Текст книги "Чайка"
Автор книги: Николай Бирюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)
– Мне нужен приказ фон Ридлера, господин полковник, – сказал Зюсмильх.
Глаза полковника уставились на него тупо, как два стеклянных шарика, густо запотевших и разрисованных красными жилками.
Зюсмильх повторил. Корф вытащил из-под чернильницы лоскуток бумаги.
– На!
«Не давайте Волгиной ни минуты-передышки, – прочел Зюсмильх. – Как только к ней вернется сознание, – на пустырь, сделать, как говорили. Не поможет – ложный расстрел, не поможет – обратно в камеру, и на ее глазах пытка № 7 над матерью. Нервы натягивать до предела, но за сохранность жизни отвечаете своей головой.
Фон Ридлер».
Опять зазвонил телефон. Полковник и Зюсмильх переглянулись, но звонок не повторился: вероятно, телефонист включил по ошибке и тут же выключил.
На стене скрипнули часы и пробили два раза.
– У, чорт… ночка! – прошептал Корф. Он взял листок, до половины исписанный ровными буквами с готическими завитушками и выпачканный чернильными кляксами.
Комкая в пальцах записку с приказом Ридлера, Зюсмильх смотрел в окно на звездное небо, по которому расплывалось зарево пожарищ.
«Прошу учесть все вышеизложенное и перевести меня в строй, – писал полковник. – Прошу…»
Перо споткнулось: звонок!.. Корф схватил трубку.
– Горит еще? Где?
Зюгмильх, пошатываясь, вышел из кабинета.
Глава пятнадцатаяТолько подбежав к своему дому, Стребулаевы решились остановиться, чтобы перевести дух. Степку трясло как в лихорадке, и он ни слова не мог выговорить. Тимофей полой полушубка вытер лицо.
Хутор темнел – молчаливый, безжизненный. И в прежние ночи немного бывало на улице жизни, но она таилась тогда в домах за закрытыми ставнями, за накрепко запертыми воротами и сенными дверями. А теперь во многих дворах ворота были распахнуты, по улице гулял ветер, тоскливо хлопая калитками и ставнями.
Тимофей догадался: соседи сбежали в леса – значит, нечего бояться мести тех, которые видели, как он подкатил немцев к Кулагиным.
– На сегодня бог миловал, – прошептал он и, вздохнув, словно свалил с себя чугунную тяжесть, крупно перекрестился: – Помилуй мя, боже, по велицей милости твоей и по множеству щедрот твоих…
Пораздумав, тихо сказал:
– Это хорошо, ежели партизанам удастся мост этот… к чортовой матери!
Степка молча согласился. Он теперь твердо решил – лучше в камеру Ридлера, чем обратно на строительство.
– Зазря только, тятя, насчет Волгиной… Не простят нам ее, – проговорил он поежившись.
– Дурак! – коротко отрезал отец. – Страшно? А ты бы хотел деньги задарма получить? Эвон сколько!
Он провел рукой по оттопырившемуся карману. Глаза Степки заблестели.
– Сколько?
Он весь замлел, нетерпеливо переминаясь на кривых ногах; ему казалось – не минута, а добрых полчаса прошло, прежде чем отец сказал:
– Пять тысяч марок. Остальные господин Макс обещал на дом прислать.
– Я про это самое… на мою долю сколько?
Отец не ответил.
– Марки… Хвоста овечьего на них не купишь, – обиженно процедил Степка.
Тимофей погладил бороду и сказал, скорее размышляя вслух, чем для сына:
– Сейчас марки, конечно, бумажки. А когда немцы укрепятся как следует, тогда марки станут денежками. В Певске все начальство меня знает – своя рука… Налажу торговлишку с немцами…
– А дом? – спросил Степка. Для него это было важнее денег, потому что сулило долгожданный раздел: два дома – две семьи.
– Велел господин Макс выбирать в любом селе, – сердито буркнул Тимофей: он не любил, когда прерывали его размышления. – Только занять-то тут как, когда знаешь, что хозяева рядом… из леса за своим двором приглядывают… Это тово… как бы сказать…
Прищурясь, он медленно обежал глазами соседние дворы с распахнутыми воротами и тяжело опустил руку на плечо сына.
