Текст книги "Чайка"
Автор книги: Николай Бирюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)
– По-нят-но… – Поднявшись, Ридлер швырнул брошюру на пол, намеренно наступил на нее и подошел к окну. Какой-то внутренний голос подсказывал ему, что между этой брошюрой и бегством населения из Уваровки – прямая связь.
– Знаете, господин оберет, что произошло в Уваровке?
– Да. Слышал.
– Слышали? – ледяным тоном переспросил Ридлер. – На кой чорт вы здесь находитесь, господин оберет? Объясните мне это, пожалуйста.
Корф гневно встал.
– Есть грань, господин фон Ридлер, за которой фамильярность переходит… – Он хотел сказать «в наглость», но сдержался и зажевал губами. – Не говоря уже ни о чем прочем, мой возраст… Я требую уважения к моему чину.
Ридлер злобно рассмеялся ему в лицо.
– Заслужите сначала! Чему вы своих солдат учите? Спать? Ведь в Уваровке большой гарнизон. Как же могло все население исчезнуть неизвестно куда? Я требую объяснения, слышите? Когда бунт проходит так организованно – это верный признак, что им руководят. Бегство уваровцев – партизанское дело.
Подняв брошюру, он затряс ею перед лицом полковника.
– Видите?
Зазвонил телефон, и Ридлер снял трубку:
– Слушаю.
– Это из Больших Дрогалей, – раздался в трубке взволнованный голос. – Говорит начальник гарнизона. Мы накрыли большое подпольное собрание русских.
– Задержали?
Голос начальника гарнизона торопливо сообщил, что задержать никого не удалось. Одного солдата русские изрубили топором, другого тяжело ранили в голову тупым предметом. Двух женщин и старика солдаты пристрелили, остальные успели убежать.
– Оцепили село? – нетерпеливо спросил Ридлер.
– Так точно, господин фон Ридлер. Жду ваших распоряжений; – ответил голос в трубке.
– Хорошо. Сейчас выезжаю.
Положив трубку, Ридлер приказал Корфу немедленно послать войска в Большие Дрогали и вышел из кабинета. Офицеры, находившиеся в канцелярии, испуганно вытянулись.
– Здесь не клуб и не гостиница, господа офицеры, – проговорил он, с подчеркнутой жесткостью произнося слова. – Идите каждый на свое место, и если… если у кого-либо из вас повторится «уваровская история», тот будет иметь дело со мной.
В дверях обернулся и сказал секретарю:
– Немедленно свяжитесь со Степаном Стребулаевым! Пусть явится сюда.
– Слушаюсь, – поспешно ответил секретарь.
Капель уже не падала с крыш. Лужи на дороге покрылись коркой льда, а над крыльцом свесились сосульки. Они казались отлитыми из зеленоватого стекла. В лицо Ридлера пахнуло резким морозным ветром. «Да, чертовски быстро меняется здесь все!»
От чувства, с которым он наблюдал войска, двигавшиеся на Москву, ничего не осталось: в грудь проник холодок, порождая какое-то странное состояние неуверенности, словно реальность всего окружающего бралась под сомнение.
Ридлер поморщился.
«Советский патриотизм…», «Крепость советского тыла…», «Единство советского народа с большевистской партией…» Когда ехал в Россию, он смеялся над этими и другими, как он их называл, химерическими понятиями. Тогда многое казалось простым и ясным. Думалось, что страх – великий регулятор, перед которым все живое падает ниц, стираются разные понятия и, как излишний хлам, отбрасываются идеологии. Но советская действительность вносит теперь в это «простое и ясное» свои коррективы, делая все сложным и непонятным. Страх? Разве мало страху было им нагнано на этих русских? Казалось, в них не оставалось ни искры воли, ни капли сопротивления – послушный тягловый скот… Девяносто три человека! И в такой решающий момент!.. Но главное не в этом. Очевидно, бегство уваровцев – только начало: подпольное собрание в Больших Дрогалях – прямое тому подтверждение. А это означает, что никакого раболепия здесь не было, – показное смирение, выжидание… Но если так – выходит, что все свои расчеты он строил на зыбком песке.
Сердце обожгла злоба, и он выругался.
«Главное – не теряться. Опустишь руки – немудрено и на песке оказаться. Действовать, и с максимальной энергией! Sturm und Drang [3]3
Штурм и натиск.
