Текст книги "Монтаньяры"
Автор книги: Николай Молчанов
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 42 страниц)
Но крестьяне буквально толковали первую фразу знаменитого декрета: «Национальное собрание полностью уничтожает феодальный порядок». Они просто прекратили вносить какие-либо феодальные платежи и десятину церкви, а на попытки принуждения отвечали новыми мятежами. Только в 1793 году монтаньяры действительно полностью освободят французских крестьян от феодализма… Однако начало все же было положено 4 августа 1789 года, и с учетом последующего эта дата имеет несомненное историческое значение.
Под грохот камней, сбрасываемых с разрушаемой в то время Бастилии, Учредительное собрание сумело решить еще одну, может быть, не менее важную задачу. 26 августа 1789 года оно принимает Декларацию прав человека и гражданина. Она должна служить введением и идейной основой будущей конституции, быть ее важнейшей частью. Ее удалось согласовать за несколько недель, тогда как для подготовки конституции потребуется два года. Помог этому быстрому решению задачи ее абстрактный, весьма общий характер. Декларации намеренно стремились придать универсальный, максимально общий смысл, чтобы сделать ее образцом, примером для всего мира, что для того времени удалось сделать, и она поэтому превосходит универсализмом и рациональностью предшествующие ей английскую и американскую декларации.
Историческую задачу решили быстро и сравнительно легко, поскольку смысл 17 статей Декларации основательно разработали французские философы-просветители.
Собрание имело до трех десятков письменных проектов документа. Окончательный вариант изложили ясным языком, а главное – кратко. Депутаты сознавали величие стоящей перед ними задачи, считая Декларацию орудием, «военной машиной» против феодализма, его «свидетельством о смерти». Поэтому, исходя из идеи естественных прав человека, упор делали на уничтожение привилегий и злоупотреблений феодального строя.
Действительно, что касается прошлого, то Декларация несомненно имела историческое значение. Иначе обстояло дело с будущим. О нем-то, видимо, ее творцы не особенно думали, поскольку важнейшие принципиальные положения Декларации вступают в непримиримое противоречие с действительностью буквально на следующий день. Это тем более кажется на первый взгляд странным, что в составлении и утверждении документа участвовали несколько сот профессиональных юристов. Но, возможно, именно поэтому в Учредительном собрании и отнеслись столь беззаботно к будущему. Ведь юристы понимали лучше, чем профаны, что речь идет о провозглашении общих принципов, а не точных и конкретных пунктов закона, обязательного к исполнению. Поэтому думали о риторике, о том, чтобы произвести впечатление яркими, эффектными фразами общего характера. В самом деле, уже первая статья Декларации звучит поистине величественно:
«Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах».
Далее в том же торжественном тоне утверждалось, что целью всякого политического сообщества является сохранение естественных и неотъемлемых прав человека, к которым относятся свобода, собственность, безопасность и сопротивление угнетению. Нация является источником верховной власти, закон – выражением общей воли. Все граждане прямо или через представителей имеют право участвовать в выработке законов. Декларация ограждала от арестов и преследований, предоставляла право свободно выражать мысли и мнения, свободно излагать их устно или печатно. В заключение Декларация снова обращалась к собственности и объявляла ее неприкосновенной и священной.
Несомненно, Декларация – удар по абсолютизму и обоснование правомерности революции. Однако с самого начала она производит впечатление исторического недоразумения: в ней нет даже упоминания о короле! А ведь этот республиканский по смыслу документ одобрен монархистами. Ведь в Учредительном собрании никто еще не выступал за республику. Один из самых честнейших депутатов, аббат Грегуар, искренне говорил, что французы «обожают своего короля». Однако, провозглашая источником верховной власти нацию, Декларация тем самым санкционировала лишение короля этой власти, хотя никто об этом пока и не заикался. Более того, шел спор о том, имеет ли право король налагать запрет-вето на решения Собрания. Большинство считало, что имеет! Налицо вопиющее противоречие, и далеко не единственное. Учредительное собрание, провозглашая равенство граждан, одновременно решало вопрос о том, чтобы лишить права участия в выборах бедняков, тех, кто платит слишком маленький налог, то есть почти половину французов. Собрание объявило в Декларации любую собственность священной, а не прошло и месяца, как оно проголосовало за упразднение феодальной собственности, объявило ее незаконной. Вообще, слишком общие положения о собственности влекли за собой наиболее вопиющие противоречия. Например, сохранение права на наследство сводило на нет торжественное заявление статьи первой Декларации о том, что люди рождаются равными. Она не касалась имущественного неравенства и вытекавшего из него угнетения, не включала права на труд, на свободу ассоциаций и многое другое. Поэтому монтаньяры в 1793 году и примут новую Декларацию прав, шире и конкретнее трактующую права человека, хотя она, естественно, тоже будет буржуазной по своей сути. И все же Декларация прав человека и гражданина – великое революционное завоевание 1789 года.
