Текст книги "Идеи и интеллектуалы в потоке истории"

Автор книги: Николай Розов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

гражданства. Фактически, в этих ситуациях ригоризм означает отказ от

остальных идентичностей, добровольное снятие с себя

соответствующих обязательств, к чему способен далеко не каждый.

Здесь нас интересуют принципы поведения интеллектуала

в конфликтных ситуациях. Типична ситуация, когда для карьеры и

благополучия семьи нужно идти на компромиссы. Есть ли границы

этих компромиссов? Чем они определяются?

В дипломной работе, выполненной в Высшей школе экономики,

представлены результаты интереснейшего опроса (март—

апрель 2014г.) участников московских протестов, которых автор отнес

к интеллектуалам по двум критериям: высшее образование и

нерутинный труд.

108

«Обсуждалась проблема: не выгодно ли поддерживать власть, чтобы

реализовать свой творческий потенциал. Подавляющее большинство

респондентов высказываются по этому вопросу негативно (“аморально

поддерживать существующий режим”, “можно вполне заниматься своей

интеллектуальной деятельностью, не идя на сотрудничество с властью”,

“в любом случае власть поддерживать невыгодно”, “когда начинаешь

сотрудничать с властью, то лишаешься возможности жить свободно”,

хотя некоторые из них говорят, что это их личная позиция, а каждый

должен выбирать сам. Ряд респондентов считают, что оправдать такую

позицию можно лишь в том случае, если она направлена на какие-то

высокие цели (например, благотворительность), но при этом многие

оговариваются, что сами бы на это не пошли. На заданный вопрос “При

каких условиях вы бы сами пошли на компромисс с властью” некоторые

респонденты шутливо отвечали что-то в духе “мне никто компромисс не

предлагал”, “у меня нет прямого диалога с властью”. Другие

категорически отрицают возможность своего компромисса с “этой

властью”. В целом отношение к вопросу о своем компромиссе с властью

либо сдержанное, либо негативное» [Беляева, 2014, с. 42-43].

Некоторые респонденты весьма четко формулируют условия и

границы возможных компромиссов:

«Если бы от этого зависела моя карьера и мой успех, я не пошел был.

Если бы от этого зависела жизнь моих родных и близких, то пошел бы»

[Там же, с. 43].

Рассмотрим классы ситуаций, когда идентичность «быть

интеллектуалом» (настоящим ученым, настоящим философом)

является подчиненной (не приоритетной) и главной (приоритетной).

Пусть в первом случае главные идентичности таковы: а)«быть

главой или членом семьи», б)«быть активным, ответственным

гражданином», в)«быть заботящимся о своем коллективе

руководителем». Соответствующие приоритеты означают, что человек

совершает действия по достижению целей, согласных с ценностями

этих приоритетов: а) стремится заработать больше денег для семьи,

обустроить ее быт, способствовать благополучию и карьере ее членов,

б) поддерживает партию, движение, политическую активность,

которые, по его мнению, наиболее перспективны для страны,

в) защищает свой коллектив от нападок, ищет и находит новые сферы

приложения усилий для него, ведущие к его продвижению, росту

творчества и репутации сообщества.

Почему вдруг такие действия могут вступать в конфликт с

идентичностью интеллектуала? Примем во внимание, что главными

результатами интеллектуальной деятельности являются высказывания,

тексты

(статьи,

монографии,

выступления)

как

результаты

теоретических или эмпирических исследований. Конфликт появляется

тогда, когда возникают мотивы или требования извне

интеллектуальной сферы либо исказить какие-то тезисы, либо

109

умолчать о каких-то результатах. Так, социолог, опубликовавший

перед выборами данные о существенном снижении рейтинга

губернатора, вполне может потерять работу, если его организация

зависит от администрации этого губернатора (что в России бывает

нередко). Но и для выигрыша оппозиционной партии, которую

интеллектуал поддерживает, может быть выгодно искажение каких-то

результатов опросов, экономической, правоохранительной статистики

и т. д.

Недопустимость лжи –

обоснование на основе принципа достоинства

Простым и ясным здесь является запрет на ложь как

ригористический принцип для всех интеллектуалов. Тот же запрет

значим и для журналистов, только здесь он касается представления

текущих событий (новостей, фактов), тогда как для интеллектуалов —

результатов исследований.

Кантовское обоснование запрета лгать (ложь подрывает все

договоры и вредит человечеству29) представляется максималистским, к

тому же с намеком на мистическую веру в действенность

ноуменального мира30.

Более простым и надежным является следующее обоснование. Есть

социальные группы с единой идентичностью и комплексом

сакральных символов, ценностей, которым каждый член группы

считает себя причастным и гордится этим, связывает с членством

в группе и причастностью символам свое достоинство (Э. Дюркгейм).

Для интеллектуалов такими ценностями являются «истина»,

29 «…если искажаю истину, но все-таки таким искажением, которое поэтому

должно быть названо ложью (пусть не в юридическом смысле), я нарушаю

долг вообще в самых существенных его частях: т. е. поскольку это от

меня зависит, я содействую тому, чтобы никаким показаниям

(свидетельствам) вообще не давалось никакой веры и чтобы,

следовательно, все права, основанные на договорах, разрушались и теряли

свою силу; а это ненесправедливость по отношению ко всему человечеству

вообще» [Кант, [1797] 1980, с. 232].

30 Убедительную критику кантовского императива «не лгать ни при каких

условиях» представил Р. Г. Апресян. Ложь может быть оправдана, если

правдивость приводит к ущербу для жизни, здоровья, благополучия других

людей и является условием несправедливости [Апресян, 2008, с. 17]. Здесь

и возникает ценностный конфликт, если лживое высказывание ставит под

вопрос идентичность интеллектуала. Такого не происходит, если

показываешь убийце ложный путь его потенциальной убегающей жертвы.

Но такое происходит, если под принуждением публикуешь статью с

лживыми тезисами и выводами, под угрозой благополучию коллегам и

всему научному учреждению.

110

«обоснованность», «рациональность», «логичность». Именно эти

качества должны быть у высказываний (текстов) интеллектуалов как

главного продукта их деятельности.

Благодаря данным качествам своих высказываний интеллектуалы

претендуют на доверие к ним и к себе, утверждают себя, свое

достоинство именно как интеллектуалы. Если интеллектуал допускает

заведомую ложь, то он тем самым оскверняет «истину» как

сакральный символ своего сообщества, подрывает доверие не только к

себе, но к сообществу интеллектуалов как социальной группе, теряет

тем самым достоинство. Поэтому он должен либо подвергнуться

социальному давлению, признаться во лжи, перестать лгать, либо

покинуть сообщество и перестать быть и считаться интеллектуалом,

перейдя, например, в позицию политтехнолога, или пропагандиста,

или пиарщика. Именно принцип достоинства запрещает ложь,

подтасовки, фальсификации результатов исследований для

интеллектуалов.

Молчание не противоречит истине. Интеллектуал вправе не

обнародовать результаты своих исследований по тем или иным

причинам. Однако частичное умалчивание может быть равноценно

лжи, когда из всех элементов, которые должны быть сообщены, только

«выгодные» сообщаются, а относительно «невыгодных» делается вид,

будто их не существует. Вместе с тем, самоцензура чревата

неприятностями уже в личностном и творческом плане31.

Нередко в авторитарных режимах власть требует

от интеллектуалов активно проявить лояльность к ней: подписать

подготовленные письма с осуждением (обычно критикующих власть)

или поддержкой (обычно тех, кто не достоин поддержки) или

выступить на публичных собраниях, в СМИ с соответствующими

заявлениями. Здесь сохраняется ригористический запрет, если подпись

или выступление удостоверяет ложь. Интеллектуал, соглашаясь на

требования власти и допуская ложь, ставит на кон не только личную

репутацию, но и авторитет сообщества, профессии, социальной

группы ученых и философов, наконец, достоинство самой науки и

31 «Страх способствует самоцензуре в сочетании с “фигой в кармане”.

Старшее поколение интеллектуалов-нонконформистов в годы застоя

вполне успешно освоило подобный стиль, предполагавший эзопов язык и

уход в частную жизнь или в иные формы деятельности, альтернативные

официозу. Но длительное безвременье сыграло с некоторыми внутренними

эмигрантами позднесоветской эпохи весьма злую шутку: их

интеллектуальный и жизненный потенциал оказались растраченными

впустую. И когда в перестроечные годы запреты стали снимать,

выяснилось, что многим из этих людей попросту нечего сказать, а

общественности и властям особенно незачем их слушать» [Гельман, 2013].

111

философии, доверия к ним. Всегда есть способы уклониться от таких

недостойных действий, и никакие выгоды и посулы не стоят

соглашения на фактическое предательство собственной идентичности.

Поведение интеллектуала в конфликте:

полярные паттерны и императив

Теперь рассмотрим тот класс случаев, когда «быть интеллектуалом

(настоящим ученым, философом)» является приоритетным. Ясно, что

здесь в полной мере действует негативная норма запрета на ложь.

Проблема позитивных норм появляется, если интеллектуал обладает

также гражданской позицией, отвергающей авторитарный режим и его

негативные проявления (репрессии, неправовое насилие, коррупцию и

проч.).

В дополнение к этому обществовед – специалист в социальной,

политической философии, в социологии, политологии, экономике,

культурологии, психологии, антропологии – обычно имеет свои

нормативные представления об устройстве общества. Если же эти

представления имеют демократический и либеральный характер

(с ценностями и принципами открытого правового общества, уважения

прав и свобод, разделения властей и т. д.), то идеи, высказывания,

тексты такого исследователя при авторитаризме с большой

вероятностью будут выламываться из рамок лояльности власти и

режиму32. Добавим сюда все тот же конфликт: реакция власти на эту

нелояльность угрожает свободе, благополучию самого интеллектуала

и его семьи, возможностям его дальнейшей творческой работы, всему

коллективу (особенно, если он еще является руководителем).

Два полярных поведенческих паттерна в этом случае хорошо

известны: либо «годить» (по Салтыкову-Щедрину), т. е. «заткнуться»,

«молчать в тряпочку», прекратив любую публичную нелояльность и

оставив свои «принципы» только для «кухонных разговоров», либо

«лезть на рожон», «донкихотствовать» – выступать с гневными

обличениями, разоблачительными статьями, уже не особо заботясь об

акциях возмездия и репрессий со стороны режима.

Каждый из этих типов поведения оправдывается с позиций

соответствующей идентичности и ее ценностей: «надо заботиться о

32 Ср.: «Политическая реакция, наступившая после волны протестов 2011–2012

года, повлекла за собой резкое изменение условий этого неявного

“социального контракта”. Власти, сделав вывод о необходимости

закручивания гаек, принялись искоренять крамолу не только в отношении

дел (преследования оппозиционных лидеров и активистов), но и в

отношении слов. Помимо давно досаждавших властям правозащитников и

борцов с коррупцией под прицелом силовиков оказались и независимо

мыслящие (и по определению нелояльные) исследователи» [Гельман, 2013].

112

своей семье, о своем деле, не навредить товарищам» или «нельзя

оставаться трусами и рабами; если не протестовать открыто, то власть

будет наглеть и рабство будет усугубляться». При этом каждая

стратегия имеет свои немалые издержки, в первом случае касающиеся

самоуважения, политических следствий гражданской пассивности, во

втором связанные с социальным и материальным благополучием

человека, его/ее семьи, коллег.

Есть ли границы допустимого компромисса для интеллектуала,

исполненного гражданскими чувствами либеральной

и

демократической направленности, которые не противоречили бы его

приоритетной идентичности (соблюдение принципа ригоризма), но

при этом избавили от столь болезненных издержек, в том числе

морального плана (ущерба или реальных угроз ущерба для семьи и

коллег)?

Некоторые участники московских протестов остро чувствуют эту

коллизию, резко возражают против «компромиссов против совести»,

утверждая их пагубное влияние на само последующее творчество

интеллектуалов:

«Это страшно актуальный вопрос в связи с подписанием письма

деятелей культуры. Мне кажется, что это неправильный выбор, потому

что ты идешь на сделку и ты теряешь профессию, ты уже не только

режиссер кино, ты еще обязательный рупор оппозиции. И дальше это

нарастает, и если ты не борешься за профессию, она отмирает, и другие

профессии под нее попадают, т. е. на самом деле ты снимешь это свое

кино, но кино, которое делится на разрешенное/не разрешенное,

“ворованный воздух” – искусство, а “не ворованный” – не искусство;

это мы уже знаем, это мы проходили. Мы знаем, что из разрешенных

советских писателей почти никого не осталось в обиходе. Все, что мы

читаем, – это “ворованный воздух”. Да, есть и идея, что сейчас я скажу

какую-нибудь маленькую подлость, а потом зато спасу двадцать человек.

Это лучше, чем если ты делаешь подлость не потому, что просто хочешь

много денег, а потому, что хочешь спасти двадцать человек, но опять-

таки советский опыт нам показывает, что так не работает. Не надо

приносить свою совесть в жертву культурному делу»

[Беляева, 2014, с. 43].

Отметим, что участие в протестных акциях (митингах, шествиях и

проч.) относится не к интеллектуальной, а только к гражданской

идентичности. В этой сфере есть свои балансы и границы, обычно

связанные с соотношением уровня гнева или отчаяния, ожидаемой

массовости протеста и вероятными последствиями. Это тема для

самостоятельного

анализа – морально-политического,

социологического, психологического, оставим ее за скобками.

Речь пойдет о высказываниях интеллектуалов (выступлениях,

текстах). Стратегия «годить» здесь означает духовный и политический

эскапизм, «внутреннюю эмиграцию». Так в советскую эпоху

113

отвергавшие ее идеологию и порядки гуманитарии уходили в логику и

методологию науки, историю философии, семиотику и подобные

«безопасные» области. Попробуем предложить лучшую альтернативу.

Разделим высказывание интеллектуала на содержание и форму.

К содержанию следует предъявить следующее ригористическое

требование: утверждать те ценности и принципы, которые исповедует

интеллектуал, даже если они фактически нарушаются действиями

режима. В частности, таковыми являются звенья известного

«джентльменского набора» – всего того, что обычно нарушается при

авторитаризме: права и свободы человека, свобода слова и запрет

цензуры, равенство перед законом, независимость суда, разделение

властей, ответственность и сменяемость власти по результатам

выборов, открытые и честные выборы, соблюдение договоров и

международного права, запрет на насилие в политике, светскость

государства, защита собственности и инвестиций и т. д.

Форма же утверждения соответствующих ценностей и принципов

может быть различной: от абстрактных формулировок до трактовки

конкретных ситуаций, от полной ясности до завуалированности, от

отвлеченности принципиальных суждений до прямого указания на

нарушения. Понятно, что мера допустимого и вероятный масштаб

репрессий в ответ на явно или неявно не лояльные режиму

высказывания в Северной Корее, Туркменистане, Узбекистане, Китае,

Белоруссии, Азербайджане, Саудовской Аравии, России, Иране,

Турции, Египте, Венесуэле, на Кубе существенно разные. Значит, и

форма должна быть выбрана соответственно угрозам и личной

готовности интеллектуала к жертвам. Важно, чтобы в содержании

высказывания не было предательства в отношении к принимаемым

ценностям.

Философия и подготовка к «перевалу»

Итак, выстраивание позиции в контексте текущей российской

политики – это всегда непростой выбор для интеллектуала. Допустим,

что: 1)

приведенная в предыдущей главе циклическая модель

российской политики и ее влияния на философию верна, 2) у индивида

или группы есть амбиции, энергия, ресурсы не только для встраивания

в наличные структуры и ниши, позволяющие заниматься «чистой»

интеллектуальной деятельностью,  но также для участия

в общественной и политической жизни страны.

Вообще говоря, принятие двух условий ведет к направленности

либо на прекращение циклической динамики («вырваться из колеи

циклов» [Розов, 2011, гл. 14-18]), либо на максимальную автономию

философии от политики, что упирается в поиск организационных

основ помимо предоставляемых прямо государством и властью.

114

 Вторую возможность рассмотрим в заключительных главах, а здесь

зададимся вопросом: как именно могут интеллектуалы способствовать

прекращению или хотя бы трансформации циклов, пагубных для

развития не только отечественной философии, науки, но и всего

российского общества?

Механизм, порождающий российские циклы, был представлен

в нескольких динамических моделях [Розов, 2011, гл. 10-12], в том

числе в моделях переключения стратегий основных акторов. Грубо

говоря, в наиболее «проторенной» колее циклов от «Кризиса» к

«Авторитарному откату» и «Стагнации» (рис. 2) стратегии правителей

переключаются от «устранения соперников» к «устрашающему

принуждению» и затем к «сохранению status quo», а стратегии элиты

– от «служения» к «присвоению».

 

Рис. 2. Объяснение кольцевой динамики российских циклов через

модель фазовых переходов для двух акторов с переключением их

стратегий.

В образованном классе в тех же фазах меняется доля выбравших

одну из трех главных опций: «встраивание в систему», «уход» (отъезд

за рубеж или «внутренняя эмиграция») или «радикализм»

(революционерство, диссидентство, протесты, непримиримая оппозиция).

Совокупная динамика сочетания этих переключающихся стратегий

делает весьма ощутимый вклад в цикличность российской истории.

115

Эксплуатировать и избегать эксплуатации, контролировать и

обманывать контролирующих, распределять и ворчать, что обделили,

бунтовать и подавлять бунт – вот наши базовые стереотипы

поведения. Хроническим дефицитом остается конструктивное

общение равных, основанное на взаимном доверии.

При чем же здесь интеллектуальная деятельность, в частности,

философия? Одна из ее задач – производство идей, смыслов,

ориентиров жизни и деятельности, производство общего языка и

общих ценностей. Пусть это не прямая постановка целей, чем

занимаются политические лидеры и идеологи, но прояснение

оснований и предпосылок целей, ориентиров, принципов и норм.

За каждой из упомянутых выше стратегий акторов российской

политики лежат их глубоко укорененные ментальные и культурные

установки, поведенческие стереотипы, привычные способы

удовлетворения индивидуальных и групповых интересов, устойчивые

и воспроизводящиеся институциональные структуры. Политический

фетишизм (смена власти) и правовой фетишизм (смена законов) не

работают, пока в силе остаются все те же стратегии, ориентиры и

установки. Для их существенной трансформации нужно многое, в том

числе привлекательный образ будущего, связанный с новыми

ориентирами. А это уже сфера конструктивной политико-философской

работы – создавать новые опции стратегий для отечественной элиты

и образованного класса.

Экономическая публицистика слишком прагматична, политическая

публицистика в расколотом обществе слишком ограничена целевой

аудиторией, а потому непримирима и агрессивна. Философская

публицистика смогла бы сформировать общий язык и даже слой

ценностей общенационального согласия, однако ни спроса, ни

предложения пока не видно33.

Роль интеллектуалов в каузальной атрибуции кризиса

Не верно, что идеи движут историю, но в особых переломных

моментах, которые И. Валлерстайн назвал периодами kairos, роль идей

и их производителей – интеллектуалов – многократно возрастает

[Валлерстайн, 2001]. Р. Коллинз, трактуя концепцию Р. Вутноу,

показывает, что особые пространство и стимулы творчества для

интеллектуалов образуются в патовой политической ситуации, когда

противостоящие силы не способны административными или силовыми

33 «Было бы противоречивым думать о навязывании демократии силой, а не

убеждением, о принуждении мужчин и женщин к свободе. Но

непротиворечиво думать о том, что их можно убедить быть свободными.

Если у нас, философов, все еще имеется своя специфическая задача, то это

именно задача убеждения» [Рорти, 1994].

116

способами подавить друг друга и борьба смещается в символическое

поле, где резко возрастает спрос на идеи, а интеллектуалы отвечают на

спрос особенно активным творчеством [Коллинз, 2015, с. 70-77].

Пока авторитарный режим силен, у правящей группы и элит нет

настоящих стимулов к серьезным реформам; ведь они всегда чреваты

тем, что могут пошатнуть привилегированные властные позиции. При

отсутствии гибких изменений, решающих неизбежные трудности и

напряжения, происходит стагнация и назревают факторы кризиса.

Обычно они связаны с бюджетным дефицитом, неисполнением

государством ожидаемых от него обязательств, поражениями,

провалами на внешней арене, явной неспособностью власти

преодолевать возникающие бедствия и массовое недовольство

[Голдстоун, 2006;

Коллинз, 2015, гл. 1].

В этих обстоятельствах

распадается сплоченность в высших кругах, появляется так

называемая контрэлита, что и создает патовую ситуацию,

способствующую росту внимания к идеям.

Жесткий авторитарный режим, соскальзывающий уже к

тоталитарным практикам, не способен эволюционировать к

демократии, поэтому шанс демократизации возникнет только при

глубоком его кризисе.

Исход кризиса во многом зависит от того, каким идеям и лидерам

(носителям идей) поверят элиты, в том числе силовые, активная часть

граждан и лидеры протеста. В содержательном плане выигрывают те

интерпретации и интерпретаторы происходящего, которым удается

более убедительно возложить вину за кризис и бедствия на

политических противников, а выигрыши, надежды на выход из

кризиса и благоприятные перспективы связать со своей политической

партией (в широком веберовском смысле).

Такая битва обвинений и восхвалений – обычное дело в тот

период кризиса и острого конфликта, когда силовое противостояние

уже или еще снижено, блокировано, а внимание переносится на

символическую сферу, от которой зависит поддержка и элит, и масс, и

самих силовых структур.

От чего же зависит убедительность каузальной атрибуции

(приписывания причин) вины за кризис и бедствия на ту или иную

сторону?

Смело можно предположить, что здесь пропаганда становится

наиболее эффективной, когда предлагаемая трактовка происходящего

соответствует общей картине мира, устоявшимся представлениям и

схемам восприятия (рамкам, фреймам), а также символам,

идентичностям, пониманию своих интересов, которые имеются у

«целевой аудитории» – адресатов этой пропаганды.

117

Так, при общей уверенности, что бедствия происходят от козней

внешних врагов, люди будут верить обвинениям в шпионаже и

диверсиях.

Если преобладает идеология свободного рынка, то большим

доверием будут пользоваться объяснения невзгод провалами слишком

громоздкого государства и слишком большого налогового бремени.

Если же доминируют идеи государственного обеспечения,

распределения, бесплатных услуг и раздач, то популярность получат

объяснения всех неприятностей через воровскую приватизацию,

хищность бизнеса и провалы рынка, недостаточность

государственного контроля над ресурсами, над всей экономической и

социальной жизнью.

Вот здесь и обнаруживается роль интеллектуалов с

демократическими и либеральными убеждениями в докризисный

период стагнации, реакции и растущих репрессивных практик.

Сверхзадача состоит в смене глубинных установок восприятия

происходящего, ценностей, связи идентичностей и интересов с

социальными порядками у элит, активных граждан, потенциальных

лидеров реформ и протестов.

Возьмем все тот же «джентльменский набор» либеральной

демократии: соблюдение прав и свобод, независимый суд, равенство

перед законом, защита собственности, разделение властей, регулярная

сменяемость власти по результатам открытых и честных выборов и т. д.

Как известно, сами эти идеи не особенно вдохновляют ни элиты, ни

массы в России. Простая причина состоит в том, что люди не

связывают с ними свои потребности в безопасности, поддержании

статуса, сохранении и росте благосостояния.

Все эти потребности для разных социальных групп

удовлетворяются либо вхождением в кланы, клиентско-патронажные

отношения [Фисун, 2010; Гельман, 2015; Розов, 2016], либо занятием

спокойной ниши с рентой, либо участием в невидимой для государства

теневой экономике, либо членством в сообществах взаимопомощи,

основанных на родстве, соседстве, землячестве, либо сочетанием

такого рода обеспечивающих структур.

При возникновении жизненных трудностей (нехватка дохода,

слишком большие налоги, слишком много проверок, слишком много

отчетности, потеря работы, невыплата зарплаты, нежелание отдавать

сына в армию, слишком маленькая пенсия, слишком дорогое лечение и

проч.) постсоветский человек склонен решать свои проблемы частным

образом, пользуясь сетями поддержки и ориентируясь: кто

в государстве может помочь именно ему и за какую мзду.

Общие требования к государству, если вообще появляются, то

ограничиваются снижением бремени (меньше налогов, проверок,

118

отчетности, запретов) и увеличением ренты (куска общественного

пирога) для своей социальной группы [Кордонский, 2008].

Стратегия рефрейминга состоит в первую очередь в проведении

почти отсутствующих сейчас когнитивных связей между

систематическими социально-экономическими неприятностями и

неэффективностью, плохим функционированием государственных

институтов, работающих в них руководителей и чиновников, плохо

составленных и/или закономерно нарушаемых законов.

Вторая, еще более трудная, почти неподъемная мысль заключается

в том, что эти институты и законы можно и нужно менять,

начальников переизбирать, а чиновников заставлять эффективно

работать или настаивать на их увольнении.

Третий пункт состоит в том, что для всех этих изменений нужны

коллективные усилия, объединения граждан, площадки для

обсуждения их проблем и налаживания связей для сотрудничества,

общего действия.

И только на четвертом, пятом и последующих местах

обнаруживается нужность свободы слова и собраний, защищенность

законом и судом, сменяемость власти, честные выборы и т. д.