– В городе дом возьму. Я уж там облюбовал один – в два этажа. Верхний – под жилье, а внизу, – двери железные, под лавку. Подходящее помещение. Завтра к Максу пойду, так, мол, и так, сараи и угодья, что в приказе, – от них отрешаюсь, а насчет этого домика… Бог даст завтра и переберемся: тут, пока все не утихомирится, опасно. Ныне бог миловал, а завтра… «На бога надейся, а сам не плошай». Понял? И ни о какой такой доле чтобы я больше от тебя, чорт кривоногий, не слышал… Дошло до тебя? А то оставлю одного в пустом хуторе, пусть к тебе соседи из леса в гости понаведаются…
Тимофей запахнул полушубок и толкнулся в калитку.
– Паскуды длинноволосые! В такое время двери нараспашку, – проворчал он.
Степка понуро проковылял за ним во двор. Отец тщательно запер ворота.
У крыльца задержался.
– Посмотри коня, как он там.
Ни жены, ни снохи в избе не было. «Чорт их знает, где шатаются в такое время!»
Не раздеваясь, Тимофей сел за стол и вытащил из внутреннего кармана полушубка толстую пачку немецких денег.
Степка пробыл в хлеву минут пять. Войдя в избу, с сердцем хлопнул дверью.
– Издыхает. Никакой корм не берет – ни сено, ни овес. – Он вытер рукой слезы и зло укорил: – Чтоб тебе, тятя… пешком до немцев, чай, ноги-то не отвалились бы.
Из горницы слышался шепот:
– Две тыщи сто, две тыщи двести…
– Издыхает, говорю!
– Чорт с ним, ежели издыхает, – с досадой отозвался отец. – Макс обещал завтра дать коня этого старосты Залесского, знаешь?
– Ничего я не знаю, окромя того, что ты сына сродить сумел, а подумать о нем и в голову не приходит… Последнего наследствия лишаешь.
Степка прошел в горницу и застыл с открытым ртом. Отец сидел, словно клушка, навалившись грудью на стол и прикрывая что-то полами полушубка.
«Подсчитывает!»
– А я видел, – сказал Тимофей, – жуковский мужик на нем сейчас мертвяков возит… Заморенный, а ежели подкормить – сойдет.
Глаза его горели зло и жадно. Степка почувствовал дрожь в руках и ногах, во рту сухо стало. Не отрывая глаз от полы полушубка, прикрывшей деньги, он сел по другую сторону стола, и в лихорадочно горящем мозгу мелькнула мысль, не раз беспокоившая его за последнее время: «Пристукнуть?»
Он облизнул сухие губы.
«Партизанам скажу, пристукнул за то, что Волгину выдал и меня по неведению в это дело втянул. А немцам скажу – партизаны пристукнули».
– Поди проверь, ладно ли я ворота прикрыл, – хрипло выговорил Тимофей.
Степка, усмехнувшись, мотнул головой.
– По-моему, ладно… А ежели сумление у тебя, сам сходи проверь.
Взгляды их скрестились, и казалось, они – отец и сын – вот-вот бросятся друг на друга. Но под окнами послышались шаги и затем громкий стук в ворота. Стребулаевы вздрогнули, и лица у обоих покрылись мертвенной бледностью. За воротами что-то кричали по-немецки.
– Свои, знать… немцы, – переводя дух, сказал Тимофей. Он встал, и взгляд Степки метнулся на кучку разноцветных бумажек, до этого прикрытых полой. Тимофей тоже посмотрел на деньги и растерянно скосил глаза на сына.
Стук в ворота становился все громче и настойчивее. Слышно было, как тряслась калитка.
– Спрячь! – решившись, почти без голоса прошептал Тимофей. – Только Смотри, сволота, у меня каждая бумажка пересчитана.
Он вышел из избы.
– Кого надо?
– Шнель, шорт! Вир мюссен штарост Стребулаев зеен.
Ледяной пот пополз у Тимофея по спине:
«Не немцы. Они, немцы-то, не так говорят».
Он хотел было бежать через заднюю стену двора, но тут же вспомнил: «Деньги у Степки!»
«А ведь их, должно, мало – человека два-три», – мелькнула мысль.
– Сейчас, господа немцы, сейчас!