Итак, после взятия Бастилии, всего за несколько недель, революция, казалось, сделала гигантский шаг вперед. Король торжественно признал 15 июля Учредительное собрание, его законность, его полномочия. Он даже собственную безопасность поставил под защиту Собрания. Решена, да еще в обстановке необычайного энтузиазма 4 августа, судьба отжившего, обреченного феодализма. Принята Декларация прав человека и гражданина, открывающая новую эру в истории цивилизации. Решение этих трех кардинальных проблем создавало принципиальную основу для создания новой государственной и общественной системы, которая выдвигала Францию в авангард прогрессивного развития всего человечества!
Увы, трудности и злоключения революции еще только начинались. 14 июля народ Парижа сорвал попытку контрреволюционного военного заговора. Однако теперь ему угрожает попытка законодательного государственного переворота.
11 августа собрание окончательно одобрило в форме постановления то, что в виде речей и пылких выступлений говорилось в ночь с 4 на 5 августа. В заключение Собрание дало королю титул «восстановителя французской свободы» и решило отслужить торжественный молебен. 12 августа председатель Собрания Лe Шапелье явился к королю и спросил, когда он пожелает принять депутатов и провести с ними намеченное богослужение. Король назначил следующий день, и 13-го Собрание явилось во дворец, его встречает король. Председатель произносит речь, в которой объясняет королю, что решило собрание, сообщает о присвоенном королю почетном титуле. Людовик XVI принял титул с благодарностью, приветствовал Собрание и выразил ему свое доверие. Сердечное согласие, царившее в ходе церемонии, растрогало некоторых депутатов до слез. Даже наиболее скептически настроенные депутаты решили, что король таким образом принял решение 4 августа. Одобрение недвусмысленно выражено им в письме председателю Собрания.
Все оказалось ложью! В частном письме архиепископу Арля Дюло Людовик XVI писал в это время: «Я никогда не соглашусь на то, чтобы ограбили мое духовенство, мое дворянство, я никогда не санкционирую декреты, ведущие к их разорению».
В чем же смысл этого загадочного поведения? Двойная игра? Глупый фарс? Ослепление или безумие? Современники в то время, а историки поныне изощряются в догадках. Еще бы, дворяне и духовенство благородно приносят «жертву», а король, действуя от их же имени, берет подарок обратно. Королевское величество опускается до лживых уловок и примитивного обмана. Вождь аристократического сословия, провозглашающего себя «благородным», разглагольствующего о «чести», скатывается к вульгарному жульничеству! Сначала король не только не выразил неодобрения решениям 4 августа, но принял их даже с благодарственной молитвой. Проходит месяц, и монарх в письме Собранию 18 сентября высказывает множество мелочных возражений, прибегает к казуистическим уловкам, означающим полную отмену сделанного 4 августа. А затем он отвергает Декларацию прав человека и гражданина.
Выходит, что согласие короля с Учредительным собранием, которое уже несколько раз торжественно выразил Людовик XVI, грубо нарушено. Двор явно стремится ликвидировать только что завоеванную победу народа и Учредительного собрания над феодализмом. Революция вновь в опасности. Буржуазия, низшее духовенство, даже либеральная аристократия крайне встревожены.
