Текст книги "Чайка"
Автор книги: Николай Бирюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)
В Залесском орудийная канонада не была слышна, и о схватке партизан с немцами Михеич узнал от односельчан, вернувшихся со строительства. Поняв из их слов, что отряд почти полностью уничтожен и только несколько человек убежали неизвестно куда, старик так и обомлел.
– Сама мертвых партизан видели?
– Нет, немцы говорят… – плача, за всех ответила мать Любы Травкиной.
Михеич распалился, сплюнул и закричал:
– А у вас, поди, и уши-то для того выросли, чтобы немецкую брехню слушать? Эх, вы!..
И сейчас он шел по дороге и сердито ворчал:
– Отрывать бы такие языки, что заместо ветра немецкую брехню подхватывают, да в помойку. Такое мое разумение.
Улица была пустынна, и лишь у крыльца немецкой комендатуры возле оседланных коней толпились солдаты. Не взглянув на солдат, Михеич осмотрел всех коней, одному даже заглянул в зубы и погладил по спине. Круп коня был туго стянут ремнями седла, шерсть местами слезла, обнажив кровавые ссадины.
Михеич надавил пальцем ремень, и конь, вздрогнув, шатнулся в сторону.
– Людей ни во что не ставите, так животину хоть пожалейте. Расседлайте, говорю, господа немцы!
Никто из солдат не понимал по-русски, но один из них, может быть по властности, прозвучавшей в голосе старика, догадался, о чем шла речь, и выругался, но все же подошел к коню и принялся расслаблять ремни.
«Барахло – кони. Десяток не возьму за одного из тех, что в лес угнали», – поднимаясь на крыльцо, подумал Михеич.
В помещении сидел сухопарый белобрысый офицер. Он курил и, выпуская дым тонкой струйкой, скучающе разглядывал свои длинные пальцы.
Михеич снял картуз и низко поклонился.
– Штарост? – не глядя на него, процедил офицер.
– Так точно, ваше благородие. Поставили, служим.
– Есть приказ от господин шеф-полицай. – Офицер подкрутил рыжие усики и важно надул щеки…
«Жирком ему обрасти… совсем бы индюк!» – усмехнулся про себя Михеич.
Немец взял со стола лист бумаги и, держа вдали от глаз, стал читать:
– С каждый двор: хлеб – двадцать пуд, картофель – шестьдесят пуд, мясов…
– Не читай дальше. Все это не выйдет, ваше благородие.
– Что-о?
– По естеству не выйдет! Этого меню у нас теперь не водится. Одна гнилая картошка… Ежели таковой желательно, ваше благородие, наскребем потихонечку.
Взбешенный офицер резко поднялся и… опять сел: глаза старика смотрели на него заискивающе, преданно.
– И рады бы, как у нас говорят, в рай, да грехи не пущают. Оно и соответствует: одна гнилая картошка.
– Ich werde… Я буду… посмотреть! – и офицер с подчеркнутой решительностью взялся за каску.
Михеич побледнел: во многих домах еще с прошлой недели бабы в подарок партизанам готовили полушубки.
– Сделайте такое одолжение. Только интересу для молодого человека в наших домах мало, – сказал он, выходя вслед за офицером на крыльцо. – Известно, расейские, не по-немецки сделаны.
Не слушая, офицер махнул солдатам рукой, и они пошли за ним к стоявшему напротив дому Травкиных.
На стук вышла испуганная мать Любы. Встретившись со встревоженным взглядом Михеича, она отрицательно покачала головой, и старик понял, что полушубков нет.
– Показывай его немецкому благородию все, как есть! – приказал он, строго сдвинув брови.
Обшарив весь дом, немцы слазили на чердак, нашли там две лопаты и спустились в подпол. На кухне остались Михеич, хозяйка, ее сынишка и солдат, застывший у порога, как деревянный.
– Как тебя звать-то, господин солдат? – спросил Михеич.
Немец молчал.
«Не понимает или притворяется?»
– Эх ты, колбаса немецкая!
На лице немца и на этот раз ничего не отразилось.
«Не понимает», – глаза Михеича хитровато улыбнулись.
