Текст книги "Идеи и интеллектуалы в потоке истории"

Автор книги: Николай Розов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

теоретического проекта» [Там же, с. 185].

«Что сюда только не подмешивается! – патетически восклицает он, —

И плохо переваренная русская религиозная философия начала прошлого

века, и дурная историософия, и темные рассуждения о материях как бы

естественнонаучных (от биологии до географии) и т. п.» [Там же, с. 189].

Лев Гудков гораздо более благожелательно пишет о центрах

эмпирических социологических исследований (будучи сам

сотрудником бывшего ВЦИОМа, ныне – Левада-Центра), но его

121

критика «сознания российской социологии» оказывается не менее

жесткой, чем у цитированных выше авторов.

«”Слепым пятном” исследовательской оптики и сознания российской

социологии является все, что относится к тоталитарному прошлому

страны: антропология советского человека, имперские традиции,

культура патернализма, т. е. сам характер крайне репрессивного и

внутренне агрессивного общества. Попытка уйти, не замечать это

прошлое, акцентируя нынешнюю тематику “транзитологических

подходов” или опасности глобализации для России, оборачивается

возрождением геополитических идеологических конструкций о месте и

приоритетах России как великой державы. Социологические журналы и

учебники полны разнообразными рассуждениями об “особости

российского пути”, с одной стороны, и навязчивыми попытками

измерить, насколько мы соответствуем параметрам “нормальной

цивилизованной страны” – с другой» [Там же, c. 219].

Виктор Воронков фиксирует практически полное тождество

официальной постсоветской и советской социологии и указывает на

характерные общие черты.

«Хотя формально социология в России уже, разумеется, советской себя

не называла, однако все родовые черты последней (ангажированность и

партийность – теперь многопартийность, отделение преподавания от

исследований, слабое знание социальной теории и отсутствие к ней

интереса, приоритет общественной актуальности перед научной,

неразвитость дискуссии, отсутствие рефлексии, жесткая формальная

иерархия, абсолютизация количественных методов, господство

структурного функционализма в методологии) сохранились и не

претерпели существенных изменений» [Там же, с. 222].

Затем В. Воронков (директор Центра независимых

социологических исследований в Санкт-Петербурге) поет оду

«альтернативной социологии», которая обособилась от официальной

1) институционально, 2)

в кадровом отношении (новая генерация

социологов с западным образованием) и 3)

в концептуально-методическом плане (отказ от позитивизма, приверженность

«полипарадигмальности», социальному конструктивизму, этнометодологии, феноменологии,

феминистской критике и качественным методам). К сожалению, В. Воронков не приводит

примеры значимых плодотворных исследований и достижений

«альтернативной социологии», зато достаточно трезво указывает на

такие ходовые в данных сообществах стратегии как «съем».

«Чаще всего ученый брал вычитанную идею в ее первозданности,

упаковывал ее в российский материал и публиковал как собственный

вклад в науку» [Там же, с. 227].

Оправдание же такого подхода видится в том, что «широкие

социологические массы» получают возможность познакомиться с

новыми заморскими идеями.

Судя по обзорам Р. Дзарасова, Д. Новоженова и В. Новикова

в отечественной экономической науке ситуация существенно лучше.

122

Есть несколько артикулированных и дискутирующих друг с другом

научных школ (эволюционно-регулятивная и радикальная школы,

либералы-неоклассицисты, либералы-«австрийцы», неоинституционалисты

и др.). К сожалению, относительно

благополучное развитие экономической науки никак не влияет на саму

экономику страны, судя по всему стагнирующую, преимущественно

экспортно-сырьевую и чреватую кризисами. Неслучайно спорящие

между собою школы объединяет только одно: каждая школа проводит

резкую критику сложившейся в стране экономической системы, а

также критикует власть, особенно за то, что та не следует

рекомендациям именно данной школы экономической мысли.

Менее благополучна ситуация с российской демографией, как

реальностью, так и наукой. А. Вишневский рисует картину

удручающего контраста между звонкой политической риторикой

относительно проблем народонаселения и плачевным состоянием

научной демографии в России (до сих пор нет специализированного

института, почти все исследования выполняются на зарубежные

гранты, молодых кадров нет, лучшие уезжают за рубеж, не видя здесь

перспектив и т. д.) [Там же, с. 257-272].