Как же поведет себя теперь Учредительное собрание? А оно являет собой необычайно осложнившуюся картину по сравнению с тем простым делением на три сословия, какое существовало в мае, когда Учредительное собрание называлось еще Генеральными Штатами. В августе внутри Собрания возникает совсем новое разделение на партии, группировки и фракции, раздираемые соперничеством и разногласиями. Спор разгорелся на почве составления конституции, то есть по вопросу о том, каким должно быть новое государственное устройство Франции. Трогательное, хотя и внешнее единодушие ночи 4 августа сменилось ожесточенным столкновением идей и интересов. На поверхности, естественно, выступала борьба удивительно разнообразных личностей, пестрый калейдоскоп людей, открывавших новую главу истории.
ПАРТИИ И ЛЮДИ
Тысячу лет создавалось французское королевство. Считанные недели требовались Учредительному собранию, чтобы начать быстрое разрушение самой могучей в Европе монархии. С негодованием король и его двор видели, как созванные для спасения государства люди заменяют все старое на нечто возмутительно новое, хотя как будто и не посягают на сам принцип монархического правления. «Бунт дворянства» вынудил короля созвать представителей трех сословий. Теперь дворяне и король оказались в одной лодке, беспощадно швыряемой волнами революционной бури.
Впрочем, нельзя положиться и на дворян! Нашлись среди них такие, которые уверяют, что для народа король – всего лишь «его первый слуга на жалованье и больше ничего». Это подлинные слова представителя одного из знатнейших дворянских семейств Франции – графа де Мирабо, превратившегося в вождя этого буйного сборища, заседающего в Версале.
С него-то, пожалуй, и надо начать, чтобы нарисовать портрет Учредительного собрания. В этой личности ярче всего проявились парадоксальность, загадочность и смертельная опасность для монархии всего происходившего летом 1789 года. Уже двести лет множество историков и писателей бьются над тайной его и в самом деле необычайной личности. Такие эпитеты, как «великий» и «гениальный», сопутствуют имени Мирабо, которого сам Маркс назвал «львом революции». Но его же с не меньшим основанием считают олицетворением предательства, продажности, мерзкого разврата и полного аморализма. Чего стоит только жизнь Мирабо еще до революции, из подлинных фактов которой можно было бы создать десятки захватывающих романов! Счастливое начало, предвещающее безоблачно радостную жизнь: «лев» родился в богатейшем аристократическом семействе. Его отец – образованнейший мыслитель, которого по названию одной из написанных им книг именовали «Другом людей». Но этот «гуманист» люто возненавидел своего старшего сына! Он слишком любил жизнь, особенно ее удовольствия, за что и стал жертвой родительского гнева, не затихавшего десятки лет. 17 «летр де каше» – приказов о тайном аресте получил от короля старый маркиз для обуздания своего сына. Первая ссылка, заточение в крепости на острове Иф, в замке Жу, побег, приговор к смерти, заключение в Венсенский замок. А в перерывах женитьба и приобретение в лице супруги еще одного смертельного врага, сенсационные судебные процессы, дуэли, страстные романы со многими женщинами, громкая и невероятно скандальная известность.
Самые противоречивые, несовместимые качества уживались в этом необычайном человеке. Мирабо фантастически талантлив, трудолюбив и образован! В тюремных камерах он умудрился написать десяток томов! Он высказывает самые передовые, смелые идеи: «Я всегда полагаю и буду так полагать и впредь, что безразличие к несправедливости есть предательство и подлость». Он решительный поборник свободы: «Человеку, чтобы разорвать свои цепи, дозволены все средства без исключения».
Поскольку среди его талантов удивительная способность приобретать себе врагов, дворянство Прованса с негодованием отвергает кандидатуру Мирабо в Генеральные Штаты. Тем хуже для дворян: графа с восторгом избирает третье сословие, и 4 мая Мирабо идет среди его депутатов в торжественной церемонии по случаю открытия Генеральных Штатов, выделяясь своей массивной фигурой с огромной головой и лицом, совершенно не блещущим красотой. Подумать только, этот урод с изрытой оспой физиономией неотразим для красивейших женщин!