Громыхая засовом, он вытащил из кармана револьвер. Калитку распахнул во всю ширь и шагнул в нее, держа руку с револьвером прямо перед собой. На улице никого не увидел, но почувствовал, как кисть его руки сжали, словно тисками. Револьвер выпал.
– Степка, сюда!
– Не шуми, дядька Тимохвей, зараз и Степка твой здесь будет, – сказала Женя, сильнее сжимая ему руку.
Кроме нее, у ворот стояли пожилая женщина – мать Веруньки Никоновой, учитель Васильев и еще два парня – все с винтовками. Женя кивнула – учитель и мать Веруньки вбежали во двор.
– Скорее, чорт! Нам нужно старосту Стребулаева видеть.
– Не шуми, дядька Тимохвей, – повторила Женя, – краще тебе от этого не будет.
Тимофей покосился на парней, взявших его на прицел, и понял: «Конец…»
Тяжело дыша, он опустил голову. Женя выпустила его руку и, подняв револьвер, прошла во двор.
Подгоняемый штыками, Степка шел из сеней, пятясь задом и до отказа подняв дрожащие руки. Женя резко скомандовала ему:
– Кру-у-гом!
Она с ненавистью, брезгливо оглядела обоих Стребулаевых.
– Що, гады? Думали, удрали со строительства, так и спаслись? Ни! И под землей не сховались бы…
Мороз крепчал. Близко, наверное километрах в двух-трех от хутора, к звездному небу клубами поднимался черный дым.
– «Егор те за ногу» орудует, – глядя на клубы дыма, тепло проговорил учитель.
Женя покачала головой:
– Ни! Там Маня Волгина со своими, – сказала она тихо. Мысли ее были далеко, с фединым отрядом. «Наверное, они сейчас уже возле Певска, а может, уж и в город ворвались. Спасут ли?»
Она задумчиво посмотрела вдаль и, вскрикнув, вскинула винтовку: по дороге мчался на коне немец, – вернее, конь мчался сам, а солдат висел на нем, судорожно вцепившись руками в гриву. Мать Веруньки схватила Женю за руку.
– Это же Гриша наш, железнодорожник, что с Федей… Приказав смотреть за Стребулаевыми, Женя выбежала на дорогу.
– Гриша!
Всадник не откликнулся. Она смело кинулась наперерез храпящему коню, ухватилась за уздечку и с силой уперлась в землю.
Конь стал. От резкого толчка Гриша свалился на снег. Лицо его и воротник немецкого мундира были в крови.
– Где я? – простонал он в полусознании. Женя затрясла его.
– Где Федя? Где отряд? Откуда ты?
– Из леса… Залесское горит… войска… опоздали… бой! – расслышала она бессвязный шепот раненого.
Ночь. Вдали она была черная-черная, а вблизи голубая. Небо все было в звездах. Они горели ярко и светились, как глаза Чайки, когда, бывало, она приходила на поле и задушевно говорила с ней, Женей, и другими девчатами из ее звена о жизни, в которой для людей не будет заходить солнце…
Морозно дышала ночь, холод лежал на сердце.
Женя тяжело перевела взгляд на Стребулаевых, и глазам ее стало горячо, заплясали перед ними черно-красные круги.
Тимофей, встретившись с ней взглядом, не пошевельнулся, а Степка упал на колени, протянул руки.
– Пощадите! Это отец все, а я ничего… Я не мог ослушаться…
Предателей надо было доставить в отряд, но это означало потерять несколько часов ценного времени.
– Стреляйте тут! – сквозь зубы проговорила Женя.
Степка разрыдался.
– Пощадите! Хотите… я сам его пристрелю или… задушу. Только меня… простите меня, примите к себе в партизаны…
– Пли! – звонко скомандовала Женя.
Глава шестнадцатаяРидлер, не дожидаясь, когда перестанут двигаться гусеницы, выпрыгнул из танка.
Перед ним торчали обломки старого и «нового» моста; их с гулом захлестывали черные волны, оставляя на кусках бетона и стали клочья пены.
Волга была похожа на здешних людей. Издали она казалась покорной, безжизненной, белой, как ее берега, как холмистые снежные поля, упершиеся в черные стены леса. Но чем ближе к обломкам моста, тем синее становился ее снежный покров, больше чернело в нем трещин, то узких, как линия, проведенная углем, то широких, как рукава, как проливы. Из-под ледяного обрыва вал за валом вырывались волны. Они кружили на себе большие и маленькие ледяные островки, швыряли их на обломки моста, и льдины, точно стекло, разлетались на мелкие куски, в пыль. Волга жила подо льдом – неусмиренная, ненавидящая свою временную тюрьму. С каким бешеным шумом вырывались ее воды на поверхность через каждую мелкую трещинку!
