Текст книги "Чайка"
Автор книги: Николай Бирюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)
Начинало светать, а разведчиков все не было. Партизаны настороженно вглядывались в туман, стлавшийся над Волгой.
Что означала стрельба, которую они слышали час назад на том берегу?
Зимин подозвал райкомовца Сашу.
– Надо узнать.
– Есть узнать, товарищ командир!
Саша разделся и, держа в зубах белье, вошел в холодную воду. Плыл осторожно, стараясь не всплескивать волн. Вот и кусты. Лодка, спрятанная в них, тихо покачивалась. На дне ее Саша увидел танечкины туфли и федины сапоги. Он оделся и осторожно шагнул в кусты.
До Головлевской МТС пробирался лесом, вышел на дорогу и в нерешительности остановился: итти прямиком или?.. Он посмотрел на высокий эмтеэсовский забор и, вздрогнув, едва удержал вскрик: у забора с раскинутыми руками лежала Танечка. Саша подбежал к ней, приподнял голову и, заглянув в ее мутные, остекленевшие глаза, опустил руки.
Земля на дороге была исслежена тяжелыми сапогами, а у края канавы взрыта и приплюснута: похоже было на то, что здесь барахтались в схватке несколько человек. Трупа Феди нигде не было.
Со стороны села донеслись гудки автомашины. Саша поднял застывшее тело Танечки и побежал с ним к реке.
Когда Саша вернулся, Катя сидела в землянке перед радиоприемником и записывала сводку Советского информбюро. Выбежав на шум, быстро окинула взглядом поляну. Распростертого на земле трупа Танечки сразу не заметила.
– А где?.. – и пошатнулась, увидев в руках Саши федины сапоги.
– Катюша! Ты что?.. – испугалась Зоя.
Катя попыталась что-то ответить – и не могла: в груди было тесно и душно, а руки и ноги словно обледенели. Да, теперь окончательно прояснилось то, о чем она смутно догадывалась в последние дни: она любила. Сердце отказывалось поверить в гибель любимого. Но сапоги и… труп… труп Танечки!
На нее смотрели, и она нашла в себе силы сдержать крик боли. Молча ушла от товарищей и долго без цели, без мыслей ходила по лесу.
Услышав голоса, остановилась. В просветы деревьев голубовато, как стекло, поблескивала Волга.
По обломкам взорванного моста лазили немцы, трогали серые глыбы бетона, из которых, словно надломленные кости и спутавшиеся обрывки сухожилий, торчали двутавровые балки и арматурные прутья.
На берегу стояли три танка и несколько автомашин. У самой кромки берега, оглядывая реку, разговаривали два немца. На плечах у одного отсвечивали обер-лейтенантские погоны.
«Наверное, это и есть главный гестаповец Карл Зюсмильх, про которого рассказывала Маруся», – догадалась Катя. Второй был одет в прорезиненный плащ и серую широкополую шляпу. На вид ему можно было дать лет сорок. Лицо продолговатое и резко суженное к подбородку. Он что-то крикнул, и немцы стали выбираться на берег.
Сжимая гранату, Катя смотрела на отъезжающие машины и старалась припомнить, зачем она пришла сюда, что-то очень важное нужно было сделать, а что – забыла.
Она вышла из-за деревьев. На том берегу вдали темнела окраина Головлева.
«Да… Головлево», – вспомнила Катя.
Все время, пока она ходила по лесу, у нее было желание самой посмотреть следы, которые остались на дороге от Феди и Танечки. Она застегнула тужурку и пошла к берегу.
В отряд вернулась на рассвете. Позади землянок, склонившись над ручьем, мыл сапоги Зимин. Он был босой, в нижней рубашке с расстегнутым воротом. Казалось, вместе с военным френчем и портупеей он снял с себя и командирскую строгость, и Кате захотелось обнять его и, как родному отцу, рассказать об открывшейся в ней горькой любви. Она подумала, что лучше Зимина никто не поймет, как хочется ей сейчас, чтобы он, ее Федюша, был здесь, рядом с ней, среди своих товарищей.
– Посиди, – увидев ее, предложил Зимин.
Она присела на толстый корень ивы.
Ручеек журчал тихо и шепеляво. От землянок доносились протяжные звуки гармони, и несколько голосов, мужских и женских, тихо напевавших:
На диком бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый думой…
– Тяжело? – спросил Зимин.
