Текст книги "Чайка"
Автор книги: Николай Бирюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)
Та перевернула страницу и, о чем-то задумавшись, сидела неподвижно, точно застывшая.
«Непонятая ты у меня, Катенька. Ох, господи!..»
Глава третьяЗа окном изредка мелькали фонари, бросая на землю качающиеся полосы бледного света. Окрестные поля едва проглядывали сквозь сизую пелену тумана. Вот они оборвались, и вдогонку им побежал черный лохматый лес.
До разъезда Ожерелки оставалось несколько километров. «Интересно, какая она?» Федя вынул из кармана газету и перечитал постановление обкома партии от 10 июля 1937 года о премировании лучших изб-читален. «…Стиль работы комсомолки Волгиной является образцом, по которому следует равняться всем избачам нашей области».
Нет, по этим словам нельзя было судить ни о внешности, ни о характере заведующей залесской избой-читальней.
Он сунул газету в карман и вышел на площадку вагона. Мелькнула станционная будка. Не ожидая, когда поезд остановится, Федя спрыгнул с подножки.
Женщина в форменной тужурке махнула желтым флажком, раздался свисток, и колеса вагона опять застучали.
«А ведь здесь глушь. Настоящая глушь», – подумал Федя, оглядывая лес, шумевший по обе стороны железнодорожного полотна.
– Далеко ли до Залесского?
– Не очень, – сонно отозвалась железнодорожница. – Пойдем, покажу.
Дорога пролегала в нескольких шагах от полустанка. По одну ее сторону тоже стеной стоял лес, а по другую дико разрослись кусты – можжевельник, ивняк; кое-где белели стволы березок. Вдали смутно вырисовывались силуэты домов.
– Это Ожерелки, – сказала женщина, – а в Залесское прямо надо итти.
Федя поблагодарил ее и, закурив, не спеша зашагал по дороге.
Залесское встретило его веселыми переливами пастушьего рожка. Из калиток с протяжным мычанием степенно выходили коровы, кучками пугливо выбегали овцы. Во дворах, мимо которых он шел, слышались людские голоса.
В двух окнах сельсовета светился огонь. Федя хотел было зайти и раздумал: «Если человек в такой ранний час сидит за работой, то, должно быть, дело срочное. Не стоит мешать».
Его обогнали высокий седой пастух и подпасок – босоногий мальчишка лет двенадцати, с увлечением игравший на рожке.
– Где у вас изба-читальня, папаша? Старик указал кнутовищем на переулок.
– Не дойдешь до конца, поперек улица будет, – вот на ней и есть пятистенка. По флагу отличишь.
Окна избы-читальни были закрыты ставнями, а на двери Феде сразу бросился в глаза широкий лист бумаги, исписанный неровными печатными буквами.
«13 июня – воскресенье.
Доклад на тему: „Почему русскому народу дорог А. С. Пушкин“ (начало в 7 часов вечера). Докладчик из Певска. После Доклада будут розданы билеты на спектакль. Силами нашего драмкружка будет представлена пьеса А. Корнейчука „Платон Кречет“. Спектакль состоится в школе. На танцевальной площадке с 10 часов и до 12 играет наш струнный оркестр.
14-го – понедельник.
Слушание и обсуждение беседы: „Кого мы должны послать в Верховный Совет СССР“. Беседа транслируется по радио из Москвы. Начало ровно в 6 час. 30 мин. вечера.
В 9 часов вечера в доме стахановца Федорова „Домашний концерт“. Выступают с новой программой наши кружки – музыкальный и хоровой.
15-го – вторник.
Очередные занятия кружков – агроминимума и стрелкового.
На площадке – доклад: „Что показал суд над троцкистско-бухаринскими бандитами“. Докладчик – секретарь РК ВКП(б) Зимин.
Примечание. Книжная передвижка работает в эти дни в свои обычные часы.
Е. Волгина».
«Вот тебе и глушь!»
Он вынул записную книжку и целиком переписал объявление.
Из соседнего переулка, громыхая, выехала телега; на ней тесно сидели шесть девушек.
– Здравствуйте, красавицы! Без выходных живете?
Девушка в брезентовом пиджаке, правившая лошадью, черноглазая, с хмуро сдвинутыми бровями, мельком скользнула по нему сердитым взглядом.
– Выходные бывают у Симона-гулимона да лентяя преподобного. Тебя, случайно, не Симоном звать?