Регионалистика, судя по авторитетным суждениям Ю. Перелыгина

и В. Глазычева, находится на робкой начальной стадии развития,

примерно сходной с ситуацией советской социологии в 1960-х гг. [Там

же, с. 299-316].

Три статьи о восприятии современной российской мысли во

Франции, Германии и США [Там же, с. 319-352] имеют общий и

предсказуемый лейтмотив: Россия для указанных стран остается

далекой и, мягко говоря, не самой интересной периферией, отношение

к ней преимущественно объектное (изучать, что там происходит), а не

субъектное (интересоваться тем, о чем думают и пишут сами русские).

Музыка, театр, кино из России привлекают некоторое публичное

внимание, сохраняется уважительное отношение к российским

достижениям в математике и естествознании, тогда как современная

философия, социальные и гуманитарные науки почти никакого

интереса не вызывают.

Можно, конечно, сетовать на вековечный снобизм Запада по

отношению к России, но с важной поправкой: в свое время труды

многих русских ученых-гуманитариев получали признание и даже

вошли в классику мировой мысли (буддолог Ф. Щербатской,

политический писатель Л. Троцкий, психологи Л. Выготский и

А. Лурия, филологи М. Бахтин, В. Шкловский, В. Пропп, Р. Якобсон

и др.).

Примечательным оказывается полное изъятие философии из

«картографии интеллектуальных направлений» современной России.

Подозревать автора проекта В.Куренного в неприятии этой важнейшей

123

сферы мышления не приходится (журнал «Логос», в котором он

является научным редактором, отслеживает современные проблемы и

идеи философии, правда, преимущественно, западные). Остается

признать либо упадок отечественной философии, либо падение

интереса к ней интеллектуального сообщества, либо взаимоусиление

обоих факторов. Грустно, что тезис о глубоком и затяжном кризисе

отечественной философии, ее периферизации, подтверждается

(см. гл. 6, 16).

Причины интеллектуальной стагнации

Сборник « Мыслящая Россия» позволяет говорить о стагнации всей

социально-гуманитарной мысли в России, несмотря на растущее

обилие книг, статей и отдельные неплохо поставленные отрасли

исследований (экономический анализ, социологические опросы). Сам

проект «Мыслящая Россия» хорош, прежде всего, тем, что был

поставлен жесткий диагноз: Россия оказалась не-мыслящей, или же

мыслящей плоховато, неряшливо и провинциально.

Каковы же причины интеллектуальной стагнации? Разделим их на

внешние, относящиеся к социальному бытию самих интеллектуальных

сообществ и их окружения, и внутренние, относящиеся к образу

мыслей, ментальным стереотипам, установкам и предубеждениям,

«слепым пятнам» сознания и проч. (Если угодно, можно сопоставить

внешние и внутренние причины с достопамятными «социальными и

гносеологическими корнями».)

Многие внешние причины широко известны и проговорены, в том

числе участниками проекта « Мыслящая Россия»:



инерция советской системы организации науки;

захват ключевых позиций академической номенклатурой,

заинтересованной лишь в сохранении своего положения;

отсутствие систематических дискуссий между разными

позициями и школами;

слабость или отсутствие реального взаимодействия между

фундаментальными исследованиями и прикладными разработками;

отрыв исследований (в НИИ)  от преподавания (в университетах);



сугубо инструментальное отношение власти к социальным

исследованиям («если не пиар нам, то секвестр вам»);



«партийность» и низкопоклонство научных журналов (своим и

начальству – «зеленая дорога», чужим и безвестным

проникнуть весьма трудно, беспристрастное рецензирование

– редкость) и т. д.

124

Остаются актуальными более глубокие, неявные причины:



сохраняющаяся система дисциплинарного финансирования

исследований, препятствующая межнаучной кооперации

[розов, 2002, с. 570-571];



господствующая система оценки научного труда,

стимулирующая регулярные публикации (на основе мелких

исследований или вовсе при отсутствии таковых) и не

стимулирующая долговременные, трудозатратные штудии;



устойчивое взаимное равнодушие российских исследователей,

в результате чего новые идеи и направления не

поддерживаются, не получают отклика и гаснут;



общая заниженность стандартов научной квалификации

(особенно в провинции) и т. д.

