Текст книги "Монтаньяры"

Автор книги: Николай Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 42 страниц)

Шумная антицерковная кампания, приобретавшая часто непристойные формы шутовского маскарада, отвлекала, развлекала и затемняла сознание бедняков. Роль инициатора сыграл комиссар Конвента в Невере Фуше, издавший постановление, запрещавшее какие-либо религиозные церемонии вне храмов. Священники не могли больше появляться в облачении за пределами церкви. Все религиозные символы в общественных местах подлежали уничтожению. Над воротами кладбищ полагалась надпись: «Смерть – это вечный сон».

Действия Фуше – бывшего преподавателя духовной семинарии – оказались заразительным примером. Часто церкви вообще закрывают. Золотые и серебряные предметы церковного обихода конфискуют. 1 ноября люди Фуше принесли в Конвент семнадцать ящиков с такой церковной утварью. Конвент принимал приношения как дар божий, немедленно отправляя золото и серебро на чеканку монеты, которой так не хватало. Фуше призывал заменить бога священников богом санкюлотов.

Эбер в восторге в «Пер Дюшен»: «Ах, черт возьми! Если бы санкюлот Иисус вернулся на землю, как он был бы доволен, видя, что все воры изгоняются из храмов». Но Эбер не проповедовал безбожия, атеизма, он хотел нового бога, будь то Разум, Свобода или Иисус в красном колпаке. Иное дело, другой страстный поборник дехристианизации, прусский барон Анахарсис Клоотс, на визитных карточках которого значилось: «А. Клоотс, личный враг Иисуса Христа». Пылкий поклонник Революции, он жил в Париже и вел страстную пропаганду за всемирную республику со столицей в Париже. Член Якобинского клуба и Конвента, он стал очень популярен. Кроме него, в Париже действовали и другие иностранцы-революционеры.

Это они так обработали епископа Парижа Гобеля, что 7 ноября (по-новому 16 брюмера) он явился в Конвент со своими священниками и торжественно отрекся от своего сана, объявил о закрытии церквей н водрузил на голову красную шапку санкюлота. Началась кампания отречений. 30 епископов, не считая гораздо большего числа священников, последовали его примеру. Презрев многовековой обычай католического целибата, священники начали жениться.

11 ноября (20 брюмера) в соборе Парижской богоматери устроили небывалое «богослужение»: на алтаре восседала сама богиня Свободы, которую воплощала наиболее привлекательная из артисток Оперы. Пели гимн в честь Разума. Его, видимо, представляли здесь же Конвент, Коммуна и другие власти в полном составе.

Антицерковные маскарады состоялись во многих городах. Публично издевались под религиозными обрядами: кресты, митры, посохи, облачения служили предметом осмеяния, ослов покрывали одеяниями епископов, к их хвостам привязывали Библии. Пострадали кое-какие исторические реликвии вроде серебряной раки Святой Женевьевы, отправленной на Монетный двор. Правда, до разрушения храмов дело не дошло.

23 ноября (3 фримера) Генеральный совет Коммуны постановил, что «храмы всех религий и всех культов, существовавших в Париже, будут немедленно закрыты… всякий, кто потребует открыть храм или церковь, будет арестован как подозрительный». Это уж явно запахло религиозным террором.

Какое же отношение имел к новому религиозному маскараду Робеспьер? Сначала никакого, хотя вопрос о религии всегда близок его сердцу деиста, поклонника Руссо с его идеей очищенной гражданской религии. Однако Робеспьер насторожился и во время обсуждения в Конвенте нового летосчисления отметил в своей записной книжке: «Отложить на неопределенное время декрет о календаре».

Кампания дехристианизации продолжалась. Робеспьер, как всегда, долго колебался, обдумывал, решался. В конце концов он все же вмешался и 21 ноября (1 фримера) выступил в Якобинском клубе с речью об атеизме и политике в вопросах религии. Это одна из самых сложных, туманных, противоречивых и в то же время крайне интересных речей Неподкупного, она необычайно глубоко раскрывает таинственную глубину мировоззрения и всю изощренность его политики. Прежде всего он решительно отвергает утверждение, что «фанатизм», то есть церковь и религия, является главной причиной всех бед. Робеспьер считает, что фанатизм «умирает, могу сказать даже, что он умер». Поэтому заниматься им, значит, отвлекать внимание от настоящих опасностей.