Остальные громко рассмеялись, но Федя не смутился.
– Случайно, по-другому, – засмеялся он. – Не скажете ли: товарищ Волгина во сколько приходит?
Девушка придержала лошадь.
– Приезжий, что ли?
– Приезжий.
Она оглянулась на подруг:
– Сказать?
– Скажи, Люба. Может, по делу, – зашумели они, с любопытством разглядывая незнакомого парня.
Он стоял перед ними – сильный, широкоплечий, в рубахе с расстегнутым воротом и с засученными по локоть рукавами.
Густые брови Любы дрогнули, складка между ними разгладилась, и лицо ее от этого сразу стало добродушным и приветливым.
– Парнишка ты вроде ничего, скажу… Когда мы на конюшню шли, Катя у себя была.
– В Ожерелках?
– Да нет, в сельсовете.
Федя удивленно посмотрел на подпись внизу объявления, затем опять на девушек.
– Разве она больше не избачка?
– Избачка. Только у нее теперь еще другая работа, – вмешалась в разговор девушка в голубой кофточке. – Она у нас секретарь.
– Секретарь?
– Комсомольский, – пояснила Люба и тронула лошадь.
Федя постоял, пока телега скрылась за углом, и зашагал обратно.
* * *
Катя сидела в сельсовете одна за столиком, заваленным книгами и брошюрами.
– Извините, товарищ Волгина… – Федя переступил порог и остановился, изумленный. – Такая молодая?
Катя отвлеклась от книги и взглянула на него не то с досадой, не то с удивлением, потом засмеялась.
– И сам не больно старик.
– Как сказать. Еще столько, полстолько да четверть столько – и стариком буду.
Он подошел к столику и протянул ей руку:
– Корреспондент из Калинина, Федор Голубев.
– Катя. – Она сказала это так просто, что он смутился и тут же поправился:
– Федор Голубев – по паспорту, а в жизни меня тоже короче зовут: просто Федей.
– Садитесь, Федя. Уж очень вы, корреспонденты, много расспрашиваете. Можно подумать, сами в избачи собираетесь и выпытываете: подходяще это или нет? Комсомолец?
– С тридцать второго года.
– Это хорошо.
Феде нравилось, что она разговаривает с ним, будто со старым знакомым.
«Агротехника льна», – прочел он на обложке одной книги.
– В специалисты по льну готовитесь?
– Нет, это не я… Девчата наши в молодежное звено организовались и хотят такой лен вырастить, чтобы…
Федя вынул записную книжку.
– Ой-, обождите! – вскрикнула она, точно испугавшись, и тихо попросила: – Вы про лен не записывайте…
Стекла окна вдруг блеснули, и в, комнате стало светло и розово. Скользнув по подоконнику, лучи солнца легли на книги, на катину руку, на кончик ее уха, запутались в ее волосах.
– Солнце?! А у меня все огонь! – Быстро поднявшись, она потушила лампу и распахнула окно.
– Засиделась я. – Катя заложила руки за голову и сладко потянулась. – Вот времени, корреспондент, мало… Так мало! Не успеешь оглянуться, а дня уже нет…
Она взяла со стола черную записную книжечку и вслух прочла: «13 июня, утро. Побывать у девчат. Дождаться агронома. Сходить домой…»
– Знаете, я не была дома со вторника. Это сколько же?
– Пять дней.
– Неужели, пять —? – Катя покачала головой и как-то виновато засмеялась. – Не знаю как и отговариваться буду от мамки. Да все так получается: то дела, то девчата к себе затащат. – Она взглянула на тикающие ходики: было без десяти минут семь. – Вы, наверное, с вечера не ели. Хотите?
– Есть? – Как говорят врачи, особых показаний: нет, но и противопоказаний не имеется.
– А вы веселый, – одобрила Катя. – Значит, так сделаем: пойдем ко мне, а дорогой и за чаем; поговорим. Подходит?
– Со всех сторон. – Федя приподнял книгу, которую перед его приходом читала Катя. На желтом корешке ее было оттиснуто:
«Практический справочник по хлопководству. Узсельхозгиз. Ташкент. 1930».
Катя молча взяла у него книгу и сунула в ящик стола.
На улице Федя попытался расспросить ее про лен, но Катя перевела разговор на другое, а когда вышли за село, и совсем умолкла, о чем-то глубоко задумавшись.