Все кончено! Точно и не было строительной площадки. От реки до леса и до кольев, на которых повисли обрывки колючей проволоки, лежала черная равнина, изрытая ямами. И на этой не по-зимнему черной земле валялись трупы солдат.
Дым от догоравших шпал и бревен и от охваченной огнем опушки леса стлался по земле низко-низко. Кони беспокойно ржали, мотали мордами. Солдаты, стоявшие кучками возле коней и ходившие по берегу, протирали слезившиеся глаза и старались не смотреть на трупы, на которых запечатлелась сила и беспощадность русского гнева, бушевавшего сейчас по всему району.
С обнаженной головой, в меховом полупальто и забрызганных кровью бурках Ридлер стоял на том месте, где еще час назад грохотали бетономешалки. Шляпу у него сбило пулей, когда он мчался в танке и высунулся из люка. Пять раз подвергался танк обстрелу по дороге от Певска до Головлева. Кто стрелял, в темноте невозможно было разобрать.
Окутанный дымом, Ридлер стоял и смотрел на небо.
Морозный ветер щипал лицо. Глаза слезились – и от мороза, и от дыма, и от напряжения. Ридлер не замечал этого – он смотрел на звезды, на множество звезд, рассыпанных по небу… И все они казались ему похожими на человеческие, на русские глаза.
Кажется, и нельзя было больше сжиматься пальцам, а они все сжимались; ныли, хрустели в суставах, а сжимались. Вся его злоба – такая сильная, что сердце от нее стучало, точно пущенный на бешеную скорость мотор, сосредоточилась сейчас на этом враждебном небе. Хотелось сорвать эти звезды одну за другой и сбросить их на землю. Потом топтать их… топтать, пока они не перестанут светиться, пока полнейший мрак не окутает эту страну, где все сбивается воедино; люди похожи на природу, природа – на людей.
Та-та-та-та… – донесся торопливый говорок пулемета.
Солдаты испуганна вскочили на коней и, сбившись в кучу, смотрели на Головлево. В разных концах села сквозь черные жгуты дыма, взметнувшегося над крышами, прорывались языки пламени.
Из дыма, окутывавшего село, выскочил всадник; дыбя коня, он повертелся на месте и рванулся на дорогу. Сердце у Ридлера билось зло, частыми ударами, гулко отдававшимися в висках. Оно как бы говорило: «Это еще не все… Надо торопиться!» Но куда торопиться и зачем, Ридлер не знал.
Глаза его, налившиеся кровью, уставились на приближающегося всадника.
Увидев Ридлера, он спрыгнул с коня.
– Господин фон Ридлер!.. Через Залесское с боем пробилась партизанская конница… Партизаны в нашей форме. Помчались к городу.
Ридлер не шелохнулся: какое ему теперь дело до города и вообще до всего?
«Помчались спасать ее», – вдруг мелькнула у него мысль, и он, вздрогнув, сразу понял: вот чего хочет сердце – лютой мести! Да, она, Волгина – главная виновница его катастрофы! Оставить ее торжествующей? Нет! Все, что он делал с ней, – это пустяки, детская забава по сравнению с тем, что она еще испытает. Она расплатится за все. Он для нее придумает такие муки, каких не знали ни земля, ни ад.
Прежде чем умереть, она тысячу раз раскается в том, что стала ему поперек пути.
С искаженным от ярости лицом он посмотрел на горящее Головлево, окинул глазами звездное, порыжевшее от зарева небо и, забравшись в танк, закричал:
– К городу! Сверхскорость!
Глава семнадцатаяНа окраине Певска, у водокачки, пустырь обрывается крутым берегом реки. По приказу Зюсмильха в три часа ночи немцы согнали сюда все население города. Окруженные солдатами, стояли плотно стиснутой толпой женщины, девушки, старики и дети. В середине толпы хрипло взвизгивал голос Аришки Булкиной:
– Я запомнила их морды… Я им… Нет у них правов хватать меня… Я со всеми господами охвицерамн в дружбе.
