Текст книги "Идеи и интеллектуалы в потоке истории"

Автор книги: Николай Розов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

ассистирует крупному теоретику-макросоциологу и специалисту по

Веберу Рейнхарду Бендиксу в исследованиях по сравнительной

политологии. Там же в Беркли старшим коллегой Коллинза был

Артур Стинчкомб – еще один блестящий современный социолог-

теоретик, к сожалению, у нас почти неизвестный.

После получения докторской степени Коллинз начинает

преподавать в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса

(UCLA), где знакомится с лидером школы этнометодологии

Гарольдом Гарфинкелем, занятым в то время разработкой новых

методов микросоциологии. Коллинз  получил возможности

стажировок в ведущих европейских интеллектуальных центрах, он,

в частности, работал в Парижской Высшей нормальной школе,

в Венском университете, в Лундском университетете (Швеция),

в нескольких немецких академических центрах, в Кембридже.

290

В начале 1970-х гг. Коллинз знакомится с Пьером Бурдье и они

вместе с Элвином Гоулднером основывают новый

журнал «Theory and Society». Триумвират в скором времени распался,

но Коллинз с тех пор поддерживает научное общение с Бурдье и

развивает свою теорию интеллектуальных сетей и культурного

капитала в соотнесении и противопоставлении параллельным

разработкам Бурдье. Дальнейшая академическая карьера Коллинза

(где главными этапами является работа в Калифорнийском

университете в Риверсайде, пригороде Лос-Анджелеса и

в Пенсильванском университете в Филадельфии – по на стоящее

время) отмечена тремя особенностями – необычайной

продуктивностью, широчайшим историко-социологическим

кругозором и блеском теоретического мышления.

Отнюдь не случайно столько внимания здесь посвящено научным

контактам Коллинза. Он сам представляет собой блестящий пример

верности одного из важнейших собственных тезисов: творчество

мыслителя является результатом его прошлых сетевых

взаимодействий. В связях Коллинза наиболее любопытными

являются тесные контакты с представителями как микро-, так и

макросоциологии, специалистами в абстрактной рафинированной

философии, политологами, историческими социологами и

психологами. В терминах модели интеллектуальных сетей Коллинз

находится всего лишь в двух сетевых шагах (через Куайна) от всех

членов Венского кружка, является также «сетевым внуком»

М. Вебера (через Парсонса) и Дж. Мида (через Блумера), прямым

учеником Р. Бендикса, Г. Гарфинкеля и И. Гофмана, причем это

далеко не все связи, а лишь указание на выгодную центральную

позицию в пересечении различных сетей. В творчестве Коллинза все

соответствующие ингредиенты представлены, причем не как

эклектическая смесь, а как единое стройное здание микро-, мезо– и

макросоциальных теорий.

Оставим в стороне сотни статей Коллинза и перечислим лишь его

основные книги и учебники: «Социология конфликта: по

направлению к объяснительной науке» (1975), «Общество дипломов:

историческая социология образования и стратификации» (1979),

«Социология с середины века» (1981), «Веберианская социологическая

теория» (1986), «Теоретическая  социология»  (1987), «Социологический инсайт» (1992). Наконец, завершив свой 25-летний

труд, Коллинз издает в 1998 г. свой монументальный труд

«Социология философий: глобальная теория интеллектуального

изменения», а уже через два года заканчивает новую книгу

«Макроистория: эссе по социологии длительных исторических

291

процессов» (2000)80. К научным книгам Коллинза нужно прибавить и

его детективный холмсианский роман (изданный от имени, как и

подобает, д-ра Дж. Ватсона) «Случай с кольцом философов» (1978),

где Шерлок Холмс встречается с Бертраном Расселом и другими

философами по поводу очередного спасения Западной цивилизации.

Для российского читателя нельзя не отметить такой пункт

в творческой биографии социолога, как теоретическое предсказание

распада «Советской империи» (т. е. Варшавского блока с

доминирующим СССР – всей территории, которая контролировалась

советскими войсками). Это предсказание, выведенное из общей

геополитической теории, было сделано и доложено в ведущих

американских университетах в 1980 г. и опубликовано в книге «Веберианская

социологическая теория» (1986).

