Текст книги "Монтаньяры"

Автор книги: Николай Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 42 страниц)

В этот же день, в субботу 16 июля, Собрание принимает решение вернуть власть королю, если он признает конституцию. Теперь у Робеспьера появился повод для отказа от петиции: отныне она нарушает законность. Суть дела, однако, была в другом. В тексте, на который согласились левые якобинцы во главе с Робеспьером, содержались слова о том, что замена власти короля какой-то другой должна произойти «при соблюдении всех конституционных средств». А конституция наделила Францию монархией, она исключала республику. Эти слова вписал в текст Лакло, агент герцога Орлеанского, относя петицию в типографию. Дантону сообщили об этом и орлеанистский подлог устранили. Петиция приобрела республиканский характер. Строгий законник Робеспьер сразу заметил отсутствие монархической формулы, и тогда-то по его предложению якобинцы в последний момент отказались от поддержки петиции, которую утром они одобрили. Но уже поздно, и только на другой день, 17-го, посланный Робеспьером его секретарь де ла Ривьер явился прямо на Марсово поле и объявил, что якобинцы отзывают свое согласие на петицию. Впрочем, они не против того, чтобы были выдвинуты другие петиции. Члены Клуба кордельеров Моморо, Шометт, Эбер, Анрио, Майяр и другие продолжают сбор подписей. Все происходит в невероятной суматохе, которой охвачены тысячи людей, собравшихся на Марсовом поле.

Во время всеобщей свалки произошло случайное и странно подозрительное убийство двух неизвестных бродяг, обнаруженных под «алтарем отечества». Собрание и муниципалитет, вообще буржуазия теперь имеют повод для расправы с народным республиканским движением. Вечером 17 июля батальоны буржуазной Национальной гвардии во главе с Лафайетом и мэром Байи поднимают красное знамя и открывают стрельбу по безоружным людям. На земле десятки убитых, сотни раненых. Это был прямой акт гражданской войны буржуазии против народа, против трудового люда.

Макс Галло пишет о роли Неподкупного в Вареннском кризисе: «На протяжении всех этих дней Робеспьера видели толкающим на борьбу и срывающим ее, наступающим и отступающим, знающим и непонимающим, начинающим и некончающим, неспособным руководить, колеблющимся между соблюдением закона и реальным ходом событий, фактически всегда далеким от народа».

В эти критические дни впервые ярко и определенно проявилась постоянная тактика Робеспьера: сохранить нейтралитет до тех пор, пока не станет ясно, кто побеждает.

ПОСЛЕ РАССТРЕЛА

На другой день после побоища на Марсовом поле на заседание Собрания явился мэр Байи и возложил всю ответственность за вчерашнюю драму на народ. Не раздалось ни одного голоса протеста. Ни Робеспьер, ни другие левые не выступили. Они не протестовали, когда от имени всего Собрания палачей поздравили с успехом. «Даже Робеспьер, – пишет с горечью Жорес, – не осмелился выступить с оговоркой, тот самый Робеспьер, который впоследствии будет с таким негодованием говорить о крови, обагрившей руки Лафайета».

А Дантон, который с поразительной прозорливостью нащупал в борьбе за республику, в кампании сбора подписей под петицией тактику своего рода «Народного фронта», единства всех антимонархических сил, где был он 17 июля? Ни его, ни других организаторов народного движения на Марсовом поле, таких, как Лакло, Демулен, Фрерон, Фабр д'Эглантин, Сантерр, Лежандр, Марат, печатавших афиши и петиции Моморо и Брюна; никого из них в роковые часы на Марсовом поле не оказалось. Из видных деятелей Клуба кордельеров там был только Эбер, издатель народной популярной газеты «Пер Дюшен». Нечего и говорить о Робеспьере, который в одиночку вел двойную игру.

Дантона предупредили еще 16 июля, что ему лучше уехать в деревню. Утром в день трагедии он собрал своих друзей у себя, чтобы обсудить положение. Решили послать на Марсово поле для выяснения дела на месте Робера, придав ему на всякий случай своего рода «конвой» из трех молодых парней. После этого у Дантона неожиданно появился Лежандр и сказал, что к нему в лавку зашли двое знакомых и просили передать Дантону совет Александра Ламета (он давно лично симпатизировал Дантону, хотя как политик и боролся с ним), чтобы он и его друзья покинули Париж, ибо им угрожает опасность ареста.