Анализ внутренних причин интеллектуальной стагнации, проведенный Р. Коллинзом  (утеря культурного

капитала, комментаторское поклонение классике и погруженность в технические

детали) [Коллинз, 2002, с. 655-659], может быть прямо приложен к

проблеме интеллектуального кризиса в современной России, но при

некоторых модификациях модели картина становится яснее.

Речь сейчас нужно вести не об утере ранее накопленных

достижений (это было верно для обрыва традиции после

«философского парохода» и «великого перелома» конца 1920-х гг.), а о

том, что в сегодняшней России культурный капитал в социальных

науках и философии практически перестал накапливаться.

Каждая новая волна интеллектуальной моды (из тех же США,

Франции и Германии) почти полностью смывает предыдущие волны и

обесценивает ростки самостоятельных исследований.

Постструктурализм, постмодернизм, социальный конструктивизм,

анализ случаев, дискурс-анализ захватывают умы, дискредитируя

прежние подходы. Разумеется, кроме широких сменяющих друг друга

волн, есть также параллельное одновременное влияние разных

европейских и американских школ мысли на отдельные российские

центры, но здесь глухота к прошлому оборачивается глухотой к

чужакам.

Комментаторское поклонение классике, ярко выраженное

в советскую эпоху по отношению к «классикам марксизма-ленинизма»,

теперь сменилось комментаторством по отношению к новым модным

зарубежным книгам и веяниям. Что встречается редко, так это

чрезмерное внимание к техническим деталям. До этой фазы

отечественные гуманитарии обычно не успевают дойти, поскольку их

захлестывает новая волна интеллектуальной моды.

125

Антитеоретический консенсус – апология лености мысли

При всех этих многочисленных поворотах, как ни странно,

сохраняется некая общая платформа, причем негативного характера.

С упорством, достойным лучшего применения, философы,

представители социальных и гуманитарных наук выражают свое

презрение к «позитивизму», «мифам объективного знания»,

«линейности мышления», «абстрактным конструкциям», «кабинетной

науке» и т. д. Вполне можно допустить частичное оправдание каждой

инвективы, но следует обратить внимание на другое: вместе с грязной

водой выбрасывают и ребенка – эмпирически подкрепленное

теоретическое знание.

Соответствующую установку назовем антитеоретическим

консенсусом. Именно ему была обязана бурным восторгом и до сих

пор сохраняющейся популярностью книга Т. Куна «Структура

научных революций» [Кун, 1977]. С тех пор утекло много воды, но

антитеоретический консенсус среди социальных исследователей по-

прежнему жив и процветает, переживая новые и новые накаты

западных интеллектуальных мод.

Нельзя сказать, что данная методологическая установка —

исключительно отечественное достояние. Те же постмодернизм и

социальный конструктивизм постоянно направляют свои критические

стрелы против теоретического подхода и объективности знания.

Однако в более развитой и уравновешенной западной

интеллектуальной среде такие позиции никогда не становились

монопольными, им всегда противостояли приверженцы эмпиризма,

логицизма, номологизма, научного реализма, натурализма, разного

рода объяснительных и теоретических подходов. В России широким

консенсусом стала именно антитеоретическая установка.

Заметим, что эмпиризм и «позитивизм» достаточно развиты

в отечественной социологии, экономике, регионоведении, демографии,

пусть даже сами исследователи, ведущие эмпирические исследования

и получающие положительное (позитивное) опытное знание, не

признаются в своих методологических склонностях. Чего нет в наших

социальных науках (за весьма редкими исключениями), так это

настойчивой воли к формулированию и проверке теоретических

гипотез на основе эмпирических сравнений, обобщений и опоры на

уже имеющееся теоретическое знание.

Антитеоретический консенсус – лучшее самооправдание

отсутствия интеллектуального творчества и лености мысли.

