Текст книги "Монтаньяры"

Автор книги: Николай Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 42 страниц)

– Всеобщее брожение, чрезмерное стремление к нововведениям, – сказал он, – овладели умами, и если не поторопиться отрезвить их, это может окончательно ввести в заблуждение…

Ни слова о конституции, о реформах, которых требовали наказы. Ничего не сказано и по вопросу, не. терпящему отлагательства: как будет работать собрание, как голосовать. Когда вслед за королем выступил министр юстиции Барантен, выяснилось, что двор стоит за старые правила, по которым привилегированные сословия всегда будут в большинстве. Значит, третьему сословию самому придется добиваться справедливости. Рухнули надежды и на прославленного реформатора Неккера. В пространной речи он вообще не вспомнил о своих прежних планах и сообщил только о дефиците бюджета в 56 миллионов ливров и предложил одобрить заем в 80 миллионов. Под давлением двора он не поддержал требование поголовного голосования.

Третье сословие сидело в оцепенении. Для чего их собрали? Впрочем, уже на другой день они решили именовать себя не депутатами третьего сословия, а «депутатами общин». Это походило на пока еще робкое, но явное отрицание многовекового униженного положения народа, на стремление дать понять, что именно они представляют все население, входящее в общины. Начинается длительный, почти в пять недель период, внешне выглядевший замешательством или бездействием третьего сословия. Так и думали самонадеянно в окружении короля. В действительности происходило нечто очень важное. Собравшиеся с разных концов страны, часто совершенно незнакомые люди должны были осознать свою общность, выработать единую и твердую позицию. Надо было убедить робких и колеблющихся, склонных к привычному рабскому послушанию дворянам и церкви. Ведь открыто отвергнуть правило голосования по сословиям означало отрицание монархической законности. Здесь была граница, за которой начиналась революция. Не у всех хватало на это смелости. Но никто не высказался и за подчинение. Сумеют ли эти люди смело и решительно не только встать наравне с привилегированными сословиями, но и объявить себя единственным воплощением нации? Группа самых активных создает Бретонский клуб, заседающий в версальских кафе, где идут напряженные обсуждения.

Наконец 10 июня аббат Сийес, автор нашумевшей брошюры о третьем сословии, в которой он требовал, чтобы из ничего это сословие стало воплощением нации, вносит внешне скромное предложение, которое принимается. Третье сословие объявляет о решимости выйти из состояния долгого бездействия и предлагает депутатам двух других сословий начать совместную проверку полномочий «всех представителей нации». Не явившиеся будут считаться отсутствующими.

Сначала не последовало никакого отклика. Но 13 июня явилось три приходских священника. За несколько дней таких набралось уже 19. Проверка полномочий началась. 17 июня депутаты наконец решились: они объявили себя Национальным собранием (490 голосов против 90). Тем самым третье сословие совершало революционный акт, отвергало старое общество и создавало новую власть, независимую от короля. А затем Национальное собрание принимает решение, что народ прекратит уплату любых налогов, если это собрание будет распущено. Новый революционный шаг произвел грозное впечатление.

К собранию присоединяется большинство приходских священников. Герцог Орлеанский призвал так же поступить и дворян, и его призыв встретил поддержку 80 депутатов.

Но епископы и большинство дворян, забыв все прежние распри, взывают к королю. Их представители отправляются в Марли и умоляют короля обуздать чернь. Королева, братья короля, парижский архиепископ вырывают у короля согласие на решительные действия, началом которых должно послужить особое королевское заседание Генеральных Штатов. Под предлогом его подготовки приказано запереть зал Меню плезир и не допускать туда никого.

20 июня ничего не подозревающие депутаты Национального собрания явились на заседание, но нашли двери запертыми и охраняемыми. Лил дождь, и народные представители мокли во главе со своим председателем, знаменитым астрономом, академиком Сильвеном Байи. Наконец кто-то предложил пойти в находившийся рядом зал для игры в мяч. Это было высокое помещение, освещаемое окнами под самым потолком, с голыми гладкими стенами без всяких украшений, без стульев или кресел. Унылое помещение с деревянной галереей на одной из стен, какой-то сарай стал вместилищем и ареной поистине исторической сцены. Она запечатлена на картине одного из учеников Давида; сам метр задумал, но не завершил ее, оставив только наброски. В центре, забравшись на стол, Байи читает текст клятвы, которую горячо одобрили, а затем подписали все депутаты, кроме одного. Они поклялись, что будут собираться на заседания в любом месте до тех пор, пока не выработают конституцию.