[Закрыть]– в этом выигрыш», – решил он и зло закричал на водителя:
– Какого чорта хлопаете на меня глазами? Полным ходом в Большие Дрогали!
Рев танка подействовал на него успокаивающе.
«Пусть кичатся своей моралью, стойкостью, – усмехнулся он, прислушиваясь к работе мотора.: – Сталин сам признает: „Современная война – война моторов“. А моторы-то, вот они! У нас! Стойкостью самолет не собьешь в небе, моралью танк не раздавишь. „Объединение свободолюбивых наций…“ Не так-то скоро все это делается. Пока Англия и Америка обо всем договорятся со Сталиным, мы оставим от России одни развалины». Он рассмеялся. Мрачные мысли исчезли, точно их подхватило свистящим ветром и отбросило прочь. Но ненадолго: в грудь опять проник неприятный холодок и пополз по всему телу…
«Нет, ни в коем случае нельзя допустить, чтобы эта брошюра обошла весь район. Нельзя!»
Ветер со свистом и воем врывался в смотровые щели, но Ридлеру казалось, что скорость слишком незначительна. Он приподнял крышку люка и выпрямился во весь рост.
Танк уже миновал Залесское и мчался полем. Черная земля, черный притаившийся лес – все было чуждо, враждебно. По небу лениво плыли тяжелые тучи. Ридлер хрустнул пальцами.
Он смотрел на тучи, а видел глаза, много глаз, но все одинаковые, похожие на те, что с беспощадной ясностью смотрели на него с первой страницы брошюры; некуда было от них скрыться. Они даже и затылком чувствовались; и, может быть, от этого казалось, что тучи плывут не по небу, а в голове, и осенний холод их ощущался в груди. Несомненно, эта брошюра увела со строительства сотню людей и уведет всех, если немедленно не пресечь ее распространение.
Дорога круто завернула к лесу, и вместо туч перед глазами возникло рыжее облачко, быстро расплывавшееся па небу. Зарево? Да, похоже было на зарево. Далеко ли пожар, близко ли, Ридлер не успел определить: его внимание привлек голый человек, бежавший из леса. Человек этот, по-видимому, выбивался из последних сил: он шатался; падал, поднимался и опять падал. Вот долетел крик, кажется мольба о помощи. Ридлер тронул водителя за плечо.
– Узнайте, что за человек! – Но ждать нехватило; терпения, и, едва танк остановился, он первым выпрыгнул из люка.
Человек лежал вниз лицом, без признаков жизни. Ступни его ног, прихваченные морозом, были белые, а спина и бока в черно-багровых пятнах, местами кожа сползла. «Мороз? Не похоже». Ридлер взглянул на голову, и ему стало ясно, что человек побывал в огне: волосы его были опалены.
Водитель перевернул бесчувственное тело, и Ридлер нахмурился: перед ним лежал Август Зюсмильх.
«Вот где зарево – над Покатной». Он взглянул на небо и окончательно уверился: там!
– Дышит! – сказал водитель, прижавшись ухом к волосатой груди Зюсмильха.
– Трите снегом, водки влейте.
С большим трудом водителю удалось влить сквозь стиснутые зубы Зюсмильха немного водки. Август застонал.
«Застынет на снегу», – мелькнуло у Ридлера, но это было сейчас для него не существенно. Важно было немедленно выяснить: что же такое произошло в Покатной?
Он приподнял голову Зюсмильха.
– Что случилось, Август?
Веки Зюсмильха вскинулись.
– Глаза… глаза… русские глаза!
– Август, ты не узнаешь меня? Я Макс фон Ридлер.
Зюсмильх не узнавал. Он находился в состоянии такой психической травмы, когда все выключается из сознания, кроме событий, ставших ее причиной. Сознание вновь и вновь возвращается к пережитому, воскрешая его со всеми деталями, и оно воспринимается, как затянувшаяся реальность. Зюсмильх не чувствовал под собой мерзлой, покрытой снегом земли; рябое лицо его пылало жаром. Не чувствовал он и морозной тишины голого поля: в ушах его стоял треск пожираемой пламенем школы. Он видел, как в дыму и огне метались полураздетые солдаты его гарнизона. Они влезали на подоконники, но тут же спрыгивали обратно – в огонь и дым, и вопли их сливались с торжествующими криками покатнинцев, с вилами в руках столпившихся под окнами.