126

Заменители: «радость узнавания» и «разоблачение неадекватности»

Что же остается вместо этого? Наиболее распространенными

представляются два взаимосвязанных явления (или, как принято сейчас

выражаться: «фигур речи»), которые я предлагаю назвать «радость

узнавания» и «разоблачение неадекватности».

«Радость узнавания» – это основа той самой стратегии «съема»,

когда в местном материале удается обнаружить реалии, подходящие

новым, модным и активно обсуждаемым понятиям в западной науке.

«Разоблачение неадекватности» – это привычные сетования на то,

что западные понятия, в том числе классические и широко

используемые, не имеют прямых (или вообще каких-либо) денотатов

в российской действительности.

Общее в обоих феноменах – сосредоточенность исследователей на

операции интерпретирования теоретических понятий, операции важной,

но частной и технической. Заметим, что оба этих феномена характерны,

в том числе, и для добротных творческих работ авторитетных

исследователей. Возьмем в качестве примера методологическое

введение Л. Гудкова к его сборнику  статей « Негативная  идентичность».

«Арсенал западных социальных наук обнаружил свою ограниченную

пригодность и дескриптивную неадекватность. [ … ] Язык западной

социологии был разработан для изучения принципиально иных

институциональных систем, действовавших по иным правилам, нежели

мобилизационное и милитаризованное советское общество-государство и

многое сохранившая от него постсоветская Россия. В особенности, это

заключение справедливо для всего, что относится к "нормальному",

рутинному режиму функционирования общества: в наших условиях такие

категории, как, например, "социальная стратификация", "средний класс",

"представительская политическая система", "президентская республика",

"этика

предпринимательства", "разделение

властей", "элита",

"гражданское общество" и прочее, имеют фантомный и идеологический

характер» [Гудков, 2004, с. 6].

Как видим, «разоблачение неадекватности» здесь выражено весьма

сильно и убедительно. Имеется ли в книге второй феномен – «радость

узнавания»? Он также присутствует, причем концепты для узнавания

прямо указаны в следующей же фразе:

«Напротив, понятия "аномия", "посттравматический синдром",

неформальное или гетерогенное право, монополия на насилие, "комплекс

узилища", "ритуалы деперсонализации" и прочие в том же роде

оказываются вполне эффективными и полезными в работе» [Там же].

Книга Л. Гудкова выгодно отличается обилием позитивного

эмпирического материала, интересным и содержательным обсуждением.

Как же обстоит дело с теоретическим осмыслением? Увы, за пределы

исторических интерпретаций и типологизации автору выйти не удалось.

Нет ни явно сформулированных гипотез, ни попыток проверки.

127

Метафора не заменяет теорию

Практически в каждой статье сборника Л. Гудкова вместо

теоретической модели довлеет органицистская метафора с сильными

оценочными коннотациями: состояние современной России является

не переходом (к чему-то иному и лучшему), а результатом

«разложения» прежней тоталитарной системы, которая сама по себе

была очень плоха.

Жесткие исторические интерпретации событий и процессов

последних 15-20

лет, по сути дела, являются развертыванием

вышеуказанной фигуры «разоблачение неадекватности». Практически

все социальные и политические инновации (выборы, демократия,

многопартийность) получают приставки «псевдо» и «квази», а обычно

одобряемые явления (идентичность, солидарность, мобилизация) —

атрибут «негативный». Соответственно, постсоветский человек с его

«негативной идентичностью» – это тип «лукавого раба», очередная

модификация «советского человека» как устойчивой

антропологической структуры, главного и весьма уродливого продукта

той самой тоталитарной системы [Гудков, 2004, с. 494].

Здесь я не хочу спорить с данной интерпретаций (в ней есть и

убедительность и большой провокативный потенциал), а только

указываю на отсутствие общих теоретических положений, которые

другие исследователи могли бы проверять или использовать в своей

работе.

Связано ли пренебрежение теоретическим подходом

(систематической работой по формулированию и эмпирической

проверке общих гипотез) с отмеченной выше «забывчивостью»

отечественного обществознания – его подверженностью новым и

новым волнам западной интеллектуальной моды, смывающим

прежние темы, понятия и подходы?

Оказывается, связано, причем прямо и непосредственно.