На другой день воскресенье, а в понедельник 22 июня Национальное собрание провело заседание в церкви Святого Людовика. В нем участвовали 150 представителей духовенства. Но все ждали королевского заседания.

Три дня совещался Совет короля. Неккер предложил сделать кое-какие уступки. Их отвергли и решили проводить твердую линию.

23 июня снова в зале Малых забав депутаты трех сословий явились на королевское заседание. Все обставлено как в день открытия Генеральных Штатов. Но в зал не допустили публику, а здание окружили войсками. Снова депутатов третьего сословия пытаются унизить и больше часа держат под проливным дождем перед входом в зад. Король является со всей помпой Старого порядка и произносит речь, интересную не только в качестве демонстрации глупости, но и как выражение того предела уступок, на которые он согласен. Он может пойти лишь на некоторую либерализацию, индивидуальные свободы, административную децентрализацию. Король пообещал, что будет советоваться с Генеральными Штатами о налогах и финансах. Но он не допустит никакого ограничения своей власти и никакого покушения на сословные привилегии и феодальный порядок. Решения 17 июня отменяются.

– Я один добьюсь блага для своих подданных; я буду рассматривать одного себя их подлинным представителем… Я повелеваю вам, господа, разойтись тотчас же и собраться завтра утром каждому сословию в отведенных вам палатах…

Затем король удалился, уверенный, что приказ немедленно исполнят. С ним ушли многие дворяне, большинство духовенства. Но депутаты третьего сословия остались в зале. Явное неповиновение королю побудило церемониймейстера маркиза Дре-Брезе подойти к председателю и напомнить ему о повелении короля.

– Мне кажется, – ответил Байи, – что нации не приказывают…

Намного сильнее прозвучало возмущенное заявление графа Мирабо, произнесенное громовым голосом:

– Ступайте и скажите вашему господину, что мы находимся здесь по воле народа и оставим наши места, только уступая силе штыков!

Тогда в зал по приказу короля явились гвардейцы, чтобы выгнать депутатов. Однако против них встали, обнажив шпаги, присоединившиеся к третьему сословию маркиз Лафайет, герцог Ларошфуко, герцог Лианкур, еще несколько дворян. Гвардейцы отступили. К королю поспешили с вопросом: что же делать? Не склонный к смелым решениям без постороннего воздействия, Людовик XVI махнул рукой:

– Ну, если они не желают уходить, черт с ними, пусть остаются!

А Национальное собрание продолжало заседать. Оно подтвердило свои прежние решения и утвердило декрет о неприкосновенности его членов. 24 июня большинство духовенства присоединилось к Собранию, на следующий день их примеру последовали 47 дворян во главе с герцогом Орлеанским. 27 июня король как бы примирился с совершившимся фактом и призвал «свое верное духовенство и своих верных дворян» объединиться с третьим сословием. В Париже ликовали. Кому могло прийти в голову, что король лишь впервые применил уловку, которая станет постоянной особенностью его тактики: притворной уступкой прикрывалась тайная подготовка применения силы? Королю слепо верили. Депутаты чувствовали себя победителями и думали, что предстоит лишь поскорее закрепить победу. 7 июля Собрание создает Конституционный комитет, через два дня официально объявляет себя Учредительным, хотя фактически оно выступало в такой роли еще в июне. Однако депутаты слишком спешили, думая, что все трудное позади.

26 июня шесть полков получили приказ разместиться в окрестностях Парижа, а 1 июля такой же приказ был отдан десяти другим полкам. Срочно перебрасывались наемные швейцарские и немецкие полки: французским гвардейцам король Франции уже не доверял. Национальное собрание 8 июля выразило королю беспокойство по поводу переброски войск. Король ответил издевательским советом Собранию перенести свою работу в провинцию, но прекратить сбор войск отказался. 11 июля король смещает Неккера и других министров – противников применения силы. На их места назначаются крайние контрреволюционеры. Все восприняли эту смену правительства как объявление гражданской войны.

