355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Николай Молчанов » Монтаньяры » Текст книги (страница 21)
Монтаньяры
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 14:46

Текст книги "Монтаньяры"


Автор книги: Николай Молчанов


Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)

Но это еще не все, что предстояло совершить в эту историческую ночь. Хотя оборона Тюильри уже обезглавлена, надо сделать ее совершенно бессмысленной для защитников. Дантон идет к Редереру, прокурору-синдику (должность вроде появившихся позднее префектов). Происходит еще одна любопытная сцена. Редерер в своих мемуарах, вышедших в 1795 году, ничего не сообщает о ней. Он рассказал все много позже, когда можно было не бояться мести роялистов. Войдя к Редереру, Дантон сказал ему: «Все предусмотрено, мы победим. Но хотят сегодня убить короля, а я не считаю это необходимым в данных обстоятельствах, или, скорее, это было бы вредно. Конечно, те, кто за герцога Орлеанского, были бы довольны исчезновением Людовика. Но это слишком осложнило бы дело. Я за то, чтобы короля не убивали. Поручаю тебе припугнуть его. Уговори его покинуть дворец и попытаться получить убежище в самом Собрании. Там мы его поймаем в ловушку и спокойно проведем его отречение».

Редерер испугался опасного поручения и отказался. «Тогда, – продолжает он свои воспоминания, – гигант взял меня за горло и, сжимая его так, что я начал задыхаться, сказал: «Будь осторожен; в этой трагедии каждый должен играть свою роль. Тот, кто хотел бы остаться простым зрителем, может за это поплатиться головой. Не упорствуй, иначе тебе это припомнят. Я не буду терять тебя из виду, и о тебе будут судить по твоим делам».

Напуганный Редерер согласился и отправился в Тюильри, где выполнил все, что ему было сказано. А там, прислушиваясь к звону набата, готовятся к обороне. С раннего утра король обходит боевые посты и возвращается удрученный: многие среди национальных гвардейцев вместо «Да здравствует король!» кричали: «Да здравствует нация!» Потеряв своего командира, они вышли из-под контроля и, видя все прибывающие массы вооруженных санкюлотов и федератов, колеблются, а затем постепенно покидают дворец и присоединяются к Национальной гвардии, возглавляемой теперь Сантерром. Редерер уговаривает короля искать убежища в Манеже, где заседает Законодательное собрание. Королевская семья выходит в парк, на другой стороне которого в пятистах метрах Манеж.

Вскоре дворец полностью окружен. Поскольку король и его семья ушли, то за кого же сражаться? Вначале, казалось, дело кончится миром. Вестерман, знающий немецкий язык, вступает в переговоры с швейцарцами. Многие из них начинают выбрасывать из окон патроны в знак нежелания вступать в бой. Тогда народ предместий и федераты устремляются к открытым дверям и заполняют главную лестницу. И в это время по тесно сгрудившейся толпе открывают ужасный огонь. Атакующие устремляются назад, оставляя множество убитых. Теперь начался настоящий бой. Причем его исход отнюдь не всем казался заранее предопределенным. На происходящее сурово смотрел со стороны 23-летний офицер Наполеон Бонапарт, который заметил своему спутнику Бриенну: «Как можно было впустить сюда этих каналий! Надо смести пушками 500-600 человек, остальные разбежались бы!» Но у защитников Тюильри не оказалось не только Наполеона, но даже маркиза Манда. Впрочем, вряд ли преуспел бы и будущий император, ибо слишком велики силы восставшего народа. Бой продолжался больше трех часов и закончился победой восставших, потерявших убитыми и ранеными 376 человек.

Представители победоносной повстанческой Коммуны явились еще до окончания сражения в Законодательное собрание и заявили, что от имени народа они вновь выражают доверие к нему, если будут приняты неотложные меры общественного спасения.

