Текст книги "Монтаньяры"

Автор книги: Николай Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 42 страниц)

Увы, Дантон напрасно теряет время, просиживая много вечеров в кресле у Манон Ролан и стараясь поменьше говорить. Он ей антипатичен, и она не скрывает этого. Тем более что политика жирондистов настолько несерьезна, опасна, даже гибельна, что Дантону все равно приходится вступать с ними в конфликты. В конце августа, когда войска герцога Брауншвейгского, заняв Лонгви, явно направляются к Парижу, в салоне мадам Ролан был задуман и подробно разработан план бегства правительства из Парижа! На совещании, проходившем 28 августа в саду министерства внутренних дел, эмиссар главного штаба мрачно докладывал: «Через 15 дней Брауншвейг достигнет Парижа. Он войдет в него также наверняка, как клин входит в трещину, когда бьют по нему сверху». Это пророчество привело многих в ужас, тем более что Ролан предложил, чтобы все правительство покинуло Париж. Предлагались в качестве цели переезда Орлеан, Севенны в Провансе и даже остров Корсика!

Дантон возмутился: «Пойдемте со мной на площадь Пик (так называлась тогда Вандомская площадь). В моей квартире вы встретите мою жену, вы увидите там двоих моих детей. Вы даже увидите там мою мать, которой семьдесят лет. Вы увидите всю мою семью. Так вот, прежде чем пруссаки войдут в Париж, вместе со мной моя семья погибнет. Тогда двадцать тысяч факелов в одно мгновение превратят Париж в груду пепла. Ролан, берегись говорить о бегстве, боюсь, что народ тебя не услышит… Не забывайте, что сейчас Франция здесь, в Париже. Если вы оставите этот город врагу, вы погубите и себя и родину. Париж надо удержать любыми средствами».

План жирондистов отвергнут. Твердую решимость защищать Париж выразила и Коммуна. Необходимо было, однако, нанести удар по всем паническим настроениям. В тот же день Дантон произносит в Собрании речь, в которой рисует правдивую, суровую, но не безнадежную картину положения Франции. Он говорит, что хотя Лонгви пал, это не означает падения Франции, которая располагает еще двумя нетронутыми армиями Дюмурье и Келлермана. Все может быть спасено, если напрячь все силы: «Мы свергли деспотизм судорожным напряжением сил. Мы заставим деспотизм отступить только судорожным напряжением всех сил нации… До сих пор мы вели только показную войну, в духе Лафайета. Надо вести более беспощадную войну. Пора сказать народу, что он должен всей массой обрушиться на врагов». Дантон спокойно, уверенно излагает план неотложных мероприятий, которые должны быть проведены в Париже, чтобы сделать его неприступным. Речь дышит твердой уверенностью, хотя Дантон и говорит о предстоящей жестокой борьбе, призывает к наступлению: «Каким образом народы, завоевавшие свободу, пользовались ею? Они устремлялись навстречу врагу, а не ждали его. Что сказала бы Франция, если бы Париж в оцепенении ожидал появления врагов? Французский народ захотел быть свободным и будет им».

В этот момент ожесточенных внутренних распрей Дантон никого не упрекает, ни с кем не спорит. Он хочет потушить всякое соперничество, которое смертельно опасно сейчас. Он внушает надежду и пробуждает энергию. Но у него самого нет оснований для спокойного удовлетворения. Попытка Собрания распустить 30 августа Коммуну провалилась. Но ведь найдутся озлобленные интриганы, которые могут какой-либо провокацией снова попытаться разрушить столь необходимое сейчас единство. Вечером 1 сентября Дантон первый получает тайную информацию о критическом положении Вердена. И он решает на другой день еще раз выступить в Собрании, чтобы внушить крайнюю необходимость единства. Дантон готовится к своей речи. Конечно, речь не идет о подготовке текста: в этом он не нуждался. Он просит Габриель приготовить ему его парадный красный костюм и приглашает ее пойти послушать его в Манеж.

Сначала здесь, в этот воскресный день, выступает лучший оратор жирондистов Верньо. Сегодня в его речи нет явных нападок на политических соперников. Верньо понял драматизм момента, он одобряет военные меры Коммуны и явно пытается внушить надежду на победу. Это успокаивает Дантона. Пусть его речь прозвучит символом единства перед лицом внешнего врага. Она короче, но гораздо значительнее своим торжественно грозным тоном и серьезностью. Никогда еще громовой голос Дантона так точно не отвечал общему настроению тревожной решимости, как в тот день: «Господа, для министров свободного народа большое удовлетворение сообщить ему, что отечество будет спасено. Все поднялось, все всколыхнулось, все горят желанием сражаться».