А сам он, голый, стоит возле колодца в середине тесного молчаливого круга людей. И напротив него в этом кругу – коренастый старик, тот, что не дал запороть его вилами и потом приказал раздеть, – Фрол Кузьмич. Брови у этого Фрола Кузьмича косматые, сдвинувшиеся, губы разжимаются с трудом, и сквозь зубы страшно вылетает: «Ты, сволота, над матерью моей потешался?..»
Зюсмильх горячо забормотал. Наклонившись, Ридлер расслышал слова:
– Я тогда не знал, что эта старая женщина – твоя мать… Я тогда не знал…
– Зюсмильх! Посмотри на меня. Слышишь? Это я, Макс фон Ридлер.
…Глаза Зюсмильха бегали из стороны в сторону: нигде не было лазейки, плотно сомкнулся круг разъяренных русских. Торчали над их головами зубья вил, огрубелые пальцы судорожно сжимали рукоятки топоров, а на окаменевших лицах жили одни глаза, которые, казалось, вот-вот выпрыгнут из-под бровей и кинутся на него, чтобы разорвать. Кто-то плюнул ему в лицо. «Пляши, стерва!» – слышит он голос Фрола Кузьмича.
Зюсмильх мотнул головой, ноги у него задергались. Ридлер с бешенством тряс его за плечи.
– Зюсмильх!
…Глаза Зюсмильха с волчьей тоской оглядывали не-размыкающийся круг, а русские… Они смотрят на него молча, без улыбок. Слезы страха и бешенства застилают ему глаза. «Пляши!» – подгоняет его голос Фрола Кузьмича. Старик, замахивается кулаком. Он, Зюсмильх, загораживает лицо локтем. «Пой, что твоя Германия выше неба. Пой, что твоему Гитлеру приснилось, будто бы он на льва похож… Пой!..» – кричит Фрол Кузьмич.
Зюсмильх завыл тоскливо, как волк, – он пел.
Ридлеру стало не по себе от этого воя. Выпрямившись, он осмотрелся. Со стороны Залесского с грохотом приближалось черное пятне, с каждой секундой становясь отчетливее, – танк. Крышка на башне поднялась…
– Отправьте в госпиталь, – сказал Макс высунувшемуся из люка Корфу.
Зюсмильх отчаянно сопротивлялся. Он бился в руках солдат и кричал: «Нет! Нет!»
…Он прекрасно знал, что с ним собираются сделать. Ведь только минуту назад, когда он не мог больше петь и упал на землю, с плачем вымаливая пощаду, кто-то из русских крикнул: «Не могу смотреть на него, сил не хватает, в огонь гада!» И его потащили к школе. А в школе уже не слышалось воплей. Там рвались патроны. Пламя лохматой гривой бушевало на крыше. В дверь густо сыпались искры: в сенях надломилась балка и с треском рухнула на пол. На улицу из окон черными жгутами повалил дым. Люди, стоявшие под самыми окнами, расступились, и его, Зюсмильха, швырнули. Каким-то чудом ему удалось не задохнуться, вскарабкаться на подоконник, выпрыгнуть… И вот сейчас ему казалось, что они опять схватили его, опять хотят бросить в огонь.
– Нет, – кричал он, вырываясь, – я не хочу!. Не хочу гореть! Все равно опять выпрыгну, не хочу-у-у!
Подождав, пока затолкнули в танк вопившего лейтенанта, Ридлер взглянул на часы. Возня с Зюсмильхом бесплодно отняла пятнадцать минут, а сейчас нельзя было терять ни одной секунды.
– В Покатную! – крикнул он своему водителю. – Да побыстрее!
От бешеной скорости засвистело в ушах. Ридлер не сводил глаз с расплывавшегося пятна зарева. Сердце колотилось мучительно-зло. И опять ему казалось, что танк движется слишком медленно, хотелось спрыгнуть на землю и бежать впереди него. Он не знал толком, что и как произошло в Покатной, – только мог догадываться и строить предположения. Но одно знал наверняка: в этом селе побывали партизанские агитаторы с этой страшной брошюрой. Наконец замелькали дома Покатной… Танк остановился возле школы, вернее возле того, что осталось от нее: на земле кое-где, вспыхивая пламенем, тлели обуглившиеся бревна и валялись черные, обгоревшие трупы солдат.
Ридлер огляделся. Дворы по обе стороны дороги стояли с распахнутыми воротами и калитками: дома были пусты.