Никто не знал, зачем их пригнали. Некоторые плакали. С тех пор как над городом повис флаг со свастикой, худая слава укоренилась за этим пустырем: гестаповцы привозили сюда на расстрел свои жертвы.
Послышался гул мотора.
Из-за угла глухого забора вылетел танк, и следом за ним грузовик, переполненный солдатами. Среди солдат, рядом с Зюсмильхом, в шинели, накинутой на плечи, сидела Чайка.
Из танка выпрыгнул Корф. Солдаты стащили Катю на снег. Шинель сползла с ее плеч, – и крик ужаса пронесся по пустырю.
Поддерживаемая солдатами, Катя стояла в окровавленной, изорванной в клочья рубашке, пристывшей к телу. Ноги от ступней и до самых колен были покрыты черной копотью. Вывернутые руки раздулись в плечах синеватыми опухолями.
Торопливо схватив шинель, Зюсмильх хотел набросить ее на катины плечи.
– Не надо! – крикнула Катя. – Пусть видит народ… что делаете… вы… – она жадно глотнула воздух, – с людьми… в своих застенках…
Собрав последние силы, она выпрямилась.
Толпа, окаменев от ужаса, смотрела, как поволокли Катю к водокачке. Ноги ее заплетались, и там, где они ступали, на снегу оставались кровавые следы.
У водонапорной башни солдаты повернули Чайку лицом к толпе. Катя не могла стоять, и немцы держали ее под руки.
Вздохнув, она с трудом приподняла голову. Губы шевельнулись, но она ничего не сказала. Есть ли слова, которые способны передать хоть маленькую частицу перенесенного ею?
– Сейтшас ти посмотреть и послюшайт, как заступайт за твой шизнь народ, – тихо сказал Зюсмильх и подошел к толпе. – Кто есть шеланий полютшайт тисяча марки – говорийт: кто она? – крикнул он, указывая на Катю.
Толпа молчала…
– Никто не знайт?
В середине толпы поднялся шум.
– Господа охвицеры, отсель не видно, а меня держат! – послышался голос Аришки.
Женщины дергали ее за волосы, хватали за руки, не пускали. Зюсмильх крикнул солдатам, и те кинулись расчищать для Аришки дорогу.
Растрепанная, красная, с блудливо бегающими глазами, Аришка выбралась из толпы и, взглянув на Катю, с ужимкой хихикнула:
– Она и есть, господа охвицеры, комиссар в юбке – первая комсомолка в городе, Волгина.
Зюсмильх и Корф подошли к Кате. Лицо ее было взволнованно, но не страхом, как они ожидали, – искрящиеся радость и торжество сияли в ее глазах: по нервозности немцев и по этим озерам зарев, разлившимся на небе, она догадалась, что делалось сейчас в районе.
Зюсмильх схватил ее за подбородок.
– Weiter… мольтшать глюпо. – Подражая Ридлеру, гестаповец говорил тихо и вкрадчиво. – Глюпо умирайт для народ, которий… – Он вопросительно взглянул на полковника, не находя нужных слов.
– Продаваль тебя минута опасность, – пожевав, прохрипел Корф.
Презрительная усмешка искривила губы Кати.
– Это сучка, не народ! – Брезгливо взглянув на Аришку, она с трудом приподняла руку и показала на зарево: – Народ там…
Толпа зашумела.
Зюсмильх хотел что-то сказать, но, встретившись с горящими глазами Кати, съежился, плечи его опустились.
– Можешь стоять?
Катя поняла: расстрел!
– Могу, – прошептала она едва слышно.
Что в это мгновение пронеслось у нее в мыслях? Может, вспомнилось сразу все, что она страстно любила в жизни и чего уж не суждено было ей увидеть возрожденным. Может быть, перед глазами у нее встал ее любимый, ее Федя, и память сквозь глухой ласковый шум сосен повторила его вскрик: «Сказка моя голубоглазая!»
Солдаты опустили руки. Катя качнулась, казалось вот-вот упадет. Но, упершись ладонями в кирпичную стену, она устояла.
Весь дрожа, Зюсмильх подал команду. Солдаты вскинули винтовки.
– Родные!.. Народ!.. – с неожиданной силой звонко крикнула Катя.
