Текст книги "Монтаньяры"
Автор книги: Николай Молчанов
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 42 страниц)
31 августа он пишет, что готов поддержать тех, кто захочет установить республику, 18 сентября он отвергает подозрения в его роялизме, 4 ноября он объявляет грубой ошибкой убеждение, что Франция может быть только монархией, 8 ноября он говорит, что «король во Франции является по меньшей мере пятым колесом телеги». Но 17 февраля неожиданный поворот: Марат утверждает, что «лучше всего нам подходит очень ограниченная монархия», что «республика скоро может выродиться в олигархию».
В начале 1791 года затевается новый судебный процесс против Марата. 12 февраля 1791 года Клуб кордельеров принимает резолюцию, специально посвященную ему. В ней поистине восторженная оценка патриотической деятельности Марата. Кордельеры торжественно предупреждают, что будут вновь защищать его, используя все свои силы и возможности. Любопытно, что Марат не опубликовал этот документ, так красноречиво превозносивший его. Поэтому совершенно несправедливы обвинения Марата в тщеславии. Вот с гордостью дело обстоит иначе: Марат действительно гордится своей миссией. Его связь с кордельерами становится все теснее, по мере того, как все более левеет, демократизируется, точнее – «маратизируется» деятельность Клуба. Марат чаще критикует Якобинский клуб, который в 1791 году допускал в свои ряды только состоятельных людей: «Что можно ждать от этой ассамблеи слабоумных, которые мечтают только о равенстве, хвастают братством и которые исключают из своего состава бедняков, завоевавших им свободу».
Объединение и просвещение этих бедняков – вот задача, которой Марат посвящает много сил с начала 1791 года. Моделью для него служит Клуб кордельеров. Однако здесь слишком много интеллигенции, что ограничивает его влияние. Поэтому Марат стремится объединить бедняков с помощью братских обществ. За несколько месяцев они объявляются почти во всех секциях Парижа. В своей газете Марат дает фактическую программу их деятельности: политическое просвещение людей и подготовка к революционным выступлениям. Благодаря братским обществам Революция становится менее монархической, менее буржуазной и более народной. Марата справедливо назвали тогда в одной из газет «отцом братских обществ».
Вдруг 18 апреля газета Демулена «Революции Франции и Брабанта» публикует сообщение: «Неустрашимый Марат… впал в безнадежность и требует паспорт, чтобы проповедовать свободу среди другой, менее продажной нации». Неожиданное разочарование действительно охватило Марата: он испытывает горестное отчаяние от того, что народ не откликается на его призывы к восстанию. Он уже писал своему другу Брегету в Лондон, что французы предпочитают состояние рабства, что «друзьям свободы остается только бежать за границу». Что вызвало этот приступ пессимизма? Смерть Мирабо 2 апреля и вызванное ею всеобщее чувство горя по поводу ухода политика, которого Марат давно обвинил в продажности. Почести Рикетти (как называл теперь его Марат) глубоко возмутили Друга народа.
БЕГСТВО КОРОЛЯ
Именно 18 апреля, когда Демулен сообщил о решении Марата уехать, происходят события, побуждающие его остаться и продолжить борьбу. Здесь надо вернуться к Дантону. Вскоре после свадьбы Демулена он официально вступил в Якобинский клуб и в начале января на первом же заседании взял слово в защиту республиканца Вестермана, вступившего в Эльзасе в конфликт с местными монархистами. Но это не было повторением его ораторского провала 30 мая прошлого года, когда, будучи в клубе гостем, он выступил в тоне, какой вызывал восторг у кордельеров. Там он выступал перед простым народом, а здесь заседала «благородная» публика, во всяком случае, воображавшая себя таковой. Дантон обнаруживает искусство перевоплощения и произносит речь в изысканно-академическом стиле. Теперь он будет выступать здесь довольно часто, 18 раз за 1791 год.
Вскоре он добивается успеха в муниципалитете. Его выбирают членом совета из 16 администраторов. Это довольно солидная должность, если учесть, что среди его коллег Мирабо, аббат Сийес, епископ Талейран, Александр Ламет, крупные ученые Ласепед и Жюсьо и им подобные «Нотабли».