На небе кое-где белели облачка, неподвижные и редкие, похожие на клочки ваты, приставшие к голубому сверкающему стеклу: день обещал быть жарким. От села Катя свернула влево, на дорогу, терявшуюся в зеленом; хлебном поле.
– Разве здесь в Ожерелки? – удивился Федя.
– В Ожерелки-то? – Катя остановилась, не отрывая взгляда от густой, глухо перешептывавшейся ржи, в которой, покачиваясь, красиво голубели мохнатые головки васильков. – Нет, там наш лен… Хотите зайдем? – предложила она нерешительно.
Они шли минут двадцать. Льняное поле девчат было у самого железнодорожного полотна. Со стороны дороги его скрывали густые кусты ивняка.
Раздвинув их, Федя даже зажмурился – такая вокруг голубизна была: цвел лен – буйно-голубой, кудрявый, широко раскинулось над ним голубое небо, и воздух тоже, казалось, был с голубизной.
– Вот это лен! – восхищенно вырвалось у Феди. – Море голубое!
– Море-то морем… – Катя вздохнула. – Не понимаешь ты ничего, корреспондент.
Вероятно, она и сама не заметила, как перешла на «ты», и Феде это было приятно.
Осторожно раздвигая стебли, Катя прошла в глубь поля. Нежные голубые цветочки мягко скользили по ее бокам. Она взяла в руки стебель, провела по нему пальцами.
– Все желтеет…
Федя подошел к ней – она не пошевельнулась. Он заглянул ей в лицо и растерялся: на глазах ее блестели слезы.
– Цветение в самом разгаре – и вдруг… желтизна. Не должно так быть!
Стебель, который она держала в руке, снизу был темно-зеленый, а от верхушки по нему, как сыпь, крупчато расползалась бледная желтизна.
– Хорош, говоришь?.. Я и сама так думала… Прибежишь, бывало, сюда – глаз не оторвать, душа дрожала от радости. Правда, стебли-то и раньше меня немного смущали: какие-то они, смотри, уж очень темно-зеленые. Никогда таких я прежде не видала. Да думала: это от крепости, вроде как у людей румянец, а на прошлой неделе гляжу – желтеть стебли стали, и цветенье в рыжину ударилось. Испугалась: не ржавчина ли? Проверила – нет. А все равно тревога. Притащила агронома. Он говорит: от засухи, а мне не верится: когда от засухи, то стебли к земле никнут, а эти прямо стоят. На всякий случай заставила девчат полить. Прибегаю на другой день утром, а Любаша Травкина – она звеньевая у нас – говорит: «Слышь, Катя, желтизны-то… больше стало». Утешаю их, а самой, понимаешь, плакать хочется. Искала в книгах – нет ничего подходящего. Вот в справочнике о хлопке нашла похожее. От избытка азота это получается. Мы по-разному удобряли: и навозом, и куриным пометом, и калиевыми солями… А больше всего аммиачной селитрой. Достали ее вволю и не жалели, а в ней самый азот и есть. Вот теперь и думаем: насытили землю азотом, а калия и фосфора мало дали…
– А исправить это дело нельзя? Если, скажем, подбавить калия и фосфора? – прервал Федя.
– Не знаю. Советовалась с агрономом. Он говорит: не знает случаев такой поздней подкормки. И потом еще он не уверен, что дело в азоте. А меня никак не оставляет мысль: азот!
Набежавший ветер закачал стебли, и цветы всколыхнулись, точно волны, мелкой рябью. Катя зябко поежилась.
– Вот и болит душа. А ты про море… – Светлые брови ее хмуро сдвинулись. – Заставь дурака богу молиться, он лоб расшибет – так и мы… Накормили…
Федя стоял, покусывая губы. Было очень досадно, что он ничего не понимал в агротехнике.
– Катя! Ведь ты сама-то в этом звене не состоишь?
– Ну и что же?
– А переживаешь, наверное, больше, чем все твои девчата, вместе взятые. Будто ты звеньевая!
– Эх, опять ты ничего не понимаешь, корреспондент, – проговорила она глухо и отвернулась. – Опозорятся если девчата, тогда… А главное-то не в нашем позоре. Провалимся – так на год, а то и больше, старинка на полях хозяйничать будет. Ты понимаешь, что это значит?