И затем он перечисляет главное, что должно внушить уверенность: меры по обороне Вердена, по подготовке Парижа к усиленной обороне. Заканчивает Дантон легендарными словами: «Набат, который должен прозвучать, отнюдь не будет сигналом тревоги, он будет залпом по врагам отечества.

Чтобы их победить, господа, нам нужна смелость, смелость и еще раз смелость – и Франция будет спасена!»

Благодаря поразительной способности к импровизации Дантон оставил множество чеканных изречений, ставших знаменитыми. Но именно эти слова в связи с обстановкой, в которой они были произнесены, стали бессмертными. Огромное впечатление они произвели и на современников, их передавали из уст в уста и повторяли в моменты крайней опасности.

В тот же день, 2 сентября, как уже упоминалось, с речью в Коммуне выступил Робеспьер и сказал: «Никто не осмеливается назвать предателей, но ради общественного спасения я их назову. Я разоблачаю убийцу свободы Бриссо, заговорщиков Жиронды… Я разоблачаю их в том, что они продали Францию герцогу Брауншвейгскому, в том, что они получили деньги за свою измену».

Примитивная ложь понадобилась Робеспьеру, чтобы в день начала массовых убийств натравить обезумевших от страха добровольных палачей на своих политических противников. Он мечтал, чтобы они разделили участь мадам де Ламбаль, отрубленную голову которой носили на пике по Парижу. Конечно, на совести жирондистов уже много темных пятен, хотя главное – еще впереди. Они сделали все, чтобы втянуть Францию в войну. Однако когда она началась, предоставили дальнейшие события на волю случая, отдали армию Лафайету или старым генералам монархии. Вся энергия Бриссо и его друзей посвящена риторике, бесконечным речам. Они упиваются высокопарной болтовней, а перед лицом кризиса проявляют беспомощность, колебания. Бриссо из республиканца в решающий момент, накануне 10 августа, становится защитником монархии. Главное, они не доверяют народу, боятся его, возмущаются его властным вмешательством в решение судьбы революции. Нет никакой нужды искать еще какие-то дополнительные доказательства их несостоятельности и тем более – выдумывать их, предъявлять им явно необоснованные, просто фантастические обвинения. Не только честность, но просто здравый смысл подсказывает нелепость и опасность обвинения жирондистов в тайном сговоре с врагом. Доказать это нельзя. Выступление Робеспьера лишь свидетельствует об ослеплении личной ненавистью. Он практически не участвует в каких-либо реальных мероприятиях по организации обороны. Он поглощен исключительной борьбой за власть, опускаясь до использования в этой борьбе низкопробной лжи.

Продиктованная ненавистью, но не здравым смыслом, эта неуклюжая затея породила лишь ответную смертельную ненависть жирондистов. Она обрушится уже не только на одного Робеспьера, но и на остальных монтаньяров, которым придется вскоре отбиваться от яростных атак. Но в данном случае высказывание Робеспьера приведено лишь для того, чтобы стала ясна разница в тактике наиболее выдающихся монтаньяров. В момент грозной внешней опасности Дантон стремится отложить внутренние распри, чтобы добиться сплочения всех сил для отпора врагу. Робеспьер лишь использует опасность для расправы с соперниками, не задумываясь о конечных последствиях своих обвинений для дела революции.

После речи 2 сентября Дантон долго публично не выступает, целиком отдавшись практической организации обороны. Задача невероятно трудна, она кажется просто неосуществимой. Несмотря на весь шум и крики, Париж отправит в армию лишь 18 тысяч волонтеров, что не так уж много по сравнению с численностью вражеских сил.

Положение отчаянное. Военный министр Сервен объявляет «войну до последней крайности». Он приказывает генералам, отступая, «разрушать мельницы, уничтожать запасы корма, уводить лошадей и скот к Парижу и Суассону». Это тактика выжженной земли на французский манер. «Мы сейчас, – пишет в приказе Сервен, – почти в таком же дезорганизованном состоянии, как американцы, когда они были босыми, без одежды, без оружия». Все это верно, но как победить? В Париже тратят гораздо больше времени и сил на внутреннюю борьбу между собой, на пышные театрализованные демонстрации, чем на обеспечение обороны. Дантон трезво оценивает обстановку. Он ищет способов спасения революции в отчаянно смелых, неожиданных дипломатических комбинациях, в организации сети агентов и шпионов, способных расстроить замыслы врага. Даже частичные, отрывочные документальные сведения об этом, доставшиеся историкам, позволяют представить картину необычайно активной тайной войны. Чего стоит, например, сорванное Дантоном роялистское восстание в Бретани, организованное маркизом де ла Руэри, предотвращенное благодаря использованию двойного агента доктора Шеветеля. Франция не может рассчитывать на обычные дипломатические средства, ибо все монархи Европы, даже и не воюющие с ней, яростно враждебны революции. Дантон прибегает к подкупу, используя продажность иностранных дворов. Стирается грань между политикой и авантюрой. В борьбе не на жизнь, а на смерть хороши все средства. Так считает Дантон. Крайний недостаток денег на секретные операции вынуждает его прибегать к самым немыслимым махинациям…

После падения Лонгви и Вердена необходимо иметь какой-то успех, чтобы не допустить деморализации и распада. Но разве можно надеяться на французскую армию, на эту пеструю смесь остатков бывших королевских войск и пылких, но необученных волонтеров?

Тем более необычайный восторг охватил Париж, когда 21 сентября разнеслась новость, что французы одержали блестящую победу над соединенной австро-прусской армией и над менее многочисленными, но более озлобленными отрядами аристократов-эмигрантов около какого-то неизвестного местечка Вальми! Патриоты боялись верить сообщениям, слишком уж велика была радость первой настоящей победы. Уже два века она продолжает восхищать историков. Правда, в одной из новейших французских книг о Революции глава о ней названа так: «Вальми, победа без сражения».

Хотя в дальнейшем придется лишь упоминать о многих других и более крупных сражениях, не вдаваясь в подробности, Вальми заслуживает больше внимания, хотя бы потому, что эта битва была первой и она действительно спасла революцию.

Герцог Брауншвейгский, объявивший о походе на Францию пресловутым манифестом, пользовался репутацией одного из лучших европейских полководцев, которую он заслужил еще во время Семилетней войны. Насколько безрассудным был его манифест, настолько же осторожной была теперь его тактика. Он предпочитал передвигать войска медленно, обеспечивать все переходы, принуждать противника отступать не с помощью сражения, а путем угрозы его обхода. После нескольких недель маневрирования он, однако, отказался от такой любимой манеры, поддавшись давлению эмигрантов и прусского короля Фридриха-Вильгельма. Казалось, уже достигнутое обещало успех, легко захвачены Лонгви и Верден, удалось преодолеть горную лесистую гряду Аргонн и выйти в Шампань, два-три перехода оставалось до Парижа, если удастся отбросить с пути войска Дюмурье, напрасно похваставшего, что Аргонны будут «французскими Фермопилами».

Армии заняли позиции в несколько странном положении: за спиной французов была граница, а пруссаки, стоявшие южнее, имели в своем тылу Париж. 20 сентября утром густой туман, пронизывающий и холодный, закрывал горизонт. Началась слепая артиллерийская перестрелка. Накануне к войскам Дюмурье присоединилась армия генерала Келлермана, занявшая высоту Вальми. Этот 57-летний эльзасец не любил Дюмурье, который претендовал на верховное командование, хотя и был на четыре года моложе. Но соединение уравновесило силы, французов было теперь примерно 52 тысячи.

Между тем к грохоту пушечной канонады прибавились звуки барабанного боя и шум каких-то передвижений в прусском лагере. В 13 часов, после колебаний и споров с герцогом Брауншвейгским, король Пруссии решил начать атаку. Все пушки сосредоточили огонь на холме Вальми, к которому двигались ровные ряды пруссаков. Келлерман, выстроив свою пехоту в три колонны, решил ждать атаки врага, не стреляя и не бросаясь пока навстречу ему со штыками. Внезапно из-за облаков выглянуло солнце, и картина прояснилась. Король увидел, что ряды французов в стройном порядке стоят, а не разбегаются, как предсказывали эмигранты. Келлерман, именовавший себя «первым истинно санкюлотским генералом», воодушевлял своих солдат, размахивая шляпой, нацепленной на шпагу. Солдаты дружно кричали «Да здравствует нация!». Музыка играла революционные марши.

Артиллерия Дюмурье открыла огонь, когда пруссаки приблизились на 800 метров. Тогда прусский командующий остановил королевскую атаку, назвав ее «опасной и бесполезной». Но артиллерийская дуэль – 36 пушек французов и 54 пруссаков – продолжалась до семи часов вечера. 30 тысяч зарядов использовали, чтобы убить или ранить 300 французов и 184 пруссака! Келлерман в тот же день направил в Париж бюллетень о победе. Австро-прусские войска, простояв еще день, начали отходить. К 7 октября они очистили французскую территорию. Все происходило так, будто враждующие стороны заключили соглашение о перемирии, французы следовали по пятам, но не нападали на прусские и австрийские войска. Без боя они оставили Верден и Лонгви.

Ликование французов по поводу «туманной канонады» у Вальми было столь же горячим, как и негодование эмигрантов, обвинивших герцога Брауншвейгского в том, что он отступил, получив взятку от Дантона в 5 миллионов ливров. Обвинение выглядело совершенно нелепо, поскольку в тот момент, вскоре после 10 августа, такой суммы просто неоткуда было взять. Но сама мысль о том, что победу в сражении можно купить, далеко не всем казалась нелепой. В сентябре 1793 года, когда обсуждался вопрос о том, как вернуть Тулон, захваченный англичанами, Дантон предложил заплатить им четыре миллиона. В своей речи 6 сентября 1793 года он сказал: «Там, где не пройдет пушка, проползет золото!» Но в 1793 году правительство будет иметь 50 миллионов, ассигнованных для «секретных расходов». Годом раньше, вскоре после взятия Тюильри, денег в казне не было. Однако одержать победу, чтобы не только преградить врагу путь к Парижу, но хоть как-то стабилизировать обстановку в столице, где порой царила атмосфера, близкая к паническому безумию, представлялось Дантону совершенно необходимым. Полагаться на изменчивое военное счастье или вообще беспомощно опустить руки было не в характере Дантона, когда он переживал периоды подъема, так противоречившие его заслуженной репутации великого лентяя.

С его именем связана таинственная махинация, якобы обеспечившая заранее победу при Вальми. По мнению одних – это легенда, а по убеждению других – научно установленный исторический факт.

…Темной ночью с 16 на 17 сентября 1792 года по площади, ныне именуемой площадью Конкорд (Согласия), а тогда носившей имя Революции (до 10 августа она была площадью Людовика XV), проходил патруль Национальной гвардии. В то время здесь была окраина Парижа, поросшая травой. Площадь была мощеной только около двух, в то время еще сравнительно новых симметричных зданий с колоннами, в одном из которых помещалось Гард-Мебль, хранилище ценностей монархии. Только здесь и светили два тусклых фонаря. Благодаря этому начальник патруля разглядел группу людей. Одни что-то бросали со второго этажа, другие торопливо собирали какие-то вещи. Начальником патруля по странному совпадению был некий Камю, с которым Дантон познакомился еще в масонской ложе «Девяти сестер». Вспомним, что Камю – девичье имя матери Дантона. Заметив подозрительных людей, Камю не отдал приказ солдатам задержать их, а пошел вокруг здания к его главному входу. Пока будили охрану и начальника Гард-Мебль, прошло немало времени. Наконец Камю и разбуженные им люди пошли в помещение, где хранились сокровища. Они увидели выбитые стекла и взломанные шкафы. После того, как сличили оставшееся в них с описью, выяснилось, что из сокровищ на сумму 26 миллионов ливров осталось лишь на 600 тысяч. Остальное было украдено в несколько приемов с 10 по 16 сентября большой группой уголовников, которые свободно выходили целыми шайками из тюрьмы Ла Форс, где они сидели, забирались в Гард-Мебль и, нагруженные сокровищами, исчезали.

Среди украденного были знаменитые бриллианты, накопленные за много веков французскими королями. Похитили и «Голубой бриллиант Золотого руна» весом более 120 карат. Его особенно любила Мария-Антуанетта. Отбросим множество подробностей и знаменательных деталей, нити от которых шли либо к министру юстиции Дантону, в ведении которого были тюрьмы, либо к министру внутренних дел жирондисту Ролану, ведавшему охраной Гард-Мебль, а затем и следствием по этому делу. Следствие, вызвавшее много шума, хотя и позволило поймать часть воров, совершенно запутало его. Его уже стали забывать, но вот в 1806 году герцог Брауншвейгский умер, и нотариус при описи его наследства обнаружил несколько ценнейших драгоценностей, принадлежавших французским королям и украденных в сентябре 1793 года, в числе которых и знаменитый «Голубой»! Может быть, герцог, обладавший несметными богатствами, просто купил эти краденые вещи? Если бы это было так, то покупка была бы зафиксирована. Дело в том, что знаменитые драгоценности хорошо известны и имеют свою биографию. Точно известно, где, когда, у кого находился тот или другой из прославленных бриллиантов. Всего после герцога осталось свыше 2400 крупных камней. Дело в том, что он был страстным коллекционером бриллиантов. Поскольку известно, что страсть к собирательству превращает людей в маньяков, то понятно, что какие-то 5 миллионов не могли быть соблазнительной приманкой для одного из богатейших людей Европы, тогда как ради пополнения своей коллекции собиратели, подобные герцогу, идут на все. Кстати, известна и последующая судьба «Голубого бриллианта». Газета «Монд» сообщила 18 июля 1963 года о смерти миллионера Виктора Леона в возрасте 85 лет и упомянула, что он «владел знаменитым Голубым бриллиантом».

Вернемся, однако, к 15 сентября 1792 года, когда из Гард-Мебль похитили бриллианты. Уже 17 сентября из Парижа в штаб генерала Демурье выехал в качестве специального комиссара Коммуны журналист, а затем член Конвента Карра, который одновременно поддерживал дружеские отношения с жирондистами и с монтаньярами. Карра до революции жил в Германии, где познакомился с герцогом Брауншвейгским. Не зря он превозносил его в своей газете «Патриотические анналы». Дюмурье еще до его приезда вступил через посредников в тайные переговоры с Брауншвейгом. Карра, у которого будто бы и были самые ценные украденные бриллианты, естественно, встретился со старым знакомым… Нельзя не напомнить, что все (Дюмурье, Брауншвейг, Камю, Карра, Дантон, Ролан) были масонами.

Хотя жирондист Ролан и монтаньяр Дантон политические противники, у них был общий враг – роялисты. Даже Лафайета, сторонника монархии, австрийцы надолго упрятали в тюрьму. В глазах монархистов в то время разница между Роланом и Дантоном казалась ничтожной. Поэтому политические противники естественно и легко могли договориться о том, чтобы «обеспечить» победу под Вальми. Дантон опасался только одного, как бы Ролан не проговорился обо всем своей знаменитой супруге Манон Ролан. Чтобы выяснить это, он на другой день после того, как Камю «обнаружил» ограбление Гард-Мебль, послал к ней Фабра д'Эглантина, так сказать, на разведку. Фабр не застал хозяйку дома и два часа дожидался ее, а потом, хотя она не предложила ему даже присесть, затеял с ней долгий разговор, в котором, между прочим, поинтересовался, не слышала ли она о том, кто бы это мог совершить такую чудовищную и наглую кражу, лишавшую нацию столь больших богатств? Мадам Ролан в своих мемуарах рассказывает об этом странном визите, заключая описанием своего разговора с мужем: «– Сегодня утром, – сказала я мужу, когда мы увиделись, – я принимала одного из воров, обокравших хранилище королевского имущества, он приходил разузнать, не подозревают ли его. – Кого же? – Фабра д'Эглантина. – Откуда ты знаешь? – Откуда? Такое смелое предприятие может быть только делом рук дерзкого Дантона. Не знаю, будет ли эта истина когда-нибудь точно доказана, но я живо ее чувствую, и Фабр приходил только в роли его сообщника и его шпиона».

Многие считают эту истину доказанной. Не сомневался в ней, например, Виктор Гюго в своем романе «Девяносто третий год». Уверен в ней французский историк Робер Кристоф, опубликовавший в 60-х годах нашего века специальное исследование о деле с бриллиантами и сражении при Вальми. Но знаменательнее всего уверенность самого Дантона, который, как сообщал в своих мемуарах король Луи-Филипп, приказал ему, в то время молодому полковнику и адъютанту генерала Дюмурье, за два дня до Вальми: «Скажите вашему шефу, что он может спать спокойно. Он победит Брауншвейга, когда его встретит». Действительно, пушками или бриллиантами, французы победили при Вальми. Революция была спасена.