Новая должность потребовала от него участия в довольно щекотливом деле принятия присяги на верность конституции священнослужителей. Эта злосчастная присяга вызвала не только церковный раскол на «присягнувших» и «неприсягнувших» (раскололась и их паства). Она имела самые драматические последствия для Революции. «Неприсягнувшие» и их прихожане принесли недостававшую массовую опору контрреволюции. Работа в административном департаменте не очень нравилась Дантону из-за бойкота, которому подвергали его знатные коллеги или, как он их называл, «департаментские ослы». Но она давала ему влияние и ценную информацию.
В данном случае речь шла об известном всем деле: о намерении короля бежать с семьей из Парижа с целью борьбы против Революции. Марат давно предупреждал об этом. Действительно, впоследствии документально подтвердится, что уже в декабре 1790 года Людовик XVI принял решение и уже начались тайные приготовления к побегу.
Чтобы «пощупать ветер», как говорят французы, Людовик решил для начала съездить под предлогом Пасхи во дворец и монастырь Сен-Клу, городок к западу от Парижа. Король предупредил Лафайета, получил его одобрение. Генерал, чтобы обеспечить спокойный отъезд, выделил несколько батальонов Национальной гвардии для охраны Тюильри. Среди них оказался и батальон Кордельеров! Естественно, Дантон немедленно узнал об этом.
Накануне стало известно, что король присутствовал на торжественной мессе в Тюильри, которую служил неприсягнувший священник, иезуит Ланфан. Это означало, что глава исполнительной власти, король, поощряет бунтовщика!
Вечером в Клубе кордельеров загремел голос Дантона, разоблачавшего «преступность» Людовика XVI, «первого должностного лица, обязанного поддерживать закон, против которого он восстал». Клуб напечатал афишу, призвавшую батальоны гвардии помешать отъезду короля в Сен-Клу и предотвратить эту «угрозу». Какую же «угрозу» видел Дантон? Демонстративное поощрение неприсягнувшему священнику? Нет, речь шла о возможности того, что Сен-Клу окажется первым этапом поездки короля в Вандею, население которой уже начало восстание против Закона о гражданском устройстве духовенства.
На другое утро к подъезду дворца Тюильри была подана дорожная карета. Вокруг дворца, кроме Национальной гвардии, собралась огромная толпа жителей столицы, возбужденных афишей секции Французского театра (то есть Дантона). Толпа явно демонстрировала свою враждебность отъезду короля. Батальоны, особенно кордельеры, также решили не допустить отъезда. Королевское семейство уселось в карете, но стронуться с места не могло. Два часа Лафайет пытался добиться послушания своих солдат. Все было напрасно. Короля осыпали насмешками, особенно оскорбляли королеву, ее дети плакали. Наконец король и его близкие вернулись во дворец. Вечером якобинцы, а затем кордельеры овацией встречали героя дня – Дантона.
Но радоваться-то, в сущности, было нечему. События 18 апреля только укрепили решимость короля бежать из Парижа. Современники часто заблуждались, считая Людовика глупым, ленивым и слабовольным, действующим только под нажимом «австриячки». Это не так. У него все же была политическая программа, сформулированная еще 23 нюня 1789 года: он соглашался на ограничение абсолютизма, на принятие конституции, но король не допускал отмены привилегий старых сословий за исключением распределения налогов. Он готов был принять принцип политической индивидуальной свободы, но полностью отвергал принцип равенства. В октябрьские дни, когда короля насильно перевезли в Париж, в письме к испанскому королю он дезавуировал, объявил недействительными все свои уступки в отношении ограничения королевской власти. И в дальнейшем все проявления доброй воли с его стороны были ложью, которая превратилась в главное средство королевской политики.
27 мая король назначил дату побега – 19 июня. Потом ее перенесли на сутки. Трем людям доверили проведение операции: барон Бретей должен был подготовить благоприятное отношение других держав; маркиз Буйе, командующий войсками на Севере Франции, отвечал за военное обеспечение и охрану, он определил Монмеди в качестве места прибытия королевской семьи. Самую трудную задачу должен был решать шведский офицер Аксель Ферзен, любовник Марии-Антуанетты. Выбор понятен: Ферзен энергичный человек. Он имел постоянный и бесконтрольный доступ к королеве. Одна дверь из дворца Тюильри, выходящая во двор, не охранялась. Говорили, что Лафайет галантно создавал так условия для ночных визитов графа к королеве. Но другие утверждали, что Лафайет, этот прославленный герой «двух миров», в душе вовсе не возражал против бегства короля, надеясь использовать пустое место власти для собственных замыслов. Беда заговорщиков состояла в том, что Ферзен получал инструкции от самого яростного врага Французской революции – шведского короля Густава III. А этот злобный безумец писал в мае, что королю «надо навсегда покинуть Париж и обречь на гибель это логово убийц, предав его полному забвению, ибо пока во Франции будет Париж, там никогда не будет королей».