– Тяжело…
– Д-да… Трудная наука…
Катя медленно подняла на него глаза.
– Какая?
– Уметь сердца железными сделать. Трудно, а надо… Надо ведь, дочка, а?
Помолчав и смотря прямо перед собой, она согласилась:
– Надо.
И почему-то вдруг после этого решительно произнесенного слова у нее прошло желание поделиться с кем бы то ни было своим горьким чувством.
– Я дал приказ доверенным в Головлеве и в ближайших селах тщательно проверить: может быть, Федя ранен и подобран колхозниками, – сказал Зимин обуваясь.
Щеки Кати порозовели.
– Знаешь, отец, я тоже так думаю… А может так быть?
– Конечно, может!
– Наверное, так и есть. От того места, где он отбивался, ни в одну сторону его следов нет.
Зимин изумился:
– Ты там была?
– Была.
Он поднялся, и они пошли к землянкам.
– Немцы, видно, собираются мост строить.
– Мост? – Зимин резко остановился.
Катя рассказала ему о том, что видела на Волге под Головлевом, и он нахмурился.
– У тебя встреча с Марусей сегодня?
– Да.
– Скажи ей, чтобы постаралась точнее выяснить насчет моста.
– Хорошо.
– И о Феде… Пусть побывает в Певске.
– Хорошо… – снова помрачнев, отозвалась Катя. Об этом она тоже думала. Отсутствие фединых следов у места схватки можно было объяснить двояко: или подобрали свои, или схвачен немцами. Но попасть к гестаповцам – это куда страшнее, чем смерть.
– Скажу, – добавила она еле слышно.
Глава третьяПодходя к хутору Красное Полесье, Женя услышала шум. Мимо нее быстро пронеслись две закрытые машины. На хуторе было неспокойно. Женя почувствовала это сразу же, едва ступила на окраину: посреди дороги и у домов толпились старики и женщины. Из слов, уловленных мимоходом, догадалась: немцы переписали население хутора, а на дворы, в которых имелись лошади и телеги, составили особые списки.
На углу переулка, в который ей нужно было свернуть, под окнами приземистого дома столпились человек двадцать колхозников и молча слушали чернобородого мужика, вероятно хозяина этого дома: он стоял в полураскрытой калитке. Женя задержалась.
– Каждый по своей совести пусть такое дело решает, – говорил чернобородый, комкая в руке картуз. – На меня смотреть нечего. Сами знаете: когда немцы здесь – я «староста», а когда их нет – не вижу, что у меня за спиной делается; а увижу, так зажмурюсь, будто в глаза пыль попала. Но ежели кто сам на немцев напорется, пусть на себя и пеняет: они не зажмурятся… Офицер мне так и сказал: всех заставят работать, а кто откажется – изничтожат. Потому и совет даю: не горячитесь… К примеру, гусак и то: разозлится, а редко когда напрямик лезет, норовит обождать, чтобы я спиной к нему повернулся. Вот тогда-то он меня и ущемит… Время теперь такое, соседи: кто глупее гусака окажется, с того вперед и перья полетят… Только об одном прошу не забывать: ничего этого я вам не говорил. Понятно?
«Кто его знает, что за человек: не то за нас, не то за немцев!» – подумала Женя.
На улице, где жили Кулагины, тоже кучками стояли люди. У ворот соседнего с Кулагиными двора женщина в одной рубашке и шали, накинутой на плечи, говорила седому старику и двум хуторянкам:
– Конь-то не мой – колхозный! Как же я им распорядиться смогу? Вы же сами потом скажете: доверили бабе коня – один навоз от него остался… А угнать куда-нито, припрятать – свою голову потеряешь.
Голос ее звучал растерянно и зло. Женщины молчали, а старик, взглянув на Женю, остановившуюся шагах в десяти от них, тихо сказал:
– Был колхоз, да сплыл. Чего уж тут о коне! Потерявши голову, по волосам не плачут. – Он безнадежно махнул рукой и зашагал на другую сторону улицы.
Дождавшись, когда все разошлись, Женя подошла к дому Кулагиных. На стук вышла мать Маруси. Она молча впустила гостью во двор; поднимаясь на крыльцо, всхлипнула.
– Вы що, мамо?