Вдали протяжно загудел паровоз. Катя вздрогнула, взглянула на Федю, и щеки ее вспыхнули.
– Не надоела я? Привела на поле и слезами угощаю.
– Нет, что ты. Я смотрю: лен-то больно хорош. Должен выправиться.
Пыхтя и обволакиваясь дымом, паровоз поравнялся с краем голубого поля. Из окон вагонов смотрели пассажиры. Катя-молча проводила поезд глазами.
По земле еще стлался дым, оставленный паровозом, но вокруг все опять стало тихо.
– Сделаем подкормку, – на ее лоб легла упрямая складка, – тогда посмотрим. Пойдем, корреспондент.
У кустов Катя еще раз оглянулась на поле.
– Должен выправиться.
Но голос ее прозвучал не совсем уверенно. Помедлив, она круто завернулась.
– Пойдем, Федя. В Ожерелках из сельсовета позвоню. Может, готов анализ.
Солнце поднялось уже высоко, и в воздухе парило, как перед грозой, когда они вышли на опушку ожерелковского леса. Не заглянув домой, Катя направилась прямо к сельсовету.
– Обожди, я скоро, – сказала она Феде и, легко избежав по ступенькам крыльца, скрылась за дверью.
Деревушка – от сельсовета она была видна с края до края – показалась Феде похожей на большую строительную площадку. Рядом с ветхими домами, выглядывавшими из-под соломенных шапок, стояли дома с обнаженными стропилами и наполовину крытые железом. На улице кучами валялись стружки, кора, лыко; лежали груды теса и необструганных кругляшей. В стенах некоторых домов, между почерневшими от времени бревнами, белели только что вставленные. По крышам ползали кровельщики; стучали топорами плотники, подпоясанные холщовыми фартуками с высокими нагрудниками. Едко пахло смолой и олифой.
Федя раскрыл книжку и хотел кое-что записать, но мысли путались. Он закурил и задумчиво смотрел на черные тени, отброшенные до середины дороги редкими тополями и плакучими березами, которые, покачивая своими опущенными ветвями, шелестели тихо-тихо, с тоненьким перезвоном, будто напевая о чем-то грустном и очень нежном.
На стороне, освещенной солнцем, бродили куры и гуси. Близко слышалось довольное, с всхрапом, сопение – это у ворот соседнего с сельсоветом двора развалилась породистая многопудовая свинья. Больше десятка кругленьких тупорылых поросят, похрюкивая, тыкались в ее отвислое брюхо.
Наконец дверь распахнулась, и на крыльцо выбежала Катя. Ветер растрепал ее волосы. Придерживая их рукой, она сбежала со ступенек.
– Верх наш будет, корреспондент! Понимаешь? Анализ есть, и вышло так, как я говорила: страшно много азота. Вчера агроном разговаривал по телефону с академиком. По его мнению, то же выходит: от подкормки калием и фосфором лен должен выправиться. Понимаешь? Не подведем агротехнику!
Федя крепко пожал ее руку.
– Не болит теперь душа?
– Уж очень ты скорый. Вот когда сойдет со льна желтизна, тогда… Ну, ладно, теперь к мамке.
* * *
Агроном приехал в полдень, и Катя распрощалась с Федей.
– Приезжай к нам, когда вздумаешь, и не как корреспондент, а запросто.
– С удовольствием!
«Удивительная девушка!» – думал он по дороге на полустанок.
Дома Федю ждала повестка. Из военкомата он забежал на почту и отправил телеграмму в Залесское. Катя получила ее ночью. Принесли прямо на поле. Желтыми от суперфосфата пальцами она осторожно надорвала бандероль и, наклонившись над костром, прочла: «Уезжаю Красную Армию. Не забуду часы, проведенные с вами. Хочется крепко подружить. Давайте переписываться. Подходит? Федя».
Катя сложила телеграмму, несколько минут молча смотрела в сторону темневшей за кустами железнодорожной насыпи, потом улыбнулась и крикнула отдыхавшим на траве девушкам:
– Хватит, девчата, землю пролеживать! Давайте до рассвета без отдыху, а? По-моему, подходит… со всех сторон!