Он достал трубку и, неторопливо развязав кисет, протянул немцу щепотку махорки.
– Бери на закурочку!
Тот высокомерно повел глазом и с размаху ударил по руке.
– Так? Ладно… – Старик с сожалением посмотрел на рассыпавшиеся зеленоватые крупинки.
Сказав что-то короткое, немец рванул кисет к себе, спокойно опустил его в карман и опять застыл, как деревянный.
Кровь густо хлынула Михеичу в лицо. Чтобы совладать с собой, он наклонил голову и отвернулся.
В молчании хмуро вертел пустую трубку. К злобе на немцев примешивалась тревога за исход обыска: соседний двор – Карпа Савельевича, а у того в подполе продукты.
Вдруг сердце его радостно дрогнуло от мелькнувшей мысли: «Обождите-ка. Я вам выставлю угощение». Он шустро обернулся к мальчику и указал пальцем на пол.
– Беги, Петька, к Карпу Савельичу и от моего имени прикажи, чтобы он своего Полкана в подпол посадил. Понял? А сначала, для виду, подбери-ка быстренько махру.
Мальчишка собрал табачинки, сунул их Михеичу и кинулся к двери.
– Wohin? – Немец оттолкнул его и зло погрозил кулаком. Михеич тоже погрозил и, вздохнув, сел на скамейку. Остальные немцы вылезли из подпола злые. Михеич начал было жаловаться на часового, отнявшего у него кисет, но офицер досадливо махнул рукой и подступил к хозяйке:
– Куда все попряталь?
Осторожно тронув его за руку, Михеич указал на угол двора, видневшийся в окно, и подмигнул.
– Искать – так уж везде.
В сарае и хлеву немцы прощупали штыками вороха старья, простучали потолки и стены. Кивнув на пустой сарай, из которого отдавало запахом овечьей шерсти, Михеич шепнул лейтенанту:
– Сдается, ваше благородие, тут половчее поискать надо. Перед тем как вашей власти прийти, шел я по улице и любопытство, стало быть, проявил… Возня слышалась… Неспроста!
Не дожидаясь ответа, он вошел в хлев. Лейтенант встал у двери. Юркий, невысокого роста, Михеич быстро двигался по хлеву, топал ногами по земляному полу, припадал к нему ухом и что-то сердито ворчал. Возле стен землю решительно забраковал.
– Не тронута.
Лег посреди хлева ухом на руку и лежал так долго, что у немцев, столпившихся у двери, от нетерпения по рукам и ногам зуд пошел. А Михеич смотрел на них тяжелым взглядом и думал: «Подольше надо затянуть, подольше, чтобы все люди узнали, авось, успеют понадежней упрятать полушубки и продукты. Эх, как бы вот с Карпом Савельичем не влопаться! Зарыл, дурень, в подпол, лесу не доверил. Расстреливать таких мало. Оно и соответствует: весь народ под удар не подводи».
– Что он, спит? – пробормотал лейтенант.
– Рыхлая… дышит! – умиленно воскликнул Михеич. Он быстро поднялся на ноги, прошел пять шагов прямо, столько же в сторону, на углах воткнул колышки.
– Стоит покопать здесь. Такое мое разумение.
По знаку лейтенанта два солдата с лопатами вошли в хлев. Им светили фонарями: было уже темно.
– Долго они прокопаются, – сокрушенно сказал Михеич. – В большой глубине пустота… Вот заступы бы! – Он сделал вид, что крепко задумался, и, вдруг, хлопнув себя по лбу, вышел из хлева.
– Петька! Беги по соседям, скажи: староста приказал заступы дать. К Карпу Савельичу обязательно – у него есть. Вобрал в понятие?
– Вобрал.
Мальчишка вскоре вернулся с охапкой заступов.
Солдаты разобрали их и прошли в сарай. Лейтенант и Михеич остались у двери. Лейтенант смотрел на старосту с любопытством и одобрением.
– Ти есть хороший работа… Хлеб находийт – награда палюшайт, – сказал он, хлопнув его по плечу.
– Поставили – служим. – Взглянув на офицера, Михеич заставил себя улыбнуться и присел на рассохшуюся кадушку.