Что занесло сюда скандального человека, которого явно сторонятся многие из депутатов, ибо его репутация ужасна? На что он может рассчитывать здесь, на фоне таких знаменитостей, как прославленный маркиз Лафайет или пользующийся всеобщим уважением министр Неккер? А он их просто презирает и считает посредственностями. Самое поразительное, что он быстро доказывает свое превосходство. Мирабо определил ту тактику, которая позволила третьему сословию превратиться в Национальное, а затем и в Учредительное собрание. А после королевского заседания 23 июня он заразил Собрание своей страстной смелостью, выставив за дверь королевского посланца, которому поручили распустить Собрание. Мирабо сказал, что депутаты удалятся только под угрозой штыков! Эта легендарная сцена сделала Мирабо идолом народа. Теперь дивный ораторский талант вызывает бурные овации даже не слишком уважающих его депутатов. Еще бы, он подчинил короля Учредительному собранию! Правда, он занял положение вождя революции, далеко не разделяя восторженной приверженности к высоким принципам демократии и добродетели в духе Руссо, которые воодушевляли многих депутатов Собрания. Он презрительно объявлял культ принципов «метафизикой» и предсказывал, что слепое следование им может кончиться плохо: либо установлением хищной буржуазной олигархии, либо военной деспотией. Поэтому он проводил в жизнь иной, весьма прагматический план примирения короля с революцией и надеялся сам путем реализации этого плана стать главным министром короля, заменив бездарного Неккера. Этого швейцарца Мирабо сравнивал с постоянно опаздывающими часами.
Однако оказалось, что отстает от революции он сам. Непоследовательность Мирабо, которую он плохо скрывал с присущей ему прованской беспечностью, уже начинает подтачивать его авторитет. В самом деле, «отец народа», как его зовут в Париже, не разделяет энтузиазма ночи 4 августа: он не выступил активно и за принятие Декларации прав. Но пока гениальные актерские данные Мирабо обеспечивают ему прочное положение и его побаивается двор, хотя король и особенно королева презирают великого оратора.
А их немало в Собрании, хотя никто не может сравниться с Мирабо в способности к пламенной импровизации. Все, как правило, читают свои речи по бумажке, и заседания нередко бывают из-за этого очень скучны. К тому же нет регламента, и многие, злоупотребляя вниманием коллег, долгими часами усыпляют Собрание чтением нудных диссертаций, часто написанных к тому же другими. И все же каждая из группировок, только что возникших в Учредительном собрании, имеет своих лидеров, с которыми надо познакомиться. Удобнее всего рассмотреть их справа налево. Кстати, именно здесь возникло это привычное затем повсюду деление на правых, то есть консерваторов, сидящих обычно по правую руку председателя, и левых, противостоящих им политически и занимающих противоположную сторону зала.
По иронии истории, наиболее ревностными защитниками Старого порядка в Учредительном собрании оказались люди, производившие просто карикатурное впечатление. Они блестяще демонстрировали всем своим обликом и поведением разложение, нравственный упадок и обреченность феодализма.
Среди правых экстремистов выделялся огромным животом и скандальным поведением виконт де Мирабо. Родной брат прославленного оратора, но на пять лет моложе, имел прозвище Мирабо-бочка. Он заслужил его не только ожиревшей фигурой, но и сильной склонностью к вину. Даже на заседания Учредительного собрания виконт являлся пьяным. Великий Мирабо любил застолье, но его не находили пьяным в канавах, как младшего брата. Кроме самоуверенности, он отличался также бездарностью. Это не мешало ему упорно соперничать с братом на трибуне, что вызывало смех Собрания, обстановка в котором часто вовсе не располагала к веселью. Словом, Мирабо-бочка играл роль королевского шута, компрометируя и без того безнадежное дело роялистов.
Рядом восседал д'Эпремениль, недавний «герой» бунта парламентов против короля. Арест на основании «летр де каше» принес ему тогда популярность. Теперь боец с абсолютизмом стал его озлобленным защитником. Поклонник оккультных «наук», он проявлял на трибуне такую безумную наглость, что заслужил кличку Сумасшедшего Собрания. Аббат Мори дополнял эту компанию. Сын сапожника, дослужившийся до проповедника короля, произносил по дюжине речей в неделю, защищая дело церкви, которое он отождествлял с интересами кошелька. Этот «гренадер», переодетый семинаристом, как его называли, затевал драки на трибуне. Самым способным оратором у правых был дворянин с юга Франции, драгунский капитан Казалес, обнищавший от картежной игры. Но и он не обходился без эксцессов, кулаками сталкивал с трибуны противников. А главное, у всех этих людей не было никакой мало-мальски осмысленной программы, кроме безумной ненависти к Революции.