Ферзен получил у русской баронессы Корф документы, выданные русским послом Смолиным, заказал дорожную карету – берлину. Король стал лакеем баронессы по имени Дюран, баронессу изображала гувернантка детей де Турзель, королева – ее гувернантку Роше, а принцесса Елизавета – компаньонку Розали. В полночь 20 июня вся эта семейка беспрепятственно вышла из дворца, уселась в экипаж, в котором за кучера был Ферзен, и выехала через заставу Сен-Мартен. Ферзен вывез их из города, они пересели в берлину и продолжали путь без него…
Случилось так, как давно предсказывал Марат. Утром 21 июня на улицах появились газетчики, и все могли прочитать: «Все подготовлено… Королевское семейство готово бежать, как только увидит признаки усыпления народа». Нечто сверхъестественное, казалось, вдохновляло Марата! Ведь почти никто еще ничего не знал! Однако сверхъестественного в предвидении Марата не было; просто он трезво учитывал логику событий и политику Двора. Кроме того, как он сам писал еще 26 марта, его «информировали несколько очень надежных лиц, ежедневно находившихся вблизи короля». Речь шла, видимо, о горничной Решерей, которая из зависти к другой камеристке, доверенной королевы мадам Кампан, задолго до 27 июня рассказывала своему любовнику Гувиону, служившему в Национальной гвардии, коменданту охраны Тюильри, все, что ей удалось услышать или увидеть и что передавали Марату.
«Кассандра-Марат» гениально предугадывал многое по существу, хотя часто ошибался в весьма существенных деталях и крайне вольно интерпретировал их. События 21 июня он представлял осуществлением сговора Людовика XVI, его министров, Учредительного собрания, Лафайета, Буйе и мэра Байи. Такого заговора никогда не существовало. Король действовал, опираясь на очень узкую группу лиц; даже дружественные ему иностранные дворы он как бы ставил перед совершившимся фактом.
Между тем таинственная карета отъехала от Парижа, когда уже начало светать, как нарочно, для бегства выбрали самый короткий день в году. Маркиз все рассчитал: во всех пунктах, где были почтовые станции и где надо менять лошадей (всего их потребовалось больше сотни), уже вторые сутки дежурили отряды гусар и драгун. По графику король должен был прибыть на место, где его ожидал специальный отряд, который взял бы его под охрану в три часа после полудня. Но расписание нарушилось с самого начала: вместо полуночи выехали в третьем часу ночи. Затем король, почувствовав себя на свободе, приказывал часто останавливаться, поскольку ему хотелось размять ноги. При этом Людовик самодовольно говорил: «Как только я почувствую себя прочно в седле, я стану совсем другим». Опоздание составляло уже больше трех часов.
К тому же население, видя, как по дороге непрерывно передвигаются отряды гусар и драгун, забеспокоилось. Крестьяне почувствовали опасность. Поскольку они не платили больше феодальных налогов, то заподозрили возможность военной экзекуции. Солдаты, половина которых были немцами, ничего не могли объяснить, ибо сами ничего не знали. К тому же патриоты в маленьких городах знали об опасности побега короля. В Сен-Менегульде короля узнали. Сын начальника почты Друэ поскакал в Варенн, где поднял на ноги местных патриотов во главе с прокурором. Ударили в набат. Национальные гвардейцы хватали оружие, крестьяне вооружались чем попало. На всем пути от Сен-Менегульда до Клермона отряды гусар подверглись нападениям, их обращали в бегство или разоружали. В Варение, куда беглецы прибыли в 11 часов вечера, короля опознали официальные местные власти. К этому времени здесь собралось уже до десяти тысяч человек национальных гвардейцев. Извещенный о положении, маркиз Буйе во главе королевского немецкого полка поскакал на выручку. Но, увидев гигантское скопление вооруженных патриотов, он не решился даже приблизиться к Варенну. Рано утром прибыли из Парижа представители Собрания, которым поручили обеспечить возвращение короля.