Грохнул залп. Толпа как-то коротко вскрикнула и замерла, точно у всех разом перехватило дыхание. Дым рассеялся, и все увидели, как со стены над головой Чайки осыпались пыль и крошки кирпича. А Чайка стояла, и лицо у нее было бледное-бледное, глаза расширены.
– Будешь сказать, где партизан? – орал полковник. Катя вздохнула, как бы пробуждаясь от тяжелого сна.
Может быть, только после этого окрика она ощутила горячее биение сердца: оно жило. Страстным огнем загорелись ее глаза.
– Идет Сталин к нам!.. Идет Красная Армия! – прокричала она.
Зюсмильх вновь подал команду, и опять пули выгрызли ямки над головой Кати, осыпая на ее голые плечи пыль и рыжие крошки… Но она стояла, словно вросшая в землю, и голос ее снова пронесся над замершей толпой:
– Помогайте всеми силами родной армии!
Полковник повернул к Зюсмильху разъяренное лицо.
– Идет победа!.. – еще раз прозвучал голос Кати, но уже тише, потом сорвался на шепот: – Прощайте, товарищи!
Люди видели, что еще мгновение – и не станет Кати, рухнет она на снег безжизненным телом.
– Прощай, родная! – выкрикнул высокий старик, стоявший в первом ряду. Он сдернул с головы шапку и поклонился Кате низко-низко, почти до земли, а когда выпрямился, все опять услышали его суровый и по-мальчишески звонкий голос: – Спасибо тебе… за душу твою великую!
Толпа встрепенулась, ожила.
– Да чего же это? Чего смотрим?! – вскрикнул кто-то испуганно. – Дави проклятых!
Старик из первого ряда повернулся к толпе и взмахнул руками:
– Бей!
Солдаты защелкали затворами. Полковник в ярости поднял кулак.
И вдруг… Что это? Близко, на соседней с пустырем улице загремели выстрелы.
– Рус! Партизанен! – воплем донеслось оттуда.
Солдаты испуганно загалдели. Корф побледнел и кинулся к танку. Зюсмильх стоял и, мелко стуча зубами, смотрел то на Катю, то на солдат.
– В сердце! Прямо в сердце! – закричал он. Руки у солдат дрожали.
– Вперед! Вперед! – вырвался на пустырь яростный крик.
Из-за угла, на белом коне, со сверкающей над головой шашкой, вылетел Федя, следом за ним – Николай Васильев. Лицо Феди было искажено яростью и мукой, ворот немецкого мундира расстегнут, голова раскрыта. Ветер трепал его седые волосы, и от коня и от самого Феди густо валил пар.
Катя увидела его, и словно почувствовав необыкновенный прилив сил, шагнула вперед, протянула руки.
– Феденька!
– Пли! – подал команду Зюсмильх.
Катя схватилась за грудь, закачалась. Федя на всем скаку остановил коня и, ничего не видя и не чувствуя, смотрел на клуб сизого дыма, окутавшего то место, где мгновение назад с протянутыми руками стояла Катя.
Наконец дым рассеялся.
Чайка лежала неподвижная. Глаза ее были широко открыты, и казалось, она не умерла, а только притихла и любовалась небом, окрасившимся в цвет народной ярости и гнева.
* * *
Где-то вдали тяжело ухали орудия, в разных сторонах к небу лохмато поднимался черный дым, а вскоре запылал и город, подожженный сразу с нескольких концов.
Отблеск пожарищ осветил пустырь. На красном снегу валялись растерзанные трупы немцев. Голова Зюсмильха была рассечена пополам фединой шашкой. Чуть в стороне валялся кровавый комок, кое-где прикрытый лоскутками одежды, – это все, что оставила толпа от Аришки Булкиной.
«Катина ночь!..»
Прижимая к груди окровавленное тело любимой, Федя мчался мимо горящих домов. Слезы мешали смотреть.
На берегу, у парома, толпа залесчан обступила объятый пламенем танк. Изнутри его несся вопль Макса фон Ридлера, возомнившего было, что русская земля и русские люди покорно лягут под его фашистский сапог.
Красным пятном всплыло над лесом солнце, а в селениях продолжал бушевать огонь, волнами плыл над полями дым.
В страхе метались немцы.
«Катина ночь» продолжалась…