БАСТИЛИЯ

Разогнать Учредительное собрание не составляло никакого труда, если бы не Париж. В столице многое внушало тревогу. Всего можно было ждать от голодных обитателей рабочих предместий. Никогда еще на протяжении всего века хлеб не стоил так дорого, как сейчас, в июле 1789 года. За неделю до открытия Генеральных Штатов санкюлоты Сент-Антуанского предместья, возбужденные сомнительными слухами о неосторожных словах фабриканта Ревельона, яростно громили его бумажную фабрику. Войскам пришлось перестрелять больше сотни отчаявшихся санкюлотов. Унося несколько сотен раненых, они укрылись в своих трущобах. Стало ясно: достаточно искры, чтобы вспыхнул пожар мятежа. Невозможно надеяться и на солдат-французов.

В казармах королевской лейб-гвардии открыто заявляют, что не будут стрелять в народ. Но даже состоятельные парижане, не страдающие от голода, настроены слишком опасно. Еще недавно, во время выборов в Генеральные Штаты, они казались равнодушными и спокойными. Лишь часть избирателей вообще приняли участие в выборах. Но сейчас всех словно охватила лихорадка. Выборщики депутатов, давно выполнившие свою задачу, по-прежнему собираются и заседают, затевая опасные дела. Они хотят вооружиться, создать отряды милиции, а затем занять Ратушу и заменить королевских чиновников выбранным ими комитетом. Сад Пале-Рояль с его магазинами, лавками, ресторанами, кафе, игорными заведениями из места развлечения стал мятежным очагом. Там непрерывно идут собрания, звучат бунтарские призывы, и все, что происходит в Версале, в Учредительном собрании, вызывает немедленный отклик в Париже. Ясно, что разгон Учредительного собрания может вызвать взрыв.

Теперь король возлагает надежды на новое министерство барона Бретейля. «Если понадобится сжечь Париж, – заверил он, – сожжем и Париж». Так же настроен и военный министр маршал Брольи. Он считает, что, установив надежный контроль в Париже, можно легко будет либо разогнать Учредительное собрание, либо добиться его безропотного послушания. Иностранные полки постепенно окружают Париж. Они уже входят в город, заняли Марсово поле…

В Париже, и без того охваченном волнением и тревогой, в воскресенье около полудня узнали об увольнении Неккера. Хотя этот швейцарский банкир практически не сделал ровно ничего для революции, имя его окружено ореолом, созданным молвой. Просто вблизи трона нет никого другого, о ком бы знали что-либо хорошее. И его удаление восприняли как явное осуществление опасного аристократического заговора. Ясно, что завтра королевские войска вступят в Париж и парижане будут отданы на расправу иностранным наемникам! Слухи тем более легко принимают на веру, что есть уже свидетели, своими глазами видевшие продвижение войск. В этот жаркий солнечный воскресный день улицы полны народа. Тревожные известия быстро возбуждают толпу. Все устремляются к Пале-Роялю, к этому форуму революции. В разных местах сада кричат сразу несколько ораторов, забравшихся на тумбы, на столы и стулья уличных кафе. Из всех пылких, порой бессвязных, но искренних и страстных речей наибольший эффект имеет речь молодого адвоката Камилла Демулена. Вскочив на стол с пистолетом и шпагой в руке, в шляпе, украшенной зеленым листом, символом надежды, он кричит:

– Граждане! Я только что из Версаля. Нельзя терять ни минуты. Неккер уволен! Эта отставка – то же самое, что колокол Варфоломеевской ночи для патриотов! Этой ночью батальоны швейцарцев и немцев придут с Марсова поля, чтобы нас перерезать. У нас остается один шанс – прибегнуть к оружию!

Призыв к оружию подхватывают тысячи уст. По примеру Камилла Демулена, на шляпы прикрепляют зеленые листья. Впрочем, вскоре выясняется, что зелень – цвет графа д'Артуа, брата короля. Через несколько дней утверждается постоянный революционный символ – сочетание трех цветов: красного и синего (цвета герба Парижа) с белым, королевским цветом. Ведь еще никто не помышляет о республике, о свержении короля, который, конечно, просто обманут дурными советчиками.

Между тем толпа бурлит. Наиболее энергичные бросаются на поиски оружия. Громят оружейные лавки. Врываются в оружейную палату дворца Тюильри, где хранится старое парадное оружие. Там обнаруживают несколько разукрашенных пушечек, подаренных Людовику XIV королем Сиама. Захватывают бочонки с порохом, найденные на барже, стоящей у берега Сены.

