Текст книги "Монтаньяры"

Автор книги: Николай Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)

Разумеется, и в этой речи Максимилиан говорит о народе, говорит, как всегда, с патетической взволнованностью и трепетом: «Доверенные мне народом обязанности были бы для меня мучением, если бы при виде лицемерия, от которого он страдает, я не поднимал мужественно голоса в его защиту». Естественно было бы ожидать, что оратор скажет о тех страданиях, которые испытывал тогда народ от голода. Ведь достаточно было взглянуть на длинные очереди у хлебных лавок или просто слушать то, о чем говорилось в многочисленных петициях, непрерывным потоком поступавших в Конвент. Нет, Робеспьер имеет в виду не это, а то, что на народ клевещут, будто он возмущен роскошью, богатством буржуазии и своей нищетой, столь явной из-за имущественного неравенства. И Робеспьер «мужественно» опровергает эту клевету: «Санкюлоты, неизменно руководствуясь любовью к человечеству… никогда не претендовали на имущественное равенство, а на равенство прав и счастья». Здесь та же самая логика: лучше быть бедным, голодным и счастливым, чем богатым, сытым и несчастным!

Правда, не вся речь состоит из самовосхваления и обычного перечисления всего того, что Робеспьер сделал для Революции. Он перечисляет конкретные действия, которые уже и без его призывов осуществляет Коммуна. Что касается своих намерений, то Робеспьер заявляет: «Я презираю все опасности ради того, чтобы нанести поражение тиранам и спасти свободу».

На другой день политический агент Дютор, присутствовавший на заседании Якобинского клуба, пишет в своем донесении министру внутренних дел: «Робеспьер теряет доверие к себе по причине своей трусости».

Действительно, надвигаются грозные события. 12 мая в Епископате собираются представители секций, чтобы обсудить идею восстания против Конвента. Они делают это не по призыву Робеспьера, ибо он призывает к борьбе только в рамках законности: «Вы находите в законах все необходимое для того, чтобы законным образом истребить ваших врагов». Но восстание противозаконно, да еще и против Конвента! Между тем тот же полицейский агент в своем следующем донесении пишет: «В этот грозный момент объединяются те, кто действовал 2 сентября». А в первые дни сентября 1792 года происходили массовые избиения в тюрьмах. Представитель вооруженных санкюлотов заявляет, почти текстуально повторяя прошлогодние призывы: «Подумайте о том, что, отправляясь в Вандею, вы оставляете здесь роландистов, бриссотинцев и болотных жаб». Правда, тогда речь шла об аристократах, заключенных в тюрьмах. Робеспьер знает, что положение обостряется, и это доводит его до болезни. В период решающих событий между 13 и 24 мая он не занимается никакой деятельностью. Как всегда, перед наступлением революционных дней усталость, тоска, страх охватывают и парализуют его.

Вожди монтаньяров – Робеспьер, Марат, Дантон – действуют, думают и говорят по-разному. Мнение некоторых историков – преимущественно советских, – что они составляют в мае 1793 года реальный триумвират, спаянный единством слова и дела, видимо, продиктованное благими намерениями показать единство революционных сил, это якобы обязательное условие и особенность любой народной революции – всего лишь иллюзия. Увы, жизнь и на этот раз оказалась сложнее. Существует, правда, сомнительная мемуарная версия о том, что будто бы в это время где-то на улице Шарантон, в предместье Сент-Антуан, происходили тайные совещания Робеспьера, Дантона и Марата. К сожалению, это не подтверждают никакие надежные источники. Конечно, они были едины против общего врага – жирондистов. Но не более. Во всем остальном они действуют каждый по-своему и без всяких признаков какого-либо определенного соглашения между собой. Слишком это разные люди.

