Текст книги "Чайка"
Автор книги: Николай Бирюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)
Мост строился… Рядом с острыми обломками из бетона, железа и стали над водой поднимались арматурные скелеты новых устоев и арок. Некоторые из них только еще скреплялись, другие обшивались опалубкой.
У левого берега заливали дугообразную арку бетоном. По подмосткам, протянувшимся с берега на берег, бегали женщины, старики и подростки, доставляя строителям тес, пучки арматурных крючков и чаще всего бетон, жидко поблескивавший и шлепками падавший с носилок. Подмостки со скрипом прогибались под ногами. Они были широкие, в пять досок; по трем бегали строители, а по двум остальным, как по бульвару, разгуливали немцы, окриками, кулаками и прикладами винтовок подгоняя тех, кто, по их мнению, бегал недостаточно быстро.
На правом берегу грохотали две бетономешалки, выливая на деревянный настил из опрокидывающихся ковшей жидкое месиво. Позади них чернели танки и двери двух блиндажей. А перед блиндажами и по кромке берега были расставлены пулеметы с таким расчетом, чтобы простреливать и лес и дорогу из Головлева.
Темная стена леса заволакивалась голубоватой дымкой: начинало смеркаться.
У входа в блиндаж – крайний от берега – стояли два офицера: Карл Курц и Генрих Мауэр. Курц был пьян. Покачиваясь, он смотрел на танкистов, которые расположились у берега на груде бревен и резались в карты. Здесь же, похожие на букву «Т», стояли в ряд пять виселиц. Ветер покачивал тела повешенных – пятерых стариков, женщины, мальчишки и двух девушек. Они висели лицом к реке, и на земле от них двигались черные тени. У крайней виселицы один конец перекладины был свободен; на нем болталась петля, ожидая очередную жертву.
Ближе к лесу пронзительно визжали пилы. Фрол Кузьмич распиливал бревна на бруски в паре с Клавдией – старшей дочерью тети Нюши. Пила шла ровно по отмеченной карандашом линии. От пота у него взмокли и борода и усы.
– Подставляй брусок!
Клавдия подняла с земли отпиленный брусок и приткнула его к бревну прямо под зубья пилы. Визг стал как будто веселее. Распиливалось бревно, а заодно поперек бруска, вычерчивалась тонкая щель, как пшеном, посыпанная опилками. Щель дошла почти до середины бруска. Клавдия нерешительно взглянула на старика.
– Дальше, – сказал он хрипло.
– Боязно, Фрол Кузьмич, заметят.
– Дальше!
Бетономешалки умолкли, вероятно засыпали ковши, и до пильщиков слабо долетал жесткий голос диктора:
– …задержит хотя бы одного бандита и доставит властям, получит для себя и семьи гарантию в личной неприкосновенности, награду и свободу от принудительных работ.
– Хватит! – отрывисто бросил Фрол Кузьмич.
Он выдернул пилу и сделал вид, что очень занят осмотром зубьев. Клавдия вытащила из-под кучи срубленных веток банку с жидкой смолой; пугливо озираясь, залила поперечный надрез. Смола вошла в щель и сверху застыла круглыми клейкими пупырышками. Клавдия растерла их широким мазком, а сверху посыпала опилками. Щели не стало видно, к смолянистому дереву прилипли опилки – вот и все.
– Главпес! – тихо сказал кто-то из пильщиков. В их сторону шел начальник строительства инженер Отто Швальбе, как всегда, гладко выбритый, франтоватый. По знаку Фрола Кузьмича Клавдия взялась за пилу; зубья легли в продольный надпил, и под ритмичный визг поползла вдоль бревна щель – строго по линии, начерченной карандашом. Отто Швальбе замедлил шаг и, понаблюдав за работой пильщиков, прошел дальше.
Близко раздался пьяный хохот. Руки у Клавдии задрожали, и пила выгнулась.
– Опять над матерью.
На краю ложбины застрял воз с песком, попав колесом в глубокую яму. Женщины – среди них была и тетя Нюша – выбивались из последних сил и не могли сдвинуть воз с места. Пьяный солдат хлестал их кнутом по головам и плечам. Каска у него съехала на затылок, и ремешок от нее ерзал по подбородку. Он весело орал:
– Шнель!
– Иго-го! – подхватывали столпившиеся возле солдаты. Из-за плеч у них выглядывали дула винтовок с тускло мерцающими штыками.