Земля в хлеву была твердая. Яма углублялась не так быстро, как этого хотелось лейтенанту. Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу и, наконец, не выдержав, приказал солдатам, не занятым раскопкой, продолжать обыск по другим домам.
– Штарост! – позвал он повелительно. Михеич поднялся.
Калитка двора Карпа Савельевича была не заперта. Немцы без стука вошли в избу и застали хозяина врасплох. Вероятно, только что выбравшись из подпола, он прикрыл крышку. Глаза лейтенанта злорадно вспыхнули. Оттолкнув хозяина, он сам приподнял за кольцо крышку и прыгнул в черную дыру. Солдаты хотели последовать за ним, но в подполе послышалось глухое ворчанье и через миг – вопль лейтенанта, точно его резали. Грохнул выстрел, и в дыру просунулась голова лейтенанта: лицо – как у мертвого, глаза – большие.
Солдаты вытащили его под руки. В подполе раздался громкий лай, на край дыры легли две желтые лапы, и тут же стрелой вскинулось громадное тело окровавленного пса. Щелкнув челюстями, он ринулся за лейтенантом.
– Цетер! – взвыл тот в сенях. Карп Савельевич побледнел.
– Полкан!..
– Сейчас же скройся куда-нито, – шепнул ему Михеич и побежал вон из избы.
Опомнившись, солдаты кинулись за ним следом, на бегу сдергивая с плеч винтовки и щелкая затворами.
Страх лейтенанта за жизнь был так велик, что он протащил на себе пса через весь двор и упал только на улице. Полкан вцепился ему в шейные позвонки. Михеич ударил пса засовом, выдернутым из ворот, и Полкан опрокинулся на бок. Подбежавшие солдаты прикончили его штыками.
Михеич помог офицеру подняться. Вид у лейтенанта был очень жалкий: от брюк остались одни клочья, из оголенного тела сочилась кровь.
Михеич свистнул:
– Вот дурень: из зада его благородия отбивную котлету сделал.
В голосе старосты офицеру послышалось злорадство, и он в бешенстве сжал кулаки.
Михеич сокрушенно покачал головой.
– Моя вина, ваше благородие, – был приказ: всех собак или на цепь посадить, или в расход. Гляжу к вечеру, радуюсь – ни одной собаки… «Соответствует», – думаю. Господам немцам теперь просторней будет, а оно, видишь, грех какой: в подпол упрятали – недоглядел.
Офицер увидел, что и на самом деле у старосты лицо виноватое, смущенное. Кулаки разжались.
– А вы, ваше благородие, не очень уж к сердцу – глупый народ, известно. Хотя вникнуть поглубже в вопрос, большой вины тут не сыщешь. Приказ они выполнили, потому подпол, подумать ежели, куда вернее цепи. А того, что ваше благородие начнет у них в потемках по подполам лазить, они, конечно, по дурости не догадывались. Это уж наша оплошка. Надо бы раньше упредить, собрание, что ли, какое разъяснительное устроить.
Михеич внимательно осмотрел корчившегося от боли офицера и покачал головой.
– Эх, ведь как соответствующе обделал – ни на волосок к вашему благородию сознательности не проявил… Едком бы, ваше благородие, а? Очень даже в таких случаях соответствует: медицина!
– Иди к тшорт! – взревел лейтенант.
Он указал солдатам на дом Карпа Савельевича и сказал что-то отрывистое.
Слов Михеич не понял, но, увидев, что солдаты побежали к дому Карпа Савельевича, вытаскивая из кармана спички, догадался. В глазах потемнело от ненависти.
«Крепись, старик, крепись! – сказал он самому себе. – Наружу себя показывать в твоем положении не соответствует».
Дом загорелся со всех сторон. Рыжее пламя лизнуло венцы. Лейтенант хотел итти, но, сделав шаг, заскрипел зубами и опустился на землю. Солдаты на руках понесли его в комендатуру. Михеич поплелся за ними, стараясь не смотреть на горящий дом.
В комендатуре лейтенант с кем-то долго говорил по телефону то злым, то плачущим голосом. Два раза козырнул; шею, несмотря на боль, все время держал прямо.