Теоретические положения были и остаются стержнем накопления

обобщенных знаний, таких, которые могут быть использованы для

получения новых знаний в другом месте и времени. Теории и методы

(а последние всегда основаны на явных или неявных теоретических

предпосылках) – ядро культурного капитала науки. Стагнация

наступает не только при забвении накопленного культурного капитала,

но и при отсутствии самих структур и механизмов накопления.

Вернемся к книге Л. Гудкова, которая характеризуется

эмпирически обоснованным, комплексным и продуманным взглядом

на происходящие в современной России процессы.

Почему стержневая в книге органицистская метафора разложения

системы и продуктов тоталитаризма при всей своей публицистичной

яркости и провокативности не способна выполнять функцию

128

накопления обобщенного знания? В ней есть лишнее, но нет

необходимого. Лишней является нескрываемая негативная оценка (разложение —

гниение – деградация), переводящая разговор, даже помимо воли

автора, из научного плана в публицистический и идеологический.

Необходимым же является явное выделение параметров (качеств,

переменных), по которым происходит или не происходит

трансформация социальных структур и институтов, общественного

сознания, требуются также формулирование и проверка общих гипотез

об условиях изменения значения этих переменных в том или ином

направлении.

Основной структурный параметр, волнующий Л. Гудкова, вполне

можно реконструировать. Это уровень самостоятельной и

продуктивной гражданской самоорганизации и активности, способный

привести к существенным позитивным изменениям

в институциональной структуре общества. Автор постоянно фиксирует

отсутствие такой самоорганизации и активности (низкие значения

переменной), довольствуясь объяснением этого устойчивого феномена

неизменными свойствами (пост)тоталитарных институтов. Последние

благополучно пережили перестройку и последующее десятилетие,

причем наиболее устойчивой  оказалась структура самого

(пост)советского человека – «лукавого раба».

За этими суждениями стоят неявные предпосылки, которые, будучи

сформулированными, могли бы играть роль универсальных гипотез

в смысле К. Гемпеля [Гемпель, 2000].



При разрушении общественных систем тоталитарного типа

сформированные структуры (в том числе типовые структуры

личности) сохраняются.



Эти сохранившиеся структуры полностью блокируют

продуктивную гражданскую самоорганизацию и активность.

Здесь в мои задачи не входит содержательное обсуждение

(не)верности этих или подобных теоретических утверждений. Мне

важно показать, как работа с ними позволяет развивать теоретический

подход. Как только универсальные суждения сформулированы,

появляется возможность сопоставлять их с известным историческим

разнообразием. Очевидно, что наибольший интерес представляют

случаи более или менее успешного преодоления или самоизменения

тоталитарных или близких к тоталитарным режимов (Германия,

Италия, Испания, Чили, Китай, страны Центральной Европы). Кроме

того, в самой России имеется большое разнообразие и по уровню

сохранности тоталитарных структур, и по уровню гражданской

активности. Есть неплохие возможности исследовать

дифференцирующие условия, определяющие стагнацию или динамику.

Обобщенные теоретические результаты таких исследований составили

129

бы «золотой запас» – тот самый культурный капитал интеллектуалов,

который уже не смыть новомодными веяниями.

Кроме того, приходится напоминать и о непреходящей значимости

старой истины: нет ничего практичнее хорошей теории. Л. Гудков

направляет резкие, судя по всему, вполне справедливые инвективы

в сторону «интеллектуальной элиты», не способной представлять

обществу осмысленный образ происходящего, ставить позитивные

цели и т. д. Представим в порядке мысленного эксперимента, что эта

«элита» прониклась воззрениями Л. Гудкова относительно неизбывности тоталитарных институтов,

безнадежности антропологической структуры «советского человека» – «лукавого

раба» и т. п. В таком случае видятся три основных пути: либо цинично

встраиваться в систему, не противостоя ее порокам, но используя их

в узкоэгоистических целях, либо презрительно отойти в сторону

(известная стратегия внутренней эмиграции), либо вовсе уезжать из

этой «безнадежной страны».