Глава втораяЛучина потрескивала, и от нее по всей кухне расходились дым и копоть.
Семен Курагин сидел на лавке возле стола в облезлой шапке-ушанке, в рваной куртке, подпоясанной красным кушаком, и чинил хомут: он теперь работал у немцев возчиком при госпитале. Протыкая шилом много раз латанную кожу, Семен жадно слушал, что говорила его жене соседка, только что вернувшаяся со строительства.
Наколов шилом палец, он выругался и отбросил хомут к печке.
– А может, брехня все это… а предвестнице-то? Нет проглядки… дай, мол, Егор те за ногу, придумаем…
Жена рассердилась. На ее исхудавшем и, казалось, совсем бескровном лице проступили розовые пятна.
– Ты, Семен, всегда ко всему так: и хочешь тронуть, да как бы не обжечься… Уваровцы всем селом сбежали; покатнинцев нынче на стройке – ни одного. Говорят, за ночь они у себя всех немцев пожгли. Это тоже придумано?
У Семена от изумления все мысли из головы вылетели.
Небольшого роста, щупленький, он стоял, теребя рыжеватую бородку, скатавшуюся клочками, и смотрел в рот жены, из которого, как горох из мерки, сыпались гневные слова. Не то, что сказала жена, конечно, ошеломила его. До него тоже дошли слухи об ушаровцах и пакатнинцах; он даже сам видел Августа Зюсмильха. Здоров, как бык, оказался немец. Привезли его в госпиталь обмороженным, обожженным. Всю ночь метался в бреду и кричал о пощаде. На рассвете пришел в себя и сразу же потребовал водки. Ему разрешили, и: он пил чуть ли не весь день.
Нет, совсем другое ошеломило Семена, – никогда за всю жизнь не говорила с ним жена таким тоном, словно он уж и не глава семьи и словно каторжная жизнь ему мозгов убавила, а жене прибавила. От обиды слезы выступили.
– Цыц, Егор те за ногу! – закричал он. Хотелось, чтобы крик прозвучал басисто, так, чтобы все окна в избе дрогнули. Но к потолку взлетел жиденький тенорок. Семен вздохнул и покосился на свою тень, шевельнувшуюся на стене. Тень была непомерно велика – начиналась от его ног, лежала на стене, а головой даже до середины потолка доставала.
«Вот таким бы на самом деле… Тогда, небось, и не пикнула бы, осеклась». Но вспомнилось, что жена всегда считала его выше, чем он был на самом деле, и гнев улегся.
– Ну, чего ты?.. Я к тому: доподлинно ли, что эта предвестница от Сталина?
– От Сталина! – убежденно подтвердила соседка. – Говорит: вот-вот Красная Армия будет…
Семен завозился, отыскивая кисет с табаком. От волнения он все время попадал рукой не в карман куртки, а в прореху на боку.
– Скорей бы к нам она, предвестница-то… – с тоской и нетерпением вырвалось у хозяйки. – От самой бы все послушать. – Она заломила руки. – Сил-то ведь больше совсем нет.
И, присев на лавку, затряслась в беззвучном плаче. Соседка обняла ее.
– Придет! Видишь, как она хитро, чтобы немцев запутать, не подряд ходит: из Уваровки в Покатную… Соседи гадают, и я думаю: не нынче так завтра у нас будет.
Скрипнула дверь. Семен оглянулся и увидел дочь, устало переступившую порог. Все лицо его жалостливо сморщилось. В последние дни он не мог смотреть на дочь без того, чтобы не щемило сердце. Какая была до войны! Пройдет, бывало, по улице, и кажется, все на нее оглядываются: эх, мол, и раскрасавица же дочка у Курагина!
А сейчас глаза будто из погреба смотрят, хоть бы раз улыбнулись… Ни румянца, ни живости прежней.
«В восемнадцать-то лет… Эх, жизнь, Егор те за ногу!»
На кухню вместе с клубами морозного воздуха ворвался с улицы шум голосов.
– Чего там, дочка?
– Беженка из Москвы.
Семен настороженно скосил глаза на соседку.
– Говоришь, откуда предвестница-то, из Москвы?
– Из Москвы, – горячо подтвердила та.
– Это доподлинно?
– Доподлинно.
– Та-ак… – протянул Семен.
Он натянул на голову шапку и вышел из избы.