Марат, вероятно, смеялся про себя, слушая пылкие излияния Робеспьера о том, как он счастлив быть бедным. Уж кто-кто, а Марат знал настоящую бедность. Жил в подвалах, скрывался в жалких каморках самых бедных санкюлотов, одевался в лохмотья. Что общего у него могло быть с Робеспьером, этим чопорным буржуа, всегда безупречно, тщательно одетым и напудренным на манер старых аристократов? Робеспьер с презрением относится к манере многих революционеров носить фригийский колпак, красную вязаную шапку или карманьолу, короткую куртку. Ему претила всякая простонародность в ее реальном жизненном облике. Кстати, как писал младший брат Максимилиана Огюстен, Марат «жил как спартанец». Конечно, как депутат Конвента он получал теперь 18 ливров в день (если присутствовал на заседании). Но Марат раздавал беднякам все, что у него было. Огюстен рассказывал, что, когда Марату нечем было помочь кому-либо из его многочисленных нищих друзей, он направлял их за помощью к своим политическим единомышленникам, наивно полагая, что и они должны поступать таким же образом. Кстати, после смерти Марата осталось состояние в 25 су, меньше дневного заработка рабочего. Интересно, что состояние братьев Робеспьеров (на двоих) после их смерти, по справке нотариуса, насчитывало 12 тысяч ливров. Тоже не великое богатство. Дюпле, у которого жил Робеспьер, в год имел доходы раз в пять больше. Все же 1 ливр 5 су – вот какое наследство оставил Марат, никогда не считавший бедность счастьем, подобно Робеспьеру!

Единство партии монтаньяров – понятие неустойчивое, зыбкое, хотя число их в Конвенте росло, приближаясь уже к 250 депутатам. Ну а что касается прочности связывавших их уз, то, по мнению того же Дютара, весьма проницательного, хотя и полицейского наблюдателя, то, судя по его донесению 17 мая, дело обстояло так: «Якобинцы, стало быть, делятся на две партии, весьма различные и обособленные: с одной стороны, образованные люди, собственники, которые немного думают о себе, как бы против своей воли, – сюда относятся Сантерр, Робеспьер и большая часть членов Горы: с другой стороны – анархисты, обосновавшиеся частью у якобинцев, но главным образом у кордельеров, которых возглавляет Марат».

Народ любил Марата, как никого другого из монтаньяров и вообще из деятелей Революции. Конечно, его считали немного одержимым, но восхищались тем, как сбываются все его предсказания. Марат не только не льстил народу, но часто резко порицал его. Он явно не искал популярности, не подлаживался под настроения массы санкюлотов, часто действовал вопреки им. Простые люди это понимали и ценили. Главное – верили в его искренность. Авторитет Марата особенно укрепился в мае 1793 года, и это играло огромную роль. Для монтаньяров Марат оказался особенно ценной фигурой, ибо он являлся как бы посредником между ними и санкюлотами. Тем, что народ пошел за монтаньярами, они в значительной мере обязаны Марату.

Если Марат прикрывал монтаньяров слева, то Дантон – справа. Хотя он и объявил войну Жиронде, в глубине души у него еще теплилась надежда на какой-то компромисс, который позволил бы избежать опасного кризиса республики, если Конвент будет разогнан, как требовали многие из «бешеных». Не привлекала его и перспектива, столь дорогая сердцу Робеспьера: превращение Конвента в однопартийное собрание монтаньяров. «Он отлично понимал, – пишет Жорес, – что с устранением Жиронды он уже не сможет проводить ту широкую политику, в которой был особенно силен, и окажется замкнутым вместе с Робеспьером в несколько узком кругу сектантского якобинизма».

Однако его не слишком энергичная борьба против жирондистов в апреле – мае 1793 года объяснялась не столько этими сомнениями, сколько тем, что он возглавил Комитет общественного спасения. Собственно формально он вовсе не был его главой. Но почему-то все говорили о «Комитете Дантона». Вновь обаяние и сила личности, помимо воли Дантона, отодвигали на второй план его коллег. Конечно, здесь играло роль и то, что в Комитете на плечи Дантона легли тогда самые тяжелые и неотложные заботы: война и дипломатия. Он сумел внести существенные изменения во внешнюю политику. Война началась под трубные звуки авантюристических лозунгов Жиронды, намечавших революционное завоевание всей Европы. Еще в конце 1792 года Дантон ограничил эти претензии «естественными границами». Сейчас он идет дальше и объявляет, что Франция вообще не хочет вмешиваться в дела других стран и поддерживать «горсточку патриотов, которым вздумалось бы устроить революцию в Китае».