– Маня у меня…
– А що с ней? – встревожилась Женя.
– Сама увидишь.
Маруся сидела за столом и неподвижным взглядом смотрела поверх головы братишки, что-то мастерившего на полу из досок. На звук открывшейся двери не оглянулась.
Женя обняла ее.
– Що ты така, Марусэнька? Лица нэма, а очи, як тучи… Яка беда с тобой приключилась?
– Никакой.
Маруся попыталась отстранить ее руки, но Женя обняла крепче.
– Ни, ты мне все кажи.
Она села и встревоженно смотрела на подругу, а та, видно, тяготилась ее присутствием.
– Пойдем под окна, поговорим трошечки.
– Не о чем…
На столе враскидку лежали тетрадочные листы. Один был исписан.
«Я думаю, Катюша, ты поймешь меня, – прочла Женя. – Страшно жить стало, а сердце горит-горит… толкает оно, требует, чтобы я…»
Маруся вырвала у нее листок.
– Ну, коли секреты, до них мине дела нету, – невесело улыбнулась Женя. Она взяла чистый листок и написала: «Катя тревожится по тебе. Почему у каменной бабы не была?»
Маруся оглянулась на мать и братишку, взялась было за карандаш и, положив обратно, устало сказала:
– Так…
– В Певске была?
– Нет.
– Пойдешь?
– Зачем?
– Як зачем? А Федя? – возмущенно вырвалось у Жени.
Маруся покраснела, но промолчала. «Завтра Катя там будет. Пойдешь?» – написала Женя.
– Не знаю. Может быть… – Маруся растерялась. – Ведь я… ничего не сделала, что она просила… Как же?
– Об этом ты не мне скажешь, – разрывая листок на мелкие частицы, холодно сказала Женя.
Мать испуганно смотрела на девушек заплаканными глазами.
– А у нас сегодня весь день переписывали. Кольку моего и то записали, – сказала она, чтобы оборвать тягостное молчание.
Продолжая искоса наблюдать за Марусей, Женя спросила:
– А вы не скажете мне, мамо, що за человек у вас с той улицы… хата с краю, як до вас свернуть треба: черный такой, як цыган?
– Тимофея Силыча, наверно, видела – старосту; ихний дом – Стребулаевых – на переулке.
– А що вин за человек?
– Да как тебе сказать… В семье крутоват; приходится – бьет и жену и сына… А сын-то женатый… Я не раз одергивала: «Тимофей Силыч, да ты хоть народа-то постыдись». – «Стыжусь, – говорит, – Наталья Степановна, да трудно самого себя в ежовые рукавицы взять».
Старушка помолчала, задумчиво глядя на дочь.
– Что уж с годами укоренилось – вроде болезни. И не рад ей, а она есть, – сказала она, вытирая фартуком глаза. – Зато в работе он редкостный человек. Семья-то не в него: что баба, что сын, что сноха – ленивы. А баба к тому же ядовита, как репейник, за всех цепляется. Может, потому он редко и бывает дома. Сперва, когда рядовым был, все по соседям да на собраниях, а как завхозом сделали – по хозяйству. Другой раз ночью, глядишь, спят все, а он в поле или по конюшням ходит. А в войну так прямо и спал на поле. Его и в Певске хорошо знают. Чайка, бывало, как приедет, и на поля с ним и в дом хаживала. Я однова слышала, говорит нашим девчатам: «Вот, мол, у него, у Тимофея Силыча, надо учиться работать и землю любить». Это, скажу, в самую точку. Чего-чего, а этого у него не отнимешь. Свое хозяйство может и недосмотреть, а чтобы колхозное…
– А як же вин в старосты попал?
– Сам напросился.
– Сам?..
– Сам, – вздохнула мать, думая о Марусе. – Согнали нас немцы: кого старостой выбирать? Молчим. Кто хочет старостой быть? Молчим. А он: «Я хочу». Конечно, от него все головы в стороны… И я… Повстречались вечером – мимо. Догнал. Вижу по лицу – мучается. «Эх, Наталья Степановна, – говорит, – от кого еще, а от тебя не ожидал! Слава богу, не первый денек меня знаешь. Пойми ты, дурья голова, ведь все молчите, никого охотников… Поставили бы немцы по своему выбору, тогда и пляши». Говорит, а в голосе и злость и слезы… Махнул рукой и пошел. Теперь видим: не спешит он разные немецкие приказы исполнять. Вот и выходит, человек вроде на позор пошел, чтобы полегче нам дышалось, а мы его… Да ты, к слову, почему про него выспрашиваешь?