Ни один из этих путей никак не отвечает заявленной ценности

гражданской продуктивной самоорганизации и активности. Если же

интеллектуалы будут осведомлены о дифференцирующих условиях

динамики институтов и «антропологических структур», в идеале – о

необходимых и достаточных причинах действительного (не

декоративного, а сущностного) преодоления тоталитарного наследия,

то появятся и фокус общего внимания, и поле для дискуссий, и новые

цели и символы, и точки приложения сил.

Успешная теоретизация

как счастливое сочетание обстоятельств и практик

Итак, одной из главных внутренних причин интеллектуальной

стагнации в современной России является широко распространенный

антитеоретический консенсус. Хорошо известны все применяемые

аргументы против «иллюзий» позитивизма, объективизма, сциентизма,

натурализма, т. е., по сути дела, против общенаучного подхода к

выявлению закономерностей и фиксации их в эмпирически

подкрепленных теоретических положениях. Возобновление этого

старого спора представляется бесперспективным, поскольку широкое

распространение и воспроизводимость феномена антитеоретического

консенсуса в социальных науках в мире и, особенно, в России имеет не

столько рациональные и методологические, сколько более глубокие,

обычно не проговариваемые, социальные и психологические причины.

Рассмотрим вначале общие характеристики и условия социальных

исследований, а затем специфически российские.

Обычно приверженцы номологического подхода (К. Поппер и

К. Гемпель – самые яркие авторы) представляли его как

общенаучную обязательную норму, что вызывало у гуманитариев

130

понятный протест. Однако успешно используемый в естествознании

подход является, скорее, счастливым сочетанием необходимых и

достаточных компонентов, которое превратилось в обычную практику,

получившую нормативный статус.

Получение нового теоретического результата – это изысканное

блюдо, для изготовления которого нужны особые, специально

предназначенные ингредиенты. Если же таковые по каким-то

причинам не известны или не доступны, то блюда получаются гораздо

менее вкусными, что также становится обычным и получает свое

оправдание (рационализацию) в виде антитеоретического консенсуса.

Компоненты успешности теоретического подхода хорошо известны.



Познавательная цель, направленная на исследование общих

закономерностей, причин и механизмов динамики изменения

явлений.



Систематическое эмпирическое исследование разнообразия

случаев динамики с целью выявления инвариантов.



Опора в осмыслении выявленных инвариантов на теоретические результаты прошлых исследований (часто

чужих и отдаленных).



Формулирование общих гипотез, поддающихся операционализации.



Сопоставление случаев с различными значениями заданных

параметров и последующие выводы относительно гипотезы.



Проверка эмпирической подкрепленности гипотезы другими

исследователями на другом материале, при положительном

результате – пополнение (аккумуляция) общепризнанных

теоретических положений.

Теперь покажем, что буквально каждый компонент оказывается

проблематичным в сфере социальных исследований.

Почему требуемые ингредиенты отсутствуют

Познавательная цель, направленная на исследование общих

закономерностей, причин и механизмов динамики изменения явлений.

Такие цели в социальных науках не ставятся, в первую очередь, в силу

самого сложившегося антитеоретического консенсуса (таким образом,

здесь есть усиливающая обратная связь), но имеются и иные причины.

Для выявления общих закономерностей необходимо обобщение

разных явлений, но в социально-исторической действительности эти

явления происходят в разных местах и в разное время, поэтому

познавательный доступ к ним весьма затруднен.

Данное препятствие не является непреодолимым. Западные ученые

используют большой массив результатов по теме, ранее полученных

другими исследователями, причем в некоторых областях

(антропология, социальное развитие, экономика, политика) эти

131

результаты даже объединены в обширные базы данных. При

достаточном финансировании есть возможность организовывать

исследования по единой программе в разных регионах и даже странах.

Ясно, что возможности отечественных исследователей в данном

аспекте, как правило, гораздо хуже. Поэтому работает принцип

«виноград зелен».

Систематическое эмпирическое исследование разнообразия

случаев динамики с целью выявления инвариантов. Здесь причины те

же, но кроме внешней есть и внутренняя познавательная сложность:

социальные реалии, конкретные обстоятельства и контекст,

исторические корни изучаемых феноменов всегда разнообразны.