Кардинальным отличием его от многих других предсказаний (Льва

Троцкого, Элен д’Анкосс, Андрея Амальрика и др.) является

корректная схема дедуктивного вывода из общей теории (полученной

из анализа совсем иных случаев – не России!) и начальных условий

для Варшавского блока и СССР в 1980-м г. В статье 1995 г. Коллинз

сделал основательный методологический анализ успеха и

ограничений своей работы; с переводом этой статьи можно

ознакомиться в первом выпуске альманаха «Время  мира» (Новосибирск, 2000)81.

* * *

Обратимся теперь к самой книге. Один из американских

рецензентов остроумно заметил, что книга Коллинза по отношению к

самому содержанию мировой философии напоминает грандиозный

труд по истории оперного искусства, имеющий лишь один недостаток,

автор этого труда – глухой. Действительно, те, кто попытается найти

в книге Коллинза обычный для истории философии пересказ и

детальный анализ идей прошлого, будут жестоко обмануты. Это

совсем не тот жанр.

Коллинз не является ни философом, ни историком философии;

сам он называет себя историческим социологом или

макросоциологом. Фактически он выстроил новую дисциплину,

название которой и вынес в титул книги: социология философий. Эта

дисциплина является дочерней по отношению к социологии науки.

Если последняя сосредоточена на современности и редко «нисходит»

80 Со времени публикации русского перевода «Социологии философий» (2002),

Коллинз опубликовал еще две большие книги: «Цепочки интерактивных

ритуалов» (2004) и «Насилие: микросоциологическая теория» (2009).

81 Тот же текст представлен как 2-я глава «Геополитическая основа

революции: предсказание Советского коллапса» в книге «Макроистория:

очерки социологии большой длительности» [Коллинз, 2015].

292

даже до XIX в., оставляя прошлое другой дисциплине – истории

науки, то социология философий по Коллинзу – это прежде всего

социология интеллектуального развития на протяжении большой

исторической длительности.

Главным предметом исследования являются не учения и не

философы, но сети личных связей между ними, как «вертикальные»

(учитель-ученик), так и «горизонтальные» (кружки

единомышленников, соперничающие между собой). На основе

изучения множества биографических источников Коллинз выстроил

несколько десятков «сетевых карт» – схем личных знакомств между

философами и учеными для всех рассмотренных им традиций. Этими

картами охвачено 2 670 мыслителей. Громадность эмпирического

материала не подавляет, поскольку он осмыслен в единой стройной

теоретической схеме.

Это единство социологической теории, применяемой для разных

эпох и культур, следует особенно подчеркнуть, поскольку оно

находится в прямом противоречии с до сих модным среди

отечественных ученых цивилизационным подходом, подразумевающим

уникальность, несравнимость, смысловую замкнутость каждой крупной культурной традиции (то, что Коллинз

называет «партикуляризмом»).

Автору книги удается пройти между Сциллой и Харибдой. С

одной стороны, везде с интеллектуалами происходит «одно и то же»:

идет кристаллизация групп ( фракций); мыслители и их группировки

ищут и используют организационные основы, спорят между собой,

что составляет основу интеллектуальных ритуалов с обменом

культурным капиталом и эмоциональной энергией, формулируют

интеллектуальные позиции, соперничают между собой за

пространство внимания, делятся или объединяются, заимствуют и

распространяют вовне свои идеи, комментируют классиков,

переживают периоды расцвета творчества и времена идейного застоя,

образуют соответствующие интеллектуальные сети (те самые связи

личных знакомств между мыслителями), завоевывают

долговременные интеллектуальные  репутации  при условии

непрерывности спора во многих поколениях, достигают все более

высоких уровней абстракции и рефлексии, развивая космологические,

метафизические, эпистемологические и другие последовательности.

С другой стороны, везде и во все времена это происходит по-

разному: уникальность отнюдь не игнорируется, но Коллинз

показывает, каким именно образом эти неповторимые конфигурации

складываются из принципиально общего состава «ингредиентов»

интеллектуального творчества.

293

Данный вызов нашим привычным установкам и ходам мысли

является лишь одним из множества содержащихся в книге. Почти

каждую крупную тему Коллинз начинает с «расчистки поля» —

устранения самых расхожих идейных клише, связанных с этой темой.

Это касается таких наших привычных представлений, как

«обусловленность творчества личной гениальностью автора»,

«непознаваемость истоков творчества, лежащих в глубине уникальной

и неповторимой личности», «смещение древнегреческой философии к

индивидуализму вследствие поглощенности полисов огромной

империей», «неподвижность китайской мыслительной традиции»,

«неспособность китайского стиля мышления к отвлеченным

абстракциям», «гармоничное единство индийской религиозно-

философской традиции», «вторичность и догматизм мусульманской

философии», «передаточная роль мусульманских и иудейских

философов от Греции к средневековой Европе», «догматический и

нетворческий характер средневековой схоластики», «угнетающее

влияние религиозного догматизма и благотворное влияние свободы

мысли на творчество», «секуляризация в Европе XVIII–XIX вв. как дух

времени», «немецкий классический идеализм как естественное

развитие интеллектуальной традиции Просвещения», «утрата былой

целостности философии при расщеплении ее на отдельные

направления мысли в XX в.», «индивидуализм экзистенциалистов»

и т. д. Избавление от иллюзий и мифов, постоянная встреча с новым

неожиданным поворотом мысли, который оказывается подкрепленным

вполне солидными сравнительно-историческими доводами, – вот

один из источников интеллектуального наслаждения от знакомства с

книгой Коллинза. Но и это еще не является ее главным достоинством.

В каких же понятиях ухватить основное значение этого

фундаментального труда? «Социология философий» являет собой плод

интеллектуального творчества, поэтому вполне законно применить к

этой работе понятия, модели, концепции, представленные в ней самой.

В книге есть достаточно материала для трактовки крупных

интеллектуальных свершений. Коллинз не склонен присоединяться к

общему привычному хору восхваления грандиозных творческих фигур,

будь это даже Платон, Аристотель, Декарт или Кант. Мысль автора

состоит в том, что такого рода мыслителям посчастливилось «пожать

плоды» признания той работы, которая в немалой части была

выполнена до них и рядом с ними – в интеллектуальных сетях,

накапливающих разнородный культурный капитал. При непременном

сочетании больших амбиции, достаточной эмоциональной энергии и

способности синтезировать разные идейные линии получается

феномен «великого мыслителя». Такая работа всегда связана также с

подъемом на новый уровень абстракции и рефлексии, открытием

294

благодаря этому новых концептуальных и проблемных областей,

крутым поворотом интеллектуальных траекторий в творчестве

последующих поколений.

Рассмотрим с этой точки зрения эмпирическую и теоретическую

стороны книги самого Коллинза. Специалисты по истории философии

уже высказывают претензии к «вторичности» подхода и

недостаточному знанию автором конкретного материала.

Действительно, по большей части Коллинз писал книгу не на основе

знакомства с оригинальными текстами индийской, китайской,

японской, греческой, арабской, философии, а лишь используя

англоязычные пересказы и комментарии, в некоторых случаях —

переводы. Для узкого специалиста по частной философской традиции

это скандал: вместо того, чтобы корпеть над изучением древних

языков, изучать оригиналы, рукописи и черновики, человек просто

берет и использует готовые результаты. В некотором смысле Коллинз

действительно «снял сливки», используя весьма солидный объем

накопленного за XX в. в западной традиции материала по истории

идей.

Зададимся таким вопросом: насколько знали и знают о результатах

работы друг друга специалисты, например, по китайской, французской,

иудейской, индуистской и арабской философским традициям? Можно

предположить, что сетевой анализ показал бы если не

изолированность, то существенную оторванность соответствующих

сетей специалистов друг от друга. В этом разрыве можно убедиться

достаточно просто, анализируя библиографии соответствующих работ:

арабисты ссылаются почти исключительно на арабистов, а японисты

– на японистов, исследователи греческой классики – на таких же

классицистов и т. д. Между историко-философскими традициями есть

невидимые, но все же очень жесткие и почти непроницаемые

перегородки (существует традиция сравнительной философии, но по

большей части работы здесь ограничиваются частными парными

сравнениями восточных и западных философских концепций, крупных

концептуальных прорывов на этом пути не отмечено).

Значение труда Коллинза не только и не столько в том, что он свел

эти традиции вместе, он еще и получил новый синтез. В свое время

«снимали сливки» с накопленных интеллектуальных традиций и

Платон, и Аристотель, и Шанкара, и ал-Газали, и Фома, и Декарт, и

Лейбниц, и Кант, и Гегель. Согласно Коллинзу, их имена стали

великими, поскольку полученный ими синтез был не только подъемом

на новый уровень абстракции и рефлексии, но каждый раз стал

символизировать тот или иной поворотный пункт в долговременных

траекториях мышления, открывающий новые пространства проблем.

295

Сумел ли сам Коллинз в своем синтезе подняться на новый уровень

абстракции-рефлексии? приведет ли появление его книги к резким

поворотам интеллектуальных траекторий в научном и философском

творчестве последующих поколений? открыл ли он сам новые

пространства проблем? – вот ключевые вопросы относительно

долговременной значимости «Социологии философий». Моя задача

здесь состоит только в том, чтобы ориентировать внимание тех

читателей, которых данные вопросы заинтересовали.

Что касается нового уровня абстракции-рефлексии, то важно само

выделение Коллинзом такой реальности, как пространство

интеллектуального внимания, в котором появляются и борются между

собой идейные позиции. Философская книга теперь выступает не как

«самореализация» личности автора и не как «отражение» конкретно-

исторического контекста, а как своего рода шахматный ход в борьбе

мыслителей за интеллектуальное внимание в конкретной расстановке

соперничающих идейных позиций. Насколько приложима эта весьма

абстрактная схема к философскому творчеству разных времен и

народов – вот вопрос для вдумчивого и критически настроенного

читателя.

Кардинальная роль личных контактов и «сетевой близости» с

выдающимися современными мыслителями для долговременной

значимости интеллектуального творчества – другая абстрактная тема

данной книги, распространенная на основные традиции мировой

философии. Сюда же относятся раскрытые механизмы, необходимые и

достаточные условия интеллектуального расцвета, причины

рутинизации, схоластизации, стагнации и т. д.

Еще более высокий уровень обобщения достигается Коллинзом

в его сравнительном анализе долговременных процессов развития

философии в разных регионах мира [Коллинз, 2002, гл. 15). Здесь идет

учет количества поколений в непрерывно существующем

интеллектуальном сообществе, схождения и расхождения крупных

идейных линий, взаимовлияния больших сетей и т. д. Нельзя сказать,

чтобы такие макропроцессы не рассматривались в истории идей

вообще и в истории философии в частности, но такого сочетания

жесткой каузальной логики, четкого сравнительно-исторического

анализа и широты охвата интеллектуальных традиций, пожалуй, до

сих пор еще не было.

Социолог Коллинз, после рассмотрения многих сотен концепций

философов, не избежал соблазна и самому выступить в роли философа.

В Эпилоге он представляет свою позицию, обозначенную как

«социологический реализм». Здесь не место обсуждать ее ценность,

истинность, обоснованность или новизну. Но нельзя не отметить, что

«болевые точки» для своего философского анализа Коллинз выбрал

296

предельно точно: это реальность объектов в современных

естественных, математических и социальных науках. Опять же

главным козырем автора является использование ранее накопленного

культурного капитала, в данном случае опыта обсуждения

проблематики «социальной конструктивности» знания в социологии

науки, этнометодологии, радикальной микросоциологии и т. д.

Соединение крайних «субъективистских» идей микросоциологии с

крайне «объективистскими» представлениями о разветвленных сетях и

долговременных линиях преемственности, связывающих

интеллектуалов, дает весьма нетривиальный синтез, во многом

спорный (особенно, в отношении «коммуникативной» природы

математических объектов)82, но очень любопытный и будящий мысль

результат. По крайней мере, мнение о том, что Коллинз «глух» к самой

философии (см. выше), оказывается попросту неверным.

Можно ли считать, что книга Коллинза откроет новые

познавательные пространства, и предполагать существенную

последующую смену траекторий научного и философского

мышления?

Что касается истории и исторической социологии мышления, то

сомнений в этом не возникает. После освоения «Социологии

философий» нынешним и следующим поколением полноценная работа

в области истории идей будет с необходимостью предполагать учет

сетевых факторов, анализ хода борьбы отдельных мыслителей и групп

за пространство внимания, изучение специфики и закономерностей

влияния разных организационных основ на соответствующие

перегруппировки интеллектуальных фракций, исследование

закономерностей расцвета и стагнации, идейных заимствований и

«идейного экспорта», рассмотрение контекста включенности

в долговременные интеллектуальные последовательности.

Здесь вполне резонно ожидать резкий поворот интереса

исследователей от «личной биографии» мыслителя и «исторического

контекста» к сетям, сообществам, структурам пространства внимания,

смещению его фокусировки, ритуалам, идеям и доктринам как

символам группового членства, системам покровительства, влиянию

политических и экономических событий на системы поддержки

интеллектуальной жизни (нечто подобное уже произошло в

литературоведении в смещении внимания от отдельного текста к

интертекстуальным связям, в миросистемном подходе к антропологии

и т. д.).

82 Представленная в 1-й главе настоящего издания концепция «упрямства»

математических объектов является онтологической (но не платонистской)

альтернативой радикальному социологизму Р. Коллинза в данной сфере.

297

Более трудный, но и более интригующий вопрос касается влияния

книги Коллинза на современное философское сообщество и на

развитие философии вообще. Здесь я вижу шесть основных сценариев.

Сценарий 1. Первый и самый простой вариант состоит

в игнорировании книги, если не везде, то, по крайней мере, во многих

национальных традициях. К такому «нулевому» развитию событий

есть немалые основания, главное из которых то, что книг хороших и

разных и так уже очень много, а добавление еще одной ничего,

в принципе, не меняет и изменить не может. Такого рода «приговор»

может стать и окончательным, но может стать характеристикой только

слабой восприимчивости ныне живущих поколений. Тогда уже нам, а

не книге Коллинза вынесут «приговор» будущие исследователи. Для

национальной философской традиции (например, российской) риск

еще больше, поскольку есть прямая опасность в очередной раз

остаться на обочине мирового интеллектуального развития. Но к этой

теме мы еще вернемся.

Сценарий 2. Резкое неприятие книги. Чего в книге хватает, так это

поводов для благородного негодования. Рассмотрим, например, такой

вопрос: что важнее для нас – философов и обществоведов —

стремление к истине или к утверждению собственной репутации?

Большая часть книги Коллинза посвящена демонстрации и

обоснованию второго ответа. Данный аспект книги, особенно вкупе с

присвоением рангов философам («первостепенные»,

«второстепенные» и «третьестепенные»), непременно вызовет волну

благонамеренного протеста, формулу которого можно представить

примерно так: «Этот Коллинз – типичный американский

интеллектуал, выросший в атмосфере вечной гонки за статус и

репутацию, меряет всю великую мировую философию на свой аршин.

Ему невдомек, что существует еще бескорыстное стремление к самой

истине».

Те, кто беспокоится прежде всего о чести своего мундира,

сохранении «высокого духовного престижа» профессии и

собственного спокойствия, вообще могут заменить чтение данной

книги повторением на разные лады вышеприведенной формулы. Те, у

кого хватит любопытства и терпения на внимательное изучение

аргументации Коллинза, с удивлением обнаружат, что траектории

«стремления к истине» выдающихся мыслителей прошлого с

удивительным постоянством следовали по руслам борьбы за внимание

и репутацию в наличной конфигурации противостоящих позиций. Это

не означает, что стремления к истине нет или что философам

протестовать против тезисов Коллинза не следует. Именно последнее

и требуется, но не на уровне поверхностного поношения книги как

«оскорбляющей философию», а посредством действительного анализа

298

обоснованности и глубины аргументов. Лучшей же критикой книги

Коллинза будет успешная попытка выскользнуть в своем мышлении и

творчестве за пределы и закономерности, заданные Коллинзом. Если

кто-то думает, что это легко, пусть попробует.

Сценарий 3. Он также традиционен, но касается уже «модных» и

«шумных» книг. Накатывают волны бурного восторга и неприятия,

терминология книги становится модным жаргоном, кругом начинают

искать и неизменно находить реалии, выделенные Коллинзом, подобно

тому, как везде находили «детские травмы» по Фрейду, «оппозиции»

по Леви-Строссу, «парадигмы» по Куну, «карнавальность» и

«полифоничность» по Бахтину. После спада волны популярности

появляются новые волны – внимание публики переключается на

новые идеи и книги. При этом идеи «Социологии философий» частью

сглаживаются и ассимилируются в расхожий «джентльменский набор»,

частью забываются. В принципе, все остается по-старому, как и

в первом случае, по крайней, мере, до тех пор, пока в следующих

поколениях кто-то книгу не откроет и не прочтет заново.

Сценарий 4. Возможно утилитарное использование некоторых идей

Коллинза соперничающими между собой интеллектуалами и группами.

К известным философам выстроятся очереди честолюбивых юношей,

желающих прорваться в «центр сети», появится море новых попыток

«идейного синтеза» всего и вся, каждые три философа, собравшиеся

вместе, будут объявлять себя «творческим кружком» и «ядром

интеллектуальной сети», начнется более целенаправленная и жесткая

битва за старые «организационные основы» (политическое

покровительство, академические позиции, издательский рынок) и

новые (гранты). Переключение внимания с содержания философии на

социальную борьбу, разумеется, ударит по качеству мышления, но

вряд ли ситуация изменится кардинально. В указанных Коллинзом

направлениях деятельности возникнет «структурное давление»,

полезные ранее стратегии покажут в новых условиях гораздо меньшую

эффективность.

Непременно появятся «чистые философы», демонстрирующие презрение к социальным гонкам и претендующие

на интерес только к содержательным проблем; за это они в случае

успеха получат свою долю репутации и престижа, той же

материальной поддержки и т. д. Иными словами, утилитарное

использование «социальных технологий успеха», вычитанных у

Коллинза, сделает борьбу за внимание и поддержку более интенсивной

и жесткой, кардинально ситуацию не изменит, зато на какое-то время

дискредитирует саму концепцию Коллинза как «идеологию

интеллектуальных карьеристов». Но и это со временем будет

преодолено.

299

Сценарий 5. Результаты работы Коллинза могут использоваться

практически, но уже не в плане борьбы за репутацию отдельных

интеллектуалов, а в плане рациональной организации философской

жизни в целях создания оптимальных условий для расцвета

творчества; данный сценарий не противоречит остальным и может

осуществляться параллельно с каждым из них. Действительно, если

получено достоверное знание о необходимых и достаточных условиях

расцвета философии, то почему бы той или иной ассоциации

философов (например, «Российскому философскому обществу») или

исследовательским фондам (РГНФ, РФФИ, МИОН, ИОО, «Золотая

мысль» и др.) не провести серию мероприятий, направленных на

приближение именно к этим условиям. Например, требуется

обеспечить такие условия, как «обилие разнородных организационных

основ, поддерживающих оппозиционные фракции», «плотные сетевые

связи между фракциями» и «долговременное поддержание общего

фокуса интеллектуального внимания между фракциями». Прямо и

механически этих условий не обеспечить.

Здесь нужна самостоятельная теоретическая, программная, организационная,

возможно, даже правовая и экономическая работа. Гарантий

автоматического появления великих философских учений нет, но на

существенную интенсификацию и повышение качества философской

работы вполне можно рассчитывать. Даже провал такого рода усилий

будет небесполезен, поскольку позволит философам уточнить

положения исходной концепции и больше узнать о социальных

условиях и закономерностях собственного творчества.

Сценарий 6 практически не вероятен, но все же я его приведу для

полноты спектра. В качестве мыслительного эксперимента представим

себе ситуацию, что данная книга получила исключительно большую

популярность и стала оказывать доминирующее влияние

в современном российском интеллектуальном сообществе. В мировой

истории мысли так было неоднократно с учениями Платона,

Аристотеля и Канта, происходило с доктринами Плотина, Фомы

Аквинского, Лейбница, Гегеля, а также (в соответствующих

традициях) – с учениями Шанкары, братьев Чэн и Чжу Си, ал-Газали

и ал-Фараби. Не так давно сама русская философия находилась почти

в полном идейном подчинении у марксизма, причем этот факт нельзя

сводить к чисто политическому принуждению. Чем же грозит

догматизация «учения Коллинза»? Есть ли чего остерегаться?

Постоянный упор в самой доктрине на интеллектуальные конфликты,

споры и противостояния не позволит превратить ее в единую жесткую

идеологию. Скорее всего, быстро произойдет раскол, например, на

«философствующих» и «социологизирующих», на «субъективистских»

и «объективистских» толкователей учения. Непременно появится

300

мощная «антиколлинзовская» оппозиция. Вместе с тем, чтобы

уверенно отстаивать доводы против положений «социологии

философий», представители оппозиции вынуждены будут взять в руки

то же оружие – широкий историко-сравнительный анализ и

альтернативную социологическую теорию.

Борьба таких «тяжеловесов» вполне может стать весьма острой и плодотворной.

При равновесии сил и возникновении патовой ситуации, скорее всего,

появится скептицизм с лозунгом «чума на оба ваших дома» и/или

обобщающий синтез с последующим новым циклом расщепления

сильных позиций, слияния слабых позиций и т. д. Иными словами,

интеллектуальное развитие будет опять-таки продолжаться по модели

того же Коллинза, хоть его догматизированное учение и будет

раскритиковано. Опасность может представлять только такое

доминирование нового учения, которое принуждает отказываться от

прежних местных традиций, от собственных идейных культурных

корней (см. об этом ниже в обсуждении закономерностей «идейного

импорта»). С учетом этой поправки, серьезное принятие идей

Коллинза, вплоть до «подчинения» им, не остановит

интеллектуальную динамику, но лишь сообщит ей новый импульс и

глубину.

Сценарий 7. Тот вариант реакции философского сообщества на

книгу Коллинза, который представляется самым интригующим и

перспективным. Возможно ли, освоив богатое положительное

содержание книги Коллинза, сосредоточить внимание на том, чего

в ней нет, но указание на что можно в ней вычитать?

Прислушаемся к тому, что говорит сам автор книги о других

учениях:

«... несовершенства больших доктрин являются источником их вызова.

Но должно быть величие обеих сторон: великие доктрины и великие

несовершенства».

Для уточнения существа «великих несовершенств» у Коллинза есть

ключевой термин – глубокие затруднения. Это такие проблемы,

попытки решения которых ведут к многообещающим результатам, но

неизбежно приводят и к следующему слою проблем. Коллинз поставил

и решил очень много сложных задач в своей фундаментальной работе,

но все же главное ее достоинство носит как бы «апофатический

характер»: это то, на что он замахнулся, на что указал, о чем намекнул,

что можно у него вычитать, но решения чего в книге нет.

Укажем на самые очевидные примеры в сфере научных проблем.

Коллинз утверждает в первой, теоретической главе возможность

предсказывать содержание творчества, представляет для этого

резонные доводы, но в остальной части книги практически ничего так

и не предсказывает. Далее Коллинз обоснованно утверждает, что при

перегруппировках сильные позиции делятся, а слабые соединяются, но

301

какие позиции и при каких условиях окажутся сильными, а какие

слабыми, – до сих пор остается во мраке неизвестности. Коллинз

смелыми крупными мазками рисует соединения идейных

последовательностей в разных традициях мировой философии, где

скрещиваются космологическая, метафизическая, эпистемологическая,

оккультная, естественнонаучная, математическая последовательности,

но почему, при каких условиях это должно происходить так или иначе

– опять же неизвестно. Замах сделан, а броска нет. Для многих

критиков это будет поводом для злорадства и ехидных насмешек, но

рано или поздно найдутся смельчаки, которые осмелятся этот

интеллектуальный бросок совершить.

Область философских глубоких затруднений, открывающаяся

благодаря «Социологии философий», менее ясна, чем область научной

проблематики. Более или менее уверенно можно оказать на

следующие возможные направления мышления.

При всей законной гордости в достоинствах философской

рефлексии нам, философам, полезно признать, что весьма

основательную рефлексию над процессами и закономерностями

философского творчества на этот раз совершил отнюдь не философ, а

исторический социолог. Однако в книге Коллинза представлена

именно социологическая рефлексия, что оставляет обширное поле

возможностей для философской трактовки нового ценнейшего

материала. Действительно, философская рефлексия теперь уже не

может устраниться от  включения в свое рассмотрение

интеллектуальных сетей, интерактивных ритуалов между философами,

идей как символов группового членства, борьбы за внимание,