«Знать, перед большим начальством отчет держит», – угрюмо подумал Михеич.
Офицер поманил его пальцем. Старик нерешительно взял из его рук трубку и враз охрипшим голосом спросил:
– Ась?
– Староста? – резко раздалось в трубке, и, не дожидаясь ответа, голос заговорил отрывисто, точно лая: – Срок – до рассвета. Собрать все, что есть в списке. В противном случае будешь на веревке с первым солнечным лучом! Слово Макса фон Ридлера есть слово, которое никогда не меняется! Все!
В трубке щелкнуло. Подождав, Михеич крикнул:
– За что, так сказать?.. Какое же соответствие? – В глазах его было смятение.
Солдаты, наблюдавшие за ним, дружно расхохотались, а трубка молчала. Вытирая платком лицо, Михеич вышел на улицу.
– Нет, не выйдет по-твоему, немец! – прошептал он, оглянувшись на комендатуру от калитки своего двора. – С первым солнечным лучом приходи за мной в партизанский отряд. Там я тебя угощу хлебушком, угощу!
«А ежели правда, что нет отряда?» – мелькнула горячая мысль.
Михеич сурово сдвинул седые брови и, медленно оглядев всю улицу, освещенную пламенем догоравшего дома Карпа Савельевича, до боли стиснул кулаки.
– Один в лесу буду!
Во дворе, прежде чем ступить на крыльцо, долго прислушивался. Теперь нельзя без этого: жизнь стала такой, что из-за каждого угла смерть смотрит – пьяная, фашистская, злобная.
Войдя в сени, он услышал голоса: жена с кем-то разговаривала. Узнал голос Карпа Савельевича и толкнул дверь. Кухня тускло освещалась чадившей коптилкой. Жена лежала на полатях. Карп Савельевич сидел за кухонным столом. Проведя грязными пальцами по глазам, он с дикой злобой покосился на Михеича.
– Спасибо низкое, соседское, Никита Михеич… Удружил, присоветовал… На забаву потешился, а я через то… Вчерась, кажись, жизнь бы за тебя отдал… Думал, почтенный самый человек изо всего села, каково-то теперь ему: и руки немцам жмет, и шутом перед ними, прибаутки разные сказывает… Все, мол, за народ терпит, а оказалось?.. Пришел я к тебе только для того, чтобы сказать: сволота ты, Никита Михеич!
– Эка удивил, – холодно ответил Михеич. – А ты думал, на песью должность к Гитлеру хорошие люди, вроде тебя, пойдут? Конечно, сволота.
Снимая картуз, засмеялся.
– Ты чего? – настороженно спросила жена. Михеич подмигнул ей, и в шустрых глазах его замелькали веселые огоньки.
– Максу-ваксу, баба, представил… У него пальцы-то, говорят, вместо балалайки, – наигрывает на них.
Повесив картуз, старик сел за стол напротив гостя.
– Ну, Карп Савельич, давай сволота – я то есть – тебя послушает. В подполе мука была?
– Была. Что ж из того? – Карп Савельевич тяжело задышал. – Теперь и она вместе с домом сгорела.
– А тебе хотелось, чтобы она немцам досталась? А с твоей легкой руки, чтобы они все село за горло схватили, как твой пес этого немца? Очень соответствует. Может, потому ты и в лес отказался свезти?
Глаза Михеича остро вонзились в глаза гостя. Карп Савельевич отвернулся.
– Гол, как сокол, теперь, – пробормотал он. – Пса верного, и того…
– Да, вот пса жалко, стоящий пес; куда умнее, скажем, хозяина: не прыгнул на меня – за немцем погнался.
Михеич снял с коптилки нагар, побарабанил по столу пальцами и сказал резко, почти крикнул:
– Власть советская не забудет того, что у тебя дом сгорел за общенародное… – Оглянулся на окно и снизил голос. – Где у тебя сыны. Не забыл? Им на фронте ни тяжелей, ни легче оттого, цел у тебя дом или погорел. А вот ежели бы ты своей пшеницей немцев откормил, силы бы проклятым прибавил, чтобы они покрепче на твоих сынов накинулись… Как думаешь, Карп Савельич, какое сынки тебе благодарствие преподнесли бы?