– Ничего не поделаешь, девка, пили! – сказал Фрол Кузьмич. Левая щека его дергалась от глаза до угла рта, и казалось, что он вот-вот рассмеется. Так стало у него после той ночи, когда на его глазах дочь Грушу вместе с ребенком раздавили немецкие танки. – Не поможешь, пили!
Рядом с ними пилили Марфа Силова и Маня Волгина. Машинально двигая пилой, Маня смотрела на приближающихся подносчиков бревен.
Впереди всех, согнувшись под тяжестью ноши, шли два старика. Следом за ними – Василиса Прокофьевна с Женей и еще три пары.
Они сбросили бревна, подкатили их к пильщикам.
Увидев, что немцев поблизости нет, Василиса Прокофьевна присела отдохнуть, а Женя отстранила Маню и взялась за пилу. Минут пять пилила молча, покусывая губы и вглядываясь в лица.
– Ну, як?..
Пильщики молчали. Грохот бетономешалок стих, и опять отчетливо долетал голос диктора:
– …Только те, кто низко клонит голову перед государственным флагом Германии, могут рассчитывать на нашу милость. Только те…
Фрол Кузьмич посмотрел назад. Лес стоял за спиной так близко – густой, темный, желанный. Мохнатые ветки сосен раскачивались, точно зазывая и обещая упрятать, укрыть от проклятого вражьего глаза.
Старик с силой потянул пилу на себя.
– Н-нельзя, видишь дела-то, – сказал он Жене. – Ну, допустим, что супостат, как всегда, брешет, запугивает… Я о Москве… допустим, еще не взяли ее. А могут взять? Раньше бы мне кто сказал такое – в рожу дал бы, а сейчас сам думаю: могут! Европу, почитай, всю забрали. Украину, Белоруссию, половину России-матушки… Слышь, и Ленинград-то теперь в их руках. Чего же мы в лесах делать будем? Сколь они по всему свету лесов позабирали – и наши заберут. Как хорьков, всех нас из землянок повытаскивают… А потом? Третьего дня сам ихнее радио слушал. Грозят: из какой семьи хоть один в лес сбежит – всей семье гибель.
Спиленный брусок скатился с бревна. Фрол Кузьмич поднял его и положил на кучу других, многие из которых, как и этот, отмечены были посередине желтыми подтеками смолы.
Выпрямляясь, старик заметил – слушала его не только Женя. Глаза многих пильщиц и пильщиков были устремлены на него с тоской и смутной надеждой, точно он мог указать им, как сбросить с себя немецкую петлю. На шее и в самом деле было ощущение сдавливающей веревки, перехватившей дыхание. Он рванул себя за ворот рубашки так сильно, что пуговки отлетели и скатились под бревно.
– Смерти, думаете, боюсь? Мне что смерть?.. Я свой век прожил – внуки у меня… И Ванюшке всего одиннадцатый годок… Им-то пошто, жизни не видя, в могилу сойти? Не век же на земле дьявольскому царству быть… Опять жизнь солнцем заиграет, а сын и внуки не увидят этого. А почему? Потому, что я, старый чорт, в лес сбежал, шкуру свою битую от немецкой напасти спасти… Вот и судите: можно ли на совесть такое дело принять?
Пильщики сочувственно зашумели.
– Вон ожерелковцы бегали, да пришлось назад под конвоем прибежать. И теперь что-то не очень торопятся, приросли! – сказала старушка из Залесского.
Взгляды всех перекинулись на Маню и Марфу, и те низко опустили головы.
– Не прирастем! – поднявшись с земли, сурово проговорила Василиса Прокофьевна.
– Не прогневайся, Прокофьевна, я тебя не приметила, – смутилась старушка. – Вот грех ведь какой… не приметила.
Василиса Прокофьевна отвернулась от нее и оглядела пильщиков.
– Грех вам на ожерелковцев указывать, земляки. Мы в своей деревне ни одному немцу приюта не дали… И здесь, – она кивнула головой на мост, – не засидимся долго. Зовите меня самым последним словом, ежели не так будет… И вы сбежите, а нет – проклятье вам мое и здесь и в могиле! Это я от чистого сердца, земляки.
Сказала и уставилась взглядом на Фрола Кузьмича. Тот зло крикнул Клавдии:
– Пили!