Однако затем Робеспьер признает, что культ католицизма не только жив, но пользуется поддержкой народа. Конвент не должен и не может посягать на отмену католицизма. Тем более он решительно осуждает намерения «превратить самый атеизм в какую-то религию». И здесь он фактически провозглашает свободу совести, одновременно категорически осуждая безбожие. «Атеизм аристократичен, идея «верховного существа», охраняющего угнетенную невинность и карающего торжествующее преступление – это народная идея. Народ, все несчастные аплодируют мне, критиковать меня стали бы богачи и преступники… я связан с моральными и политическими идеями, которые я сейчас изложил вам: если бы бога не существовало, его надо было бы выдумать». Это – квинтэссенция туманных, часто бессвязных рассуждений и софизмов Робеспьера, в которых кроется удивительная логика. В самом деле, религия, вера в бога – народная идея, поскольку она служила Старому порядку для сохранения своего господства над народом. Не зря же духовенство было вторым привилегированным сословием. Вера в бога действительно народная идея, поскольку народ лишен просвещения, научного знания и поклоняется тому, что увековечивает его рабство. Вера в бога, говорит далее Робеспьер, «это чувство будет служить сладким утешением сердцу угнетенных».

Но ведь именно так и думали правители Старого порядка и высшие руководители церкви! Поэтому она пользовалась привилегиями, поэтому религию так ценили. Ценит ее и Робеспьер, выступая в роли государственного руководителя другого, буржуазного, но тоже угнетательского государства. Здесь он, как никогда, раскрывает свою подлинную классовую позицию. Робеспьер считает полезной религию для утешения угнетенных, для удержания их в покорности.

Особенно поразительно, что он буквально повторяет знаменитую фразу Вольтера о том, что бога следовало бы выдумать. Вольтер – скептик и циник, который не верит в бога, но он вовсе не революционер и считает религию полезной для бедняков, чтобы они были послушными. Учитель Робеспьера Руссо ненавидел Вольтера и в отличие от него верил в своего «очищенного» бога. Робеспьер всегда делал вид, что это и его позиция. Однако, одобрительно повторяя циничную фразу Вольтера, принимая ее смысл, Робеспьер выдает свою тайну: выходит, что он тоже не верит ни в бога, ни в его эквивалент «верховное существо», что все это полезно даже в виде выдумки. Так рушится миф о нравственно цельной и честной душе Робеспьера, о том, что его заблуждения, ошибки, преступления – всего лишь несчастья чистой, возвышенной, но недоступной корыстным расчетам натуры.

Но допустим все же, что Робеспьер искренний деист и действительно верит в «верховное существо». В таком случае он должен был бы поддержать Шометта или Эбера, поскольку они тоже деисты и верят в высшую «непостижимую силу», будь то Разум, Свобода или Природа. Иное дело Клоотс, поскольку ведь он атеист. Но Робеспьер осуждает и клеймит всех поборников дехристианизации, утверждая, что «это армия подкупленных шпионов, мошенников, которые проникают всюду, даже в народные общества». Последние два слова – ключ к загадке его ненависти. Вот где истинный враг: «народные общества». Затем в речи Робеспьера еще одна характерная обмолвка. Он называет дехристианизаторов «переодетыми аристократами под маской санкюлотизма». Таким образом ясно, что клевета о «шпионах», «атеистах» потребовалась, чтобы заклеймить людей, выражающих интересы, требования санкюлотов! Прямо выступить против их посягательств социального характера Робеспьер не решается, он боится санкюлотов. Поэтому используется тактика защиты религии, даже католической, чтобы нанести удар Эберу, кордельерам, Коммуне, то есть всем тем, кто представляет санкюлотов.