На улице под окнами его дома столпились соседи. Все молчали, и лишь из середины толпы слышался рыдающий женский голос:
– Я – на площадь, где все театры… Батюшки вы мои! Театр-то этот, что с тремя конями на крыше… Смотрю на него, а немцы – в окна штыками, прикладами. Звенят стеклышки, будто плачут. А другие немцы уже на крыше – коней трясут. Грохнулись кони на землю, и тоже вдребезги. Сколь людей ими придавило! И мне тоже ногу – вот, смотрите.
Семену не было видно лица беженки.
– Ну-ка, гражданки, – проговорил он решительно и, растолкав женщин, очутился лицом к лицу с Аришкой Булкиной.
Она взглянула на него и хотела уйти, но Семен удержал ее за руки.
– Обожди, Егор те за ногу!
Он старался припомнить: где-то вроде он видел эту бабу.
– Конем с театра, говоришь, зашибло? Ну-ка!
Аришка оголила ногу до самого бедра, и Семен вспомнил.
«На ту пьяную бабу, кажись, похожа… Когда же это было? Да, по весне!»
Вся сценка быстро пронеслась в памяти. Поздним вечером ехал он в городе узким переулком. Впереди лошади шли пьяные – парнишка и баба, очень похожая на эту «беженку из Москвы». Они нарочно медлили – пройдут шага два, остановятся… Он сначала упрашивал, потом выйдя из себя, ругнул их. Баба визгливо засмеялась, нагнулась и, задрав подол, зло выкрикнула: «Не запряжешь ли, милый, в пристяжку?.. На паре, добрый человек, лучше большевиков катать, а насчет меня, кавалер, не сумлевайся, кобыла чистейших кровей – единственная дочка бывшего купца первой гильдии».
Помнится, в груди от такого похабства опалилось все. Изловчившись, он так жвыкнул бабу кнутом, что она завертелась, словно вьюн, и на самом деле с быстротой чистокровной кобылы понеслась по улице.
Вспомнил это Семен и сильнее стиснул руку Аришки.
– А у тебя, к примеру, нет на заднице рубца от моего кнута?
Аришка метнулась глазами по толпе, ища сочувствия, но все бабы, только что со слезами слушавшие ее рассказ, смотрели теперь сурово, настороженно.
– Говори, Егор те за ногу, откуда?
– Я-то? Из Певска.
Толпа угрожающе зашумела.
Аришка вырвала руку, оттолкнула Семена.
– Родненькие! Да разве я сказывала, что москвичка? Из Певска я… И до войны в ём жила, а как немцы подошли к городу значит, я в Москву побежала: там у меня сестра. Только я, родненькие, к Москве, а немцы – тут как тут… Сестру мертвой нашла. – Она всхлипнула. – И обратно сюда… Пропитаться нечем, и хожу по деревням, побираюсь.
Семен снова было подступил к ней, собираясь допросить как следует, но в конце улицы раздался звонкий мальчишеский крик:
– Красная Армия!
По дороге с винтовками наперевес бежали люди в красноармейских шинелях. Семен насчитал восемнадцать человек. Сдернув с головы шапку и размахивая ею, он не помня себя, во весь дух пустился им навстречу.
Глава третьяКатя устало шла лесом.
Снег, освещенный утренним солнцем, ослепительно искрился.
Сосны стояли бело-зеленые, с чуть розоватыми макушками. Налетит ветерок – вздрогнут, сбросят с себя пушистые хлопья и опять застынут, задумчиво опустив ветви.
Глаза Кати, смотревшие из-под края заиндевевшей шали, хмурились. В Больших Дрогалях она встретилась с Женей, и подруга передала ей приказ Зимина вернуться в отряд. Опасность, правда, стала очень велика. Немцы, по всему видно, решили во что бы то ни стало поймать неизвестного агитатора: в деревнях устраиваются ночные повальные обыски, чуть ли не на каждом шагу стоят патрули, по дорогам рыскают конные разъезды – хватают девушек. Может быть, Зимин прав: дальнейший риск не нужен. В отряде готовят много рукописных листовок с кратким содержанием доклада Сталина. Эти листовки и народная молва завершат начатое дело, а идет оно хорошо: горят дома, занятые немцами, бегут люди со строительства, пустеют деревни…
Мороз пощипывал глаза и переносицу, пробирался под полушубок и полз по телу мурашками. Полушубок был очень рваный и не по ее размеру: кто-то снял его с себя и накинул ей на плечи, когда она бежала по улице Больших Дрогалей, спасаясь от облав немцев. У пояса под полой побрякивали гранаты. Она взяла их из потайного склада в лесу и третий день ходит с ними. Опасно, конечно: попадется немцам – сразу выдадут. Но если схватят безоружную, где гарантия, что не найдутся предатели и не скажут немцам, кто она? Так вернее: или отбиться, или… Если уж погибать, то как бойцу.