Завизжали и остальные пилы.
Руки у Фрола Кузьмича дрожали. Он смотрел на брусок, а видел ее, Василису Прокофьевну, неумолимую, как совесть. Она стояла в двух шагах от него, гневно поджав губы, – седая, суровая, с застывшей мукой в глазах.
– Уйди, Прокофьевна, – простонал он, выпустив пилу. – И вы, ожерелковцы, нам не указ… Вы стены потеряли, а мы… Дочь и внука зараз у меня… Говорю, Прокофьевна, никого ты не лишилась. Не можешь указывать.
– А вам что же, хочется, чтобы я лишилась? – спросила Василиса Прокофьевна не то удивленно, не то озлобившись. – Или, может, вам полегчает, ежели и моего Шурку танками?
Она вплотную подступила к Фролу Кузьмичу, спросила задыхаясь:
– Может, тебе, Фрол Кузьмич, смерть Кати моей желательна?
– Что ты! – побледнел старик. – Грех про меня такое, Прокофьевна!
– Потому и теряете детей, что за стены крепко держитесь, – укорила Василиса Прокофьевна притихших пильщиков. – Дырявая крыша – от дождя не прибежище. Дочь моя, Чайка, никогда плохого вам не желала. О себе не думала, своего гнезда не вила – жила вашим… Уходите в леса, не мажьте позором душу, чтобы после дети ваши родные вместе со всей землей каинами вас не назвали.
Две женщины заплакали.
– Сын остался один… единственный, – чуть слышно проговорил Фрол Кузьмич.
Сквозь привычный для слуха строительный шум он расслышал звуки близких шагов.
Поглаживая черную бороду и беспокойно оглядывая пильщиков, возле груды готовых брусков остановился Тимофей Стребулаев.
– Побыстрее, земляки, побыстрее. Скорее закончим – скорее отмучаемся.
Фрол Кузьмич вытер локтем мокрое лицо и выпрямился. Коренастый, небольшого роста, он показался Тимофею великаном, медведем, вставшим на дыбы. Дергающееся лицо старика с всклокоченной седой бородой и глазами, горевшими, как угли, было в самом деле страшно. Тимофей оторопело попятился, но наткнулся на бруски. Фрол Кузьмич подошел к нему.
– Иуда Христа за тридцать сребреников продал, а ты, сволочь, за сколько народ?
– Не продавал. Такой же подневольный, как и вы! Заставили работать, и работаю, как и вы.
– Мы пилим, а ты командуешь.
– Не по своей воле, – сказал Тимофей, задержавшись взглядом на Жене, которая, оставив пилу, неторопливо зашагала к насыпи. – Скажут пили – пилить буду; таскай, скажут, бетон на мост – потащу. Все мы под кнутом: не мне бы это говорить, не вам слушать. Вот сын мой Степан… невинно в немецком застенке муку принимает.
– Ты на сына не указывай, сын твой – не малютка; он за себя ответ несет, ты – за себя, – сурово оборвал Фрол Кузьмич. – Выслуживаешься, гадина!
Тимофей пожал плечами и обратился к остальным, приостановившим работу пильщикам:
– Время такое! Нужно всем друг за дружку держаться, а он… – Под смоляными усами шевельнулась улыбка – не то насмешливая, не то грустная. – Старость, понимаю, потом темнота еще наша расейская. Видать, мало нас немец учит… мало.
Но ни на одном лице он не прочел сочувствия своим словам. Пильщики и несколько мальчишек смотрели на него так, точно хотели разорвать глазами. Было ясно: все они на стороне этого старика и считают его, Тимофея, продажной шкурой, предателем.
Лицо у него потемнело, и он сразу как-то обмяк, плечи опустились.
– А если и выслуживаюсь? – Блуждающие глаза его заблестели, а голос осип, точно простуженный. – Не подумали – для чего и кого? В доверие чтобы к немцам войти и вам же через то участь горькую облегчить.
– Врешь! – сказала Василиса Прокофьевна. – Не о народе, подлец, думаешь – о шкуре своей! А нам от подлых рук облегчения не нужно, не требуется.
Разгорячившись, пильщики не заметили, как подошли к ним два немца – ефрейтор и солдат.
– Was ist hier?
Все поспешно схватились за пилы. Ефрейтор обернулся к Тимофею. Тот улыбнулся.