Не прошло и двух лет с октябрьских дней 1789 года, когда король в первый раз вынужден был с позором вернуться в Париж. Теперь происходит второе позорное возвращение. Среди облаков пыли, поднятой несколькими десятками тысяч лошадей Национальной гвардии, в изнурительной жаре двигалась в обратный путь королевская семья, выехавшая в понедельник и вернувшаяся в Париж в субботу. Как и в первый раз, Лафайет гарцевал около запыленного королевского экипажа. Барабаны отбивали какой-то похоронный ритм, ибо на этот раз нигде не видно было улыбающихся лиц. Гнев и страх выражали начало разрыва народа и его монархии.
Глава VIКОНЕЦ МОНАРХИИ
ВАРЕННСКИЙ КРИЗИС
Еще ни один из королей Франции не возвращался в свою столицу с таким позорным «триумфом», как Людовик XVI, когда запыленная берлина под конвоем Национальной гвардии притащилась обратно в Париж. Народ, заполнивший улицы, смотревший из всех окон, с крыш и деревьев, встретил короля угрюмо. Но среди горьких чувств, которые испытывали все, хотя и по разным причинам, меньше всего, пожалуй, было удивления. О планах бегства знали все – от Лафайета до последней торговки Центрального рынка.
20 июня поздно вечером три приятеля вышли из Якобинского клуба. Дантон, Демулен и Фрерон у церкви Святого Роха встретили патруль, и, услышав топот его шагов, Демулен спросил: «А что если сегодня вечером толстый Луи сбежит?» Фрерон нащупал в кармане письмо, извещавшее его именно об этом, но промолчал. Лицемер и хитрец умел скрывать то, что ему стало известно одному. Ответил другу Дантон: «Об этом так часто предупреждали, что я уже больше не верю. С 18 апреля Лафайет опасается нас. Солдаты надежно охраняют Тюильри. Как можно выйти из его дверей?»
Компания разделилась: Дантон и Демулен пошли к Сене, чтобы перейти к себе на левый берег; Фрерон продолжал путь по улице Сент-Оноре. Наутро в восемь часов Дантон еще спал, когда к нему ворвался Фабр д'Эглантин с криком: «Вставай! Король сбежал!» Подымаясь с кровати, Дантон бросил: «Лафайет отвечает за это. Но теперь он попался!» Поспешно одевшись, он направился в Клуб кордельеров, где уже все бурлило. Поднявшись на трибуну, Дантон обрушился на короля, на «австриячку». Казалось, их бегство положило конец каким-то его колебаниям: «Национальное собрание, узаконив наследственность трона, обратило Францию в рабство! Отменим навсегда звание и должность короля; превратим королевство в республику!»
Подготовленные проповедью Марата, санкюлоты, собравшиеся в клубе, бурно одобряли резкую революционную речь Дантона. Немедленно приняли воззвание, в котором члены клуба давали клятву, что каждый из них готов пронзить кинжалом любого тирана, который посягнет на Революцию. На другой день они утвердили гораздо более серьезный текст петиции Собранию, требовавшей свержения монархии и установления Республики, которую тут же написал Робер. Этот документ настолько важен в истории Революции, что нельзя не привести из него хотя бы некоторые, наиболее важные места: «Отныне Людовик XVI для нас ничто, если он не превратится в нашего врага. И вот мы теперь в таком же положении, в каком были при взятии Бастилии: свободные и без короля. Остается выяснить, стоит ли назначать другого.
Общество друзей прав человека полагает, что нация должна все делать сама или через своих выборных и сменяемых должностных лиц. Оно полагает, что ни один человек в государстве не должен обладать по справедливости такими богатствами, такими прерогативами, чтобы иметь возможность подкупать представителей политической администрации; оно полагает, что в государстве не должно быть ни одной должности, недоступной для всех граждан этого государства, оно, наконец, полагает, что чем значительнее должность, тем более кратковременным должен быть срок пребывания на ней.
Уверенное в справедливости и величии этих принципов, оно больше не может скрывать от себя, что королевская власть, тем более наследственная королевская власть, несовместима со свободой.
…Законодатели, вы получили хороший урок; знайте же, что после того, что произошло, вам не удастся внушить народу ни малейшего доверия к чиновнику, именуемому королем… Поэтому во имя отечества мы заклинаем вас либо немедленно объявить, что Франция уже больше не монархия, что она – республика, либо по меньшей мере подождать, пока все департаменты, все первичные собрания не выскажут своих пожеланий по этому вопросу, прежде чем вторично надеть оковы монархизма на самую прекрасную страну в мире».