Трансва-аль! Трансва-аль!..
Сдвинув гранаты поплотнее, чтобы не гремели, она застегнула полушубок и прислушалась. С пролегавшего рядом большака вместе с песней доносился сочный хрустящий скрип. Так скрипят сани по снегу, подернутому легкой ледяной корочкой.
«У кого из русских могла сохраниться лошадь?» – удивленно подумала Катя.
Прячась за деревьями, она пробежала несколько шагов и увидела серого коня, трусившего по дороге. На передке саней сидел Семен Курагин.
Натянув вожжи, он смотрел прямо перед собой и задушевно вытягивал жиденьким тенорком:
…Страна моя,
Ты вся горишь в огне.
Катя плотнее закутала шалью лицо, оставив открытыми одни глаза, и вышла из-за деревьев.
– Не подвезешь немного?
Помолчав, возница придержал лошадь и указал ей на сено позади себя.
– Тепло же ты укуталась…
– Какое там тепло – кругом отдушины, – засмеялась Катя, разглядывая лошадь.
Где-то совсем недавно видела она такого серого коня с черными пятнами между ушей и на левом боку. В деревнях? Нет… Там и ржания конского ни разу не слышала, ни разу не обдало запахом свежего навоза, точно не по живым селениям проходила, а по вымершим. Где же тогда?
Вдруг в памяти мелькнул васькин окрик: «Шагай дальше, пятнастая!» И она вспомнила: «У Михеича! На этом самом коне и ускакал с большака немец».
– Как, дядя, конь-то у тебя сохранился?
– Не сохранился. «Господа» немцы дали.
Катя насторожилась: за хорошие дела гитлеровцы не одаривают.
– Говорят, старик какой-то партизанам довольствие возил, Егор те за ногу, его лошадь.
Она смотрела на него испуганно: почему знает? Неужели кто проследил и… выдал Михеича?
– Немцы, значит, дали?.. А почему тебе?
– Мертвяков возить.
– Мертвяков?
Семен кивнул.
– Вызвали, спрашивают: «Кучер?» – «Кучер». – «Вот, – говорят, – тебе даспферде» – так они, сукины сыны, на своем языке собачьем животину бессловесную облаивают. Говорят, а я – ни бельмеса. Позвали пересказывателя. Растолковал он: в возчики назначают – мертвяков, Егор те за ногу, вывозить. Это из ихнего госпиталя… И холодов еще стоящих не было, а они… обмороженных каждосуточно доставляют, а я отвожу… Дал согласие на такое дело. Мост, например, строить – для души больше тягости. Подумал: живого лиходея везти – тоска бы смертная, а мертвяков – ничего. Поболе дохли бы – отвезу.
Он обернулся. На лице его, изрытом мелкими оспинами, проступила настороженность.
– А ты чего выпытываешь? Сама-то откуда будешь?
– Я дальняя. В Смоленск пробираюсь. Потеребив бородку, Семен прикрикнул на лошадь; она замахала мордой и побежала быстрее.
– «Сам корми», говорят. А чем? Достаю кое-где сенца. Жалко животину, на хорошем бы корму – не конь, а самолет… И то, гляди, рысь, как у кормленой.
Он вздохнул и тихо пропел:
Трансва-аль! Трансвааль!..
Страна моя…
– Да, Егор те за ногу, Трансваль – это Трансваль, а у нас – пришли немцы, и подогнулись все мы. Эх! – вырвалось у него со злостью. – Подогнулись ведь, девка, а? Заместо того, чтобы бить их… вот так, насмерть!..
– Не все, дядя… Партизаны, например, не подогнулись, – хмуро сказала Катя, занятая думой: «Кого же послать в Залесское разузнать о Михеиче?»
– Партизаны? – зло переспросил Семен. – Как-нибудь без партизанов обойдемся.
Нервно свертывая цыгарку, он рассказал, как три дня тому назад к ним в Жуково заявились партизаны.