Возникает огромная демонстрация. Во главе несут восковые бюсты Неккера и герцога Орлеанского, обвязанные крепом. На площади Людовика XV (нынешняя площадь Согласия) толпа сталкивается с конницей королевского немецкого полка. Одного старика насмерть затаптывают лошадьми. Французские гвардейцы вступают в перестрелку с немцами и присоединяются к демонстрантам. Вечером барон Базенваль, военный губернатор Парижа, отводит своих немцев на Марсово поле. Он безнадежно ждет инструкций из Версаля.

Отступление наемников не успокаивает толпу. Волнения продолжаются ночью, приобретают совершенно хаотический характер. Горят многочисленные таможенные заставы. С ними связывают дороговизну, ибо на заставах берут налог на продовольствие, ввозимое в город. Но особенно упорно ищут оружие. Народ опасается, что Версаль не оставит без последствий мятеж. На другой день тысячи парижан собираются на Гревской площади перед Ратушей. Старая городская власть во главе с Флесселем совершенно беспомощна, перепугана, и никто с ней не считается. Выборщики создают чрезвычайный постоянный Комитет и принимают решение о немедленном создании буржуазной милиции по 600 человек на каждый из 60 избирательных дистриктов Парижа. Сразу же тысячи добровольцев отвечают на призыв. В ночь с 13 по 14 первые патрули с гвардейцами обходят город, ярко освещенный по приказу Комитета. Так рождается Национальная гвардия.

14 июля волнения в Париже не только не затихают, но резко усиливаются. На устах у всех одно слово – Бастилия. 400 лет возвышается над предместьем Сент-Антуан крепость с восемью башнями высотой в 24 метра. Крепость давно утратила военное значение, но продолжает служить складом боеприпасов и государственной тюрьмой. Бастилия в глазах французов – символ безграничного произвола королей. Здесь на основании знаменитых «летр де каше» – приказов о произвольных арестах – побывало немало известных узников, вплоть до Вольтера. В наказах избиратели на выборах в Генеральные Штаты требовали уничтожить Бастилию. В борьбе против феодального абсолютизма это требование приобретает значение лозунга, как бы обобщающего все революционные стремления. Для двора Бастилия тоже имеет огромное значение как символ несокрушимости королевской власти. Поэтому недавно ее гарнизон, состоявший из 80 солдат-инвалидов, усилили отрядом швейцарцев в 30 человек.

С утра 14 июля разносится весть, что большие запасы оружия хранятся на правом берегу Сены в Доме инвалидов. Туда устремляется около десяти тысяч человек. Сначала комендант маркиз Сомбрейль отказывается выдать оружие. Но солдаты не желают стрелять в народ, и комендант вынужден открыть ворота. Народ захватывает 30 тысяч мушкетов, несколько пушек, множество сабель. Вокруг Бастилии собирается все больше вооруженных людей, не скрывающих своего намерения захватить крепость. Комитет в Ратуше пытается предотвратить столкновение и посылает в крепость делегацию для переговоров. Комендант Бастилии де Лоде не желает выдать запасы пороха и оружия, но обещает не открывать огонь, если на крепость нападут. Комитет посылает новых парламентеров. Окружающие крепость проявляют нетерпение. Внезапно из крепости загремели выстрелы. Это и послужило сигналом к началу штурма. Из 700 осаждающих десятую часть составляют солдаты и офицеры гвардии. Они пускают в ход пушки. Удается разбить цепи первого подъемного моста, перейти через ров, заполненный водой. Ценою немалых потерь (80 убитых и свыше 100 раненых) осаждающие врываются в крепость. Подавляющее большинство участников штурма – жители предместья Сент-Антуан, рабочие, подмастерья, ремесленники, лавочники и солдаты, присоединившиеся к народу. Коменданта де Лоне ведут к Ратуше, но здесь толпа, возбужденная рассказами о кровопролитии, расправляется с ним и с бывшим прево Парижа Флесселем, отказавшим народу в оружии. Отрубленные головы этих первых жертв революции на острие пик несут над толпой.