Атака на левых имеет еще одну, чисто личную сторону. Робеспьер лелеет мечту о превращении «верховного существа» в объект официального культа. Именно он и никто другой должен быть первосвященником новой церкви. Поэтому речь идет об устранении конкурентов, опасных своими связями с массами санкюлотов. Неразумно было бы выступать против главных их требований, вроде наделения неимущих собственностью или ограничения богатства. Иное дело – защита религии, к которой народ действительно привязан многовековой привычкой. Когда в праздник Рождества в декабре 1793 года народ толпами заполнил храмы, то это лишний раз показало, что Робеспьер, дав отпор антицерковному движению, выступил выразителем воли народа. Благодаря ему Конвент 6 декабря принял декрет о свободе культов, запретив насилие и угрозы церкви. Эбер и Шометт поспешили сами осудить собственные крайности в дехристианизации. Ультралевые получили ощутимый удар, оказавшийся лишь началом борьбы Робеспьера против кордельеров и всех революционных организаций санкюлотов.

Он давно уже решил любой ценой избавиться от соперничающей власти Коммуны в Париже и народных обществ повсюду. Для этого ему требовался союзник. Им оказался Дантон. Больше месяца, с конца ноября до середины января, формируется и действует блок Робеспьер – Дантон на основе решительного наступления против санкюлотов и ультра-революционеров, поддерживающих их требования. Дантон вернулся из Арси-сюр-Об вовсе не с этой целью. Наслаждаясь жизнью в обществе своей молодой жены, он старался поменьше думать о событиях в Париже. Некоторые из них вызывали у него отвращение. Он требовал, чтобы его ничем не отрывали от безделья, запретил приносить парижские газеты. Согласно не очень достоверному рассказу, его сосед однажды нарушил распоряжение, обрадованный газетным сообщением о казни жирондистов. Услышав новость об этом событии, Дантон побледнел и… заплакал! Удивленный сосед спрашивал, как же можно не радоваться казни заговорщиков? «Заговорщиков? – возмутился Дантон. – В таком случае, мы все заговорщики. Мы так же достойны смерти, как и они. Впрочем, нас ждет та же участь…»

18 ноября в Арси неожиданно приехал племянник Дантона Мерже. Его послали Демулен и Фабр д'Эглантин. «Ваши друзья, – говорил Мерже, – просят вас срочно вернуться в Париж. Робеспьер и его люди собираются напасть на вас». Дантон без удивления заметил: «Они хотят моей головы? Они не осмелятся». – «Вы слишком доверчивы. Возвращайтесь срочно». 20 ноября Дантон уже в Париже, дома на улице Кордельеров. Впрочем, он заметил новую вывеску: «Улица Марата».

Дантон не успел и рта раскрыть, а вокруг него в Париже уже закипели страсти. Явление обычное для авторитетного политического деятеля, отошедшего от власти. Любая группировка хотела бы усилиться, получив его поддержку. Тем более что недавно Комитет общественного спасения произвел новые тревожные аресты. В тюрьму попали некоторые близкие Дантону люди и одновременно несколько видных кордельеров. Ходили слухи, что Робеспьер грозил гильотиной Эберу и его друзьям. Встревоженный «отец Дюшен» 21 ноября защищался в Якобинском клубе путем любопытных параллелей с дантонистами: «Говорят также, что Дантон эмигрировал, что он уехал в Швейцарию, нагруженный награбленным народным добром. Но сегодня утром я встретил его в Тюильри, и поскольку он в Париже, надо чтобы он по-братски объяснился перед якобинцами. Все патриоты должны опровергать несправедливые обвинения против них».

Итак, Эбер, который до отъезда Дантона помещал в своей газете грязные сплетни о нем, теперь явно искал его дружбы. Напрасные надежды, Дантон недолюбливал Эбера, испытывал отвращение к его вульгарной и злобной газете и вообще осуждал крайности новых кордельеров.