Довольно авантюр и завоевательных замыслов! И Дантон провозглашает: «Граждане, нам прежде всего следует подумать об охране нашего государственного существования и об усилении мощи французской нации… Вынесем решение не вмешиваться в дела наших соседей, но постановим также, что республика будет существовать, и приговорим к смертной казни всякого, кто предложит мир, не основанный на принципах нашей свободы и независимости». Последнее грозное предложение призвано лишить почвы всякие подозрения в отношении дипломатических маневров Дантона, направленных на раскол антифранцузской коалиции путем отрыва от нее Пруссии, а еще лучше Англии. Бездна забот у Дантона с ведением войны. Где взять оружие для формируемой 300-тысячной армии? Все внешние связи Франции разорваны, и Дантон затевает рискованные комбинации по тайному приобретению оружия, вроде покупки 53 тысяч ружей у драматурга и торговца оружием эмигранта Бомарше…

Конечно, внутренние враги – жирондисты тоже требуют внимания Дантона. Это он подсказал своему другу Камиллу Демулену идею памфлета, окончательно срывающего маску с Жиронды. Камилл на этот раз особенно блистательно подтвердил свой талант безудержной фантазии. Вся Французская революция оказалась исключительно плодом заговора английского премьера Питта, а Бриссо такой же его агент, как раньше Мирабо и Барнав. Истоки заговора жирондистов Демулен обнаруживает, впрочем, еще в делах Ришелье и Мазарини, два века назад! Демулен предлагает очень оригинальную теорию обнаружения заговора: «Было бы недобросовестно требовать от нас фактов, доказывающих наличие заговора… Достаточно существенных признаков».

Так, с бесподобным легкомыслием Демулен сформулировал теорию, всю «ценность» которой он сможет оценить на собственной судьбе. Когда он, как всегда заикаясь, прочитал за ужином памфлет жене Люсиль и Дантону, те смеялись до слез. Демулен с гордостью говорил о памфлете: «Тот, кто его выслушает, тотчас спросит: «Где эшафот?» Вот так, в азарте межпартийной борьбы создавалась особая обстановка, небывалая атмосфера, которая не имела ничего общего с теориями великих французских просветителей, идейно готовивших революцию. Ведь они определяли лишь ее цели, но ничего не писали о средствах, которые рождались стихийно, неожиданно для самих деятелей революции. А они думали лишь о задачах сегодняшнего дня, совершенно не представляя себе день завтрашний. Революция как бы жила, росла, развивалась сама по себе, роковым, но неизвестным путем, определяя судьбы тех, кто творил революцию.

КОНТРАТАКА ЖИРОНДЫ

Жирондисты, действовавшие еще более слепо, проявляли не меньшую ожесточенность. Возмущенные поведением Парижа, вернее его политически активной части, секций, Коммуны, Якобинского клуба, народных обществ, они готовят контрнаступление. 10 мая Конвент перебрался из Манежа во дворец Тюильри. Изящный и пышный зал бывшего королевского театра с помощью драпировок, деревянных столбов, гипсовых статуй преобразился. Продолговатый зал длиной сорок два метра, шириной в десять, а высотой – в одиннадцать стал скучным унылым помещением, которому суждено было стать ареной еще небывалых по ожесточенности страстей. Люди, затеявшие это переселение, стремились сделать Конвент менее доступным для толпы, чем Манеж, слишком открытый со всех сторон. В действительности это не спасло никого. Именно из этого зала многим депутатам придется проделать путь к эшафоту. Теперь жирондисты начали здесь последние битвы.

18 мая они переходят в наступление. Его начал Гюаде, адвокат из Бордо, как и Верньо, хотя и не такой блестящий оратор. Считалось, что он зато более серьезен и солиден. Гюаде потребовал свергнуть парижские городские власти, «анархистские и жадные до власти и денег». Конкретно он требовал замены муниципалитета председателями секций. На случай роспуска Конвента его роль будут выполнять заместители депутатов, которые должны собраться в Бурже.

Здесь все неясно, странно и необъяснимо, кроме ненависти жирондистов к Парижу. Конвент никто не собирался распускать, кроме особенно неистовых «бешеных». Неясно также, будут ли председатели секций более послушными Жиронде? А если среди них окажется большинство из санкюлотов? Находчивый и гибкий Барер, еще колебавшийся между жирондистами и монтаньярами, отверг смутный план Гюаде и вместо него предложил избрать Комиссию двенадцати, которая проверила бы деятельность парижских властей. В состав комиссии вошли одни жирондисты.

Наступление Жиронды просто выдохлось бы, если бы случай не дал комиссии желанного повода для действий. 19 мая два полицейских чиновника Марино и Мишель выдвинули сногсшибательный план: тайно похитить два десятка самых видных жирондистов, в укромном месте прикончить их, а потом распустить слух, что они эмигрировали! Великолепный материал давал также в своей газете «Пер Дюшен» Эбер. Почти в каждом майском номере появлялись призывы вроде, например, такого: «Огонь тлеет под пеплом, и бомба вот-вот взорвется. Бриссотианцы, роландисты, скоро зазвучит набат свободы, и час вашей смерти пробьет. Те, кто уничтожил королевскую власть, сумеют истребить интриганов и предателей».

Вечером 24 мая Комиссия двенадцати начинает действовать: выписывается ордер на арест Эбера, Варле, Добсана, Марино и Мишеля. Все парижские секции подчинялись контролю Комиссии, и начиналось расследование их деятельности.

Реакция последовала немедленно. Секции непрерывно заседают, идут бурные споры, вносятся предложения одно другого воинственнее и непримиримее. 25 мая к Конвенту устремляются возмущенные представители секций. Трибуны для публики в новом помещении специально построили так, чтобы народ был подальше от депутатов. Но сегодня они грозят рухнуть под тяжестью переполнивших их людей.

Делегация Коммуны гневно протестует против преступления Комиссии двенадцати, арестовавшей заместителя прокурора Коммуны Эбера. Возмущение вполне обоснованное…

Но председательствующий жирондист Ипар словно взрывается. Этот южанин из Прованса вообще отличался склонностью к громким и эффектным фразам. На этот раз он в состоянии яростного экстаза.

«Если когда-либо Конвент будет унижен, если когда-либо одно из этих восстаний, которые после 10 марта возобновлялись беспрерывно и о которых муниципалитет уведомляет нас в последнюю очередь (слева возмущенный шум, справа – аплодисменты)… если в результате этих постоянно возобновляющихся восстаний случится так, что на национальное представительство будет совершено покушение, то я вам заявляю от имени Франции… (слева крики: «Нет!», справа: «Говорите от имени Франции!»).

Я вам заявляю от имени всей Франции: Париж будет уничтожен; вскоре на берегах Сены будут разыскивать то место, где был этот город!»

В зале неописуемый шум. Еще бы, ведь жирондист почти буквально повторил угрозу герцога Брауншвейгского! Крики сливаются в сплошной рев.

Шум смолкает только тогда, когда на трибуну поднимается Дантон. Уж он-то сумеет ответить на наглую угрозу со своим громовым красноречием! И вдруг Дантон начинает говорить нечто такое, что на него совсем не похоже. Он уговаривает, рассеивает недоразумение: «Зачем предполагать, что когда-нибудь на берегах Сены будут тщетно разыскивать то место, где был Париж? Совсем не подобают председателю подобные настроения! Он должен выступать только с утешительными идеями… Даже среди лучших граждан встречаются люди слишком запальчивые… Объединимся же!»

Вспомним Дантона накануне 10 августа 1792 года, когда он энергично готовил народное восстание. Теперь говорит как будто другой человек. Возможно, это происходило потому, что надвигавшееся восстание серьезно отличалось от народных выступлений 14 июля и 5-6 октября 1789 года, 10 августа 1792 года, которые были направлены против монархии, против короля, против аристократов. Но сейчас речь идет о восстании против Конвента, созданного революцией, о восстании одной части революции против другой. Народ угрожает уничтожением собственного творения – революционного Конвента! И это обескураживает Дантона. Он все еще рассчитывает на примирение…

26 мая, после десяти дней полного молчания, в Якобинском клубе выступает Робеспьер и, как обычно пишут историки, призывает народ к восстанию. Действительно, в своей речи Максимилиан говорит: «Когда народ угнетен, когда он может рассчитывать только на самого себя, было бы трусостью не призвать его к восстанию… Этот момент настал».

Однако после этой смелой общей формулы следует вдруг нечто более конкретное: «Я призываю народ объявить в Национальном Конвенте восстание против всех подкупленных депутатов». Это уже нечто иное, чем восстание против власти Конвента. Речь идет лишь о петиции, о демонстрации внутри Конвента. Ясно, что Робеспьер за время своего молчания понял, что только революция может решить исход дела. Он опасается отстать от событий и произносит слово «восстание», но при этом он озабочен больше всего тем, чтобы Конвент не пострадал, чтобы законность не была нарушена. И как всегда, он больше думает не о коллективных, не о массовых действиях, но о своей личной роли: «Я заявляю, что, получив от народа право защищать его права, я считаю своим угнетателем того, кто меня перебивает или не дает мне слово, и я заявляю, что я один поднимаю восстание против председателя и всех членов, заседающих в Конвенте».

Оказывается, речь идет о «восстании» Робеспьера против нарушения регламента заседания Конвента, восстании за право свободно произносить речи. Это совсем не похоже на революционное восстание народа с оружием в руках! Робеспьер горячо желает устранения жирондистов, но он боится народного восстания.

Когда на другой день 28 мая Робеспьер берет слово в Конвенте, он еще более ясно обнаруживает страх и замешательство, которые он испытывает. «Я прошу вашего внимания и снисхождения, – говорит он, – ибо я физически не в состоянии сказать все то, что мне подсказывают чувства, вызванные во мне опасностями, нависшими над родиной». Для чего же тогда он вообще поднялся на трибуну? Оказывается, он хочет вновь повторить обвинения против жирондистов, напомнить им их маневры перед 10 августа 1792 года. Но его прерывают напоминанием о том, что сам он в то время выступал в роли защитника монархии, издавая газету «Защитник конституции». Возразить ему нечего, и он откликается жалкой репликой: «Вы видите, как пользуются слабостью моего голоса, чтобы мешать мне сказать правду». Робеспьер ни слова не говорит о бурлящем, волнующемся движении народа Парижа, о мобилизации революционных сил, которая происходит без него и помимо него. Значит, задача его выступления в том, чтобы просто напомнить о своем существовании в момент, когда еще не определилось соотношение сил. В заключение он фактически капитулирует: «Я предоставляю этим преступным людям завершить их гнусное поприще. Я оставляю им эту трибуну… Я жалею, что физическая слабость не позволяет мне полностью разоблачить все их козни».

Конечно, Робеспьеру действительно не давали говорить. Жирондисты, чувствуя, что после провокационной речи Инара Конвент окончательно выходит из-под их контроля, что резко усиливается давление санкюлотов Парижа, возмущенных арестом Эбера и других левых, ведут себя крайне резко, устраивают обструкцию любому, кто осмеливается их критиковать. Напряженность усиливалась, с трибун, заполненных до предела, неслись грозные крики, бурлящая толпа стояла у дворца Тюильри.

Это уже начинало напоминать яростные споры внутри осажденной крепости. Когда жирондисты пытались с помощью процедурных уловок лишить слова своих противников (как было и с Робеспьером), Дантон, молча и мрачно наблюдавший весь этот хаос, не выдержал, вскочил и загремел прямо с места: «Такое бесстыдство начинает нас утомлять. Я заявляю Конвенту и всему французскому народу, что если будут продолжать держать в заключении граждан, все преступления которых заключаются в крайностях патриотизма, если постоянно будут отказывать в слове тем, кто хочет выступить в их защиту, – я заявляю, что, если есть здесь сто честных граждан, мы вам окажем сопротивление. Комиссия двенадцати держит в заключении в Аббатстве должностных лиц народа, не соизволив представить об этом никакого доклада».

Только на другой день Робеспьер решается. Нет, он не присоединяется к подготовке восстания. Он лишь дает согласие на то, чтобы другие руководили восстанием, предоставляя эту задачу Коммуне Парижа. 29 мая он произносит в Якобинском клубе слова, пронизанные страхом, безнадежностью, бессилием: «Я не могу предписать народу, какими средствами надлежит спасаться. Это не в силах отдельного человека. Это не в моих силах, ибо я изнурен четырьмя годами Революции и душераздирающим зрелищем торжества тирании и всего, что есть самого подлого и самого развращенного. Не мне указывать эти средства, ибо я снедаем длительной лихорадкой и особенно лихорадкой патриотизма. Я сказал, и в данный момент у меня нет другого долга».

Марат тоже болен. Болен не от страха, неуверенности или сомнений. Это настоящая серьезная болезнь, и Марат, будучи врачом, знал, что дни его сочтены, и спешил действовать. Еще 26 мая он тоже выступил в Якобинском клубе. Его краткая речь – это программа действий. «Заниматься разоблачением клики государственных людей значило бы попусту терять время. Эта клика достаточно хорошо известна… Важно собраться завтра, чтобы противостоять их замыслам. Важно уничтожить Чрезвычайную комиссию двенадцати, которая задумала сразить мечом закона энергичных друзей народа. Нужно, чтобы вся Гора восстала против этой презренной Комиссии, да будет она предана общественному проклятию и бесповоротно уничтожена».

Марат дает ясный и точный лозунг, хотя неясно пока, кому он его адресует: Якобинскому клубу, Конвенту или народу? Видимо, он рассчитывал подтолкнуть нерешительных, колеблющихся монтаньяров, таких, как Робеспьер, и еще более робких.

На другой день, 27 мая, Марат выступает в Конвенте, как только началось заседание. Он повторяет свой вчерашний лозунг, выдвинутый у якобинцев: война против Комиссии двенадцати и против клики «государственных людей», то есть против жирондистов. Он связывает социальную и политическую стороны дела: «С того момента, как был декретирован принудительный налог на богатых, вы пытаетесь расколоть секции Парижа… Если патриоты будут вынуждены прибегнуть к восстанию, то это будет вызвано вами. Я требую, чтобы эта Комиссия двенадцати была упразднена как враждебная делу свободы, которая вызовет очень скоро народное восстание, из-за пренебрежения, проявляемого к чрезмерному росту цен на продовольствие…» В этот день Конвент осаждают делегации секций, и среди народа из уст в уста переходят слова Марата: «Мы уйдем только тогда, когда убедимся в том, может ли Конвент нас спасти или надо, чтобы народ спасал себя сам».

Заседание Конвента 27 мая заслуживает того, чтобы хоть кратко рассказать о нем особо. Дело не только в том, что в конце этого очень долгого, очень бурного собрания осуществилось одно из требований Марата, чего он и сам не ожидал. В этот день обнаружилось, как народное движение начало буквально затоплять Конвент. На заседании произошла прямая непосредственная встреча монтаньяров с народом Парижа, показавшая всю сложность взаимных отношений этих двух сил.

Председательствовал на заседании все тот же Инар, который грозил уничтожить Париж. Напряженность усиливали не только обычные перепалки между двумя враждующими партиями, но делегации парижских секций, которых в этот день собралось особенно много.

Делегация от секции Сите, председателя которой Добсана арестовали вместе с Эбером, требует не только его освобождения, но и роспуска Комиссии двенадцати: «Время жалоб миновало. Мы пришли предупредить вас: спасайте Республику, либо же вставшая перед нами необходимость самим себя спасти вынудит нас это сделать…»

Председатель отвечал высокомерным отказом и назидательной речью, прерываемой возмущенными репликами левой. Затем следуют выступления, Робеспьер произносит свою сбивчивую речь, звучит реплика Дантона, выступают еще несколько депутатов… В семь часов вечера на заседание является министр внутренних дел Гара. Его известили о напряженном положении в Конвенте и вокруг него, о том, что жирондисты вызвали на всякий случай отряды Национальной гвардии из «умеренных», то есть буржуазных округов.

Когда министр через боковую дверь с трудом пробрался в зал заседания, то перед ним предстала картина, напоминавшая, по его собственному признанию, «поле боя». Гара, жирондист по своим симпатиям, произнес пространную речь, в которой хотел показать себя объективным и беспристрастным. В результате получилась такая картина, что ему аплодировали монтаньяры, а жирондисты роптали. Во всяком случае, закончил он заверением, что Конвенту нечего опасаться какого-либо насилия и депутаты могут спокойно отправляться домой. Многие жирондисты сразу начали покидать свои места. Председательствующий Инар, занимавший кресло больше десяти часов, уступил председательствование другому жирондисту, члену Комиссии двенадцати. Это вызвало протесты монтаньяров, и тогда председатель объявил заседание закрытым. Новые протесты Горы, депутаты которой требовали принять делегации секций, ожидавшие уже несколько часов. В этот момент кресло председателя занял монтаньяр Эро де Сешель и под аплодисменты объявил о продолжении заседания.

Своеобразие этого человека – колоритный пример пестрого и сложного социального состава Горы. Молодой красавец, заслуживший прозвище «Алкивиада Французской революции», происходил из богатой аристократической семьи. Достаточно сказать, что он был кузеном герцогини Полиньяк, любимой подруги Марии-Антуанетты. В 20 лет он уже занял должность прокурора королевского суда. Но он не утруждал себя службой, предпочитая развлечения в кругу молодежи, воспитанной в духе Вольтера, скептической, насмешливой и вольнодумствующей. 14 июля 1789 года он оказался вблизи Бастилии, включился в ряды осаждающих и одним из первых поднялся на башни крепости. С тех пор он связал свою судьбу с революцией и прошел политический путь от фейянов до монтаньяров, которых он теперь и представлял, сохраняя, впрочем, и в кругу санкюлотов аристократические манеры и весьма независимые, скептические воззрения. Эро де Сешель был одним из близких друзей Дантона.

Председатель объявил о приеме делегаций секций, требовавших освобождения Эбера, Варле и других, ликвидации Комиссии двенадцати.

Делегации необычайно живописны. Революция даже в трагические дни грозных внешних и внутренних смертельных опасностей выглядела празднично, торжественно. Страдающие от нищеты санкюлоты ощущали Революцию как праздник. Грандиозные общественные манифестации, талантливо оформленные знаменитым художником-монтаньяром Давидом, задавали тон, создавали определенный неповторимый стиль, в который народное творчество вносило свои демократические штрихи. Делегации всегда после оглашения петиций требовали права продефилировать перед Конвентом. Одни в лохмотьях, другие в щегольских мундирах Национальной гвардии, с огромными трехцветными кокардами и шарфами, с развернутыми знаменами секций, они при этом не только пели новые, рождавшиеся в изобилии революционные песни, но еще и танцевали на ходу. Народ с наивной гордостью ощущал и демонстрировал свою силу.

Революционный народ Парижа говорил с депутатами поистине революционным языком. Делегация секции Гравилье, где духовным вождем был «красный кюре» Жак Ру, заявляла 27 мая в Конвенте: «Горе предателям, которые, упившись золотом и властью, хотят заковать нас в цепи. Депутаты Горы, своей тяжестью вы раздавили голову тирану, мы заклинаем вас спасти отечество…»

Здесь делегацию прерывают крики монтаньяров: «Да, да, мы спасем его!»

…Если вы можете и не хотите этого сделать, то вы трусы и предатели. Если же вы хотите, но не можете этого сделать, то скажите об этом открыто, это цель нашего прихода сюда: сто тысяч рук вооружены, чтобы вас защищать!»

От таких слов бледнели добропорядочные буржуа, но они восхищали утонченного аристократа Эро. А ведь когда-то сама королева Мария-Антуанетта подарила ему собственноручно вышитый шарф! Это был особый новый тип человека, плод века Просвещения, когда философская культура воспитала любовь к человеку в любом его облике, плод Революции, возвещавший прекрасную зарю обновленного человечества.

Эро де Сешель охотно согласился поддержать требования секций и повторил их лозунг: «Республика или смерть». Он заявил, что «сила разума и сила народа», Конвент и народ должны сливаться воедино. Это братание депутатов-монтаньяров и делегатов секций символизировало согласие на народное восстание. Многие делегаты после подачи своих петиций занимали места и оставались в зале Конвента. Около полуночи председательствующий Эро де Сешель по предложению Дантона поставил на голосование предложение об упразднении Комиссии двенадцати. Правда, это голосование имело во многом символическое значение. На другой день после горячих прений провели решение о восстановлении Комиссии и об отмене принятого накануне декрета. Тогда Дантон взорвался гневной речью: «Если эта Комиссия сохранит тираническую власть, которую она осуществляла и которую она хотела, я это знаю, распространить на членов этого Собрания, тогда, после того как мы доказали, что превосходим наших врагов в осторожности, в благоразумии, мы превзойдем их в смелости и в революционной силе».

Угроза возымела действие: Конвент решил освободить арестованных Эбера и его товарищей. Тем самым Комиссия была дезавуирована, провокационный характер позиции жирондистов обнаружился с новой ясностью. Идея прямого народного вмешательства в решение проблемы Конвента для восстановления его эффективности получает сильнейший импульс. Все происходящее бурно обсуждалось в секциях; резко возросло количество активных сторонников восстания.

Это внешне пока не слишком эффектное новое положение означало неудачу попыток Дантона примирить враждующие фракции. Не дала успеха и линия Робеспьера решить вопрос внутри Конвента, используя только «моральное» воздействие народа. Возобладал лозунг Марата, призывавшего к спасению республики путем народного восстания. Так, ощупью, от случая к случаю, вслепую прокладывала себе путь революционная тенденция выхода из кризиса. Инстинкт народа, санкюлотов играл более значительную, определяющую роль, нежели соображения, маневры или интриги политиков Жиронды и Горы. Но пока это только тенденция. Враждебные политические армии лишь занимают позиции для предстоящего впереди неизбежного жестокого боя. Будет ли он кровопролитным? Кто выиграет сражение? Пока никто не мог определенно ответить на эти вопросы.