Но разрушению монархии содействовали и так называемые умеренные роялисты. Они, в отличие от крайне правых, допускали кое-какие второстепенные реформы и обладали хотя бы репутацией приличных людей. При этом история снова сыграла злую шутку: они были не дворяне и не священники, а депутаты третьего сословия!
Полтора десятка умеренных монархистов отличались от крайних респектабельностью и образованностью. Допуская некоторые реформы, они хотели лишь подкрасить фасад старой монархии, а затем остановить революцию и повернуть вспять. Сознавая в глубине души свою обреченность, они начали выступать за реставрацию еще до того, как монархия рухнула.
Королевский судья Мунье в Дофине раньше рьяно добивался созыва Генеральных Штатов, но уже клятва в Зале для игры в мяч смертельно перепугала его, а события 14 июля настолько ужаснули Мунье, что с тех пор ему постоянно мерещился призрак фонаря. Он выдвигал монархическую программу, заимствованную из опыта Англии, но только с большей властью короля. Мунье прямо говорил, что демократия – бессмысленная мечта, а нация не способна сама управлять собой, наивно надеясь свести революцию только к оздоровлению королевских финансов. Другой видный деятель умеренных, Малуэ, тоже будучи депутатом от третьего сословия, настаивал тем не менее на неприкосновенности старых прав и владений двух привилегированных сословий. Он просил только об отмене законов, явно унижающих третье сословие.
Среди умеренных монархистов из дворян выделялись красноречием и активностью Клермон-Тоннер, уверявший всерьез, что Франция и до революции якобы имела конституцию, которую предлагал сохранить. Вся его конституция сводилась к «отеческой» королевской власти и к необходимости любить короля. Такую же программу отстаивал и Лалли-Таллендаль, который отличался от буйных крайне правых лишь своей галантностью. Группа умеренных в Собрании таяла на глазах из-за эмиграции и полного отсутствия поддержки где-либо, кроме королевского дворца. Их политические идеалы переняли открытые контрреволюционеры, к которым они фактически и принадлежали.
Основной партией Учредительного собрания были левые, или конституционалисты. По позднейшим меркам это партия либералов, но совсем не революционеров, партия умеренной буржуазной монархии. Она либеральная против монархистов, но монархическая против крайне левых. И все же в первые месяцы революции конституционалисты выступали как революционная партия, выполнявшая волю французской нации. Именно она начала революцию, хотя для ее продолжения у нее уже не хватит смелости. Летом 1789 года это передовая, еще идущая вперед партия, хотя уже тогда она в состоянии двигаться и действовать лишь под давлением народа. У этой партии нет ни программы, ни организации, ни четких границ, ни вождей. Вначале ее самый яркий выразитель Мирабо, а самый популярный деятель – Лафайет. В ее рядах молодой обаятельный гасконец Барер, который будет поочередно служить всем партиям, включая монтаньяров, а также изменять им. Здесь и аббат Сийес, явившийся в ореоле славы своей брошюры о третьем сословии, другой аббат, Грегуар, сочетающий верность своему сану с искренними демократическими убеждениями, которые сделают его одним из первых республиканцев. Конституционалисты, выступавшие в 1789 году в роли основной политической силы революции, очень скоро начнут отставать от нее. Постепенно большинство из них будет все консервативнее, и настанет время, когда революция обгонит их и уйдет далеко вперед. Но пока они воплощают либеральную Францию на подъеме, решающую задачу ликвидации основных устоев феодализма. Это буржуазия первых дней свободы, чувствующая свою историческую правоту, но уже остерегающаяся «крайностей» демократии.
Левее конституционалистов находился так называемый триумвират, стоявший во главе примерно сорока депутатов. Летом 1789 года это авангард революционной партии, естественно, в понятиях того времени, когда революционеры еще и не помышляли выйти за границы монархии. От конституционалистов левые отличались только тем, что добивались более основательных ограничений власти короля. В триумвират входили три молодых депутата, которым не было еще и по 30 лет. Андриен Дюпор, Антуан Барнав, Александр Ламет. Триумвират согласовывает заранее общую линию поведения своей группы. В Собрании утвердилось мнение: «Что Дюпор думает, то Ламет делает, а Барнав говорит». Благодаря этой новой практике он на время добивается решающего влияния внутри еще только возникавшего Якобинского клуба.