Но дружбы Дантона домогались люди посильнее Эбера и прежде всего сам Робеспьер. Он говорил Демулену: «Только журналист такого закала, как ты, способен сокрушить Пер Дюшена». Неподкупный явно давал понять, что он рассчитывает на помощь Дантона и его друзей в борьбе против кордельеров. Это отвечало стремлениям Дантона, отвергавшего крайности ультралевых с их дехристианизацией и требованиями усиления террора. Если Робеспьер намерен действовать против них, то ему неизбежно придется освободиться от Колло д'Эрбуа и Бийо-Варенна в Комитете общественного спасения. И тогда Дантон был бы готов разделить с Робеспьером правительственную ответственность. Но в какой мере можно доверять Робеспьеру? Однако другого выхода он не находит.

22 ноября (2 фримера) Дантон появляется в Конвенте, который он видит сильно изменившимся. Из 760 его членов осталось меньше 400. Казнено 22 видных жирондиста, 15 других бежали, исключено или посажено в тюрьмы 136 симпатизирующих им. По другим причинам еще 40 в заключении. Многие направлены с миссией в армии, не говоря об отсутствующих из-за болезни, отпуска или из-за страха. В этом сильно урезанном собрании Дантону необходимо восстановить свое влияние, свою силу и авторитет. Это можно сделать только с помощью трибуны, используя власть слова, ибо другой власти у Дантона нет.

Он публично уже выразил свою позицию, выступая накануне в Якобинском клубе. Он осудил культ Разума и оскорбления католической церкви. Дантон почти слово в слово высказывает мысли, очень сходные с тем, что говорил Робеспьер. Он тоже считает, что представление о «великом существе, бдящем за невинно преследуемыми и наказующем преступления» – представление народное. Он осуждает противников христианства и напоминает, что их действия могут нанести большой ущерб авторитету Франции за границей. Дантон явно маневрирует. Ведь он убежденный атеист и в данном случае следует знаменитому рецепту Вольтера («надо выдумать бога»).

Такую же линию он проводит и на другой день в Контенте. А здесь обсуждается конкретная проблема о судьбе священников, которые по примеру епископа Гобеля отреклись от своего сана. Депутаты, особенно бывшие священники, требовали пенсий для людей, сбросивших сутану. Дантон поддерживает эту разумную меру: «Царство священников прошло, но вам принадлежит царство политики. Надо согласовать политику со святым разумом. Надо думать о том, что же делать бывшему священнику, если ему не на что жить. Ему остается либо умирать с голоду, либо бежать в Вандею и стать врагом Революции». Идеи Дантона близки к позиции Робеспьера и враждебны Эберу и Шометту. Он развивает их и в других речах, открыто защищает деизм в духе Робеспьера, предлагая даже проведение празднеств, на которых прославлялось бы Верховное существо: «Ибо мы не хотели уничтожить сверхъестественное, чтобы установить царство атеизма». Дантон гневно протестует против антирелигиозных «маскарадов», требуя положить предел вредным издевательствам над чувствами верующих.

Дантон вновь активно участвует в созидательной деятельности Конвента. Ведь даже в разгар ожесточенной междоусобной борьбы его депутаты строят новый мир. Дантон способствует учреждению системы всеобщего начального народного образования. Он предлагает возродить во Франции Олимпийские игры Древней Греции. В конструктивной работе по созданию демократического общества проявилось подлинное величие Конвента, а не в распрях, раздиравших его.

Но именно они и поглощают главные силы и время. Робеспьер добивается увеличения без того уже необъятной власти Комитета общественного спасения. Он упорно преследует свою главную цель: устранить любые проявления «двоевластия», ограничить, а затем и уничтожить влияние народных революционных организаций, особенно его раздражает деятельность Коммуны Парижа.