Карп Савельевич опустил глаза.
– Нет, ты соответствующе мне скажи: какое?
– Сыны-то сыны, а куда ж я теперь? Нет ничего, и немцы не помилуют.
– В партизаны иди! – Брови Михеича сдвинулись. – Детишки, чай, по тебе здесь не плачут. Один…
– Где ж их найдешь, партизанов-то? – угрюмо буркнул Карп Савельевич;.
Михеич улыбнулся.
– Вот в этом помогу тебе. А пока в лес иди, к Гнилой балке, жди там. Сейчас же иди. У меня засиживаться нечего. Каждую минуту могут зайти.
Он протянул Карпу Савельевичу руку. Поколебавшись, тот пожал ее и поднялся. У двери обернулся.
– А за «сволоту» прости, Никита Михеич… вгорячах.
– Ладно! Как говорят, бог простит. Напередки только рот по надобности открывай: поесть да умное слово молвить. Оно и соответствует.
– И связался ты с этим делом! – сердито сказала жена, когда захлопнулась за Карпом Савельевичем дверь.
– Не связался, а народ на это дело поставил, – внушительно подчеркнул Михеич. – И партия! Хотя и беспартийный, а все равно – доверием пользуюсь.
Сказанное слово «народ» застряло в голове и не выходило из нее. И вдруг всего его в холодный пот бросило от внезапно пришедшей мысли:
«Сбегу, а немцы в отместку на всем остальном народе отыграются, из-за меня одного могут, как в Покатной…»
– Соответствует максам, – прошептал он и сердцем почувствовал: никуда не уйдет, не может уйти, будет ждать рассвета. Он исподлобья взглянул на жену, настороженно наблюдавшую за ним с полатей. «Сказать или не надо? Завтра сама все узнает. Как лучше?»
У него нашлись силы заставить себя улыбнуться.
– Давай-ка, старуха, тряхнем стариной! – и голос не выдал: прозвучал шутливо, легко. – Где-то у тебя там, в чулане, пол-литровочка припрятана?
Старуха слезла с полатей. Под ее массивным телом запищали половицы.
– Что за праздник? Ведь ты хотел…
– Знаю. Хотел дождаться, когда немцев от нас… На радостях, стало быть… оно и соответствовало бы, а теперь… Да почему не праздник? Ровно полвека вместе прожили, это ли не праздник? Неси! – повелительно поторопил он, заметив, что жена не очень расположена с ним согласиться.
Вернувшись из чулана с запыленной пол-литровкой, она поставила на стол чашку.
– Две ставь!
– Ни к чему мне, Никитушка, себе побереги… Тебе это в удовольствие, а у меня от нее только боль в голове.
– Ставь!
Вздохнув, старуха полезла в шкафчик. Михеич до краев налил обе чашки, чокнулся с женой. Она выпила глоточками, морщась, он – залпом.
– Хороша!
Михеич привлек к себе голову старухи и с чувством поцеловал. Растроганная лаской мужа, она всхлипнула.
– Полвека вместе, баба, прожили, – гладя ее седые волосы, дрогнувшим голосом сказал Михеич. – Всякое было… Оно и соответствует: жизнь прожить – не поле перейти. Случалось, и скандалили, а больше, помнится, душа в душу… Детей народили один к одному: поди, украшение в армии – пять сынков!
Из глаз его выкатились слезы.
– Свидеться бы…
– Даст бог, свидимся, – заплакала жена.
– Конечно, свидимся.
Михеич обнял ее крепче и, как в молодости, щекой к щеке прижался. Слезы их перемешались.
– Полвека, говорю, баба, вместе прожили… а теперь… завтра…
Слова застряли в горле.
– Эх-х!.. – вздохнул он шумно и потянулся к поллитровке. Подержав ее в руке, поставил обратно. Облокотился на стол и крепко стиснул ладонями виски.
Мыслимо ли было представить, что найдется в мире сила, способная сломить миллионы людей, живших одним дыханием? И вот немыслимое совершается: все рушится, ушли из жизни и тепло и свет. Не только от судьбы вожжи, а и самые обыкновенные – от коня – приходится держать неуверенно и с опаской. Каждую минуту могут вырвать их из твоих рук, смастерить из них петлю да и вздернуть тебя на любых воротах. Скажут: соответствует, хлеб и коней от немецких властей не прячь.