– Господин Ридлер приказал, значит, тех, которые хорошо работают, поощрять. Они, ваше благородие, нынче, – указал он на груды отпиленных брусков, – эвон сколько отмахали. Говорю, могут немножко отдохнуть, а они не хотят: «Скорее, мол, докончим – скорее домой».
Ефрейтор, подкрутив тощенькие усы, на одних каблуках повернулся к пильщикам и вытаращил глаза.
– Arbeiten! No! Als Herr Strebulaeff gesagt… [1]1
Работать! Ну! Как господин Стребулаев сказал…
[Закрыть]
Но пилы и так уже дружно повизгивали, сыпались на землю крупичатые опилки. Немцы ушли.
– Не ворог я земли родной: не будет другого выхода – и умереть за нее сумею, – сказал Тимофей.
Никто не ответил, и Тимофей тяжело вздохнул. Везде так: к какой группе ни подойдет – ни в одних глазах привета. Пройдет мимо – затылком ощущает эту же ненависть. И с немцами не лучше. Для них он такой же пес, как и все, только с поджатым хвостом. Упустили партизан, а он отыскивай… Чорт их знает, где они теперь, партизаны!.. Леса большие: не только отряд – регулярную армию укроют. И отыщешь партизан – не обрадуешься. Степка нашел, указал – и теперь в застенке. Говорят, умышленно в засаду привел. Не могли справиться с отрядом – Степка расплачивается. Хорошо, что еще жизни не лишили… Вот и выходит – между двух огней: с той и другой стороны смерть может хватить негаданно.
«Неужто просчитался?»
– А ну отсюдова, пока по кумполу бруском не съездил! – гневно крикнул Фрол Кузьмич.
Нахлобучивая на лоб картуз, Тимофей заметил, что у насыпи вокруг Жени тесно стояли женщины.
Третий день приглядывается он к этой украинке с подозрением: то за одну, то за другую работу берется, – и всегда вокруг нее люди.
Темнело, и в дуновении ветра стал ощущаться крепнущий мороз. Тимофей запахнул полушубок и пошел, одинаково зло глядя и на колхозников и на немцев. Он был уверен, что Ридлер и сам знает, что со стороны Степки не могло быть никакого подвоха, а держит сына в застенке для того, чтобы крепче скрутить по рукам и ногам его, Тимофея Стребулаева.
В первый день, узнав, что сын обошел его, он был так разъярен, что даже злорадствовал: «Так и надо тебе, псу кривоногому, – не будешь в другой раз от отца самостоятельной дороги искать». Потом, когда злоба чуть поостыла, в груди зашевелилось что-то похожее на жалость: как-никак, хоть и кривоногий, а все же сын. Из этого чувства росла обида на немцев.
«Для них все слишком просто, – подходя к насыпи, подумал он тоскливо. – Привезут на себе люди телеги с грузами, офицеры крикнут: „Стребулаев, чтобы разгрузка быстро… раз… раз… – твоя ответственность! Пошел!“ А никто из них не думает, что народ еле сдерживает ярость, и эта ярость может обрушиться на него одного: немцев все боятся, его – никто, а ненавидят, кажется, больше, чем всех немцев, взятых вместе. Очень простое дело: брусом или лопатой по голове – и все…»
Женщины уже разбрелись и молча кидали лопатами землю, а Женя, нажимая на заступ ногой, говорила:
– Еще бачила, що полы мыла, а цэ ведь не к добру, товарки, а?
«Обыкновенный бабий разговор…» – Тимофей потоптался на месте и закричал:
– Ты что языком треплешь?
Женя улыбнулась:
– Та що в голову прийдет, дядько Тимохвей.
– Людей от работы отрываешь.
Глаза ее выпучились глупо, как у овцы.
– Та они ж утомляются, дядько Тимохвей. Нехай трошечки отдохнуть.
Тимофей недоверчиво вглядывался в лица женщин. На них лежала непроницаемая окаменелость.
– Говорят, сатана Иуду на землю спустил, и он теперь по Певскому району ходит, – сказала пожилая женщина в желтом платке.
Работавшая рядом с ней старуха покосилась на Тимофея и, вскинув лопату с землей, сурово пообещала:
– Доходится скоро…
Кровь жарко бросилась Тимофею в лицо.