Дантон, руководивший 10 августа 1792 года Революцией, опираясь на Коммуну, теперь далек от нее. Еще дальше он и от основанного им некогда Клуба кордельеров. Он против крайностей ультралевых, будь то дехристианизация или террор. Его программа – введение в действие Конституции 1793 года, скорейшее прекращение войны и заключение мира. Он убежден, что теперь, когда в основном отражено наступление внешней и внутренней контрреволюции, настало время для утверждения буржуазно-демократической Республики и завершения Революции. Поскольку такая программа отвечала интересам Франции и ее уставшего народа, то Дантон предполагал, что уклониться от нее не удастся и Робеспьеру, которому он и помогал теперь в борьбе с ультра-революционерами.

При всем своем уме и политическом таланте Дантон был поразительно, до наивности доверчив к отдельным людям. Это проявлялось не только в беззаботной нетребовательности к многочисленным друзьям, но и в отношениях к политическим соперникам. В особенности к Робеспьеру, которого он долго считал ханжой и педантом, но порядочным человеком. В этом роковом ослеплении Дантон сам помог ему сделать власть Комитета общественного спасения еще более абсолютной. Именно он предложил в начале декабря послать в департаменты комиссаров Конвента, наделенных неограниченной властью. Предложение стало частью давно подготовляемого Робеспьером декрета 4 декабря 1793 года о концентрации и централизации власти Революционного правительства. В декрете говорилось, что «все установленные власти и общественные должностные лица поставлены под непосредственный надзор Комитета общественного спасения… что же касается всего, что относится к отдельным личностям, а также к общей и внутренней полиции, то особый надзор над ними возлагается на Комитет общей безопасности».

Декрет запрещал любые съезды, собрания, объединения, комитеты народных обществ. Смысл такого запрета состоял в том, что отныне уже невозможно создать такие органы восстания, как Коммуна 10 августа или Центральный комитет 31 мая, состоявших из делегатов секций. Собрания секций не могли больше контролировать свои революционные комитеты, подчиненные отныне правительству, а не народу. Коммуна тоже не могла больше контролировать эти комитеты. Прокурор Коммуны и его заместитель становились «национальными агентами». Правительство могло их сместить. Если учесть, что в Париже конкретно речь шла о Шометте и Эбере, то ясен смысл декрета. Таким образом, органы народного революционного движения, благодаря которым монтаньяры получили власть, превратились в фикцию. Революционная общественная жизнь Парижа ликвидировалась. Главная пружина Революции была сломана. Легендарные революционные секции Парижа, да и не только Парижа, стали жалкими придатками полицейской власти Комитета общественного спасения. В довершение всего Комитет получил теперь право проводить «чистку» всех выборных органов, в том числе и Коммуны Парижа.

Дантон, «вождь 10 августа», сам помог Робеспьеру нанести этот страшный удар парижским санкюлотам. Теперь понятно, почему накануне принятия декрета 3 декабря Робеспьер защищал Дантона от нападок эбертистов, правда, довольно своеобразной риторикой: «Так ты не знаешь, Дантон, что достаточно быть патриотом, чтобы тебя оклеветали! Так ты не знаешь, в чем тебя обвиняют? Я скажу тебе это. Ты покинул Париж, чтобы эмигрировать, чтобы предложить свои услуги контрреволюции. Ты этого не знал? Так узнай. Об этом рассказали новые люди, пришедшие в Революцию, но, видимо, способные служить ей в большей мере, чем ты и я».

С потрясающей искренностью Робеспьер добавил: «Дантон хочет, чтобы его судили. Он прав, но пусть судят и меня вместе с ним».

ДВА ЗАГОВОРА. ПЛАН ДАНТОНА

В то время, когда Робеспьер произносил эти слова, он уже энергично готовил гибель Дантону. Однако сначала надо с помощью Дантона уничтожить ультра-революционеров, наиболее опасных врагов, поскольку они связаны с народом и выдвигают требования голодных. Прямо обвинить их в таком «преступлении» невозможно. Есть другой надежный метод. Народ за годы Революции видел много реальных заговоров аристократов и их пособников. Связать левых с «заговором» – вот единственный метод, который может дать успех. Если же заговора нет, то его следует выдумать. Впрочем, достаточно лишь использовать соперничество, мелкое интриганство, тщеславие в стане врага. Благо противники Робеспьера слева и справа сами давали удобнейший материал для этого.