– Глядим – в шинелях красноармейских, в касках. Сперва подумали – Красная Армия. Душа ходуном заходила. Навстречу кинулись. Расцеловался с одним на радостях, а от него винищем, Егор те за ногу, как из откупоренной литровки. Глянул на другого – еле на ногах держится. Сперва это ни к чему, так вроде и надо: отбили, мол, у немцев и выпили – не пропадать же добру! Тащите, говорят, нам еды – мы голодные. Какая же у нас, к чорту, еда? Что было – последним куском поделились. Говорят: мяса давай, курей, яичек. Одна бабенка полкраюшки хлеба от чистого сердца вынесла – у детишек оторвала и командиру, кривоногий такой… А он, сукин сын, краюшку наземь и ногой: «Яичек давай!» Взвыла, известно, бабенка. «Не партизан ты, а сволота». Он ее с размаху по лицу; она, Егор те за ногу, – с ног… И пошло: одни кинулись народ избивать, другие по избам шарить. Тут постовые ихние как заорут: «Немцы!» Смылись, конечно, и трех девок с собой уволокли. – Он помолчал. – Только ушли, и вправду – немцы на мотоциклах. Согнали всех: зачем партизанам еду давали? Двух баб и мальчонку повесили.
Семен обернулся к изумленно слушавшей Кате.
– Немцы все по радио: хватайте партизан, – не защитники они вам, Егор те за ногу, а бандиты, пьянствуют, грабят, а вы из-за них муки терпите. Не верили, так теперь своими глазами увидели… Вот и думаем: в другой раз заявятся – похватаем и отволокем: ястреб ястреба клюет – мирной пташке радость.
– Это не партизаны, дядя, – взволнованно сказала Катя. Она догадалась: в Жукове была та самая банда, что выдает себя за партизанский отряд. Не могло быть сомнения, что это очередная провокация немцев.
– Кто ж тогда?
– Бандиты.
– Бан-ди-ты? – Семен задумался. – Это правда: бандитами-то их в самый раз назвать.
Он подозрительно оглядел Катю.
– А ты откуда знаешь про это, раз дальняя?
– В народе слышала. Говорят, в лесу уголовники укрылись и по указке немцев народ грабят, чтобы, значит, восстановить его против настоящих партизан; а настоящих партизан народ знает, они не ходят по деревням, народ сам доставляет им все, в чем нуждаются. Ты же, дядя, только сейчас говорил: лошадь у тебя от старика, который возил довольствие партизанам.
– Это так, – озадаченно произнес Семен и начал счищать кнутовищем с передка саней снег. – В первое-то время правильные были партизаны, и командовали ими люди большой души – головка наша: Лексей Митрич Зимин да Катерина Ивановна. Чайкой ее мы все звали. Такие люди за народ на куски дадут себя изрезать! Убили их, девка, и весь отряд ихний в болоте потоплен!
– Неправда!
– Говорю – значит правда! – озлился Семен. – Нам, здешним, лучше свои дела знать, чем прохожим из Смоленска… Лексей Митрич и Катерина Ивановна, ежели в живых-то, разве допустили бы, что для Гитлера беспрепятственно мост строится?
– А про то, что каждую ночь немецкие транспорты взрывают, у вас не слышали, дядя? О том, что немецкие главари только мертвяков открытым саням доверяют, а сами в танках разъезжают, – об этом не знаете?
– Знаем и об этом… – неохотно отозвался Семен. – Десант, говорят, красноармейский высадился…
Табак из его цыгарки, которую он старательно сворачивал, просыпался.
– Толкуй беспонятным – не куря насидишься. – Говорю, Егор те за ногу, немцы и сами подтверждают – шила в мешке не утаишь; чуть не каждый день бои у них в лесах с красноармейцами.
Катя засмеялась.
– Красную Армию немцы давно «уничтожили», откуда же взялся «десант»?
Насмешливые искорки, взметнувшиеся в ее глазах, подержались еще мгновение и растаяли.
– Не верь, дядя, фашистской брехне и соседям накажи, чтобы не верили. Жива Красная Армия! Крепче, чем до войны, стала. Ни одному немцу под Москвой не дает голову из окопов высунуть. Ждут бойцы приказа Сталина – двинутся и так ударят, что от «господ» немцев только грязь останется… И отряд Зимина жив, от верных людей знаю. Это ему старик возил довольствие, его боятся гитлеровцы.