Собрание только теперь наконец приняло решение о короле, и то не об отречении, а о его временном отстранении от власти. Оно решило созвать Национальный Конвент на основе всеобщего избирательного права. Теперь все граждане стали «активными». Вопрос, который безрезультатно на протяжении трех лет пытались решить депутаты, заставил решить сам народ. Вместо прежнего правительства был создан Временный исполнительный совет, обладавший большей властью, поскольку он заменил еще и короля. В него включили трех бывших жирондистских министров и избрали трех новых. На пост министра юстиции избрали Дантона, признав тем самым победу народного восстания 10 августа. За него проголосовали 222 депутата из 284 присутствовавших. Этим избранием Дантон был обязан победе народа, а не своему личному авторитету. Кондорсе, прежде выступавший против Дантона, но на этот раз проголосовавший за него, так объяснял свою позицию: «Меня упрекали в том, что я подал свой голос за назначение Дантона министром юстиции. Вот мои основания. Необходимо было, чтобы в министерстве находился человек, который пользовался бы доверием народа, только что низвергнувшего трон, необходимо было иметь в министерстве человека, который своим превосходством мог бы сдерживать жалкие орудия полезной, славной и необходимой революции; необходимо было, наконец, чтобы этот человек благодаря своему дару слова, уму и характеру не унизил бы ни министерства, ни членов Национального собрания, которым пришлось бы иметь с ним дело. Дантон один обладал этими качествами. Я избрал его и не раскаиваюсь в этом. Быть может, он преувеличивал принципы народных конституций в смысле слишком большого уважения к идеям народа, слишком большого пользования в делах его движениями и его мнениями. Но принцип действовать с народом и через народ, руководя им, это – единственный принцип, которым можно в эпоху народной революции спасти законы; все партии, которые отделяются тогда от народа, кончают тем, что губят себя, а быть может, и его вместе с собой».

Ближе всех к народу оказался Дантон. Но и все монтаньяры именно теперь выдвигаются на авансцену. Революция 10 августа заменила конституционную монархию буржуазной демократией. Но сама она в лице якобинского блока раскалывается по вопросу о том, насколько далеко должна пойти буржуазия в уступках народу. Теперь это будет осью политической борьбы между жирондистами и монтаньярами, хотя на поверхность выступят иные дела и страсти разгорятся из-за личных столкновений. Действующие лица все те же, но роль их уже иная. Роль Дантона выясняется уже 10 августа; вождь революции закономерно сделается главой правительства, и наступит, как пишут новейшие историки, «период диктатуры Дантона».

Деятельность Робеспьера начинается на ином, вначале очень жалком уровне. Ведь 10 августа он устранился от борьбы, хотя, пожалуй, никто так напряженно не вслушивался в звуки стрельбы около Тюильри. Когда после полудня исход дела стал ясен, Максимилиан смело вышел из своего уютного убежища в доме Дюпле и решительно направился на Вандомскую площадь, на заседание секции Пик. Его появление оказалось как нельзя более своевременным. Стрельба стихала, настало время для политических речей. А в революционной Коммуне, не говоря уже о секциях, крайне недоставало ораторов, способных закреплять результаты вооруженной борьбы в политических формулах. Секция выбирает его своим представителем в Коммуне. Вечером в Якобинском клубе Робеспьер развивает программу закрепления власти революционной Коммуны. Для этого она должна направить в 83 департамента своих комиссаров, чтобы они разъяснили там истинное положение и, естественно, подготовили успех сторонников Робеспьера на предстоящих выборах в Конвент.

Коммуна – орган восставшего народа, – конечно, раздражает Собрание, особенно жирондистов, у которых в Коммуне нет никакого влияния. Собрание 12 августа принимает решение об избрании Директории Парижского департамента, которая должна контролировать Коммуну. Там, естественно, это вызвало возмущение, и в тот же день от ее имени в Собрании выступил Робеспьер и обосновал требование не создавать директорию. Он заявил, что Коммуна, призванная спасти Революцию, должна обладать «всей полнотой власти, подобающей суверену», что назначение директории есть покушение на эту власть путем создания другой власти. Робеспьер знает, что не столько право, сколько сила на стороне победившей Коммуны, и поэтому он позволяет себе говорить небывалым для него языком революционной угрозы: «Чтобы избавиться от этой власти, разрушительной для его суверенитета, народу придется еще раз взяться за оружие отмщения. В этой новой организации народ видит между собой и вами некую высшую власть, которая, как и прежде, только затруднила бы действия Коммуны. Когда народ спас отечество, когда вы распорядились о созыве Национального Конвента, который должен прийти вам на смену, – что иное остается всем, как не удовлетворить его желание? Или вы боитесь положиться на мудрость народа, пекущегося о спасении отечества, которое может быть спасено только им?»

Собрание, не столько убежденное, сколько напуганное «оружием отмщения», соглашается. Директория сможет контролировать только финансовую сторону дела. Так провалилось первое покушение на Коммуну.