– Цэ я так, – смущенно проговорила Женя. Она поднялась.
– Куда ты? – спросила Маруся.
– Туда, куда тебе треба было итти.
Маруся пошла ее проводить. На крыльце Женя раздраженно сказала:
– И тебе не стыдно, Маня!.. Людей и коней записывают, а ты сидишь дома, як каменная… Или не разумеешь, на що все цэ?
Маруся не ответила, а когда вышли за калитку, взяла Женю за руки и с жаром проговорила:
– Пойми меня, Женечка: не могу. Сегодня сдержалась, а завтра или послезавтра не сдержусь – кинусь на первого встречного немца, вцеплюсь… Убьют? Знаю. Но мертвому сердцу все равно – будь что будет. Оно не увидит, не услышит…
– Вот що у тебя в голове! – удивленно и с негодованием воскликнула Женя. – А я, по-твоему, из дерева сроблена? Мне легонько? Ничего с того, що казала, ты не сделаешь!
– Это уж решено, Женечка… Так и Чайке передай… – тихо, но твердо проговорила Маруся. – Поцелуи ее за меня. – Голос у нее задрожал. – Передай спасибо за все, за все. И с тобой давай поцелуемся, Женечка.
Женя испуганно отстранила ее протянутые руки.
– Та щоб я с такой дурой целоваться… ни!
Она взволнованно обняла Марусю и стиснула так, что у той захрустели кости.
– Кажи, Манька, зараз же кажи, що не сделаешь этого!
Маруся молчала.
– Да шо ж цэ такэ? – сквозь слезы вскрикнула Женя. – Марусэнька! Милая! Я тебя вот що прошу… три дня никуда из дому не ходи. Добре? А я в эти дни до тебя прибегу. Кажи, що так буде, а то совсем не отпущу.
Маруся пожала плечами и растроганно проговорила:
– Не надо, подруженька, это уж бесповоротно. Не один день думала.
– Бес с тобой, що бесповорота! Я ж тильки хочу побалакать по душам. Ну?
– Ладно, – глубоко вздохнув, сказала Маруся.
– Комсомольское дай.
– Честное комсомольское.
– Ну вот! – Женя долго держала ее руку, не решаясь отпустить. – До свиданья, а целоваться – ни!
Она провела по глазам рукой и пошла не оглядываясь.
Шагала по улице крупно и с возмущением думала:
«„Будь что будет“ – как же так можно сказать? Это выходит: все равно – советская жизнь после меня сюда вернется или немцы здесь останутся. Вот какая дура!»
Начинало темнеть. Дорога за хутором виднелась смутно, а вдали и совсем пропадала в сизом тумане. Женя решила итти в Певск не по шоссе, а наискось, через ожерелковский лес: так ближе. Половину пути шла, потом побежала, чтобы наверстать время, потраченное на хуторе, – иначе она рисковала опоздать на Глашкину поляну.
В город проникла через забор стадиона. Вышла на окраину и задумалась: стоит ли, как намеревалась, итти на явочную квартиру?
«Ведь это на другом конце города. Времени потрачу много, а неизвестно, знают ли что там о Феде, – размышляла она, не отрывая глаз от крыши Дома Советов, которая так соблазнительно близко вырисовывалась сквозь редеющую сумрачность. – Попытаюсь сама. В темноте не заметят».
Пошла задворками и так тихо, что не потревожила ни одной собаки, – а может быть, немцы перебили их всех.
Из глухой боковой стены Дома Советов, почти на одном уровне с землей, сквозь решетку маленького окошка просачивался свет. Женя слышала, что тут у гестаповцев камера пыток, но убедиться в этом ни разу не могла, потому что днем и ночью стояли здесь часовые. Сейчас не было ни души, и только с улицы слышались глухие звуки шагов: вероятно, часовые ходили перед парадным крыльцом.