Дело в том, что Комитет общественного спасения еще в октябре и ноябре получил два важных доноса (они теперь стали повседневной практикой), позволявших начать одновременно два дела: дело о подлинной коррупции и дело об очень сомнительном заговоре.

Здесь вновь всплывает имя друга Дантона Фабра д'Эглантина. Этот безусловно талантливый поэт, драматург, очень остроумный скептик имел две серьезных слабости: страсть к деньгам и к политической интриге. У него была увлекающаяся натура игрока, мастера изобретательных махинаций. Он забавлялся политикой как игрой ума. Человек театра, он и в политике оставался автором и исполнителем водевилей.

12 октября Фабр сообщил двум всемогущим Комитетам о подготовке заговора, направляемого из-за границы. Цель заговора – свержение Революционного правительства путем возбуждения народного недовольства демагогическими лозунгами. Через месяц, 14 ноября, последовал новый донос. Шабо и Базир, два депутата с темной репутацией донесли Робеспьеру и Комитетам о деле с Индийской компанией. Они рассказали, что известный роялист и банкир барон Бац направляет двойной заговор. Индийская компания используется для коррупции депутатами Делоне и Жюльеном из Тулузы, которые хотят фальсифицировать декрет о ликвидации компании с целью получения огромного барыша. Одновременно тот же барон вдохновляет антиправительственный заговор эбертистов и подкупает для этого депутатов.

За всей этой аферой стоят иностранцы, множество которых понаехало в Париж во время Революции. Можно назвать главных финансовых воротил, кроме Баца, замешанных в «заговор», Перрего, Проли, Гусмана, братьев Фрей. Это была пестрая публика, собравшаяся из разных стран в поисках наживы. Например, моравские евреи братья Фрей, раньше в Австрии носили имя Добруска, затем Шенефельд. Они стали членами Якобинского клуба, подружились с депутатами. Монтаньяр Шабо даже женился на их сестре, получив за ней приданое в 200 тысяч ливров. Международные связи таких людей Революция использовала для своей тайной дипломатии, поскольку обычных дипломатических связей не было. А они проворачивали свои махинации и делали деньги, используя политические связи. Все названные лица участвовали в кампаниях эбертистов по дехристианизации. Особенно активно они поддерживали кампанию Эбера за революционную войну. Это сулило новые прибыли на военных поставках. Они ведь оказывали и полезные услуги по тайной закупке оружия или продовольствия за границей. Во всяком случае, Робеспьер ухватился за идею «заговора иностранцев», поскольку здесь были замешаны ультра-революционеры. Правда, за 200 лет многим историкам так и не удалось найти каких-либо документальных следов политического заговора.

Дело с Индийской компанией было яснее. Она подлежала ликвидации и на этом решили заработать депутаты Шабо, Делоне и Жюльен. Сначала добились резкого падения стоимости ее акций, чтобы скупить их подешевке, а потом провести такой декрет о методах ликвидации, который позволил бы получить за обесцененные бумаги большие деньги. Подготовленный декрет Делоне подсунул на подпись Фабру. Он обнаружил жульничество, исправил текст карандашом и подписал. Но Делоне потом чернилами восстановил выгодный для жуликов текст. Такие крупные историки, как Жюль Мишле, Луи Блан, Жан Жорес, отрицают какую-либо причастность Фабра к подлогу. Он, по их мнению, просто проявил обычную беспечность.

Словом, в одном темном деле были запутаны и дантонисты и эбертисты. Сначала они сотрудничали, но потом стали враждовать. Отсюда и доносы. Комитет общественного спасения решил арестовать и тех и других. Сначала 17 ноября взяли Шабо, Бизира, Делоне и Жюльена, а вскоре арестовали и связанных с левыми Перейру, Дибюиссона и Дефье. Хотя в доносах фигурировал Фабр д'Эглантин, его оставили на свободе, ибо Робеспьер первый удар решил нанести левым. Не тронули пока Эбера и Шометта, хотя и на них указывали доносчики. Возглавлявший Комитет общей безопасности Вадье, прозванный «инквизитором», через своих тайных агентов собирал материал как против сторонников Эбера, так и против друзей Дантона.