Эта победа воодушевила засевших там «мятежников». Став узаконенной властью, они действуют поразительно активно по сравнению с Законодательным собранием, еще недавно вяло колебавшимся между надеждой на сговор с королем и возможностью положиться на Лафайета. Если собрание делает все, чтобы смягчить последствия революции 10 августа, то Коммуна стремится закрепить и продолжить ее. Она все усиливает и обостряет. Ее действия смелы и радикальны. Если собрание, отрешив Людовика, решает разместить его в Люксембургском дворце, то Коммуна приказывает заключить его в мрачную, древнюю башню Тамиль, фактически тюрьму. Коммуна немедленно начинает готовить столицу к обороне от врага. Она реорганизует Национальную гвардию, в которую вливаются бывшие «пассивные» граждане, организует изготовление оружия, собирает в церквах женщин, где они шьют лагерные палатки, готовят перевязочный материал для раненых. Коммуна закрывает газеты роялистов, передает их типографии журналистам-патриотам. Она сажает в тюрьмы всех, кто связан с Двором, или вообще вызывает подозрения, берет под контроль почту, устанавливает контроль над въездом и выездом из Парижа. Она требует от Собрания строгих мер по пресечению спекуляции звонкой монетой. В Коммуне раздаются требования установить твердые цены на продукты, вообще проявляются уравнительные тенденции в отношении собственности. Коммуна конфискует здания монастырей. Антицерковные настроения восставшего народа выливаются в похоронное «равенство». Процедура похорон регламентируется; богатые отправляются на кладбища по такому же ритуалу, как и бедняки. Смешно видеть в этом какие-то социалистические меры; эгалитаристские стремления простой народ выражал и в средневековых восстаниях, в событиях Лиги и Фронды. Это «извечный» социализм в духе Марата, выражение тысячелетних страданий бедняков, не более.

По распоряжению Коммуны свергают статуи королей, монархические эмблемы и символы, переименовываются улицы. К счастью, решение об уничтожении ворот Сен-Дени и Сен-Мартен просто не успели осуществить. Обращение «господин» заменяется словом «гражданин».

Коммуна навязывает Законодательному собранию небывало активную законодательную работу. Немало декретов принимается по прямому требованию Коммуны, даже в области внешней политики. Так, Собрание провозглашает, что Франция отвергает завоевательные намерения, но не отказывается от помощи народам, выступающим за свободу. Особенно важными были декреты по упразднению феодальных рент без возмещения и других остатков феодализма; они привлекли массы крестьян на сторону революции.


ДНИ ГНЕВА

Сразу после 10 августа Коммуна требует наказания для тех, кто пытался защищать короля. Торжественные похороны, устроенные павшим при штурме Тюильри, усиливают гнев народа против монархии и роялистских заговорщиков.

Робеспьер на этот раз без колебаний берет на себя роль представителя народа, требующего мести и расправы. Отныне он видит в борьбе против контрреволюционных заговоров едва ли не главную свою миссию. Требования расправы с заговорщиками, которые давно выдвигал Марат и которые некогда приводили его в ужас, ныне все чаще исходят от Робеспьера. В своей газете «Защитник конституции» (а она продолжает выходить под этим двусмысленным названием, означающим то же самое, что и «Защитник монархии») он сразу после 10 августа пишет: «Граждане! Вы только тогда будете жить в мире, если будете зорко следить за всеми изменниками и ваша рука будет занесена над головой всех предателей».

Робеспьер, бледневший, слушая «кровожадного» Марата, теперь проповедует народное мщение. Этот воплощенный легист, строгий законник, благоговеющий перед нормами права, оказывается способен пренебрегать ими. 15 августа он выступает в Законодательном собрании и от имени Коммуны добивается упрощенного судопроизводства, упразднения системы двух инстанций. Приговор сразу должен быть окончательным, не подлежащим пересмотру: «С 10 августа, – заявляет он, – жажда мщения народа еще не получила удовлетворения». Его поддерживают монтаньяры Собрания. Мерлен из Тионвиля требует, чтобы жены и дети эмигрантов были взяты как заложники.

17 августа Собрание учреждает Чрезвычайный судебный трибунал, и Робеспьера выбирают его председателем. Ему доверяют дело народного мщения! Но это оказывается для него чрезмерным. Он готов идти с народом, использовать союз с ним. Но не до такой степени, чтобы потерять свою независимость. Ведь эта почетная миссия может преградить ему путь для дальнейшего политического возвышения: впереди выборы в Конвент.