Обсудили и это предупреждение и решили остаться на месте; «Подождем развития событий. Наше присутствие здесь необходимо. Будем продолжать борьбу».

Действительно, занялись составлением новых прокламаций. О дезертирстве якобинцев они еще ничего не знали, ведь посланец Робеспьера должен был сообщить об этом на Марсовом поле. Между тем в квартире услышали звуки выстрелов. Вскоре прибежали люди, посланные охранять Робера, которого они потеряли в толпе, и рассказали о расстреле. Дантон разразился проклятиями по адресу Лафайета, а потом властно приказал друзьям, вместе с которыми он оказался побежденным, поодиночке добираться в Фонтенуа-сюр-Буа, в усадьбу своего тестя Шарпантье. Разными путями, пешком, больше двух часов они добирались туда. Когда собрались, то уже вскоре обнаружили, что недалеко от дома околачиваются какие-то подозрительные люди. Решено скрываться поодиночке… Это было необходимо, хотя формальный приказ об аресте Дантона, Демулена, Лежандра и Фрерона будет подписан лишь 4 августа. Дантон уезжает сначала в Труа, 26 июля он уже у себя в Арси. Однако дня через три его навещает мнимый попрошайка, в котором нельзя было не разглядеть полицейского агента. Отчим Дантона Рекорден между тем собирался в Англию за машинами для своей прядильни. Дантон едет вместе с ним. Это не эмиграция; любимую жену и сына Дантон оставляет на родине.

Теперь на досуге Дантон мог подвести итоги Вареннских событий. С самого начала он понял, какие возможности открывает кризис для продолжения революции, и вдохновил своих друзей принять декларацию о республике. Речь шла о демократической, народной республике. Клуб кордельеров добился даже введения в своем округе всеобщего избирательного права. Всем, в том числе и «пассивным» дали право голоса. Но это были ограниченные достижения, и требовалось навязать революционную программу всем демократам. 16 июля, когда левые якобинцы поддержали петицию, возник, выражаясь языком XX века, Народный фронт! Но Робеспьер отозвал свое согласие 17 июля, и этот маневр обескуражил Дантона, который воспринял его как удар в спину…

А что поделывал во время Вареннского кризиса наш старый друг Марат? Вот кто имел основание испытать чувство удовлетворения при вести о бегстве короля! Оно оказалось одним из наиболее точно предсказанных им событий. Однако что касается мер, сразу предложенных Маратом в связи с возникшим кризисом, то они весьма далеки от реальности и тем более от шансов на поддержку их кем-либо. Совершенно естественно, что, как обычно, он потребовал диктатуры. Марат писал в номере от 22 июня, что остается единственное средство уберечься от пропасти, на край которой увлекли народ недостойные вожди. Для этого надо назначить военного трибуна, верховного диктатора, чтобы прикончить всем известных главных изменников: «Пусть трибун будет избран сегодня же. Пусть ваш выбор падет не на придворного лицемера или замаскированного сторонника Старого порядка, но на человека народа, который особенно выделяется своей просвещенностью, своей преданностью родине, своей твердостью во времена кризисов, и если вы назначите его для другой цели, кроме деятельности во главе вас и указания вам на предателей, которых следует покарать, ваша гибель обеспечена, и я ничего больше не могу вам сказать».

Жан Массен, автор одной из лучших биографий Марата, комментируя эти слова, не без основания пишет: «Очевидно, он выдвигает без ложной скромности свою собственную кандидатуру». Кстати, формула «человек народа» позволяет предположить определенную классовую природу требуемой Маратом диктатуры. Другие авторитетные специалисты, например А. Олар, считают, что Марат прочил в диктаторы Дантона, о котором он часто очень лестно отзывался в «Друге народа».

Любопытно отношение самого Дантона к идее Марата. По свидетельствам современников, Дантон, читая статью, яростно скомкал газету и проворчал: «Диктатура; хорошенький подарок! А почему не трон? Почему не коронация в Реймсе и не Святое миропомазание?»

Конечно, никто всерьез не воспринял план Марата, который, кстати, он много раз выдвигал и ранее. В то время как Марата занимала главным образом задача сурового наказания предателей, все демократы, особенно кордельеры, волновались вокруг идеи замены монархии республикой. Но Марат относился к ней отрицательно. 7 июля он писал: «Вы требуете республиканского правительства. Но не получите ли вы неизбежно аристократический строй, при котором вместо одного тирана их будет десять тысяч? Конечно, республика – самая чистая форма демократии. Но созрели ли вы для такого правления?» Не согласен Марат и на регентство, ибо не хочет помогать герцогу Орлеанскому. Он согласился бы, если бы речь шла не о Капете, хотя и из младшей ветви старой династии. Чего же он хочет? Марат находит неожиданное решение: назначить ребенку-дофину, наследнику престола, воспитателя, который и станет фактическим правителем. На роль такого «воспитателя» Марат выдвигает Робеспьера! (в «Друге народа» за 4 июля). Это тем более странно, что Марат незнаком еще лично с Неподкупным, никогда они не занимали общей политической позиции, их не связывает никакое чувство товарищества в общей борьбе. Марат знает лишь его речи, наполненные дифирамбами в адрес народа, и поэтому он чувствует в нем в чем-то родственную душу. Но это лишь очень смутные предположения, ибо Робеспьер прячет свой подлинный характер за риторикой речей и внешним бесстрастием! Оставим, однако, область догадок. Поступки Марата нередко просто непонятны.

С начала июля Марат тяжело болен: страшные головные боли, лихорадка изнуряют его. Мадам Ролан даже писала 15 июля: «Марат умирает. Говорят, что он отравлен, как отравили, по мнению многих, Лустало». Однако «Друг народа» продолжает выходить. Марат не в силах написать ни строчки, и номер за 9 июля весь заполнен текстом одной из речей Робеспьера. Но расстрел на Марсовом поле как будто возвращает ему силы. Марат требует отмщения. Призывает подвергнуть «тиранов всего мира ужасающему примеру народной мести». Он пишет, что «поскольку наша единственная надежда в гражданской войне, я хочу, чтобы она вспыхнула как можно скорее».

С 20 июля по 7 августа «Друг народа» не появляется. Усиливается полицейский надзор, наступает полоса «буржуазного террора». Марат теряет прежние связи и поддержку закрывшегося Клуба кордельеров. Но он упорно продолжает борьбу против реакции. Марат болезненно переживает ослабление революционного энтузиазма среди народа, общую деморализацию после бойни на Марсовом поле. Здоровье его полностью так и не восстановилось. На нем сказывается двухлетняя, почти непрерывная борьба в тяжелых условиях подполья. Ему казалось, что революция надолго замерла, что она стала добычей богатых. К тому же Марату всегда крайне не хватало терпенья. Как пишет Массен, «если Робеспьер был человеком, способным терпеливо и реалистично использовать время, то Марат был человеком немедленного апокалипсиса».

К тому же у него начались личные неприятности с человеком, предоставлявшим ему убежище, – гравером Маке, у которого была 35-летняя служанка, мадемуазель Фуэс. Маке превратил ее не только в любовницу, но просто в рабыню. Она же вдруг оказалась пылкой поклонницей Марата еще до знакомства с ним. Теперь она стала его добровольной сотрудницей, агентом по связям, тем более необходимым, что его постоянный доверенный в кафе Каннет умер. Однако Маке заподозрил, что у Марата и его служанки отношения не только деловые, и устроил громкий скандал, выставив своего гостя на улицу. Марат решил даже уехать в Лондон и передать газету в руки старого друга из Клуба кордельеров, будущего члена Конвента и монтаньяра Буше-Сен-Совера. Скандал с Маке произвел большой шум, Марат поместил об этом в газете две специальные статьи. Друг народа оказался объектом сплетен, насмешек…

21 сентября он публикует «Последнее прощание Друга народа с родиной». Марат подводит итог борьбы, оказавшейся бесплодной. Он пространно описывает свои бедствия и приходит к заключению, что революция погибла: «Я боролся без устали вплоть до сегодняшнего дня и покинул брешь только тогда, когда крепость была взята. Если существует во Франции человек, который осмеливается упрекать меня в том, что я слишком рано отчаялся в общественном спасении и обнаружил недостаток твердости, то пусть он займет мое место и будет отстаивать его хотя бы только в течение недели».

Поскольку Марат пишет, что народ может «даже не сохранять памяти о его имени», чувствуется, что он очень болезненно расстается со своей главной страстью и смыслом жизни: с любовью к славе.

14 сентября он уезжает из Парижа в Клермон. Но, словно забыв, что торжественно простился со своими читателями, Марат пишет свою очередную статью. 15-го он уже в Бретей, где вечером снова не может сдержать искушения и пишет еще одну статью. На другой день Марат уже в Амьене. Здесь его вдруг охватывает страх; ему кажется, что за ним следят и его преследуют аристократы, и он бежит из города и бродит по окрестностям. Сидя на каком-то камне, он размышляет о превратностях своей судьбы… Созерцание природы, дуновение свежего ветра возвращает Марату душевное равновесие. В тот же вечер он решает вернуться в Париж и пишет третью статью. 27 сентября выходит номер «Друга народа» – это свидетельство того, что Друг народа вернулся на свой пост, к своему историческому призванию пророка бедняков, их голоса в Революции.

НОРМАЛИЗАЦИЯ?

Робеспьеру, в отличие от Дантона, Демулена, Марата и других вождей кордельеров, не было нужды скрываться, хотя бы потому, что, как депутат, он имел право неприкосновенности. Но он почему-то опасался, что враги революции устроят всем патриотам «Варфоломеевскую ночь». Вечером 17 июля, после расстрела на Марсовом поле, он принимает приглашение члена Якобинского клуба Мориса Дюпле переночевать в его доме на улице Сент-Оноре. Здесь он проводит несколько дней, прежде чем вернуться к себе на улицу Сантонж.

На другой день, 18 июля, Робеспьер появляется в Якобинском клубе, который оказался опустевшим; почти все депутаты Собрания ушли в Клуб фейянов. Осталось только пятеро из них: Робеспьер, Петион, Грегуар, Бюзо. Из 2400 парижских членов клуба почти 1900 ушли туда же. Провинциальные филиалы тоже раскололись: на стороне Якобинского клуба осталось только 26 филиалов, к фейянам присоединилось 45. Однако 150 остались нейтральными, высказываясь за единство. Робеспьеру стало ясно: необходимо привлечь их к старому клубу. И он берется прежде всего за составление послания к провинциальным якобинцам, в котором усиленно открещивается от «мятежников» 17 июля. «Мы не заговорщики», – пишет он. 22 июля он появляется в Собрании, «бледный, с впалыми глазами, с неуверенным, бегающим и злым взглядом», как вспоминал один из современников. Крайне озабоченный вид Робеспьера понятен: полномочия Учредительного собрания скоро заканчиваются, в новое Законодательное собрание он не может быть избран в силу им же проведенного декрета о непереизбрании, Якобинский клуб почти распался. Неужели конец его политической карьере? Неужели напрасны все напряженные усилия двух лет изнурительной борьбы? Нет, Робеспьер не думает сдаваться. С помощью Петиона он делает все для возрождения Якобинского клуба. Прежде всего, учитывая, что буржуазия напугана кампанией кордельеров по сбору подписей под петицией как призраком народного восстания, Робеспьер хочет отмежеваться от них. Он пишет «Обращение к французскому народу», чтобы снять с себя малейшее подозрение в том, что он революционер. Он напоминает, что перед 17 июля он всегда действовал в рамках законности, говорил «в выражениях осторожных, взвешенных и корректных… Если кто-то осмеливался утверждать, что он действительно слышал от меня советы не подчиняться закону, что совершенно противоречит моим принципам, то я объявляю его самым бесстыдным и самым подлым из всех клеветников».

Робеспьер говорит правду. Если он и заколебался в какой-то момент, согласившись поддержать революционеров и республиканцев, то затем, поняв, что они не имеют шансов на успех, быстро взял обратно свое согласие. И он действительно всегда твердо придерживается принципа законности.