Семен посмотрел на нее с недоверием и промолчал. Поднялся ветер, и по обе стороны дороги закачались, зашумели сосны. Катя глядела, как он собирал на желтую от мозолей ладонь по табачинке, а из мыслей ее не выходила нарисованная им картина бандитского налета на Жуково. Как обезвредить их? Конечно, надо будет говорить о них в деревнях, может быть специальную листовку выпустить… Самое верное – уничтожить бы всю банду, а главаря расстрелять на глазах у народа. Но где их найти? Пойманные отрядом два бандита наотрез отказались указать местонахождение своего логова, а три разведки не дали никаких результатов.
Из глубины леса неожиданно донесся женский плач. Семен вздрогнул.
– Уволокли трех, а наутро прибежала только одна, – сказал он глухо.
Катя порывисто схватила его за рукав куртки.
– И она знает, где они… эти «красноармейцы»?
– Еще бы не знать!
– Скажи мне, дорогой… фамилию этой девушки?
– А тебе зачем?
Катя не нашлась сразу, что ответить. В лицо Семена хлынула краска.
– Чего допытываешься? – И он замахнулся кнутом. – Говори, кем послана ко мне, не то всю как есть исхлестаю.
– Что ж, отведи душу, – спокойно сказала Катя. Под ее взглядом он смутился и опустил руку.
– Дочь моя… А какая у меня фамилия – это тебе ни к чему.
Ветер сдунул с его ладони старательно собранную махорку. Семен рассвирепел окончательно.
– Слазь! Мне попутчиков не надо. Шпыняет тут глазищами сквозь спину до самой души, как спицами… Прокатилась малость – и хватит. Вытряхивайся!
В глазах Кати была нерешительность: открыться? Сам Курагин не внушал ей опасения, но он может проболтаться кому-нибудь «под секретом», что она в здешних местах, и «секрет» легко может дойти до немцев. Оцепят они ближайшие села и хутор Лебяжий, на который она сейчас пробиралась, и схватят.
Катя покосилась на руку Семена, крепко стиснувшую кнутовище. По его нахмуренным бровям нетрудно было угадать, что он в самом деле готов осуществить угрозу.
– Не торопись, дядя, – сказала она мягко. – Гонишь – слезу. Села я к тебе случайно, никто не подсылал. А когда узнала, что ты из Жукова, решила до конца вместе доехать. Есть у меня одно дело секретное в этом селе.
– Какое еще дело?
– Дело-то… – Катя замялась. – Лицо у тебя хорошее: сразу видать – мужчина твердый, с характером. Вроде и можно довериться, а боюсь…
Семен выжидательно молчал.
– Не проболтаешься?
– Не из болтливых. Язык к месту пришит – не балалайка.
– По лицу видно, – сдерживая улыбку, согласилась Катя.
Семен не смотрел на нее, но не только лицо, а и вся его щупленькая фигурка с гордо поднятой головой выражала чувство оскорбленного достоинства и как бы говорила: «Хоть говори, хоть нет, – мне наплевать. Почище люди, Егор те за ногу, доверием не обижали».
Катя рассказала ему, что целую неделю прожила с партизанами. Как к ним попала и зачем – просила не выпытывать. Алексей Дмитриевич и Чайка живы и здоровы. Отряд готовится к большим боям. Перед боями решено установить связь со всем народом. От каждого селения намечено пригласить по одному человеку. И от Жукова тоже. Когда уходила, Алексей Дмитриевич попросил ее заглянуть в это село и найти там… Семена Курагина. Семен даже подпрыгнул, натянув вожжи, крикнул:
– Тпру-ру!..
Лошадь остановилась. Бросив вожжи на передок, он вытер разом вспотевшее лицо.
– И чего, к примеру, сказать ему? Катя покачала головой.
– Только лично с глазу на глаз самому Семену Курагину могу передать.
– Да я – он и есть! – Семен рассмеялся. – Чего глаза вытаращила? Я и есть, Егор те за ногу! В селе нас только двое Курагиных, брат еще… А Семен – один я!
– На слово в таких делах не верят.
– Да, пожалуйста, кто хошь… – Он огляделся по сторонам, позабыв вгорячах, что вокруг одни сосны, которые, может, и знают, что он Семен Курагин, да сказать не сумеют. – Придется, видно, до села, – сказал он огорченно. – Это как же, Егор те за ногу, Семен я или не Семен? Да в селе каждая собака, ежели б по-человечьи умела, подтвердит, каждая кошка меня знает.