«Оплошку дал давеча, помешал Полкану… Что бы чуть замешкаться, – одним немцем меньше бы стало».
В дверь сеней тихо постучали. Старуха вышла, и Михеич удивился, услышав в сенях ее радостный вскрик.
Жена переступила порог взволнованная, улыбаясь. Следом за ней в избу вошел мужчина. Михеич вгляделся в него и вскочил с лавки.
– Лексей Митрич!..
– Здравствуй, дорогой, – тепло сказал Зимин.
С минуту они стояли молча, потом как-то сразу шагнули друг к другу и расцеловались.
– Жив отряд? – взволнованно спросил Михеич.
– Жив и жить будет.
– А Катерина Ивановна?
– Жива, дорогой, жива.
– Да что ты, Никита? Про Чайку подумать, как про мертвую! – строго укорила старуха.
Михеич подвел Зимина к столу.
– На радостях, Лексей Митрич, махонькую.
Он вылил из пол-литровки в чашку всю водку. Зимин отпил несколько глотков.
– Спасибо, Никита Михеич, хмелеть мне нельзя. – Он закурил. – К тебе я вот по какому делу: все наши запасы погибли. Нужен хлеб и другие продукты.
Старик помрачнел: мысли о «рассвете», заглушённые было радостью встречи, снова поднялись – холодные, неумолимые.
– Что успеем – сделаем… И полушубки еще есть, – сказал он глухо и взялся за картуз.
Зимин тоже встал.
– Давай сначала условимся обо всем. Я ведь не могу ждать твоего возвращения.
– И я, – голос у Михеича сорвался, – ежели не потороплюсь, ничего для вас не сделаю. – Он вытер покатившиеся по морщинистым щекам слезы. – Жизни моей, Лексей Митрич, осталось несколько часов…
Глава восемнадцатаяФилипп и Катя стояли на опушке ожерелковского леса.
– Значит, и мамку?
– Да, Катерина Ивановна, и ее, и Маню, и Марфу мою… всех. Меня тоже было погнали, да потом оставили. Надо полагать – из-за этого… – Он колыхнул деревянной ногой.
– И куда – неизвестно?
– Неизвестно. Фельдфебель, когда погнали, сказал: «Ви ослюшайте – их стрелять». Это он, сволота, насчет детишек, стало быть, и стариков.
«До каких же пор это будет?» – с тоской подумала Катя.
– А Даша?
– Какая Даша?
– Лобова.
– Разве она не в отряде? – изумился Филипп.
Катя долго молчала, шевеля пальцами правой руки, висевшей у нее на перевязи, потом спросила:
– Значит, не приходила?
– Нет, Катерина Ивановна… Дед так и помер – не дождался.
Она села на пенек, побеленный морозцем. Тяжело было на душе. Так тяжело!..
Дорого досталась победа во вчерашнем бою. Одиннадцать трупов лежат сейчас в глухом лесу по ту сторону болота. Озеров, Нюра Баркова, старик с Лебяжьего хутора, пять колхозниц и три городские комсомолки. Кроме убитых, четырнадцать тяжело раненных, и среди них Саша, женин отец… Лежат они под открытым небом на окровавленных куртках, плащах и слушают жуткие причитания Елены Барковой. Она еще после известия о страшной смерти отца пролежала в горячке, а теперь окончательно тронулась. Никого не подпускает к мертвой сестре, баюкает ее на руках, как ребенка, и поет.
Пропала Даша. Неизвестно, куда угнаны мать, Маня. Шурка с Витькой одни за колючей проволокой. До каких же пор боли расти? Где предел?..
Филипп бросил костыль на землю и сел на него.
В темноте леса жалобно, точно плача, кричала какая-то птица. В стороне слышался настороженный, тоскливый плеск Волги.
– А ты что думаешь делать, Филипп?
– Об этом-то, Катерина Ивановна, все время и размышляю, – в волнении он не заметил, как взял и сильно сжал ее руку. – Уж ежели Васька мой у вас, то я… Возьмите к себе, на что-нито да сгожусь… Не буду помехой.