Она осторожно подкралась к стене и легла на землю. В глаза сразу бросилась железная добела раскаленная печь, – это от нее протянулась в окошечко полоса света. Перед печкой сидел солдат и калил на углях железные прутья. Отблески пламени освещали стены, на которых висели кольца, какие-то крючки… Все это было не то в ржавчине, не то забрызгано кровью. В камере стояли и двигались солдаты в нижних рубахах с засученными по локти рукавами. Пол под их ногами был грязно-красный, точно на бойне. Кого-то, кажется, били: из дальнего угла несся тягучий женский стон.
– Прикидываться дезертиром больше чем глупо… Женя повела взглядом по камере, отыскивая того, кто говорил, и увидела у массивной двери Карла Зюсмильха, неизвестного ей штатского в широкополой шляпе и начальника покатнинского гарнизона Августа Зюсмильха. Они – все трое – смотрели на рослого, широкоплечего парня, стоявшего к окошку спиной.
– Дезертиры у вас, русских, бывают только двух сортов: враги большевизма или трусы, – зло говорил штатский. – Первые поступают к нам на службу, ну, а вторые – у них таких глаз не бывает, «товарищ дезертир». Вы – большевик! Запомните – я это понял и повторяю: мы умеем ломать и большевиков. Глаза у своих пациентов я наполняю нужным выражением, а языки приобретают желательную мне подвижность.
Парень молчал, не оборачивался, и Женя не могла решить: он или не он?
Хрустнув пальцами, штатский сказал что-то властно, отрывисто. Несколько солдат кинулось на парня. Он отшвырнул одного и тотчас же покачнулся от удара в лицо – это был Федя.
До крови закусив губу, Женя смотрела, как сорвали с него белье, как, связанного, кинули на пол. На спине у него были рубцы – чуть затянувшиеся и кровоточащие. Видно, не в первый раз он в этой камере. Штатский и офицеры выжидательно устремили глаза на печку. Женя взглянула туда же и, задрожав, зажмурилась: солдат вынимал из печки раскаленные прутья.
Глава четвертаяВстревоженная внезапным гулом, прокатившимся по лесу, Катя цепко сжала автомат. Ветер качал вершины сосен, а внизу по-прежнему стояло неподвижное безмолвие – ни шороха, ни шагов: вероятно, упало дожившее свой век дерево.
Вглядываясь в темноту, Катя пошла дальше и выбралась на небольшую полянку. Посреди нее торчал из земли позеленевший от плесени белый камень. Сейчас он вырисовывался сумрачной глыбой, а при дневном свете в верхней его части, среди старых трещин и зеленых наростов, можно разглядеть глубокие лунки глаз, выпуклость носа и кривую линию рта. Никто даже из самых дряхлых стариков не знал, кем и когда была поставлена в этой лесной глуши каменная баба. Казалось, она выросла и состарилась здесь вместе с лесом.
Рядом с камнем торчал трухлявый пень. Лет шестьдесят назад на этом месте росла береза. Одна единственная в окружении сосен, она казалась такой же загадочной и необъяснимой, как и ее каменная соседка. Жила в то время в Залесском девушка Глаша – красавица и певунья. На глазах у всех за ней увивался барчук. Однажды летом вместе с подругами она ушла в лес и не вернулась. И только осенью перед первыми заморозками заплутавшийся головлевский крестьянин увидел ее висящей на этой березе. Крестьянин божился, что, когда бежал с поляны, ветки сосен не пускали его, хлестали по лицу, а каменная баба хохотала.
Труп Глаши с березы сняли, а березу спилили почти под самый корень. Хотели разрушить и бабу, но у мужика, пытавшегося это сделать, выскользнул из рук топор и рассек ему ногу. Тогда старики окончательно решили, что это место колдовское, и оставили камень в покое. Вот с той поры и стали называть поляну одни – «Нечистой», другие – «Глашкиной», а за камнем прочно укоренилось прозвище «Чортова баба». Взрослые пугали ею непослушных детей, да и сами, если случалось кому ненароком обмолвиться о ней в поздний час, крестились или сплевывали и долго после этого ждали какого-нибудь несчастья.
Полянка была пуста. На земле и на нижней части камня покачивались черные тени, отброшенные шумящими соснами.
Катя сунула руку под пенек. В земляной лунке писем не было.
«Не приходили», – подумала она про Женю и Марусю.