Жорес так объясняет отказ Неподкупного от должности: «Робеспьер уклонился из боязни ответственности и из обдуманного честолюбивого расчета. Робеспьер не любил брать на себя решающие функции, когда точные действия влекут за собой определенную ответственность. Он предпочитал роль советчика, когда умело уравновешенные слова и искусные комбинации тактических ходов позволяют уклониться от определенной и прямой ответственности. Может быть, если бы у него хватило мужества согласиться, то у народа не было бы яростного взрыва нетерпения и подозрительности, происшедшего в сентябрьские дни».

Оправдывая свой отказ от участия в Чрезвычайном трибунале, Робеспьер указывал, что он не может быть беспристрастным судьей врагов нации, против которых он всегда боролся. Но в таком случае судьями над роялистами надо было назначить роялистов! Это был жалкий софизм, речь шла не о личной вражде! Удивительно другое, Робеспьер обладал магической способностью придавать подобным доводам убедительность и серьезность там, где другой вызвал бы просто смех.

Не только Робеспьер уклонялся от суровой обязанности осуществления правосудия. Жирондисты особенно провокационно не хотели пачкать себе руки. А неторопливая работа Чрезвычайного трибунала, покаравшего нескольких второстепенных лиц, возмущала санкюлотов. Их словно намеренно толкали самим осуществить правосудие. И эта драма произошла.

В подстрекательстве обвиняли Марата, тогда как он лишь отражал настроения самого народа. Сразу после 10 августа он обрел небывалое для него состояние удовлетворенности, радости и гордости. Он ожидал теперь наказания тех, кто вынудил народ взяться за оружие и пойти на смерть в защиту революции. «Если меч правосудия поразит наконец интриганов и нарушителей долга, – писал он, – от меня больше не услышат призыва к народным расправам, жестокому средству, какое может предписать народу, доведенному до отчаяния, единственно закон необходимости».

Но проходит два дня, и Марат снова призывает к народной расправе. Подозрительная вялость жирондистов в Собрании, бездействие Чрезвычайного трибунала, поток тревожных слухов о происках роялистов возмущают его. В отчаянии он требует расправы с Законодательным собранием, «возобновившим свои адские происки». Возможно, пишет Марат, «решение более верное и разумное – отправиться с оружием в руках в тюрьму аббатства, вырвать из нее изменников, особенно швейцарских офицеров и их сообщников, и перебить их всех».

Примерно так и началось 2 сентября кровавое побоище, и на Марата поспешили свалить ответственность за него. В действительности не он один призывал к избиению в тюрьмах. Стихия мщения – порождение массового возмущения, вызванного угрозой гибели революции, голодом, политическим хаосом, а главное – страхом. Сразу после 10 августа первая радость победы быстро сменилась тревогой. Почему Собрание не пошло на отрешение короля, а лишь на его временное отстранение? Почему Собрание хочет ликвидировать Коммуну? Почему молчит Якобинский клуб? С каждым днем растет число тревожных, мучительных вопросов, терзающих сознание патриотов. Приходит грозное известие о выступлении против Франции 80-тысячной армии Пруссии. А ее жестокие и кровавые цели известны еще из манифеста герцога Брауншвейгского. Затем следует предательство Лафайета и его бегство к врагу. Сбылось еще одно мрачное пророчество Марата. 23 августа в Париже узнают, как из-за измены враг захватил город Лонгви. Он наступает на Верден, а затем откроется дорога на Париж. Множество сообщений о роялистских мятежах на юге страны, на западе, в Вандее. Жирондисты хотят, чтобы правительство бежало из Парижа. Только Коммуна лихорадочно формирует батальоны добровольцев. И в это время, 30 августа, когда Коммуна воплощает последние надежды патриотов, ей наносят удар в спину: Собрание принимает решение о ее роспуске!