Это – первый народный политический манифест, не только провозглашающий идею республики, но и требующий ее практического установления. Он отличается поразительной смелостью, поскольку идея республики даже для революционной Франции была совершенно новой и необычайно смелой. Вспомним, что ни один из великих французских мыслителей не выдвигал этой идеи, что Руссо, например, считал республику пригодной только для маленьких стран, но не для таких, как Франция. Дантон, его друзья в Клубе кордельеров без колебаний заняли наиболее передовую, революционную позицию. Тактически был избран благоприятный момент, когда страна, потрясенная бегством короля, его изменой и лживостью, как никогда ранее испытывала недовольство монархией. Казалось, все благоприятствовало тому, чтобы смелое требование кордельеров воплотилось в жизнь. Оно до конца отвечало интересам народа, но не буржуазии. Ведь речь шла о том, чтобы сломать уже почти завершенное здание конституционной монархии и начать постройку нового, республиканского строя. Неизбежно придется считаться с требованиями бедноты, желающей полного равенства. Но на чем остановится Революция? Не посягнет ли она на буржуазную собственность?
Вот о чем беспокоились заседавшие одновременно с кордельерами на другой стороне Сены, в Манеже, депутаты Учредительного собрания. Страх побуждал их действовать. Собрание берет на себя верховную власть. Буржуазия, «собственники», как открыто заявил Барнав, игравший в те дни роль вождя, должны вооружиться и охранять государство. «Следует отметить, – с горечью пишет Жорес, – что ни Петион, ни Робеспьер, ни один из демократов крайне левой не пытались протестовать против столь буржуазных речей Барнава». Пожалуй, скорее они были монархическими. Никакой демократической и республиканской альтернативы никто в Собрании им не противопоставил. Никто среди левых с такой ясностью не понимал остроты и ответственности момента, как Робеспьер. Однако он не возражал против консервативных решений Собрания. Открыто присоединиться к ним он тоже не мог. Ведь так он перечеркнул бы завоеванную им с таким трудом репутацию наиболее последовательного защитника идеи народного суверенитета, всеобщего избирательного права, демократии для народа. И он занимает двусмысленную и противоречивую позицию. Робеспьер ни в коем случае не выступает в защиту Людовика XVI, но он отмежевывается, по существу, и от республиканской программы кордельеров. Шедевром двойственности была знаменитая фраза, произнесенная им в тот день: «Пусть, если угодно, меня обвинят в республиканизме; я заявляю, что мне внушает отвращение всякий образ правления, когда властвуют смутьяны». Но кто в здравом уме мог обвинить его в «республиканизме», если он выражает отвращение к «смутьянам», то есть к кордельерам, требовавшим республики? Робеспьер трезво рассудил, что сила – Национальная гвардия, состоявшая лишь из «активных» граждан, из буржуазии, на стороне Барнава, Ламета, Лафайета. На их стороне и подавляющее большинство в Собрании.
Но эту расстановку сил видел и Дантон. Он помнил также, что 14 июля 1789 года и в октябрьские дни того же года народ победил, действуя в союзе с буржуазией. Клуб кордельеров, даже вместе с тяготеющими к нему многочисленными братскими обществами, нуждался в союзниках. Теперь все помыслы Дантона именно об этом. Естественно, что их следовало искать прежде всего в Якобинском клубе, где левые, особенно Робеспьер, были гораздо сильнее, чем в Собрании.
Неподкупный завоевывал здесь признание своей последовательностью и твердостью в защите идеи народного суверенитета, он не пропускал ни одного заседания и выступал при любой возможности, хотя его речи удивительно монотонны и состоят из повторения общих мест. Но кто может сравниться с ним в добросовестности и трудолюбии? 17 июня срочно потребовалось подготовить проект послания местным обществам, филиалам Якобинского клуба о проведении выборов в будущее Законодательное собрание. Он оказался единственным, кто взялся написать текст за 48 часов. Его включают в состав Корреспондентского комитета, определяющего своими директивами политику местных филиалов клуба. О его растущем влиянии говорит также избрание Робеспьера общественным обвинителем уголовного трибунала Парижа. В клубе знают о широкой популярности Робеспьера в народе.
Сегодня, 21 июня, зал собрания в капелле Якобинского монастыря, где клуб заседает с 29 мая. переполнен. Ведь должен решиться вопрос – пойдет ли клуб за Собранием, поддержит ли он его консервативную политику или отвергнет ее. Не случайно все «умеренные» депутаты Собрания тоже явились сюда. Они опасаются Робеспьера, несмотря на его сдержанность в Собрании. Напротив, Дантон, который ищет союзника для республиканской политики кордельеров, рассчитывает обрести его в лице Робеспьера.
Неподкупный произносит очень решительную по тону речь. Он обвиняет в предательстве все Учредительное собрание. Робеспьер справедливо указывает, что сам Людовик XVI в оставленном им вызывающем послании «подписывается в том, что он совершил побег», что «он уезжает, чтобы вернуться вновь поработить нас». И вот Собрание в своих декретах «притворно называет бегство короля похищением». «Нужны ли вам другие доказательства того, что Национальное собрание предает интересы нации?»
Все это абсолютно верно. Но что же предлагает Робеспьер? И здесь обнаруживается невероятная запутанность, столь странная для него, ибо во множестве речей он поражал логикой своих мыслей. С одной стороны, он утверждает, что родине грозит страшная опасность, состоящая в том, что король появится на границах «при поддержке Леопольда, шведского короля, д'Артуа, Конде и всех беглецов и всех разбойников, которых привлечет в его армию общее дело королей». С другой – он не менее категорически дважды заявляет: «Если даже все разбойники Европы объединятся, повторяю еще раз, они будут побеждены». Но далее он говорит, что все «эти истины не спасут нацию без чуда, совершенного провидением», и лично на это чудо не надеется и предвещает гибель, говоря в заключение, что весь смысл его речи в этом и состоит: «По крайней мере я буду знать, что я вам все предсказал, что я вам указал путь, по которому идут наши враги, и меня ни в чем нельзя будет упрекнуть».
Действительно ни в чем, кроме того, что он не только не предлагает никаких практических мер для предотвращения опасности, но и обходит полным молчанием республиканскую и революционную программу действий, выдвинутую Клубом кордельеров и братскими обществами. Заканчивает Робеспьер тем, что стало с недавних пор постоянным мотивом в его выступлениях: своей готовностью принести себя в жертву: «Я знаю, что этим разоблачением, опасным для меня, но не опасным для общего дела, я знаю, что, обвиняя, таким образом, почти всех моих коллег, членов Собрания, в том, что они контрреволюционеры, одни по невежеству, другие вследствие уязвленной гордости, третьи вследствие слепого доверия, многие, потому что они развращены, оттачиваю против себя тысячу кинжалов, становлюсь мишенью ненависти и злобы. Я знаю, какую судьбу мне готовят… я приму почти за благодеяние смерть, которая не даст мне быть свидетелем бед, представляющихся мне неотвратимыми».
Робеспьер говорит совсем не то, что хотелось услышать Дантону. Но ему нужен союзник. Поэтому, когда Робеспьер провозглашает свою готовность умереть, Дантон громко заявляет с места: «Мы умрем вместе с тобой, Робеспьер!» Оратор сделал вид, как будто он не расслышал, хотя, как всегда, от голоса Дантона задрожали стекла. Робеспьер явно не стремится к союзу с кордельерами. Тем не менее Дантон берет слово и, как бы продолжая и развивая мысль Робеспьера, громит Лафайета. Однако затем Барнав убеждает якобинцев в невиновности короля, и заседание завершается резолюцией: «Национальное собрание – вот наш вождь, Конституция – наш центр объединения». Итог первого дня кризиса – раскол левых: кордельеры требуют Республики, якобинцы следуют за Собранием и высказываются за монархию.
22 июня на стенах Парижа расклеивают афишу с текстом призыва кордельеров к учреждению Республики. Расклейщиков афиш арестовывают. Протесты по этому поводу 23-го обсуждаются в Якобинском клубе. На этом заседании появляется герцог Орлеанский, сторонники которого выступают за передачу ему функций регента. Это путь к короне. Ходили слухи, связанные с дружественными отношениями Дантона с Шодерло Лакло и самим герцогом, что Дантон сторонник орлеанистских замыслов. Этому решительно противоречила инспирированная им республиканская афиша кордельеров, исключающая монархию вообще. Дантону предстояло внести ясность, и он это сделал. В выступлении, по своему резкому тону, похожему на его громовые речи в Клубе кордельеров, он «заявляет, что Людовик XVI либо преступник, либо слабоумный. В последнем случае должен быть избран из 10 или 12 членов Совет по опеке, обновляемый через два года. И не оставляя никаких сомнений, Дантон добавляет: нам нужен не регент, а Совет по опеке. Таким образом он не поддерживает надежды сторонников герцога Орлеанского и его самого. Именно так истолковывает линию Дантона Жорес: «В действительности под видом смехотворного совета по опеке над слабоумным королем Дантон предлагал окончательную организацию республиканской исполнительной власти. Он уже тогда был носителем идей 10 августа, а его проницательная и смелая мысль шла дальше неопределенных и осторожных общих соображений Робеспьера».
Но, странное на первый взгляд дело, грозная по тону речь Дантона значительно более сдержанна по существу, чем республиканская декларация кордельеров; он не употребляет даже слова «республика». Дантон явно опасается отпугнуть якобинцев, он надеется еще найти здесь союзников. Нельзя сказать, чтобы у него не было их. Как это ни парадоксально, но своим бегством король если не основал, то, во всяком случае, создал предпосылки для возникновения республиканской партии. За республику в дни Вареннского кризиса выступили газеты «Железные уста» Бонвиля, «Народный оратор» Фрерона, «Французский патриот» Бриссо. Будущий вождь жирондистов Бриссо выступал за установление республиканского строя и в Якобинском клубе, связывая эту идею с увлекавшим его планом революционной войны против европейских монархий. Подлинно философское обоснование республики дал последний из великих мыслителей Просвещения и энциклопедистов Кондорсе. Естественно, среди республиканцев обнаружились различия. Идеалу народной республики кордельеров противостояла буржуазная республика Бриссо и Кондорсе. Во многих провинциальных городах тоже нашлись пылкие республиканцы. Накануне возвращения «Пропавшей свиньи», как называл Людовика в своей газете Демулен, 24 июня кордельеры организовали на Вандомской площади республиканскую демонстрацию с участием 30 тысяч человек.
Робеспьер не решается присоединиться к сильному республиканскому движению. Но он не выступает и против него. Более того, с 26 июня по 13 июля он вообще не выступает ни в Собрании, ни в Якобинском клубе. Это длительное молчание красноречивее всех его слов. Он еще не видит ясно, куда могут повернуться события, и поэтому оставляет за собой возможность присоединиться к тому, кто победит. Между тем многие подхватывают идею сбора подписей под петицией, требующей отречения Людовика XVI, родившейся в Клубе кордельеров. Здесь хотят добиться присоединения якобинцев, где с серьезными оговорками идею республики поддерживают в принципе Бийо-Варенн, Реаль и Карра. Наконец 13 июля Робеспьер, понимая, что молчание в разгар такой дискуссии угрожает его авторитету, берет слово: «Меня обвиняют в среде Национального собрания, что я республиканец; мне делают слишком много чести: я не республиканец. Если бы меня обвинили в том, что я монархист, мне нанесли бы оскорбление; я и не монархист. Я замечу прежде всего, что для многих слова «республика» и «монархия» лишены всякого значения».
Робеспьер любой ценой хочет остаться пока в стороне. Действительно, его тщательно подготовленная речь не дает возможности зачислить его ни в один, ни в другой лагерь. Тем не менее он не высказывает враждебности к кордельерам, и поэтому позиция левых в Якобинском клубе демократизируется, они присоединяются к республиканцам, выступающим за сбор подписей под петицией. 15 июля петиционеры отправились в Манеж, где их приняли Робеспьер и Петион, заявившие, что петиция беспредметна, ибо Собрание уже приняло декрет о невиновности короля. Однако вечером в тот же день в Якобинском клубе Робеспьер поддерживает идею петиции! В конце концов принимается даже решение о подготовке ее текста, который редактирует Бриссо. На другой день утром Робеспьер, Петион, Грегуар, Приер принимают текст петиции, хотя по существу Робеспьер враждебен ее идее. Правда, он добивается другой цели: «умеренные» якобинцы, то есть сторонники Ламета и Барнава, покидают Якобинский клуб, чтобы основать Клуб фейянов. Робеспьеру оставляют свободное поле действий.