Робеспьер понимал, что пока этого материала недостаточно, чтобы убедить даже членов Комитета общественного спасения, не говоря уже о Конвенте, в существовании «заговора иностранцев», с которыми надо связать Эбера, кордельеров, всех крайне левых монтаньяров. Он остро нуждался в поддержке Дантона и поэтому взял его под защиту от нападок слева. Но Дантон вовсе не собирался быть слепым орудием Неподкупного. Он не считал нужным и тратить силы, чтобы выручать из беды коррумпированных дантонистов, оказавшихся в тюрьме. Вернувшись в Париж, он сразу проникся главными интересами Революции. Некогда, в 1792 году в борьбе за свержение монархии он был искренним союзником санкюлотов. Но теперь он считал их требования нереальными. Подавляющая масса французского населения, особенно крестьяне, никогда не примирится с каким-либо не только посягательством, но даже длительным ограничением принципа частной собственности, вроде максимума. Стоявшие во главе санкюлотов их новые лидеры типа Эбера к тому же действовали явно авантюристически, уповая на всемогущество террора. Революция оставалась буржуазной, и уравнительные стремления парижской бедноты были утопией. В конце концов, что могли сделать 100 тысяч парижских санкюлотов против 25-миллионного населения всей Франции, прочно привязанного к идеалам буржуазной, а не какой-то более «социальной» революции в духе туманных идеалов Марата?

После подавления мятежей, после побед над коалицией уже не было необходимости в массовом терроре. Следовало быстрее заключить мир, ввести в действие Конституцию 1793 года и завершить Революцию утверждением стабильной, прочной Республики. Прежде всего надо ограничить крайности террора. Так решил Дантон и так он начал действовать.

26 ноября в Конвенте он выступает с решительным протестом против антирелигиозных маскарадов, но затем, напомнив, что «республиканская конституция принята», призывает принести «народу плоды его конституции». Ведь это означает устранение Революционного правительства, проведение выборов в постоянное Законодательное собрание. Когда «бешеные» требовали введения в действие Конституции 1793 года, Робеспьер объявил это контрреволюцией. И вот теперь и Дантон говорит: «Создадим республиканскую власть», и тем самым вступает в прямое противоречие с Робеспьером, постоянно утверждающим, что нынешний исключительный режим – это и есть республика.

Дантон требует также «немедленного доклада о заговоре, якобы существовавшем за границей». Речь идет о «заговоре иностранцев», некоторые из участников которого уже преданы анафеме Робеспьером без всяких доказательств. Но главное – это вопрос о терроре.

«Народ требует, – говорит Дантон, – чтобы террор был поставлен в порядок дня, но он хочет, чтобы террор был применен к действительным врагам Республики и только к ним, то есть к аристократам, эгоистам, заговорщикам и изменникам, агентам иностранных правительств, народ не хочет, чтобы всякий, кто родился без революционного пыла, в силу одного этого считался виновным, если он не уклоняется от своего долга, если он не замышляет преступления, народ готов поддержать даже слабого гражданина».

Дантон искренен и отражает мнение большинства. Ведь гильотина работает без отдыха. На эшафот поднимаются бывшие дворяне, священники. Но все чаще рубят головы людям, не совершившим никакого преступления: среди казненных пьяный, обругавший Республику, старуха торговка, громко вздыхавшая о старом добром времени, просто «подозрительный», которого упомянули в доносе, мелкий торговец, жертва доноса конкурента. Любой может устранить соперника. В тюрьмах Парижа уже пять тысяч заключенных, в несколько раз больше, чем в самые отчаянные для Революции прошлогодние времена. Сейчас же поступают все новые сообщения о победах в Вандее и на фронтах. Появляются признаки, свидетельствующие о готовности враждебных держав к мирным переговорам. Дантону становится известно содержание перехваченного письма английского агента, предлагавшего созыв мирной конференции в Швейцарии. Голландия, Испания и Австрия тайно зондируют почву о возможности мирного соглашения. Дантон возмущен тем, что Комитет общественного спасения делает вид, что войну нельзя прекратить.