– Не сбивайтесь кучей, вы! – заорал он. – Не велено! Отвечай тут за вас, мать вашу…
Женщина в желтом платке выпрямилась. Заправив под платок выбившиеся на глаза волосы, она посмотрела в сторону села и прошептала:
– Едет!
От села с лязганьем мчался танк.
Карл Курц и Генрих Мауэр заторопились к дороге; бросив карты, танкисты спрыгивали с бревен; от леса бежал начальник строительства.
Тимофей полез на насыпь.
Из остановившегося танка выпрыгнул Макс фон Ридлер и в сопровождении Отто Швальбе и офицеров направился к реке. Тимофей шел за ними, отступя шагов на десять, и мрачно смотрел, как перед гестаповцем вытягивались в струнку солдаты, как суетливее и быстрее начинали работать люди, а лишь тот проходил, все смотрели на него, Тимофея: немцы – пренебрежительно и с насмешкой, русские – брезгливо, с ненавистью. Страх липким холодом охватывал все тело. «Назад бы… Нельзя! Не выпустит Макс…» Две смерти, и обе тянутся к нему. Тимофей тихо поглаживал бороду, а хотелось вцепиться в нее и в голос, по-волчьи взвыть:
«Влип! Ох, цыганская морда, просчитался!»
Слушая Отто Швальбе, Ридлер похрустывал пальцами: мост восстанавливался слишком медленно.
– Вам виднее, господин фон Ридлер, но я бы порекомендовал… – Швальбе замялся.
– Продолжайте.
– Заменить всю эту шваль. Я полагаю, командование не откажет прислать на такое важное строительство несколько инженерных рот.
– Можете не продолжать.
Швальбе хмуро шевельнул бровями.
– Я не привык так работать, господин фон Ридлер: на каждом шагу беспорядок и бестолковщина. Эти «строители», не говоря уже о том, что больше половины из них неполноценны как рабочая сила, ленивы и глупы. Они не могут работать по-цивилизованному, эти дикари!
– Вы прежде бывали в России, господин Швальбе?
– Нет.
– Ну, а я… бывал! Эти дикари, если они захотят, могут работать отлично. Надо уметь заставить! Руки у вас ничем не связаны. Вооруженной силы достаточно. Лучшие мои офицеры предоставлены в ваше распоряжение. Чего же еще не хватает вам?
Они подошли к блиндажам, и Ридлер медленно повел взглядом по виселицам. Со вчерашнего дня повешенных на три прибавилось. Швальбе доложил: мальчишка казнен за то, что путал и разбрасывал арматуру, девушка «нечаянно» обронила охапку готовой арматуры в реку, а старика захватили, когда он разрубал опалубку, в результате бетон выполз и пришлось заливать арку заново, а цемент на исходе.
– И что это по-вашему – неумение или диверсия?
– Я не отрицаю, господии фон Ридлер.
– Следовательно?
Швальбе пожал плечами: если ко всему перечисленному имеются еще и диверсии – это лишний довод за то, что мост в плановые сроки с таким народом не восстановить.
Ридлер повернулся к офицерам и кивнул на виселицы.
– Семьи?
– Расстреляны.
– По строительству объявлено?
Офицеры переглянулись: объявлено не было.
Фон Ридлер раздраженно закурил.
– Расстрелы производятся не для этих… – он указал на виселицы: – им теперь все равно, а для живых. Все должны знать, что мои приказы – не пустые угрозы. Пусть каждый запомнит: если работает плохо, то этим он подписывает смертный приговор всей своей семье. – Он взглянул на скучающее лицо Генриха Мауэра. – Идите сейчас же в село и передайте на радиоузел. Сегодня, прежде чем разойтись по домам, все эти люди должны услышать про расстрел! Понятно? И чтобы в дальнейшем такая халатность не повторялась!
Офицер козырнул.
Отвернувшись, Ридлер долго смотрел на лес. То, что еще совсем недавно он высмеивал, называя «детской болезнью», начинало захватывать и его: не только лесные массивы, но и каждая рощица невольно в мыслях ассоциировалась с партизанами и заставляла настораживаться. Селения после его «урока» в Покатной стали безопасными, а дороги… Пришлось отказаться от удобства разъезжать по району в открытых машинах. Полковник Корф был ранен среди белого дня, и от него, Макса, смерть была в считанных миллиметрах: пуля просвистела мимо виска, надорвав край уха. Разведывательные рейсы самолетов до сих пор не дали никаких результатов. Партизаны, словно иголка в стогу сена, затерялись в лесу, но каждую ночь они давали о себе знать, и очень чувствительно. Несомненно, и эти диверсии на мосту и это упорство дрожащих от страха людей не без их влияния.