Так традиции жестокости Старого порядка наследует и революция. Находившийся в толпе Гракх Бабеф, впоследствии прославившийся своими коммунистическими утопиями, рассказывал о стихийных расправах в письме к жене и пытался объяснить жестокость, чуждую гуманистическому смыслу революции: «Казни всякого рода, четвертование, пытки, колесование, костры, виселицы, палачи повсюду внедрили среди нас такие дурные нравы! Наши властители вместо того, чтобы приобщить нас к культуре, превратили нас в варваров, ибо сами они варвары. Они пожинают и будут пожинать то, что посеют…». Эти слова революционера, написанные в первые дни революции, могут служить, пожалуй, лучшим объяснением всех последующих террористических эксцессов революции…

Взятие Бастилии влечет неисчислимые последствия. От этого удара монархии уже никогда не удастся оправиться. Самым непосредственным результатом оказался приказ короля Базенвалю немедленно увести своих немецких и швейцарских солдат из Парижа в Сен-Клу.

Об этом лично сообщил Учредительному собранию Людовик XVI, неожиданно явившийся 15 июля на заседание. Он объявил, что вверяет собранию свою безопасность. Король даже соизволил назвать его собственным именем: «Национальным собранием»! Правительство Бретейля уволено в отставку, вновь призвали Неккера. Собрание приветствовало короля долгими аплодисментами. Депутаты искренне радовались, что народ Парижа спас их от контрреволюции, но они хотели также сохранить короля как орудие защиты от революции.

Людовик XVI лишь разыгрывал очередную сцену лицемерия, которое станет главной формой его политики.

В действительности он и не думал прекращать борьбы с революцией, но лишь теми способами, на которые он был способен. Вот что произошло сразу же после трогательной примирительной сцены в Учредительном собрании, если верить мемуарам офицера немецко-королевского полка Вильдемберга. В ночь с 15-го на 16 июля полк прибыл в Версаль. Его командир князь Ламбеск поднялся к королю и в присутствии королевы и нескольких придворных заявил ему:

«– Государь! Желает ли ваше величество спасти Францию? Если да, то соблаговолите встать во главе вашего немецко-королевского полка, и всяким дискуссиям будет положен конец!»

После небольшого совещания с приближенными король объявил, что он принимает предложение, и приказал привести полк на следующий день в тот же час. Полк прибыл вновь в Версаль к назначенному времени. Для короля приготовили его любимую испанскую лошадь. Ламбеск поднялся и на лестнице встретил короля, спускающегося вместе со своими двумя братьями. Однако внезапно король почувствовал слабость, ноги его стали заплетаться, и он упал в обморок. После того как короля привели в чувство, он вернулся в свои апартаменты. Боевой поход был отложен, королевскую лошадь отвели обратно в конюшню, и полк вернулся в Сен-Клу…

Таким, образом, раздираемый теми, кто хотел его открытого сопротивления революции и похода на Париж во главе войск, и теми, кто требовал уступок, Людовик XVI предпочел пока искать согласия со «своим добрым народом». 16 июля вечером он повелел своему брату графу д'Артуа, принцу Конде, герцогу Полиньяку и другим крупным аристократам отправиться «за пределы королевства». Началась первая эмиграция. Распределили роли: король будет тайно бороться с революцией внутри страны, а его братья и другая знать организуют открытую борьбу против нее за рубежом.

17 июля король поехал в Париж, чтобы разыграть новую сцену «примирения» с революцией. Конечно, не любовь к народу, к Франции толкала его на этот шаг, а жалкая трусость и жгучая ненависть к революции, которую он тщательно скрывал, мечтая в глубине души расправиться с подлой чернью. Но сейчас надо было разыгрывать спектакль, что он и делал. Народ чувствовал это. Люди мрачно стояли с оружием в руках, образуя дорогу, по которой шел король. Его не сопровождала столь пышная, сверкающая свита аристократов, как это было совсем недавно. Ведь главные ее представители уже исчезли. Те, кто стоял во главе провалившегося заговора, бежали этой ночью. Брат короля, граф д'Артуа, так боялся за свою жизнь, что решился тайно проехать через город лишь в сопровождении целого полка наемников с двумя пушками.

Из толпы часто раздавались возгласы «Да здравствует нация!», и очень редко слышалось: «Да здравствует король!» Значительно теплее встретили Людовика выбранный командующим Национальной гвардии Лафайет и мэр Байи. Король утвердил их новые должности, признал все, одобрив даже решение о разрушении Бастилии. Видно было, что все это тяготит короля, что он вынужден играть роль, вызывавшую у него отвращение. Еще бы, к шляпе короля прикололи трехцветную кокарду – символ революции, заменившую старые королевские лилии и белый цвет монархии. Ведь это был визит побежденного к победителям.