Сердце забилось спокойнее. В последние дни у нее было какое-то странное состояние раздвоенности. После отрицательного ответа доверенных она так же страстно хотела узнать что-либо о Феде и… боялась этого. То, что федино исчезновение до сих пор оставалось неразгаданным, мучило и в то же время таило в себе надежду: когда не сказано ни «да» ни «нет», живет в сознании и в сердце «может быть». Мысль, что и эта робкая надежда с минуты на минуту может исчезнуть, страшила ее. Пока на какой-то срок все оставалось по-старому.
Залетев на полянку, ветер шевельнул ее волосы. Катя вздохнула и облокотилась на камень.
Мысли перекинулись на подруг: почему нет их? Сильнее тревожилась за Марусю: не видела ее больше двух недель, а последние три марусиных письма были слишком нервозны. Нужные отряду сведения сообщались в них коротко и небрежно, как отписка. Две явки пропустила… Чем все это можно объяснить? Устала? Надломилась? Виделась ли с ней Женя? Да и сама Женя почему-то запаздывает… Уговорились в одиннадцать.
Катя осветила фонариком часы. Было десять минут первого.
На поляну донесся хрустящий звук, точно кто-то наступил на хворост. Вот совсем близко послышались торопливые шаги. Катя положила палец на спуск автомата.
Из-за деревьев выбежала закутанная в шаль Женя, на ходу, переводя дух, проговорила:
– На дороге, возле леса, немцы были, пережидала. Они поцеловались. Отстранившись, Катя заглянула подруге в глаза.
– Узнала, – тихо сказала Женя.
– Ну?
– Там.
Фонарик выпал из рук Кати.
– А ты не обозналась?
– Ни!
Женя подняла фонарик и рассказала все, что видела в окошечко камеры.
Шумел, перешептывался лес, вдали где-то тонко свистел ветер.
– А насчет моста – правда… Хотят строить, – сказала Женя, рассеянно скользя лучом света по каменной бабе.
Катя ничего не ответила ей на это. Она стояла неподвижно и смотрела на качающиеся вершины сосен, а видела ту страшную комнату и его, терзаемого палачами. Сердце рвалось к нему, но в сознании была отчетливая ясность: если он еще жив, то все равно обречен на смерть. У отряда для налета на Певск слишком мало сил. И к тому же ради спасения одного товарища нельзя подвергать риску весь отряд.
– Ты… о чем, Женя? – спросила она вдруг.
– О мосте.
– Ну?
Женя подробно передала обо всем, что узнала на хуторе.
Катя нахмурилась: угроза немцев расстреливать и вешать всех, кто уклонится от трудовой повинности, звучала правдоподобно, особенно теперь, после дикой расправы эсэсовцев над колхозниками села Великолужское, где по приказу Карла Зюсмильха зарыли живыми в землю семьдесят человек, и среди них отца Нюры Барковой.
– И все же мост восстановлен не будет! – проговорила она с суровой решительностью. – А что с Марусей?
– С нею погано, Катюша…
Выслушав рассказ Жени о свидании с Кулагиной, Катя долго молчала, теребя пальцами ремень автомата. Потом достала из грудного кармана блокнот и, попросив Женю посветить, написала несколько слов.
– Постарайся побывать у нее сегодня же, – сказала она, передавая записку. – Прямо от нее иди в Залесское, к Михеичу. Там встретимся. Пошли!
Сквозь ветки изредка молочной белизной мелькала луна. Лес шумел, темный, таинственный. Сухие сучья, попадая под ноги, хрустели.
– Расскажи… какой он… Федя?..
– Ну, як казать? Стоит вин там…
– Не надо… нет, я не то. Ты говори! О чем хочешь, только об этом… про камеру… не надо.
Женя стала рассказывать о Певске, который теперь трудно узнать: одних домов нет, другие в развалинах.
До тропинки, у которой они должны были расстаться. Катя не прервала ее ни одним вопросом. Прощаясь, Женя ласково провела по щеке подруги рукой. Ладонь ее стала мокрой. И она поняла все. Сердце остро кольнуло. Так хотелось сказать что-нибудь такое, что хоть немножечко смягчило бы Кате ее душевную боль, но слов не было, и Женя тоже беспомощно заплакала.
– Мабудь, выпустят…
– Ничего, Женечка, ничего… – чуть слышно прошептала Катя. – Ступай. Завтра увидимся в Залесском.
Она сняла со своей шеи женины руки и скрылась за деревьями.