Робеспьер также возмущен поведением Дантона. Он прекрасно понимает, что выступления против террора создают ему огромную популярность, что, напротив, растет недовольство действиями Неподкупного. Но Робеспьер не уверен, удастся ли ему без поддержки Дантона уничтожить Эбера и других кордельеров, его главных врагов. Поэтому Дантон пока остается драгоценным союзником.

В кулуарах Конвента два смертельных врага сердечно беседуют. Они притворяются союзниками, советуются друг с другом. Дантон всегда добродушно весел, Робеспьер – всегда бледный и чопорный, как добродетель. Любопытно, что по совету Робеспьера Демулен начинает издавать журнал «Старый кордельер». Само название уже направлено против общих врагов – новых кордельеров, ультра-революционеров. Содержание первых двух номеров Камилл согласовывает с Робеспьером, и тот одобряет его. Еще бы, Демулен так остроумно высмеивает Эбера, разоблачает его не только политические, но и личные пороки. Он выступает против Коммуны Парижа, обвиняет ее в незаконном присвоении законодательной власти. Он восхваляет Робеспьера за то, что «к стыду священников, он выступил на защиту того бога, которого они трусливо покинули».

Но талантливый журналист позволяет себе заходить дальше того, что могло бы понравиться Робеспьеру. Чего стоят его требования свободы печати, которая фактически ликвидируется Робеспьером. Демулен переделывает известный революционный лозунг и требует: «Свобода мнений или смерть». Критикой правительства, не желающего ничего предпринять для облегчения участи бедняков, выглядят и его рассуждения о свободе: «Свобода – не красный колпак, не грязная рубашка или лохмотья… свобода состоит не в равенстве лишений, и прекраснейшей похвалой для Конвента было бы, если бы он мог засвидетельствовать о себе: я нашел нацию без штанов, а оставляю ее в штанах». Если вспомнить буквальный перевод понятия «санкюлот», то ясен смысл этой игры слов.

Самое серьезное обнаружилось с третьего номера «Старого кордельера», вышедшего 15 декабря. Демулен написал нечто о жизни Древнего Рима времен самых деспотичных цезарей. Экскурсы в античность были тогда обычным делом. Однако Демулен, не нарушая исторической достоверности, так подобрал и изложил факты и выдержки из сочинений древнего историка Тацита, что ясно было: речь идет о печальной французской действительности, например, о пресловутом законе о «подозрительных». Вот краткая выдержка из знаменитого выступления Демулена: «Во времена Нерона многие люди, чьих близких он осудил на смерть, отправлялись возблагодарить за это богов: они зажигали огонь. По меньшей мере надо было иметь довольный вид, открытое и спокойное лицо. Люди страшились, что им могли поставить в вину самый страх… Все возбуждало подозрительность тирана. Был ли гражданин популярен, – он является соперником государя, способным вызвать междоусобную войну. Он подозрителен. Если он, наоборот, избегал популярности и оставался у своего очага, то эта уединенная жизнь привлекала к себе внимание и внушала уважение. Он подозрителен. Если вы богаты, то существует неминуемая опасность, как бы вы не подкупили народ своей щедростью. Вы подозрительны. Если вы были бедны, непобедимому императору надо пристально следить за этим человеком. Ибо самый предприимчивый – тот, у кого ничего нет. Подозрительный. Если у вас мрачный, меланхолический характер или если вы небрежно одеты, то, значит, вас огорчает то, что государственные дела идут хорошо. Подозрительный… Если гражданин добродетелен и строг в своих нравах, прекрасно, значит, новоявленный Брут с его бледностью и париком якобинца, претендует на то, чтобы быть судьей любезному и хорошо причесанному двору. Подозрительный».