– Не будешь, – задумчиво проговорила Катя. Она рассказала ему, как найти отряд, и попрощалась. Шла тихо – мешала раненая нога. Да и спешить особенно было незачем: Маруся с Женей должны были, по ее расчетам, прийти на Глашкину поляну не раньше утра.
Лес стоял тоже настороженный, а когда налетал ветер, вокруг поднимался глухой ропот, и деревья как бы сдвигались: мгновение – и ветер со свистом уносился вдаль, а сосны еще долго качали мохнатыми лапами, будто грозясь кому-то.
Мать, Маня, Даша… Видения пережитого вчера страшного боя… Все это чередовалось в мыслях, путалось, потом отодвинулось вглубь, и перед глазами – в который уже раз! – поплыла новая поляна, а на ней – еще не похороненные тела: холодные, неподвижные…
Дико было представить и тем более понять, что в этом лесу никогда больше не прозвучат их родные голоса. Казалось, и дыхание и голоса их – вот здесь, вокруг, не ушли из этого смолянистого воздуха.
Выйдя к Ольшанскому большаку, она услышала сбоку шорох и притаилась. Кусты закачались, раздвинулись, и Катя увидела Марусю. Лицо у Кулагиной было забинтовано: во вчерашнем бою пулей царапнуло щеку. В глазах, досиня черных, перемешались и радость и испуг.
– Катюша, там засада! – вскрикнула она и с разбегу бросилась подруге на грудь. – Как я рада, что встретились! Подходим с Женей, смотрим – огоньки. Прислушались – шепчутся… Немцы!
– А Женя?
– На опушке, у Больших Дрогалей она. Мы с ней так договорились: я – здесь, а она – туда: на случай, если бы ты со стороны Больших Дрогалей… Стояла и тряслась, а что, если ты со стороны Жукова пойдешь? Ну, теперь…
– Все хорошо, – договорила за нее Катя, а сама думала: «Кто выдал?»
«Дашка! – обожгла голову догадка. – Попалась, не выдержала пыток и… привела немцев». Сердце ее запротестовало: «Нет! Комсомолка! Односельчанка! Соседка!..»
Но разум холодно приводил свои тяжелые доводы: «Ушла, не вернулась, выданы отряд и Глашкина поляна. А кто в отряде, кроме Зимина, знал, что эта поляна – место встречи с осведомителями? Только Даша… Один раз она ходила туда по ее, катиному, поручению».
– Мучаюсь я, Катюша, – нервно ломая пальцы, прошептала Маруся. – Налет на отряд и засада… Я… Это я, наверное, навела на след, – голос у нее перехватило. – За мной следили до Глашкиной, а потом… за тобой…
– У тебя, что же, есть какие-нибудь основания так думать?
– Есть, Катюша. Меня видели, когда я в лес входила… И когда лесом шла, почудилось раз, будто идет за мной кто-то…
В груди Кати жарко всколыхнулись сразу два чувства – радость и стыд: радость за то, что страшное подозрение, нависшее над Дашей, может вот-вот рассеяться, и стыд за то, что положила черное пятно на подругу, не имея прямых доказательств.
Она схватила Марусю за плечи.
– Кто видел тебя?
– Стребулаевы… Тимофей с сыном.
Катя в сомнении покачала головой, и Маруся шумно перевела дыхание, словно свалив с себя громадную тяжесть.
– Думаешь, не могли они?
– Н-нет… За Тимофея почти поручиться готова. Не знаю, как он, если под пытками… А добровольно… Человек, который так любит землю… Дни и ночи проводил на полях… Нет, Манечка… А сын его?
– Кривоногий такой… Степкой все зовут.
– Не знаю…
Отвернувшись, Катя раздвинула ветки сосен.
– Ты сказала Жене, зачем вызываю?
– Что велела – сказала.
– Хорошо. Пойдем к ней.
Дуло винтовки зацепилось за сук, и Катя нагнулась. Пройдя вперед, оглянулась на притихшую подругу.
– Что нового слышно? Виделась с кем?