Такая провокация не может не вызвать самой яростной реакции. Собрание отступает, пересматривает решение, но хаос все равно усиливается. Страх переходит в психоз массового стремления к действию. 2 сентября из уст в уста передают известие о падении Вердена. Добровольцы собираются на Марсовом поле. И тогда, как искра, распространяется зажигательная идея: прежде чем идти против внешнего врага, надо уничтожить заговорщиков в тюрьмах! Никто не в состоянии трезво подумать о целесообразности такого кровавого предприятия. Люди слишком возбуждены, потрясены лавиной все новых тревожных и подозрительных слухов. Вооруженный народ врывается в тюрьмы, и начинается стихийная расправа, которую не в силах остановить отдельные проявления хладнокровия и рассудка. Половину заключенных парижских тюрем (около полутора тысяч человек) за несколько дней предают смерти. Только четверть из них – политические заключенные, остальные просто уголовники, воры, фальшивомонетчики. Яростное народное мщение направляет свои удары вслепую, в беспорядочных, неуправляемых метаниях. Бурный взрыв народной ненависти хаотичен и страшен. Он порожден настолько противоречивыми и разными причинами, что сразу, в свою очередь, становится поводом для усиления междоусобной борьбы всех враждебных партий. Ход революции в этот момент, когда над Парижем гудит набат и каждые пятнадцать минут гремят пушечные выстрелы, приобретает поистине апокалипсический смысл, горизонт как бы затянут беспросветным мраком. Неужели же не появится проблеска света, ясности, признака уверенной, спокойной, мужественной силы? К несчастью, ясность не отсутствовала в сознании многих деятелей революции. Более того, драма сентября хладнокровно учитывалась, даже использовалась в политических расчетах.

Смехотворны попытки многих революционеров ссылаться на «неведение». Все знали, что должно произойти избиение и что это будет 2 сентября. Генеральный прокурор Коммуны Манюель накануне приказал освободить знаменитого драматурга Бомарше из тюрьмы Аббатства. Робеспьер, Тальен также добились освобождения священников, которые были раньше их преподавателями в лицее Людовика Великого. Дантон, Фабр д'Эглантин спасли нескольких человек. Военный министр Сержан, противник избиения, специально накануне уехал из Парижа, чтобы снять с себя всякую ответственность.

Избиения продолжались пять дней, так что при желании их можно было остановить. Но Робеспьер, Дантон, мэр Парижа Петион, министры-жирондисты, прежде всего Ролан, командующий Национальной гвардией Сантерр не шевельнули и пальцем. Министр внутренних дел Ролан писал 3 сентября, когда убийства только начинались: «Вчера произошли события, на которые, вероятно, надо закрыть глаза» (буквально: «набросить покрывало»). Он добавил, что в них, может быть, надо видеть «своего рода правосудие». Потом жирондисты постараются забыть эти слова, когда начнут использовать сентябрьские расправы в борьбе против монтаньяров.

Но первым в межпартийной борьбе использовал их Робеспьер, который на вечернем заседании Коммуны 2 сентября выступил против Бриссо, обвинив его в том, что он возглавляет заговор с целью сделать королем Франции герцога Брауншвейгского. Единственным доказательством оказалась ссылка на то, что близкий к жирондистам журналист Карра в своей газете еще в июле отзывался о герцоге как о весьма просвещенном и либеральном человеке, достойном короны. Речь не шла определенно о французской короне. Многие считали, что это был просто наивный намек на то, чтобы заинтересовать герцога в австрийском троне. Замысел Робеспьера состоял в том, чтобы, воспользовавшись оргией убийств, направить возбужденных санкюлотов на жирондистов и уничтожить их. Вначале, казалось, эта затея обещала успех. Наблюдательный комитет Коммуны приказал произвести обыск у Бриссо, который не дал никаких компрометирующих материалов. Робеспьер добился даже выдачи ордеров на арест Ролана и жирондистских депутатов. Дантон вмешался и приказал прекратить эту нелепую затею, а уже через несколько дней Робеспьер решительно отвергал свое участие в этом деле, хотя и очень неубедительно. В конечном итоге Жорес, откровенный сторонник Робеспьера, после тщательного исследования документов называет Неподкупного «великим клеветником» и так объясняет его действия: «Мне кажется почти несомненным, что в этот момент Робеспьер надеялся на почти полное уничтожение Жиронды, я имею в виду уничтожение ее политического влияния. Он был убежден в том, что она представляла большую опасность для Революции, что она ослабляла ее энергию, которая растрачивалась на никчемные политические интриги».

Революция стала суровой, жестокой; отныне в межпартийную борьбу французских революционеров входят смерть и кровь…

Ответственность Коммуны за сентябрьский разгул слепого беспощадного террора, особенно ее Наблюдательного совета, вдохновляемого Маратом, подтверждается многими документами. Но понять Коммуну можно. Ее явно хотели уничтожить, а в ее лице ликвидировать и результаты революции 10 августа. Она защищалась, вынужденная прибегнуть к отчаянным средствам, от которых сама будет вскоре открещиваться. Даже Марат признает «пагубный» характер сентябрьских убийств.