Цепочки – длинные, связи – неочевидные. Но никто не обещал,

что политическое просвещение постсоветского населения с целью

привития ценностей и принципов современной демократии будет

простой задачей.

119

Глава 8. (Не)мыслящая Россия: антитеоретический консенсус как

фактор интеллектуальной стагнации

Интеллигенты и интеллектуалы

В этой главе обсудим интеллектуальное творчество в социальном

познании, а также причины того, почему в современной России

уровень этого творчества, мягко говоря, скромен, причем мы к этому

привыкли и считаем нормальным состоянием.

Увы, фигура «интеллектуала» в отношении к «интеллигенту» уже

стала одной из главных тем нынешнего «раунда рефлексии». В статье

«Интеллектуалы», открывающей книгу с солидным названием

« Мыслящая Россия: Картография современных интеллектуальных

направлений», Виталий Куренной сочувственно приводит

пространную цитату из « Священной книги оборотня» В. Пелевина, где

различение интеллигенции и интеллектуалов проводится посредством

весьма брутальной политико-сексуальной метафоры [Мыслящая

Россия…, 2006, с. 7]. Следует признать, что Пелевин точно ухватил

суть новоинтеллигентской фобии по отношению к таинственной и

инфернальной фигуре «интеллектуала»: его нечестивую близость к

власти, тотальный цинизм и продажность, завидную энергию и

эффективность, оставляющие старорежимных «интеллигентов»

абсолютно неконкурентоспособными.

Хорошо, что кроме этих мифологем есть ясное, четкое и вполне

нейтральное социологическое понятие:

«Интеллектуалы – это люди, которые производят

деконтекстуализированные идеи. Предполагается, что эти идеи верны

или значительны вне каких-либо местных условий, какой-либо

локальности и вне зависимости от того, применит ли их кто-либо на

практике» [Коллинз, 2002, с. 65].

Далее я буду использовать термин именно в этом социологическом

значении. Соответственно, интеллектуальная стагнация – это

затяжное и ставшее привычным отсутствие самостоятельного

производства идей, значительных самих по себе, вне зависимости от

политической конъюнктуры или какой-либо видимой практической

пользы.

34 В основу главы положен текст одноименной статьи в журнале: Прогнозис.

2007. № 3. С. 284-303.

120

Дефицит творческого научного мышления

Посмотрим, как представляют состояние социально-гуманитарной

мысли в России весьма солидные эксперты. Симон Кордонский:

«Социальные ученые в большинстве своем такие же обыватели, как и

играющие на лавочке в шахматы пенсионеры, только их мнения,

верования и предрассудки выражаются калькированными с английских

терминов словами» [Мыслящая Россия…, 2006, с. 27].

Вадим Радаев прямо пишет о загнивании и нереформируемости

академических институтов, об отсутствии мобильности и ротации

кадров даже в лучших университетах (сам В. Радаев – проректор

Высшей школы экономики), о полупрофессионализме, низком уровне

исследований, цинизме и «прагматическом психозе» молодежи [Там

же, с. 35-45].

Борис Дубин сетует на отсутствие значительных интеллектуальных

событий при видимом обилии «интеллектуальных журналов» [Там

же, с. 50-57].

Александр Иванов указывает на уход гуманитарности из

российской жизни, на то, что наше время – «это годы, невероятно

бедные в интеллектуальном и духовном отношении» [Там же, с. 56].

Борис Капустин отмечает, что

«при нынешних гораздо больших возможностях для свободомыслия, чем

в советский период, наша политическая теория в целом выглядит более

робкой, прирученной и какой-то вторичной, чем, во всяком случае,

неофициальная политическая мысль советского времени» [Там же, с. 63].

Справедливости ради нужно признать, что Б. Капустин с

оптимизмом смотрит на молодое поколение российских политических

философов.

Олег Кильдюшев пишет о «концептуальном кризисе русской

внешнеполитической мысли» [Там же, с. 161].

Александр Филиппов развивает свой давний тезис «Теоретической

социологии в сегодняшней России нет» [Там же, с. 185-204]. Еще

в середине 1990-х гг. он писал о том, что

«у нас нет обширных и постоянных коммуникаций, тематизирующих

прежде всего фундаментальную социологическую теорию, нет

обширных концептуальных  построений, нет достаточно самостоятельных

последователей (во всяком случае, круга

последователей) какой-либо признанной западной школы, нет и

заметных претензий на создание своего собственного большого