Выработка и обоснование критериев допустимого отвлечения от

различий, встраивание самих различий в методологию исследования

– крайне сложная и кропотливая работа, не обещающая быстрого и

яркого эффекта. Поэтому зачастую выигрывает идеология идиографии

и предметного эксклюзивизма, которая в пределе выражается

примерно так: «мой материал исключителен; если когда-то и где-то

происходило что-то подобное, то это поверхностные аналогии, не

стоящие серьезного внимания; вместо поиска химеры “общих

закономерностей” каждый должен детально и глубоко изучить только

свой участок, сам не лезть на чужие и гнать со своего чужаков-

теоретиков».

Опора в осмыслении выявленных инвариантов на теоретические

результаты прошлых исследований (часто чужих и отдаленных).

Прежде всего, проведем различение между «опорой на прежние

теоретические результаты» и описанной выше «радостью узнавания».

В последней исследователь подводит обнаруженное явление под

известную (обычно модную западную) категорию. Опора на

теоретический результат, разумеется, также предполагает

множественные сопоставления явлений с понятиями, но этим не

ограничивается. Прежний теоретический результат либо проверяется

на новом материале, либо встраивается в объяснительную схему, что

позволяет формулировать новые «надстроенные» общие гипотезы.

Последние операции применяются крайне редко в большинстве

социальных наук (может быть, за исключением таких

математизированных областей, как экономика и демография). Общая

трудность – слабая разработанность удобных компактных языковых

средств представления нечисленных теоретических результатов и/или

неумение пользоваться такими средствами. 35 В российских

социальных науках положение усугубляется весьма малым (или вовсе

35 Систематическая инвентаризация методических, логических, языковых и

графических средств была проведена в книге: [Разработка…, 2001, часть

II].

132

отсутствующим) накоплением общезначимых теоретических

результатов: не на что опираться и нечего проверять.

Кардинальной значимостью обладает использование ранее

полученных теоретических суждений в последующих исследованиях

в качестве основания, здесь пересекаются «территории» методологии и

социологии науки. Почему же в одних областях (социогуманитарном

познании) ученые склонны игнорировать прежние теоретические

суждения, заявляя собственную альтернативную позицию, а в других

областях (естествознании и математике) они зачастую берут такое

суждение в качестве основания и продвигают дальше исследовательский фронт?

Почему в одном  случае чье-то

теоретическое суждение воспринимается как препятствие, а в другом

– как трамплин к новым собственным свершениям?

Представляется, что в корне данного различия лежат три тесно

взаимосвязанных фактора: 1) воспроизводимость эмпирических

фактов, подкрепляющих теоретическое суждение, 2)

готовность исследователей проверять эту воспроизводимость, 3) эффективность

применения подкрепленных теоретических положений

в планировании и проведении новых исследований.

По всем этим критериям социальные науки проигрывают, причем

в пункте 2 российская ситуация наименее благоприятна. Известны

пути решения данной проблемы [Разработка…, 2001;

Макродинамика, 2002; Розов, 2009], но здесь нет возможности

углубляться в эту сложную область на пересечении методологии и

социологии науки.

Формулирование общих гипотез, поддающихся операционализации.

Разумеется, здесь также мешает идеология идиографии и предметного

эксклюзивизма. Однако многие российские обществоведы любят

делать обобщения. Нередко, отталкиваясь от анализа конкретного

случая, они делают весьма широкие выводы общефилософского,

идейного и ценностного характера. Такие высказывания хороши для

нравственного позиционирования автора, но обычно малопригодны

для последующего развития науки. Требуется весьма большая работа

над тем, чтобы общее теоретическое положение стало

операционализируемым. Однако, у нас всегда неясно, возьмется ли

кто-то когда-то за проверку тезиса. Точнее, общее равнодушие к

чужим исследованиям, отсутствие традиции подхватывания и развития

чужих идей говорит о том, что работа по операционализации тщетная,

поэтому мало кто ею и занимается.

Сопоставление случаев с различными значениями заданных

параметров и последующие выводы относительно гипотезы.

Фиксация на одном случае никогда не даст теоретического результата

просто потому, что такой материал не позволяет отчленить

существенное от множества привходящих конкретных деталей и

133

особенностей. Приверженность статистике (например, в экономике и

социологии) накладывает жесткие требования на величину выборки,