И все же они произошли, и произошли в самый момент выступления в качестве самостоятельной силы партии монтаньяров. Трудно закрыть глаза на это совпадение. Конечно, после кровавой оргии последуют военные победы Вальми и Жемаппа, которые спасут Революцию. Если не сентябрьский террор вызвал революционный порыв, то все же он усилил мужество и уверенность добровольцев 92-го года, одновременно терроризируя и ослабляя контрреволюцию, осмелевшую от приближения армий Пруссии и Австрии. Дантон, который в этот момент целиком отдался делу спасения революционной Франции, трезво, хотя, возможно, цинично и жестоко учитывал все с точки зрения высших интересов нации. Если верить мемуарам герцога Шартрского, будущего короля Луи-Филиппа, Дантон говорил в частном разговоре: «Я хотел, чтобы эта парижская молодежь прибыла на фронт, покрытая кровью, что было для нас залогом ее верности. Я хотел проложить реку крови между нею и эмигрантами».

Проливая кровь в тюрьмах Парижа, Революция заходила туда, откуда для нее не было возврата. Становился невозможным какой-либо компромисс с монархией, со Старым порядком. Действительно после сентября Революция должна была либо победить, либо погибнуть. Но, к несчастью, она одновременно приобрела нечто такое, что окажется пагубным для нее самой. До сентябрьского террора Революция сохраняла ясный, чистый, лучезарный облик. Ее враги воплощали тиранию, жестокость, преступления. Она противопоставляла им знамя свободы, равенства, братства, справедливости. Поэтому она вызывала энтузиазм передовых людей во всем мире. Но в первые трагические сентябрьские дни с Революцией стали связывать преступления, жестокость. Рассказы о сентябрьских событиях, об их отвратительных эксцессах, часто преувеличенные, распространялись во всей Франции и за ее границами. Множество людей содрогнулись от ужаса. Буржуазия еще хотела реформ и прогресса, но она боялась крови, и кровь обильно пролилась.

Революция потеряла многих союзников, поклонников и попутчиков. Не могли не произойти изменения в моральном состоянии самих революционеров. Коррупция, столь редкая в их рядах, теперь воспринималась и практиковалась гораздо легче, ибо раз все дозволено, то глупо хранить нравственную чистоту. Склонность ко всяким крайностям, к жестокому насилию, к террору усиливается. К чему это приведет? Конечно, тогда невозможно было кому-либо вообразить предстоявшие 25 лет войны, пять миллионов убитых и восстановление монархии. И еще труднее было почувствовать зародыш всего этого в сентябрьских избиениях, казавшихся неизбежными, а многим – целесообразными.


ПОБЕДА ПРИ ВАЛЬМИ

В сентябре 1792 года Революция оказалась впервые в таком критическом положении, что оно угрожало стать роковым для нее. В страну вторглись войска двух сильнейших военных держав Европы. Остатки старой армии находились в жалком состоянии. Большинство офицеров дезертировали, предательство Лафайета бросало тень подозрения на других генералов. Волонтеры с энтузиазмом рвались в бой, но это не могло заменить им опыт, выучку, дисциплину.

Внутри страны царил ужасающий разброд. 10 августа революция смела с политической сцены сторонников конституционной монархии – фейянов. Но они не собирались складывать оружия – и, разъехавшись по всей Франции, возбуждали страсти против революционного Парижа. Им усердно помогали священники, обозленные новыми жестокими мерами против непокорного духовенства.

Победившие в августе якобинцы, словно забыв обо всем на свете, вступили в яростную схватку между собой, разделившись на жирондистов и монтаньяров. В столице сложилось двоевластие: жирондистское Законодательное собрание соперничало с монтаньярской Коммуной. Разгорались страсти из-за выборов в Конвент. Сентябрьские убийства повергли многих французов в глубокий моральный кризис.

Кто же возьмет в свои руки знамя Франции и поведет страну за собой, чтобы спасти Революцию? В такой смутной, тревожной, драматической обстановке внезапно возвышается во весь рост фигура Дантона – государственного деятеля.