Никто из девчат, конечно, не догадался, что последние ее слова адресовались не им. Засмеявшись, Катя побежала туда, где желтели на земле кучи суперфосфата, и запела:
Глава четвертая
И тот, кто с песней по жизни шагает…
Шел июнь 1941 года, когда, демобилизовавшись, Федя вернулся в Калинин. Прямо с вокзала он направился в обком. В выцветшей гимнастерке, туго стянутой ремнем, он по-военному четко размахивал руками и восхищенно смотрел по сторонам. Вот здесь, когда уходил в армию, стояли деревянные, почерневшие от старости халупы, а теперь высятся пятиэтажные дома с широкими окнами, с балконами. Вон там, где сквозь изгородь сквера сочно зеленеют кусты акаций и всеми красками горят на фигурных клумбах цветы, был замусоренный пустырь… Город неузнаваемо помолодел за эти четыре года.
Из обкома Федя вышел вместе с директором Головлевской МТС. Радостно потирая руки, директор говорил:
– Уж как хочешь, дорогой, брыкайся не брыкайся, а я тебя не выпущу.
– Зачем же брыкаться, когда согласие дал? Директор взглянул на Федю, и радость в его глазах потускнела.
– Нет, по лицу вижу – без энтузиазма ты… Об институте думаешь? Брось! Успеешь. А мне просто шах и мат: половина тракторов «заморожена», а уборка на носу. Два выговора, – голос его дрогнул, – и все по объективным обстоятельствам.
Вытащив из кармана платок, он провел им по седеющим усам.
– Товарищ Зимин – вот ты его узнаешь – никаких обстоятельств не признает: вынь да положь, чтоб к началу уборки все тракторы были, как новенькие, хоть сам чини… Дорогой мой, да если бы технические познания – конечно, сам бы! А механики… Где их найдешь? Закончат образование и тотчас норовят на заводы-гиганты да в крупные города.
Он взял Федю за рукав гимнастерки и решительно проговорил:
– Как хочешь, а без драки от себя не отпущу.
– Драться со мной не советую, Матвей Кириллович: я на белофиннах натренирован.
Федя шагал крупно, и директор едва поспевал за ним.
– Значит, в понедельник, рано утречком? – спросил он, с уважением покосившись на медаль «За отвагу», украшавшую широкую федину грудь.
– Рано утречком.
– Ну, гляди. А может, все же завтра? А? Завтра у нас на Волге большое гулянье. Весь народ будет.
– Нет, товарищ директор, до понедельника. – И Федя решительно протянул ему руку.
* * *
В своей комнате он нашел все на том же месте, как оставил четыре года назад, и лишь толстый слой пыли, покрывавшей вещи, стены и окна, свидетельствовал, что комната была необитаема долгое время.
На столе лежали запыленные листки с набросками для очерка о залесской избачке.
Федя ничего не знал о ней. На другой же день по приезде в часть он послал Кате письмо, интересуясь, понравился ли ей очерк, который он написал перед отъездом в армию. Катя не ответила.
Подойдя к столу, Федя собрал разбросанные листки в стопочку и задумался.
Вспомнились первые дни армейской жизни. Казалось, все в природе сговорилось тогда напоминать ему о Кате. Плыли по небу облака – белые-белые; они таяли, разрывались, и место разрывов заполняла радостная голубизна, похожая на голубизну катиных глаз. Ночью, когда в казарме все затихало, а он стоял на часах, свет луны, падавший сквозь качавшиеся ветки тополей на желтоватую дверь, напоминал ему ее волосы…
Любовь?.. Нет! Просто приятно было вспомнить: мысль, что в родном краю живет такая милая девушка, согревала душу.
Он сдунул с верхнего листочка пыль и прочитал несколько слов. Они ничего не сказали бы постороннему, а на него от них повеяло очарованием июньского дня, проведенного им в Залесском и Ожерелках.
«Тогда не пришлось, а теперь, если никуда не уехала, наверняка встретимся. В одном районе будем. Да к тому же Головлевская МТС обслуживает и Залесское и Ожерелки.
Интересно продолжает ли она заведовать избой-читальней или выращивает лучший в мире лен? Или, может быть, учиться уехала?..»
Он попытался вспомнить ее лицо. Память сохранила искрящиеся глаза, шелковистые волосы, сочные губы, выпуклость скул, несколько широковатой нос… Но когда он пытался соединить все это вместе, ничего не получалось: лицо Кати расплывалось туманным пятном.
«Забыл, – удивленно подумал Федя. – Странно…»
«Весь народ на Волге будет, – вспомнил он слова директора. – А может, и Катя?»
Не спалось всю ночь. Едва стало светать, Федя встал. Времени: до прихода поезда оставалось в обрез. Он наскоро умылся и, уложив в чемоданчик еду, побежал на вокзал.
В вагоне было тесно, к Федя остался на площадке. Когда поезд тронулся, в лицо пахнуло свежестью, утреннего ветерка.
«Как тогда», – подумал он радостно.
Поезд, дробно выстукивая, шел мимо хлебного поля. Земля в этом году необычайно расщедрилась: пшеница только что начала наливаться, а поднялась так высоко, что у людей, пробиравшихся полем, видны были лишь головы да плечи. Вдали, в зеленом разливе хлебного поля, мелькнули два голубых островка – цвел лен. Прошумел мимо лес, и опять широко, как Волга в половодье, поплыла, закружилась зеленая пшеница…
На площадке стояли две женщины; одна лет тридцати, курносая, с веселыми голубыми глазами, другая – с сединой в волосах и со множеством рябинок на желтом морщинистом лице. Обе ехали из Москвы, с Всесоюзной сельскохозяйственной выставки…
– Какой урожай из земли прет, батюшки мой! – восхищалась пожилая. – Земля, она чувствительная – ласку и внимание любит. Приголубь ее по-сердечному, и она не останется в долгу, отблагодарит. А кто кое-как в земле ковыряется, тому и она осенью шиш покажет.
– Это беспременно, – согласилась другая, одергивая вязаную кофточку. – Катя наша говорит: земля-то…
Федя не расслышал, что дальше сказала, женщина: перед глазами с грохотом замелькала решетчатая стена мостового пролета. Когда она оборвалась, словно отброшенная назад ветром, он с живостью спросил:
– Какая, вы сказали, Катя?
Женщина обернулась.
– Наша… Волгина…
– А вы откуда будете?
– Мы – головлевскне.
– Значит, Волгина в Головлеве работает?
– Приходится, и работает, – ответила пожилая, пытливо вглядываясь в его лицо. – Она, милый, везде работает: и у нас и в других местах.
На площадку вышел кондуктор и предложил всем зайти в вагон.
В вагоне тоже шумно говорили об урожае, о земле, о выставке.
– Был такой грех… – долетел до Феди веселый, по-мальчишески звонкий голос, и тут же пропал, заглушённый взрывом хохота. Заинтересовавшись, Федя прошел вперед и увидел худощавого, невысокого роста старика в голубой рубахе, туго стянутой крученым поясом. Над левым кармашком поблескивал орден «Знак почета». Череп у старика был почти голый; глаза под седыми лохматыми бровями шустрые, с хитринкой.
– Прослышал я про одного человека… – рассказывал он девушкам, тесно сидевшим на лавке против него, – по этой части науку двигает… Богомолец… Поди, чай, слышала, Прокофьевна?
– Нет, Михеич, не приходилось, – отозвался с верхней полки ласковый, певучий голос, показавшийся Феде знакомым.
– Ну, ну? – заторопили девушки.
– Чего нукаете? Я не конь, красавицы, – засмеялся старик. – Ну, думал я, думал, да и напиши ему: так, мол, и так, советский чудотворец, до вашей ученой милости. Ежели нельзя, говорю, помолодить, ну, там, комсомольцем сделать, так, пожалуйста, нельзя ли остановить года? Не жениться мне, – он скосил глаза на сидевшую с ним рядом высокую, внушительного объема старуху, – нет! Детей-то, говорю, мы вот с бабой и так целый колхоз народили…
Щеки старухи зарумянились.
– Да будет тебе, Никита, – сказала она. – Такое при народе говоришь… Не стыдно?
– Отчего же стыдно? Так прямо, красавицы, и отписал ему запросто. Я, мол, и стариком с превеликим впечатлением проживу, лишь бы подольше. Это, мол, вполне нашему колхозному интересу соответствует. Ведь жизнь-то… Гляньте вокруг!
– Про жизнь ты правду, Михеич. Настоящим солнышком ее греть стало, – опять задушевно проговорил сверху женский голос.
Федя заглянул на полку. На ней полулежала, подперев ладонью подбородок, Василиса Прокофьевна. Она встрепенулась.
– Господи! Да ведь ты тот самый, что к нам от газеты приезжал?
– Тот самый. Здравствуйте, Василиса Прокофьевна!
Василиса Прокофьевна села и, наклонившись, протянула ему руку. Волосы ее гуще побелила седина, а лицо как бы помолодело, точно разгладились на нем морщины, и глаза смотрели светлее.
– Вид-то у тебя приметный, не забудешь. Отслужил? – проговорила она, разглядывая его слегка широкоскулое, обветренное лицо. – Тебя ведь, сокол, ежели не запамятовала, Федей звать?
– Федей. Тогда, мамаша, Федей звали, и теперь все Федей зовут. В армии побывал, из корреспондентов в старшие механики попал, три бритвы о свою бороду притупил, а Федором Ильичом никто не величает.
– Шутник ты, – улыбнулась она. – Такие не стареют! Не записываешь больше в книжечки-то?
– Нет, мамаша. Я только вчера из армии.
– Вон как! А когда же механиком успел сделаться?
– В армии, мамаша. Служил в мотомеханизированной части. А ведь недаром говорится: быть у воды да не напиться!
– Соответствует, – поддержал Михеич. Василиса Прокофьевна засмеялась.
– Теперь, Никита Михеич, молодые-то такие до всего дотошные пошли, – и на сухом месте напьются. К примеру, Катю мою возьми…
– А где она сейчас? – перебил Федя.
– Катя-то? На реке, наверно. Нынче там гулянье, сокол.
– Я не про то. Что она делает сейчас? Наверное, лучший в мире лен выращивает?
– Выращивает.
– И все так же, наверное, по ночам вы ее спать не можете уложить?
– Да она, сокол мой, в Ожерелках не живет. Она теперь…
Взглянув в окно, Василиса Прокофьевна не договорила и поспешно спрыгнула с полки: поезд шел мимо ожерелковских полей. Федя встретился глазами с Михеичем, и старик весело подмигнул ему.
– С выставки катим… По именному приглашению были, так сказать гости и хозяева. – Он проворно снял с полки свой мешочек. – Эй, залесские и ожерелковские… вытряхивайтесь! Пообчистимся от пыли да на Волгу, а то именины без именинников пройдут. Не соответствует.
Девушки выходили, оглядываясь на Федю и перешептываясь. Уже в дверях оглянулась и Василиса Прокофьевна.
– А ты вроде еще больше вырос! – крикнула она. – Будешь в наших местах – заходи, опять блинками накормлю.
– Непременно приду.
Поезд остановился у знакомого полустанка. Федя увидел, как мимо окна прошли Василиса Прокофьевна, Михеич и девушки. Старик, с увлечением жестикулируя, продолжал о чем-то говорить. Девушки смеялись.
Пронзительно загудел паровоз.
Вдали за кустарником блеснули железными крышами дома Ожерелок. Набирая скорость, поезд шел мимо льняного поля. В глубине его парами ходили девушки, держа в руках носилки – две жерди, скрепленные рогожей. Девушки ступали медленно и так осторожно, что не заметно было колыхания голубых цветов, достававших им до пояса. Носилки мерно покачивались, и на поле желтым туманом оседала пыль суперфосфата.
Поле все быстрее и быстрее уплывало назад.
Федя провожал его глазами и досадовал на себя за то, что не успел расспросить Василису Прокофьевну о Кате.
Мысли его отвлекла девушка, занявшая место у окна напротив. При ее появлении стихли все разговоры. Смуглая, в черном запылившемся платке, она облокотилась на выступ окна, но смотрела куда-то в угол вагона и, не замечая, нервно наматывала на гриф гитары конец косы, перекинувшейся у нее через плечо. Лицо ее было какое-то измученное и неподвижное.
Пожилая женщина, расположившаяся на месте Михеича, подошла к ней.
– Здравствуй, Маруся.
– Здравствуйте, – неохотно ответила девушка.
– А я и не знала, что ты приехала. Давно?
– Позавчера.
– На гулянье теперь?
Девушка повернулась к ней спиной и пошла к выходу.
– Ваша знакомая? – спросил Федя, когда дверь резко захлопнулась.
– С нашего хутора – Кулагина. Учится… – Женщина оглянулась на дверь и зашептала: – По весне к свадьбе готовилась, а парень-то, слышь, подлец оказался.
Раздался паровозный гудок. Замедляя ход, поезд приближался к Певску.
Федя вышел на площадку.