С наступлением ночи, когда король вернулся в свой дворец в Версале, его встретила разъяренная Мария-Антуанетта. Увидев трехцветную кокарду, украшавшую шляпу Людовика, она яростно сорвала ее и швырнула под ноги:

«– Я и не подозревала, что вышла замуж не за короля, – а за мещанина!» – гневно воскликнула гордая дочь императора.

Теперь Мария-Антуанетта воплощает смертельную ненависть к революции. Но все же она была несправедлива к своему супругу. Ведь он тоже ненавидел «бунт», хотя и действовал более трусливо. Но разве смелый замысел разогнать Учредительное собрание не привел народ к Бастилии? И вот теперь революция стала не только парламентской, но народной. Отныне у нее не один, а два центра силы: Собрание и героический, восторженный победивший Париж. Открытая борьба с революцией больше невозможна.

УЧРЕДИТЕЛЬНОЕ СОБРАНИЕ

Обнаруживается социальная природа революции: тот, кто сражался 14 июля и проливал кровь, не получит прямого выигрыша. Но буржуазия имеет осязаемые выгоды с первого дня. Пример – сама Бастилия. 16 июля ненавистный символ деспотизма решили уничтожить до основания. Но разобрать массивные стены из огромных глыб камня не так-то просто. Взялся за это архитектор и подрядчик Паллуа, нанявший 800 рабочих. К концу года Бастилию сровняли с землей ко всеобщему восторгу. И к выгоде подрядчика! Народ радуется бескорыстно; буржуазия разделяет эти чувства, но и не упускает шанса заработать. Крепость распродается по кускам! Ценный строительный материал пошел на строительство моста Конкорд, и поныне украшающего Париж. Кроме того, все департаменты пожелали иметь макеты крепости, изготовленные из ее камней…

Такое желание возникло не случайно. События в Париже заразили своим примером все города Франции. Они совершили всеобщую муниципальную революцию. Повсюду буржуазия, как и в столице, требует участия в администрации своих городов. Если королевские магистраты не уступали власти, их изгоняли силой, как в Страсбурге, где разгромили старую Ратушу. Штурмуют местные «бастилии»: дворец Тромпет в Бордо, форт Пьер-Асиз в Лионе, башню Леви в Кане. В Марселе скоро разрушат форт Сен-Жан, прикрывавший город. Кое-где обошлось без потрясений: кровопролитный штурм Бастилии послужил назидательным уроком. Миром решилось дело в Тулузе, в Аксе, в Тарбе. Напротив, городскую власть сменяли насильно в Ренне, Туре, Седане, Меце, Нанси.

За две недели Старый порядок уничтожили повсюду. Королевская власть – интенданты, губернаторы – сменилась новой революционной буржуазной администрацией. Во всей Франции формировалась и Национальная гвардия. Как и в столице, гвардеец обязан приобрести синий мундир и все снаряжение за свой счет, и поэтому новая вооруженная сила состояла отнюдь не из бедняков. Национальная гвардия, естественно, призывалась дать отпор любому заговору аристократов. Им противостоит также и заключенный между городами союз – «федерация». Формирование гвардии ускорялось обстановкой паники «великого страха».

Внешне это явление психологическое, порожденное тревожными слухами, мифами и призраками, каким-то нервным шоком. Еще раньше зародилась боязнь «разбойников». Теперь же, после захвата Бастилии бедняками Сент-Антуанского предместья, психоз страха охватил не только аристократов, но и всех более или менее состоятельных людей. С ужасом передавали они друг другу известия о страшных событиях.