Формально Дантон – министр юстиции, всего лишь один из шести членов Временного исполнительного совета, как именовалось теперь правительство. В министерстве Дантон сразу назначил на высокие и высокооплачиваемые должности своих друзей. Здесь Камилл Демулен, Фабр д'Эглантин, Парэ, Робер. Дантон занимает роскошную министерскую квартиру. Свои апартаменты получили и его друзья. Дантон доверяет им все. В том числе и печать со своим факсимиле. Поэтому из министерства выходит множество бумаг с его подписью, которых он никогда не читал. Печатка работала без его ведома, особенно когда дело касалось денег. Сначала утверждались расходы в 2-3 тысячи ливров. Потом пошли суммы покрупнее, вплоть до 20 тысяч. Эта беззаботность и доверчивость дорого обойдется Дантону… Друзья хозяйничали вовсю, а Дантон смотрел на это сквозь пальцы. Только Фабру он строго запретил приводить в министерство свою любовницу актрису Каролину Реми.

Впрочем, Дантону было не до них. Он берет на себя заботы войны, чистку кадров, дипломатию. Хотя по результатам голосования в Собрании при назначении его министром Дантон имел преимущество, он, чтобы не вызывать зависть и недовольство, предложил председательствовать по очереди. Но его личное превосходство, сила характера и авторитет обеспечили ему главную роль. И это при том, что он был одинок, ибо его коллеги были жирондистами, а он пришел из огня народного восстания 10 августа. Вскоре же представился случай, когда Дантону пришлось дать понять это обстоятельство, причем второму по влиянию человеку, министру внутренних дел Ролану. Как-то тот начал высказывать свое возмущение по поводу народных волнений в провинции, и с его уст слетело презрительное слово «чернь». Дантон немедленно прервал Ролана: «А разве мы сами не из черни? Мы тоже вышли из сточной канавы. Ведь это ваша чернь привела нас к власти! Если мы об этом забудем, то совершим худшую из ошибок!»

Поскольку никакой правительственной программы или принятой по соглашению политики не было, то все зависело от личных данных министров. И здесь энергия, воля, решительность Дантона брали верх. Началось с того, что сразу после 10 августа надо было отправить комиссаров в провинцию, чтобы разъяснить и получить одобрение народной революции. Ролан предложил коллегам обдумать этот вопрос, на что Дантон немедленно откликнулся: «Я беру все на себя. Парижская коммуна даст нам превосходных патриотов». На другой день утром Дантон является с готовым списком, и дело сделано в интересах революции. Мадам Ролан в своих мемуарах, пронизанных ненавистью к Дантону, писала: «И вот появляются полчища малоизвестных людей, интриганов из секций или клубных крикунов, экзальтированных патриотов или еще более – патриотов из выгоды, большей частью без всяких средств к существованию, но очень преданных Дантону и увлеченных его нравами и непристойной доктриной… Он беспрестанно добивался в канцеляриях военного министерства отправки в армии своих людей, он не пренебрегал никаким делом, где бы можно было устроить этих людей, подонки развращенной нации, как накипь, всплывающие на ее поверхности при потрясениях».

Сколько здесь презрения к людям из народа, которые выдвинулись 10 августа, и сколько невольного, но тем более ценного признания плодов кипучей деятельности Дантона! Он действительно не терял времени даром, он в себе самом вынужден был воплощать все правительство в момент грозной опасности. Хотя военные дела не входили в круг обязанностей министра юстиции, именно Дантон определяет здесь все. Он согласился с назначением вместо Лафайета генерала Дюмурье, которого он знает давно, еще со времен масонской ложи «Девяти сестер». Он знает цену этому способному, но ненадежному авантюристу и поэтому добивается прикомандирования к нему своего верного друга генерала Вестермана.

Но Дантон пытается осуществлять свою диктатуру в бархатных перчатках, действуя мягко. Ведь смысл его деятельности в том, чтобы объединить всех патриотов, все силы нации, обеспечить внутреннее единство перед внешней грозной опасностью. Он не испытывает уважения к Ролану. Но что делать? И Дантон по вечерам наносит регулярные визиты мадам Ролан, которая царит в своем салоне, обожаемая вождями жирондистов и своим послушным супругом-министром. Это нелегко дается Дантону, который очень не любит притворяться, и однажды он признается Фабру д'Эглантину: «Я слишком пренебрегал ею. Черт бы побрал женщин, которые вмешиваются в политику! Но поскольку мадам Ролан делит министерство со своим мужем, я должен оказать ей уважение, к которому эта шлюха так чувствительна, и обсуждать с ней дела страны!»


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю