Текст книги "Монтаньяры"

Автор книги: Николай Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 42 страниц)

В речи Робеспьера отсутствует логика, поскольку предлогом для принятия закона был самосуд толпы, которую не предотвратили уже существовавшие судебные органы. Обнаружить же наличие «заговора» в действиях злосчастного булочника вряд ли удалось бы, ибо они были просто следствием общего неблагополучия в снабжении Парижа. Естественно, что закон утвердили. Видно, что сам закон не главное для Робеспьера: важнее для него утвердить свое особое положение в Собрании. Один из депутатов, выступивший на том же заседании, говорил: «Я хотел бы сказать, что я думаю о речи господина Робеспьера. Его речь была произнесена исключительно для жителей Сент-Антуанского предместья, а вовсе не для депутатов Собрания».

Но декрет о военном положении относился к чрезвычайным обстоятельствам. После того как народ заставил короля одобрить Декларацию прав, предстояло составить и утвердить конституцию, то есть установить новый государственный и общественный строй. Началась долгая, запутанная дискуссия, продолжавшаяся до сентября 1791 года. Конституция рассматривалась не сразу, а по частям. Важнее всего установить правила избрания депутатов, определить, как и кто получит право выбирать. Отсюда проистекало все остальное.

Кто же имеет право избирать? Согласно Декларации прав – все граждане. Однако еще 29 сентября 1789 года конституционный комитет предложил дать избирательное право только «активным» гражданам, тем, которые платят налог в размере трехдневной заработной платы. Остальные, «пассивные» граждане, составлявшие около половины населения, все бедняки страны избирательного права не получат. Это вопиющее нарушение Декларации прав, провозгласившей равенство.

Никто в Собрании не выразил протеста, не потребовал отвергнуть посягательство на высший принцип революции. Жан Жорес, один из самых симпатизирующих монтаньярам и Робеспьеру историков, пишет: «Даже крайне левые хранят молчание. Ни Петион, ни даже Робеспьер не произнесли пи слова. По-видимому, они колебались».

Только 22 октября крайне левые «выдвигают кое-какие краткие возражения». Аббат Грегуар выразил опасения, что возникнет аристократия богатых. Представитель триумвирата Дюпор протестовал против лишения бедных права голоса. «Даже Робеспьер, – пишет Жорес, – если судить по довольно краткому протоколу его речи, остался холоден, и его речь была заурядна». Это действительно так. В двухминутной речи он лишь указал, что деление граждан на активных и пассивных противоречит Декларации прав, что «все граждане, кем бы они ни были, имеют право притязать на все степени представительства». Итак, «имеют право притязать». Но почему Робеспьер сам от их имени не притязает на это со всей энергией? Конечно, он и еще несколько депутатов – против несправедливости, но не более. Жорес с горечью признает: «Это отнюдь не решительное сражение, и можно сказать, что ораторы говорят без большой веры, во всяком случае, без всякой настойчивости». Жорес, совершенно справедливо констатируя, что рассуждения Робеспьера неопровержимы, но весьма абстрактны, пишет: «Робеспьер, словно борясь против проекта только ради того, чтобы соблюсти форму, не дал себе труда подвергнуть анализу покушение на идею равенства прав».

Странное, непонятное на первый взгляд отношение Робеспьера к самому коренному, главному принципу демократии проявлялось и во время обсуждения знаменитого вопроса о «марке серебра». Речь шла уже не о том, кто имеет право голосовать, а о том, кто получит право быть избранным. Право выбирать получили все же из 25-миллионного населения Франции 4 миллиона 300 тысяч взрослых и более или менее обеспеченных мужчин. Но избранными могли быть только те, кто платил налог не в 3 ливра, достаточных для получения избирательного права, а в 54 ливра («марку серебра»)! Ясно, что доступ к власти получили только самые богатые.

Прения начались 29 октября и закончились 3 ноября принятием реакционного декрета. Они тянулись вяло, скучно, будто речь шла о какой-то мелочи. Из левых против выступил довольно нерешительно Петион. Будущий монтаньяр Барер протестовал, ибо закон о «марке серебра» закрывал путь к власти интеллигенции. Из будущих монтаньяров возражал Приер из Марны, а также Гара, который разоблачил стремление «создать аристократию богатых». Резко отверг «марку» Ламет и даже Мирабо!

Робеспьер вообще не пытался выступить, хотя он, естественно, тоже был против реакционного извращения Декларации прав. Любопытно, что в письме в Аррас Бюиссару он, как бы оправдываясь в своем бездействии при обсуждении вопроса о «марке», пишет, что «по самой важной части наших совещаний были вынесены постановления без обсуждения, среди шума и как будто под давлением насилия». В действительности обсуждение состоялось, а насилие – выдумка Робеспьера. Жорес считает, что, «несмотря на некоторый шум, левые в Собрании добровольно согласились на ограничение права голоса и права быть избранным». Жорес пытается «насколько возможно разгадать тайну чужой совести» (то есть Робеспьера прежде всего) и объясняет ее «известным инстинктом буржуазной осторожности». Такова печальная историческая правда. Соблазнительно легко было бы изображать Робеспьера безупречным, последовательным и непреклонным демократом, не утруждая себя изучением фактов, документов и источников. А они обнаруживают крайне сложную, противоречивую, часто загадочную личность будущего вождя монтаньяров.

Знаменательный эпизод в этом смысле произошел 25 января 1790 года. Собрание обсуждало вопрос о том, что в некоторых провинциях Франции еще действующая формально старая система налогов и повинностей настолько запутана, что невозможно точно установить, кто сколько платит, и, следовательно, нельзя решить, имеет или не имеет право человек участвовать в голосовании. Робеспьер, который, в соответствии со своими убеждениями теоретически против любого ограничения избирательных прав, вносит предложение о том, чтобы впредь до принятия новых законов о налогах, политические права предоставлялись всем, кто «уплачивает какой-либо налог». Уж не идет ли речь о том, что Робеспьер тем самым требует отмены антидемократического ценза? Ни в коем случае! В предлагаемый им проект решения он заботливо вставляет оговорку, что временный порядок будет применяться при условии, если он «не нарушает правил о других основаниях несовместимости и исключениях, содержащихся в декретах Национального собрания». Но ведь эта казуистически сформулированная оговорка сводит на нет собственное предложение Робеспьера! Декреты-то требуют ценза, а это значит, что выступление и предложение Робеспьера не что иное, как игра! В нем всегда юрист, законник, легист берет верх над демократическими принципами. Он испытывает прямо-таки священный трепет перед законом, каким бы несправедливым он ни был.

Примерно в это же время произошел другой любопытный случай, свидетельствующий, что Робеспьер больше всего боялся прослыть человеком, способным нарушить какой-либо закон. Так вот, Робеспьер неожиданно получает письмо от генерального контролера финансов Ламбера, в котором он сообщает, что у некоего пивовара, уклоняющегося от уплаты повинностей, имеется письмо Робеспьера, где якобы тот «разглагольствует» против налогов и тем самым «производит в народе зажигательное действие». Ламбер просит Робеспьера написать опровержение. Робеспьер отвечает пространным письмом, в котором указывает, что факт, приписываемый ему, есть «сущая клевета». С потрясающим негодованием он выражает министру удивление: как «вы могли дойти до того, чтобы приписать мне зажигательные призывы и изобразить меня, хотя бы в моих собственных глазах, в некотором роде нарушителем общественного порядка, человеком, не исполняющим декретов Национального собрания, хотя, как вы сами заметили… я первый горячо отстаивал своевременную уплату налогов?». Историю с вымышленным письмом Робеспьер называет «интригой, затеянной моими врагами, с целью обесславить мою преданность патриотическому делу». Для Робеспьера «патриотическое дело» отождествляется со строгим соблюдением установленного порядка, оно несовместимо с «зажигательными» призывами. В политической линии Робеспьера обнаруживается зияющее противоречие: он признает и одобряет результаты революционных действий народа 14 июля или в октябрьские дни, но они совершенно чужды ему по существу, ибо трудно вообразить более явного нарушения «порядка» и «законности», чем эти действия. Таким образом, Робеспьер пока революционер только в смысле готовности воспользоваться плодами революционных действий народа, но не в способности призывать к ним или даже просто участвовать в них. И таким «революционером», превыше всего ставящим «законность», он останется надолго, если не навсегда.

