыскивают, – прислушиваясь, сказала Катя.
Она не ошиблась. Едва вышли они из дверей, как парни и девушки шумной толпой обступили ее и повлекли за собой. Говорили все разом, каждый о своем. Катя виновато взглянула на Федю.
– Ты иди, а я в Головлево приеду. Подходит?
– Со всех сторон.
Он засмеялся и с удовольствием еще раз отметил про себя: «Все такая же, а если изменилась – то… еще лучше стала».
Приехав в Головлево, Федя надел комбинезон в сразу же принялся за осмотр тракторов. Поздно вечером, выпачканный и усталый, он пришел к директору. В кабинете был полумрак. Директор ходил по кабинету из угла в угол и курил.
– Ну, хозяин, кони будут бегать.
– Все?
– Все.
– И к началу уборки?
– Конечно. Свет зажигают к ночи, а не на рассвете. Вот, например, теперь – в самый раз. – Федя повернул выключатель, и кабинет стал как бы вдвое просторней. На осветившемся столе заблестела телефонная трубка.
– Значит, все пойдут? – все еще не решался поверить директор.
– Пойдут, хозяин, пойдут.
– Спасибо, друг, душевное спасибо. Все, значит! И в какую же сумму обойдется ремонт?
– Недорого, – глядя на телефон, рассеянно отозвался Федя. Он думал, что сейчас можно взять трубку и поговорить с Катей. Хотелось услышать ее голос. Главное, и предлог имелся: сама сказала, что есть у нее к нему какое-то дело. Федя взглянул на часы: было уже поздно. «А вдруг…»
Он снял трубку и вызвал райком комсомола.
– Тетя Нюша у телефона, уборщица. Вам кого? – послышался в трубке грубоватый голос.
– Товарища Волгину.
– Катерина Ивановна в Залесское уехала. Еще под вечер. А вам зачем?
– По делу.
– Тогда в другой раз звоните.
Федя повернулся на звук открывшейся двери и торопливо положил трубку. На пороге стояла Катя.
– Извини, товарищ секретарь, я не при галстуке, – пошутил он, оглядывая свой запачканный комбинезон и черные от машинной мази руки.
– Ничего, мне такие больше нравятся, – сказала Катя, переступая порог.
– Учту, и с этого дня в баню ни ногой.
Катя рассмеялась.
– Грязь грязи рознь. Просто грязных – не люблю. – Она поздоровалась с директором и села на стул возле окна.
– Я к тебе, Федя, только ненадолго: меня на дороге подруги ждут. Дело простое – многие девчата трактористками хотят стать. Курсы нужны. Вот твое начальство все время жалуется – преподавательских кадров нет. Сможешь ты при МТС провести такие курсы?
– Курсы?
– Да. Ты подумай об этом, а тогда уж подробнее поговорим. Сейчас мне важно твое согласие.
– Не знаю, Катя, – сказал он помолчав. – Работать – это одно, а преподавать не приходилось. Совсем новое для меня дело. Подумаю.
– Подумай.
Она встала и, прощаясь с директором, спросила:
– Зимин не приезжал?
– Нет. Но вчера говорил, что приедет. Ты не знаешь, зачем?
Катя улыбнулась.
– Беспокоишься? Значит, грешки за собой знаешь. Без воды мокро не бывает, Матвей Кириллович.
Повернувшись к Феде, она с лукавой усмешкой взглянула на его руки.
– С тобой прощаться – на мыло большой расход. Так я надеюсь на тебя, Федя. Не подведи. А что дело новое – это ничего. У нас каждый день новый. Ну, пока, товарищи.
Федя пожелал директору спокойной ночи и вышел вместе с Катей во двор.
– Я забыл утром спросить: что за история у тебя с предриком?
– Ой, ты и не представляешь, какое свинство: смету на вечернюю школу урезал! Прибегаю к нему в кабинет, а он опять – шмыг мимо, и след простыл. Полдня ловила его по всему городу, да часа два ругались, пока смету по-старому не выправил. Куда это годится!
– А чего же вы с Зиминым, смотрите? Взяли бы его да легонько… с председательского места, чтобы местный пейзаж не портил.
Катя смотрела на него долго, удивленна.
– Да ты что, Федя? Это Озерова-то? А ты знаешь, кто он, Озеров-то? Из наших колхозников. Хозяин – цены нет. Две электростанции построил, дороги… Видел, какие у нас дороги? Это все – его дело. Да я тебе до утра буду перечислять, что он сделал, и не успею. А ты: «пейзаж»… Эх ты, корреспондент!
– Пощади! Что ты на меня накинулась? – засмеялся он. – Я же не знаю этого Озерова, слышу – сердишься, и подумал: значит, дрянь-человек.
Она задумчиво улыбнулась.
– На него и сердиться-то по-настоящему нельзя. Другой раз разругаемся так, что, кажется, год не помиримся, а через несколько минут встретимся – посмеивается, как будто между нами ничего и не было.
Из-за забора звонко донеслось:
Нынче в море качка…
Катя подтянула:
Вы-со-ка-а…
Ее услышали, и песня вмиг оборвалась.
– Катюша-а! Чего ты там? – закричали девушки.
– Сейчас, девчата… С вашим будущим учителем прощаюсь. Как только обдумаешь, позвони, – сказала она Феде и побежала к воротам.
Открывая калитку, оглянулась:
– Жду.