Ораторские способности Барнава порой давали ему возможность успешно полемизировать даже с самим Мирабо. Но ему явно не хватало страстности. «В нем нет божественного огня», – справедливо говорил Мирабо. Барнав, как никто другой, приблизился к пониманию социальной сущности революции. Он предвосхитил научное материалистическое ее объяснение. «Новое распределение богатства, – писал Барнав, – вызывает новое распределение власти. Как земельная собственность возвысила аристократию, так промышленная собственность устанавливает власть народа». Однако тщетная попытка триумвирата соединить любовь к революции с культом королевской власти предопределила слабость этой группировки.
Наконец, крайне левая группировка Учредительного собрания, депутаты которой критиковали любую реформу как слишком умеренную и решительно отвергали ограничения прав народа. Их было немного, менее десятка. Никому не известные вначале, эти молодые адвокаты быстро приобретают популярность в Париже. О них говорят: «неподкупный, как Петион, непреклонный, как Робеспьер, лояльный, как Дюбуа-Крансе, честный, как Приер, отважный, как Бюзо, постоянный, как Редерер…» Конечно, эти характеристики часто случайны и временны. Так, эпитет «неподкупный» скоро монополизирует Робеспьер.
Деятельность этой группы и начинает историю монтаньяров, хотя само это слово (производное от французского montagne – гора) широко употребляется значительно позже. Тем не менее именно здесь зарождается самая передовая партия Французской революции, партия монтаньяров. «Так называют с первых дней революции часть зала, где поместилось в Учредительном собрании небольшое число депутатов, которые защищали дело народа до конца, с наибольшим постоянством и верностью», – писал Максимилиан Робеспьер, будущий вождь монтаньяров. Здесь же видят начало их истории и другие свидетели или участники революции. «Крайняя левая, – писал Александр Ламет, – образовывала ядро того, что впоследствии было названо Горой. Там заседали Робеспьер, Бюзо, Петион и все те, которые толкали к радикальной революции». В свою очередь, мадам де Сталь пишет в своих воспоминаниях: «Монтаньяры составляли четвертую партию на левой стороне. Робеспьер был уже в их рядах, и якобинство уже подготовлялось в их клубах».
Это люди, объединенные демократическими убеждениями, интересами, личными притязаниями, возрастом, следовали идеям Руссо о праве народа на суверенитет, на высшую власть. Но если они сразу осудили привилегии дворянства, то еще соглашались с правами монарха. Ведь сам Руссо считал монархию наиболее подходящей для такой крупной страны, как Франция. Ничто еще не разделяет их, обсуждаются лишь самые общие дела, и различия во взглядах не выливаются в разногласия. Все будет сложнее, когда революция пойдет дальше. В будущем не все из крайне левых Учредительного собрания войдут в зарождавшееся течение монтаньяров, судьба разделит их. Только Приер из Марны, Дюбуа-Крансе останутся рядом с Робеспьером. Зато к нему примкнут некоторые депутаты, пока еще далекие от него, такие, как Вадье или Барер.
Их час еще не настал. Но если время, которое история отвела другим, сидящим правее, группировкам Собрания, неумолимо истекало, то их пора была еще впереди. Они словно чувствовали это и резко скептически относились к деятельности Собрания. Робеспьер яснее всех сознавал, что революция только начинается. Почти одинокий и окруженный враждебностью в Учредительном собрании, он упорно провозглашал демократические принципы. Мирабо уловил суть этого человека, предсказав: «Он далеко пойдет, ибо верит в то, что говорит».
Итак, обзор группировок Учредительного собрания справа налево показывает, что собрание приобрело такое лицо, на котором явное выражение нерешительности и бессилия. Первоначальная революционная решимость сменилась растерянностью. Собрание топчется на месте, не решаясь принудить короля одобрить решения 4 августа и Декларацию прав человека и гражданина. Больше того, собрание солидным большинством согласилось с правом короля налагать вето на свои законодательные решения. Правда, вето не абсолютное, а приостанавливающее. Но его вполне достаточно, чтобы парализовать Национальное собрание на четыре, а то и на шесть лет!
Что это может значить в условиях революции? Такая отсрочка дает возможность под тем или иным предлогом просто разогнать Собрание. Ведь в распоряжении короля армия.
Собрание в тупике. Революция тоже. 14 июля ее спас народ Парижа. Теперь ее судьба снова зависит от него, ибо версальское Собрание охвачено страхом, способным погубить все.
ПАЛЕ-РОЯЛЬ
Победа 14 июля не принесла Парижу ни покоя, ни порядка. Мэр Парижа Сильвен Байи, сменив астрономию на политику, убеждался, что ориентироваться в ней труднее, чем в далеком мире звезд. Все в Ратуше внушало тревогу. Разве не здесь толпа растерзала недавно его предшественника Флесселя? Собрание из 300 человек состоятельных представителей Парижа блистало знаменитостями вроде Кондорсе, Бомарше, Лагарпа, Бриссо, Лавуазье, но не проявляло ни энергии, ни смелости, ни ясного представления о происходящем. Светила науки и литературы, богатые буржуа терялись в потоке непривычных административных забот управления огромным городом. Правда, маркиз Лафайет формировал Национальную гвардию как оплот порядка. Но благонамеренные, то есть богатые граждане, надевшие яркие дорогие мундиры и прицепившие сабли, не внушали доверия в роли солдат. В дистриктах новые власти, не считаясь ни с какими законами, которых, впрочем, пока и не было, засыпали Ратушу постановлениями, жалобами, протестами.
Во всем, везде таилась опасность. Из Версаля доходили противоречивые смутные слухи о придворных заговорщиках, о подозрительных передвижениях королевских войск. А из рабочих предместий – отзвуки растущего гнева голодных.
Бесчисленные газеты всех направлений, появившиеся сотнями, в свою очередь, сеяли панику, растерянность, тревогу. В «Революсьон де Пари», одной из лучших газет, внушавших доверие, уже известный молодой журналист Лустало писал о парижской жизни: «Разлад, царящий в округах, – противоречия в их принципах, их постановлениях, их полиции представляют собой, с тех пор как миновала первая опасность, зрелище ужасающей анархии. Представьте себе человека, у которого каждая нога, каждая рука, каждый орган имел бы свой ум и свою волю, одна нога которого намерена идти вперед, в то время как другая хочет отдыхать, глотка которого замкнулась, в то время как желудок требует пищи, уста которого поют, а глаза в это время отягощены сном, и вы увидите яркую картину прискорбного положения, в котором пребывает столица».
Все представлялось смутным и неопределенным. Одно было совершенно ясно: в Париже голод. Хлеба не хватало, и цена его росла, хотя природа, словно приветствуя революцию, подарила летом прекрасный урожай и, казалось, избавляла от прошлогодних бедствий. Но у булочных выстраивались длинные очереди. Говорили о спекуляции, о торговцах, скупавших хлеб для вывоза за границу, хотя власти запретили такой вывоз. Видимо, события в деревне, связанные с «великим страхом», мешали регулярной доставке зерна и муки в Париж. Голодная лихорадка, как эпидемия, обрушилась на городскую бедноту. Новые муниципальные власти не сумели организовать доставку хлеба в столицу. Зато они приняли беспощадные меры для предотвращения народных волнений из-за голода. Их ждали там, где собрались вместе много голодных. Жертвой оказались благотворительные мастерские на Монмартре и в Шайо. За нищенскую плату здесь трудились свыше десятка тысяч рабочих. Теперь им вручали жалкое пособие и приказывали отправляться в провинцию или искать работу в столице. Операция под командованием Лафайета проводилась буржуазной Национальной гвардией. На всякий случай привезли пушки для стрельбы картечью по голодным рабочим. Одетые в рубища, с изможденными лицами и взорами, полными страха, они получают по 24 су, паспорт и приказ убираться вон.
Труднее жить и парижским труженикам, которые обслуживали богатых и зарабатывали побольше. Эмигрируют их заказчики – дворяне. Работы все меньше. Портные, парикмахеры, сапожники собираются тысячными толпами, посылают жалобы в Ратушу. Национальная гвардия с подозрением наблюдает за ними. Происходят кровавые столкновения.