Но не противоречат ли этому выступления Робеспьера по поводу крестьянских восстаний в начале 1790 года? Как раз в это время крестьяне многих районов Франции, неудовлетворенные формальной и фиктивной отменой феодальных повинностей, громили и поджигали замки своих сеньоров, и Собрание обсуждало вопрос об использовании войск против крестьян. Какую же позицию занял Робеспьер? Он осуждал действия крестьян, говоря о них, что эти «люди, разум которых помутился от воспоминаний о перенесенных страданиях, не являются закоренелыми преступниками». Он требовал лишь, «чтобы муниципалитеты использовали все средства примирения, увещевания и разъяснения, прежде чем допустить применения военной силы». Таким образом, позиция Робеспьера отличалась лишь степенью понимания действий крестьян, а в остальном она подобна отношению к ним самих владельцев замков, которые тоже предпочитали «примирение» и, подобно Робеспьеру, считали использование силы допустимым, хотя и «крайним средством».

Итак, Робеспьер еще только определяет свою позицию, он еще непоследователен, часто колеблется и проявляет нерешительность. Он как бы идет вслед за революцией, не решаясь пока смело возглавить ее. Слишком смутной, неопределенной была обстановка. В ней трудно разобраться еще неопытному адвокату из Арраса. Но шаг за шагом он все же идет вперед. Он обгоняет постепенно многих, если не всех депутатов Учредительного собрания.

ПОДПОЛЬЕ МАРАТА

После славных октябрьских дней народ торжествовал победу, а Друг народа Марат вынужден скрываться. Он укрылся вначале у Бассаля, кюре церкви Св. Людовика в Версале, потом у одного трактирщика, который, кстати, на него донес. После этого Марат сначала прячется у Лекуантра, полковника Национальной гвардии Версаля, затем возвращается в Париж и полмесяца живет на Монмартре. Таков далеко не полный перечень убежищ Марата, когда он ускользал от шпионов Ратуши, используя вечные уловки гонимых, вплоть до переодевания в женское платье. Ясно, что долго он не продержится.

Но главное, что его огорчает, невозможность издавать свою газету. А ее успех получил неожиданное подтверждение. Нашлись предприимчивые любители использования завоеванной им столь быстро популярности. Начинает выходить фальшивая газета под тем же названием «Друг народа».

Однако у него нашелся и защитник. Это не кто иной, как председатель самого революционного дистрикта Кордельеров Жорж Дантон. Они познакомились еще в начале революции в одном из заведений сомнительной репутации, множество которых располагалось в Пале-Рояле. Марат и Дантон совершенно не похожи друг на друга, но почему-то у них завязались долгие беседы. От Дантона это требовало немало выдержки и терпения, учитывая вздорный и заносчивый характер Марата. Однажды дело дошло до ссоры, вызванной несходством точек зрения на творчество Корнеля и Расина. Впоследствии Дантон скажет секретарю Собрания дистрикта Кордельеров дю Менилю: «Я не испытываю особого восхищения личностью Марата. Его нельзя обвинить в недостатке ума, но озлобленный характер лишает беседы с ним всякого удовольствия».

Когда Марат стал издавать свою газету, он оказался жителем квартала Кордельеров, обитавшим в дешевой гостинице Фотриер. Он часто приходит на собрания в монастыре Кордельеров, где царила самая демократическая обстановка. Здесь поденщики заседали вместе с поэтами, актерами и другой интеллигентной публикой. Выступления Марата, конечно, столь же яростные и обличительные, как и его газета, нисколько не смущали председателя Дантона. Газета Марата приобрела здесь много активных поклонников. Кстати, прежде чем перебраться в Версаль, Марат в начале октября нашел убежище у друга Дантона мясника Лежандра.

7 октября происходит первое после народного похода на Версаль собрание. Дантона встретили овацией, ведь это по его предложению Кордельеры расклеили по Парижу афишу-призыв, послужившую сигналом к бурным и, как теперь стало ясно, успешным, действиям народа. Затем перешли к вопросу, стоявшему на повестке дня. Дантон оглашает письмо, официально адресованное ему Маратом, в котором тот жаловался на преследования муниципальных властей. Естественно, Дантон целиком на стороне преследуемого журналиста. Тем более что борьба с произволом Ратуши составляла тогда основу его собственной политики. По предложению Дантона собрание выражает в резолюции «убеждение в том, что свобода печати есть необходимое следствие свободы каждого гражданина», и поэтому оно решило «взять под защиту всех авторов дистрикта Кордельеров, используя все свои силы». Это означало возможность использовать для защиты Марата батальон дистрикта из 500 волонтеров. Правда, Дантон заметил, что вряд ли дело дойдет до этого, ибо «Вайи не так глуп, чтобы посылать солдат ради Марата». Будущее покажет, что Дантон недооценил руководителей Ратуши.

Что сближало этого буржуазного, хотя и радикального революционера с Маратом, отличавшимся крайним левым экстремизмом? Видимо, в сознании обоих по-разному зарождалась идея союза революционной буржуазии и беднейшей части народа, союза, из которого вырастет партия монтаньяров. Если Марат – яростный и гневный голос народа, то Дантон практически, путем рассчитанной тактики хочет превратить их смутное, но могучее стихийное стремление к справедливости в реальные успехи Революции. Благодаря ему дистрикт Кордельеров стал местом слияния благородных побуждений талантливой революционной богемы с мечтой парижских санкюлотов о свободе и о лучшей жизни. Когда 21 октября толпа расправилась с булочником Франсуа, Марат разразился яростным, вопиющим, но бессильным гневом против властей. Дантон же ищет практических, реальных успехов в борьбе с голодом. В монастыре Кордельеров бедняки жадно внимают его словам: «Все знают об обильном урожае. Я сам родился в деревне, у меня точные сведения. Давайте призовем другие дистрикты, чтобы они добивались хлеба от властей. Верно говорят о реквизициях продовольствия в Парижском районе, о том, что крестьяне и торговцы прячут продовольствие. Надо терпеливо договариваться с производителями деревни». Голодающие жители столицы одобряют разумный план. Демулен превозносит его в своей газете, поддерживает Дантона. Собрание Кордельеров не зря четыре раза продлевает его полномочия председателя дистрикта. Он оправдывает доверие, громя эгоизм состоятельных жителей, не помогающих голодным. Дантон добивается введения в своем дистрикте чрезвычайного налога и собранные деньги раздает голодным в предместьях Сен-Марсель и Сент-Антуан. Дантон делается все более популярным народным оратором Парижа.

А Марат, без конца меняя свои тайные убежища, страдает от бездействия. Ценой отчаянных усилий он возобновляет с 5 ноября издание «Друга народа». За недели вынужденного молчания в нем скопилось столько яростного негодования, что он действует с удесятеренной энергией, защищая народ и бичуя власти. Прежде всего он хочет раскрыть глаза людям, успокоенным успехами октябрьского Похода в Версаль, и снова пробудить народ. Ведь даже его друг Бриссо в своей газете «Патриот Франсе» осуждает жестокости народа в октябрьские дни и пишет, что тем самым народ «роет себе могилу» мятежными крайностями. Марат, напротив, горячо одобряет их и прославляет восстание. Здесь уже намечается пропасть, которая в будущем разделит монтаньяров и жирондистов. Как бы отвечая Бриссо, Марат обрушивается на «робких граждан», пытающихся усыпить народ, отучить его от самой идеи восстания: «Народ поднимается на восстание, лишь когда он доведен до отчаяния тиранией. Каких только страданий не претерпевает он до того, как начинает мстить!» Марат показывает, что только народным мятежам французы обязаны завоеванием свободы, предотвращением заговоров аристократов.

Марат не может не выразить свое отношение к закону о «мятежных сборищах». Он резко осуждает того, кто внес проект закона, и благодарит тех, кто осудил его: «О, Мирабо, если бы ты причинил Франции только это зло, то твое имя будет вызывать ненависть честных граждан! Если бы Робеспьер не имел другого права на общественное признание, то одно лишь его сопротивление этому закону сделает его имя навсегда уважаемым!»

Марат еще незнаком лично с Робеспьером, но он уже выделил его среди депутатов Учредительного собрания, как человека, который чаще других выступает от имени народа. Революция, которая еще только начинается, уже сводит воедино будущий «триумвират» монтаньяров: Марата, Дантона и Робеспьера.

Впрочем, это лишь зыбкий, смутно мелькающий образ на очень мрачной в глазах Марата окружающей его картине Революции. В ноябре 1789 года он настроен пессимистично, как всегда, впрочем. Он горячо призывает народную Революцию, но не видит впереди ничего светлого. Когда обсуждается закон о рекрутском наборе в армию, призванную защищать родину свободы, он вопрошает: «Где родина тех, кто не владеет никакой собственностью, кто не может надеяться ни на какую должность, кто не извлекает никаких выгод из общественного договора? Они повсюду обречены служить кому-нибудь; если они не находятся под игом одного хозяина, они попадают под власть своих сограждан; и какая бы ни произошла революция, их участью всегда останется рабство, нищета и угнетение».

Выходит, что народ осужден на вечное проклятие рабства и нищеты. Ужасом полной безнадежности веет от таких заклинаний. Самое страшное здесь в том, что Марат и в этом мрачном предвидении будущего окажется, к несчастью, совершенно прав. В Марате всегда будет больше чувствоваться экзальтированный пророк-мученик, чем трезвый и расчетливый политик. Собственно, качества последнего в нем полностью отсутствуют.

Трудно понять, чем руководствовался Марат, выбирая мишени своих нападок и разоблачений. Сначала ими служили все аристократы, все самые богатые, все Учредительное собрание, весь муниципальный совет Парижа. Его гнев обрушивался на коллективных, анонимных врагов, и призывы сокрушить их не получали особой поддержки. События 5-6 октября не были результатом инициативы Марата. Ведь народ выступил против монархии, а «добрый король» по-прежнему получает от него лишь комплименты и не подвергается прямым нападкам.

Уже в сентябре Марат выбирает себе конкретного, личного врага в лице министра финансов Неккера. Чем объясняется этот выбор? Некогда столь популярный швейцарский банкир, отставка которого послужила поводом для штурма Бастилии, быстро терял влияние при дворе и особенно в Учредительном собрании. Его финансовые проекты не имели успеха, он стал бесполезен, и его терпели только до сентября 1790 года, когда он оставил свой пост и, осыпаемый насмешками со всех сторон, уехал обиженный в Швейцарию.

Действительным хозяином в Ратуше, в Тюильри, да и в Манеже, как теперь предпочитали называть Учредительное собрание, становился маркиз Лафайет. Вообще 1790 год окажется временем реванша аристократов. Их влияние возрастает даже по сравнению с дореволюционным временем. Их старые реальные, серьезные феодальные привилегии останутся нетронутыми еще года три. Из 54 председателей Учредительного собрания, заседавшего до осени 1791 года, 33 были аристократами. К ним принадлежали и все министры, за исключением одного Неккера! Когда в сентябре 1790 года король заменит их, то большинство новых – снова дворяне, ставленники Лафайета.

Еще до октябрьских событий Марат в четырех статьях своей газеты резко нападает на Неккера. Возобновив издание в начале ноября, он продолжает кампанию, завершив ее составлением обширной брошюры, более чем в 50 страниц. Марат прямо обращается к Неккеру, как бы вызывая его на дуэль: «Я выступлю против вас великодушным врагом, защищайтесь и вы, как подобает храбрецу…» Эта манера выдает намерение автора: вести борьбу на равных с первым министром – значит стать равным ему по влиянию, весу, авторитету. Естественно, что многие насмешливо отозвались об этом, как о проявлении патологического тщеславия Марата. Это его нисколько не смущает, и он объявляет, что имеет «доказательства» того, как из «отца народа» Неккер превратился во «врага народа». Марат предъявляет обвинение по пяти пунктам. Неккер знал о военных приготовлениях двора, но не сообщил народу об «ужасном заговоре»; он пытался уморить народ Парижа голодом и даже организовал продажу «отравленного хлеба»; его финансовая политика контрреволюционна; начиная с 14 июля он пытается затормозить народное движение и снова заковать народ в его цепи; наконец, Неккер использует «доброту короля», чтобы толкнуть Людовика к деспотии. «Доказательства» Марата сводятся к использованию известных всем событий путем их крайне вольной интерпретации. Чем он доказывает, например, сознательное «отравление хлеба»? Ничем! В Париже не было ни одного случая, чтобы кто-то умер от яда, содержащегося в хлебе. Однако если учесть особенности аудитории Марата, неграмотных, невежественных и легковерных, крайне доверчивых бедняков (а Марат сам много раз именно так и характеризовал их), людей, к тому же страдающих от голода, безработицы и нищеты, озлобленных и недовольных, то ясно, что он добился по меньшей мере нового роста своей популярности! Это и было реальной целью демагогии, хотя, естественно, Неккер не был ангелом добродетели, как, впрочем, все другие министры короля. Во многих отношениях он даже имел на своем счету кое-какие положительные дела, например, содействие решению о созыве Генеральных Штатов.

Естественно, у Неккера хватило ума не ввязываться в полемику с Маратом. Однако Друга народа вновь начинают преследовать, поскольку он непрерывно задевал своими обвинениями кого-либо и некоторые обращались с жалобами в суд. 12 декабря полиция появляется у Марата, производит обыск, кое-какие бумаги конфискует, арестовывает журналиста и приводит его в Ратушу. Марат удостоен небывалой чести: его принимает сам маркиз Лафайет, причем встречает его с аристократической любезностью. Нет и речи о кампании против Неккера. Лафайет лишь интересуется, на чем основаны обвинения некоторых членов его штаба. Марат обещает опубликовать в газете доказательства. А затем Марата просто отпускают! Почему Лафайет проявил такое внимание и такую любезность к скандальному возмутителю спокойствия? Некоторые объяснили это «масонским братством»; оба собеседника были членами ложи. Однако к этому времени революция привела к распаду французской ложи Великий Восток. Даже сам ее гроссмейстер, герцог Орлеанский, по настоянию Лафайета был отправлен после октябрьских событий в Лондон. Дело в том, что Лафайет в это время активно интриговал против Неккера и добивался его устранения. В то же время встреча с Маратом могла быть объяснена им королю как попытка защиты министра, хотя Марат явно играл ему на руку. Торжествующий Марат ознаменовал свою победу над Ратушей в тот же вечер посещением Итальянской оперы. А на другой день, 13 декабря, Марат идет в Ратушу и требует приема у мэра Байи, и тот его немедленно принимает и даже выполняет требование вернуть все конфискованное полицией. Итак, власти не препятствуют дальнейшему изданию «Друга народа».

Но теперь это невозможно по другой причине. Истек срок договора с типографщиком Дюфуром, который отказывается возобновить его, ибо издание «Друга народа» приносит ему только убытки. Ну что ж, Марат сам будет своим издателем. Уже через несколько дней у него своя типография и четверо наемных рабочих. Первый номер новой серии вышел 19 декабря, и она продолжалась до 22 января. На какие же деньги Марат издает газету? Оказывается, дистрикт Кордельеров, возглавляемый Дантоном, дает ему не только убежище, но и деньги на издание. Марат подводит итоги первого года революции. Сделано многое, но он не удовлетворен. Никогда еще Марат не был так известен, его газету читают, о ней много говорят. Но это еще не та слава, о которой он не забывает никогда. Главное, на его призывы к действию не откликаются! И Марат усиливает резкость тона газеты; он становится буквально кровожадным. В номере за 8 января снова призыв к насилию. Но столь отчаянно он еще не писал с начала революции. Марат отбрасывает сравнительно умеренный тон, взятый им в «Даре отечеству», призывает к немедленному вооруженному восстанию: «Взгляните на историю наций; любая из них смогла разорвать свои цепи, только утопив в крови своих угнетателей, только поразив их мечом в день битвы, только предавая их казни в день восстания».

В тот же вечер к Марату является судебный исполнитель в сопровождении 40 гвардейцев, но предупрежденный Марат уже исчез. Теперь он ведет полулегальное существование: днем работает в типографии, ночь проводит у кого-либо из друзей Дантона, поручившего всему дистрикту охрану Марата. Газета приобретает совершенно разнузданный голос, она теперь не щадит никого: Учредительное собрание, Лафайета, Байи. Продолжается и война против Неккера. 18 января Марат печатает собранные в одну брошюру «Обвинения против Неккера».

«ВОССТАНИЕ» ПРОТИВ РАТУШИ

22 января в Париже разворачивается потрясающе трагикомическая история, которая, впрочем, только чудом не вылилась в кровопролитное сражение. Накануне муниципальный совет под председательством академика Байи выносит постановление об аресте Марата и поручает его исполнение Лафайету. Генерал приказывает батальону Кордельеров провести эту операцию. Однако председатель дистрикта Дантон, в свою очередь, приказывает командиру батальона взять Марата под защиту. Тогда Лафайет направляет 800 национальных гвардейцев в дистрикт Кордельеров для ареста Марата (по словам Дантона, их насчитывалось две тысячи человек, а Марат уверенно утверждал, что всего против него направили 20 тысяч вооруженных людей). Итак, лицом к лицу стояли два отряда. Один из 500, а другой из 800 человек, причем на стороне батальона Кордельеров еще и огромная толпа жителей соседних дистриктов. Оборону вдохновлял Дантон. Наступлением руководили из Ратуши Байи и Лафайет. Поскольку никто серьезно не хотел открывать огонь из-за одного несчастного журналиста, начались запутанные, шумные переговоры, сменившиеся заседанием в монастыре Кордельеров. Кроме многого другого, в ходе этой суматохи Дантон в азарте пригрозил ударить в набат, чтобы на помощь Кордельерам явились 20 тысяч человек из Сент-Антуанского предместья. Однако затем он сам предложил обратиться за арбитражем в Учредительное собрание. Дантона избрали главой делегации, и она отправилась в Манеж. Там начались переговоры, а затем и прения. Собрание решило, что дистрикт Кордельеров должен подчиниться закону. Между тем две враждебные «армии» стояли лицом к лицу, готовясь к братоубийственной войне. А Марат в это время отправил из осажденной типографии весь тираж брошюры против Неккера, а затем побрился и переоделся, сменив обычные для него теперь лохмотья на элегантный редингот и модную шляпу. Улыбаясь, он спокойно прошел через запрудившие квартал войска и толпу, так что его никто не узнал в облике столь изящного господина, и скрылся. На этот раз надолго; на четыре с половиной месяца он укрывается в Лондоне. Оказывается, Друг народа, отчаянно смело призывающий к кровопролитию, очень дорожит своей безопасностью… Но дело, пожалуй, не только в этом. Революционная вспышка октябрьских дней сменилась долгим периодом относительного успокоения. Зима оказалась очень теплой: даже не прерывались строительные работы. Постепенно стали ощущаться плоды хорошего урожая 1789 года. Хлеб и другие продукты поступают в достаточном количестве, снижаются и цены. Сбавили тон и радикальные буржуазные революционеры. Поэтому призывы Марата к вооруженному восстанию не встречали никакого реального отклика. Отъезд Друга народа в Англию явно выражает его обиду из-за равнодушия народа. В написанном им в Лондоне «Обращении к народу» он горько упрекает: «О парижане! Какие же вы еще дети! Вы закрываете глаза на бедствия, вас ожидающие, глупость делает вас беспечными, тщеславие служит вам утешением во всех бедствиях. Но к чему осыпать вас бесполезными упреками? Вы стремитесь к свободе лишь для того, чтобы продаваться – так продавайтесь же! Вы довольны своими цепями – так сохраняйте их! Вы отталкиваете руку, стремящуюся помочь вам выбраться из бездны – так оставайтесь там!.. Друг народа глубоко удручен вашим ослеплением, вашей беспечностью, вашей испорченностью».

К вечеру 22 января Кордельеры отступили и позволили осаждавшим проникнуть в квартиру и типографию Марата. Ни его самого, ни важных бумаг там, конечно, уже не оказалось. В завершение истории Дантон не мог отказать себе в удовольствии и любезно поздравил командира «враждебной» армии «с прекрасной победой», которую он только что одержал, и с огромным количеством пленных, которых он захватил.

На другой день, естественно, многочисленные парижские газеты, каждая по-своему, рассказывали и о «восстании» Кордельеров во главе с Дантоном в защиту Марата и против властей Парижа. Вскоре стал широко с успехом продаваться сатирический памфлет без подписи под названием: «Великое слово о великом преступлении великого Дантона и о великих последствиях этого события».

Автор остроумно высмеивал поведение Байи и Лафайета, напрасно затеявших весь этот фарс. Ведь они обеспечили колоссальный успех брошюре Марата против Неккера. Она была немедленно распродана. Между тем, видимо, этого-то они втайне и добивались, ибо интриговали против министра финансов. Больше всего славы выпало на долю Дантона. Теперь во всем Париже упрочилась его репутация как самого смелого и самого красноречивого защитника слабых и гонимых, патриота и народного вождя!

Итак, 1790 год начался для Дантона с истории, которая внешне может показаться нелепой и крайне непрактичной. Действительно, она произошла в самый неподходящий для него момент. В январе переизбиралось муниципальное собрание Парижской коммуны, и Дантон, который до этого действовал в рамках дистрикта, захотел выйти на общегородскую сцену и выставил свою кандидатуру. На другой день после «сражения» за Марата и против городских властей Дантон направляется в Ратушу как депутат. Нетрудно представить, что ему оказали не особенно теплый прием. Когда по алфавиту до него дошла очередь проверки полномочий и присяги, поднялся шум. Дантон вынужден произнести целую защитительную речь, распинаясь в своем уважении к закону. Его мандат утвердили только потому, что выборщики дистрикта Кордельеров все равно подтвердили бы его. К тому же участие в собрании, осуществлявшем лишь некоторый моральный контроль над Ратушей, где все решалось в Генеральном совете города, мало что значило.