Слова Швальбе о цементе напомнили неприятные минуты, пережитые позавчера в штабе. Генерал-интендант, подписывая наряды, сказал: «Можно подумать, что вы; господин фон Ридлер, десять мостов строите… Жаль – материалы на ветер летят, очень жаль. Вы с полковником Корфом, как я слышал, красноармейскую часть окружили и уничтожили. Удивляюсь, как после этого вы можете терпеть у себя партизан!» Сказав это, он с подчеркнутым пренебрежением отодвинул наряды к краю стола, а из глаз его, тоже подчеркнуто, смотрела ехидная насмешка.
«Несомненно, кто-то донес». Ридлер пристально посмотрел на офицеров. Курц все время производил на него впечатление парня более глупого, чем это разрешается полицией. Но, может быть, эта глупость – всего-навсего маска? Теперь весь фокус продвижения к власти состоял в умении в нужный момент выбрать подходящую маску и носить ее с естественной простотой, как собственную кожу. Многие это поняли. Может быть, и Курц?
Пошатываясь, Курц смотрел на него, как преданный хозяину пес. Подобострастная и глуповатая улыбка все шире растягивала его губы, а в оловянных глазах не было ничего, кроме водянистости.
«Нет, по-настоящему глуп, – решил Ридлер. – А Генрих Мауэр, кажется, слишком апатичен для такого дела: единственное, что зажигает его глаза живым интересом, – это предсмертные судороги людей. Кто же тогда?»
Ридлер хрустнул пальцами. «Иметь за своей спиной доносчика? Нет, нужно найти его и отправить без пересадки к праотцам. Это не так уже сложно; куда легче, чем доставлять сюда проклятый цемент».
Мысли опять вернулись к партизанам.
– Листовок… не было?
Мауэр отрицательно покачал головой.
– Ну хорошо, идите, – отпустил его Ридлер и, поморщившись, тяжелым взглядом остановился на Швальбе.
– Мост будет построен в срок и без всяких инженерных рот. С саботажниками борются не отстранением их от работы, – они только и ждут этого. – Он указал на виселицы. – Этот метод правильный, но проводить его надо беспощадно. Лес рядом, и в веревках нет недостатка… Не только за диверсию и открытый саботаж… Половину строителей повесьте, но чтобы вторая половина построила мост в срок. Ясно?
Голос его звучал так резко и властно, что Швальбе вытянулся и стоял, не отнимая руки от виска. Ридлер круто повернулся к стоявшему в отдалении старосте:
– Ну?
Тимофей сдернул с головы картуз.
– Опять насчет сына, господин шеф…
– Сказано раз было: судьба сына в твоих руках, – холодно оборвал Ридлер. – Ты еще ничего не сделал, чтобы заслужить доверие. Советую поторопиться… Как и у всякого человека, у меня бывает конец терпению… Пошел!
Но Тимофей не уходил, растерянно переминаясь с ноги на ногу.
– Ну?
– Другое еще у меня дело… служебное. – Он приблизился к фон Ридлеру и зашептал с жаром, точно в бреду: – Боязно мне, ваше благородие… Все ненавидят, грозят, а о доверии… Какое тут доверие!.. Просьба у меня к вашей милости…
– О деньгах?
– Нет… Пусть постегают меня солдаты на народе… Не взаправду, для показа, – комкая в руках картуз, с тоской пробормотал Тимофей. – Слегка чтобы, ваше благородие…
Губы Ридлера тронула улыбка. Он перевел Курцу просьбу старосты и приказал ее выполнить. Минут через пять тот вернулся с солдатами. Они схватили Тимофея за руки и потащили к насыпи.
Мотористы выключили бетономешалки. Спуская штаны, Тимофей смотрел на строителей и со слезой кричал:
– За что? За что, спрашиваю? За то, что не могу смотреть, как народ мучается?
Курц толкнул его. Дрожащими голыми коленками Тимофей уперся в холодную землю.
– Сына гноят в застенке, и меня…
Резко свистнул прут, и Тимофей взвыл от неожиданности и боли, а по берегу прокатился смех: смеялись и немцы и народ.