– Нет, не успела. От Жени слышала: вчера, когда мы бились, немцы заставили народ возить к мосту стройматериалы.
– Лошадей привели?
– Нет. На себе.
– Как на себе?..
– На себе – женщины, старики… Запрягают их, как лошадей, и они волокут… Которые падают, тех пристреливают… Я сама видела на дорогах трупы. На всех – дощечки, а на дощечках написано: «Слушал партизан».
Катя зажмурилась, крепко-накрепко стиснула зубы, чтобы унять холодную дрожь, затрясшую все тело, но нервы ее, напряженные в последние дни до отказа, не выдержали.
– Зве-ри!.. – Она опустилась на землю, закрыла лицо руками.
Маруся смотрела на рыдающую и чувствовала, что готова возненавидеть себя: сколько раз Катя приходила к ней на помощь в самые трудные минуты, почти из рук смерти вырывала, возвращала к жизни, а вот она не может, – беспомощная, стоит перед страшным горем милой подруги, не знает, чем успокоить ее.
Она встала рядом на колени.
– Катюша…
Катя продолжала рыдать.
– Сон я видела один… о Феде… Катя вздрогнула.
– Что Федя? – спросила она, отняв от лица руки.
– Видела, будто мы Певск освобождали… будто… будто из танка вылезает Федя… и спрашивает…
– Ты это сейчас придумала, Маруся?
Ни в одних глазах Маруся не видела столько муки, и у нее нехватило сил сказать неправду.
– Прости, Катюша, я… Прости!
Катя обняла ее.
– Никогда, Марусенька… о Феде… со мной… никогда говорить не надо.
Лес неожиданно посветлел: лучи солнца, как бы раздвигая деревья вширь и вдаль, побежали по мерзлой земле, подернутой проседью инея. Засверкали паутинки; они плыли в воздухе, висели на деревьях, лежали на земле и были похожи на волосы матери.
«Куда угнали? – думала Катя. – Может быть, тоже лошадью сделали?»
– Черно как вокруг, Манечка, и так холодно, словно в погребе ледяном. Пойдем!
Когда они вошли в лес, примыкающий к полустанку Большие Дрогали, иней остался лишь кое-где в затемненных местах, на солнце земля отпотела и дышала мутным паром, но воздух по-прежнему был очень морозным, спирал дыхание. Женя стояла на опушке и, прильнув к дереву, смотрела на полустанок.
– Як вчера, – промолвила она.
Катя поднесла к глазам бинокль и увидела столпившихся на развалинах полустанка стариков, женщин и подростков. Она медленно повела биноклем, и перед ее глазами поплыли знакомые лица покатнинцев, уваровцев, жуковцев, дрогалинцев… Неподалеку от путевой стрелки увидела хуторян из Лебяжьего, тетю Нюшу, Семена Курагина… Всего на полустанке было, наверное, свыше трехсот человек.
Холодно светились штыки и каски солдат. По левую сторону шлагбаума, в тупике, стояли расцепленные платформы с бочками цемента, кусками рельсов, двутавровыми балками и другими строительными материалами.
– Еще, – тихо сказала Женя. – Подивись, Катюша, на шлях. Вон справа…
Катя повернула бинокль, и рука ее задрожала: к полустанку подходили ожерелковцы. Шли, пошатываясь, как пьяные, точно под ногами у них была не твердая земля, а что-то неустойчивое, похожее на палубу плывущего корабля. Дышали тяжело – это было видно по длинным белым язычкам пара, вылетавшим из их ртов.
По бокам шли солдаты, впереди – толстый фельдфебель. Он по-бульдожьи двигал челюстями, вероятно командовал, и пар из его рта вылетал отрывисто – облако за облаком.
Вот мелькнули и пропали лица Лукерьи Лобовой, Марфы Силовой, Мани… Матери не было видно.
Фельдфебель остановился, вытянул руку в сторону толпы, стоявшей на развалинах полустанка, из его рта вылетели три облачка, и ожерелковцы побежали. Одна женщина упала. Трое солдат вскинули винтовки. Женщина поднялась, обернулась лицом к лесу, и бинокль выпал из катиной руки.
– Мамка!