Дело в том, что разговоры о свободе, о равенстве, звучавшие все громче, не могли не дойти и до слуха голодных не только в городах, но и в деревне. Еще недавно они мирились с тем, что от революции им было мало проку. Теперь, после 14 июля, осмелела и сельская Франция. Быстро откликнулись многочисленные бродяги и нищие. Раньше они довольствовались подаянием или сбором оставшихся на полях после жатвы колосков. Сейчас эти отверженные действуют посмелее. Кое-где по ночам они косят еще не созревший хлеб. Учащаются разные мелкие хищения. Несчастных толкают на это муки голода. Таких случаев немного, но число сельских грабежей невероятно раздувается молвой. Возмущенные крестьяне, вооружившись чем попало, сотнями собираются и бродят в поисках «разбойников». Почти всегда они их просто не находят. Зато по пути озлобленные крестьянские отряды проходят мимо феодальных замков, и они напоминают им об их настоящих врагах. Ведь революция еще никак не коснулась господства феодалов в деревнях, где живет подавляющее большинство населения страны. Крестьяне массами начинают своими средствами сводить счеты с феодалами. Они требуют у владельцев замков книги и документы с записями тяжелых повинностей и немедленно предают их огню. Но часто, наталкиваясь на сопротивление, они громят и жгут сами замки. Передают слухи об убийствах землевладельцев. Зарева пожаров охватывают ночное небо в большинстве французских провинций. Напуганы не только дворяне, но и буржуа, особенно остро реагирующие на угрозу любой собственности. Буржуазная Национальная гвардия идет из городов в поход на «разбойников». Однако для подавления новой «жакерии» немыслимого размаха потребовалось бы оборонять каждый феодальный замок. «Великий страх» охватывает и Учредительное собрание.

Кажется, что звон набата, разорвавший тишину над сельской Францией, загремел в самом зале Учредительного собрания. Усыпляющие депутатов бесконечно скучные, длинные речи сменяются 3 августа тревожными словами, пробуждающими всех.

Слушайте сообщение из провинции… Повсюду собственность стала добычей самого преступного разбоя. Во всех концах страны поджигают замки, разрушают монастыри, грабят фермы… Налоги не платят… Закон потерял силу… Власть, суд – не более как призрак…

На трибуне, конечно, аристократ, представитель дворян, вереницы которых в своих каретах поспешно мчатся из городских замков? Нет, это человек третьего сословия! Буржуазия смертельно напугана покушением на собственность, хотя это феодальная собственность. Но ведь разъяренные крестьяне не разбираются в тонкостях, и буржуа требуют действовать так, как всегда поступали аристократы, отвечавшие на бунт водружением новеньких виселиц. Но как воевать против всей Франции? Если прибегнуть к помощи наемников короля, то это значит и вернуть ему всю власть! К тому же никакой силы ни у дворянства, ни у короля просто нет. Положение было бы безвыходным, если бы не выручили аристократы. Они первые поняли, что невозможно совладать с великой крестьянской революцией. Герцог Эгийон, один из богатейших людей страны, владелец огромных земель, выступает с необычайно либеральной речью.

– Речь идет не только о разбойниках, во многих провинциях объединяется весь народ, чтобы разрушать замки, опустошать поля и особенно чтобы завладеть архивами, где хранятся грамоты, удостоверяющие феодальную собственность. Он пытается сбросить с себя иго, которое гнетет его уже много веков, и следует признать, господа, что для этого восстания, хотя и преступного, можно найти оправдание в тех притеснениях, жертвой которых является народ…

А затем наступило чудо. Некоторые сентиментальные историки всерьез уверяют, что на депутатов Собрания снизошел Святой Дух! Охваченные могучим и прекрасным порывом великодушия, бескорыстия и щедрости, в страстном припадке любви к ближнему дворяне и священники рвались на трибуну, чтобы возложить на алтарь отечества свои приношения. Далеко за полночь продолжалась вакханалия самосожжения феодализма, отказа от многовековых привилегий. Отказались от церковной десятины, от прав на личную зависимость крестьянина, от дворянского права охоты и рыбной ловли, от голубятен и кроличьих садков, от всяких налоговых привилегий, от неравенства перед законом и налоговым обложением. Вконец утомленные патриотическим рвением в эту чудесную ночь 4 августа, депутаты привилегированных сословий выходили с гордо поднятыми головами, как бы задевая ими звезды…

Правда, освобожденные от патетической фразеологии, плоды волшебной ночи выглядели значительно скромнее. Практически отказались лишь от второстепенных, малодоходных привилегий, составлявших по стоимости менее четверти всего феодального бремени. Основные же платежи за землю подлежали выкупу, равному феодальным взносам за 30 лет. Оплатить такой выкуп крестьяне просто не в состоянии, а следовательно, старый добрый феодальный порядок сохранялся и впредь. Все было подсчитано, продумано и осуществлено ради того, чтобы потушить пожар крестьянской революции. Либеральные аристократы имели заднюю мысль и политического характера: ценой второстепенных уступок крестьянам хотели сохранить союз третьего сословия, либерального дворянства и низшего духовенства, рассчитывая держать революцию под контролем.