Однако, действуя таким образом, не рискует ли он потерять авторитет защитника демократии, народа? К тому же через месяц после расстрела на Марсовом поле настроение в стране меняется. Теперь газеты открыто осуждают действия Лафайета, не боятся напомнить, что стрельбу по толпе открыли без предупреждения, полагающегося по закону. Робеспьер возвращается к прежней роли и протестует против внесения в конституцию реакционных изменений. Отменяется пресловутая «марка серебра», но взамен повышается имущественный ценз для выборщиков. Это еще более резко ограничивает избирательное право. Робеспьер беспощадно громит умеренных, особенно Дюпора. В острой речи 1 сентября он доходит в своей критике до революционной угрозы: «…Что остается нам делать? Либо вновь наложить на себя оковы, либо взяться за оружие». Робеспьер снова верит в народ, а главное – в его силу и способность к революционному действию. Свое последнее выступление в Собрании он заканчивает поистине пророческой фразой: «Я не верю, что Революция закончилась.»

30 сентября при выходе из Манежа после окончания последнего заседания Робеспьера и Петиона ожидает большая группа граждан, восторженно приветствующая самых «чистых и неподкупных» депутатов. Молодые люди распрягают лошадь ждущего их фиакра, чтобы везти их на себе, женщины протягивают к ним детей. Робеспьера и Петиона увенчивают дубовыми гражданскими венками. Многие депутаты скептически посмеиваются при виде этой хорошо импровизированной сцены. Однако Робеспьер действительно достиг за два года исключительной популярности. В народных обществах все чаще появляются его бюсты рядом с бюстами Мирабо, Лафайета. И он явно начинает оттеснять этих старых идолов. Свыше пяти сотен речей с постоянными дифирамбами в адрес народа, их перепечатка и рассылка сделали свое дело; одинокий среди депутатов Собрания и в Якобинском клубе, он стал очень популярным за их стенами.

Блестящим подтверждением его славы послужило письмо мадам Манон Ролан. Молодая обаятельная женщина, дочь скромного ювелира, она усердным чтением развила в себе неуемную страсть к политике. Увы, революция не дала женщинам политических прав! Мадам Ролан с исключительной энергией успешно преодолевает эту преграду. – Она благоразумно вышла замуж за пожилого инспектора лионских мануфактур Ролана де ла Платьера, человека солидного, уважаемого и богатого. Вскоре у нее салон в Париже, где она стремится собрать политических знаменитостей. Манон действует наверняка, зная слабости честолюбивых политиков. 27 сентября она пишет пространное письмо Робеспьеру, в котором восторгается его великой и благородной деятельностью. Умная, молодая, очаровательная. внешне дама (она на 21 год моложе своего послушного мужа) будет самой знаменитой женщиной революции. Письмо от нее – серьезный показатель незаурядного успеха терпеливой, упорной двухлетней деятельности Робеспьера.

Неожиданно, но в высшей степени благополучно устраивается личная жизнь Максимилиана. Уже упоминалось, как в тревожный день расстрела на Марсовом поле якобинец Морис Дюпле пригласил знаменитого молодого депутата в свой дом, где он и провел несколько дней. Ему очень понравилась обстановка в семье Дюпле, который вопреки мифу, повторяемому во многих биографиях Робеспьера, вовсе не был скромным рабочим-столяром. 53-летний Дюпле прошел путь от мастерового до богатого подрядчика столярных работ. Его годовой доход – более 30 тысяч ренты. Сдача принадлежащих ему нескольких домов дает еще 12 тысяч ливров. Наконец, его фирма по производству столярных изделий дает ему солидный доход, конечно в зависимости от наличия заказов. Но сейчас, когда открываются клубы, общества, которым для их заседаний требуются оборудованные залы, заказов много. Дюпле преисполнен чувства буржуазной гордости; по свидетельству его дочери, он говорил, что никогда не опустится до того, чтобы сесть за один стол со своими рабочими. Так вот, один из домов Дюпле на улице Сент-Оноре, где жили богатые люди, станет теперь местом обитания Робеспьера. Холостяцкая жизнь на улице Сантонж имела свои многочисленные неудобства. Максимилиан, не знавший в детстве тепла благоустроенного семейного очага, тем более оценил семейство Дюпле, в котором было четыре дочери. Одна уже замужем, но три другие – Элеонора, Виктория, Элизабет – объект естественной заботы родителей об их «устройстве». Молодые, подающие надежды политики – соблазнительный объект внимания заботливых родителей дочерей. Девушки получили хорошее воспитание в солидном монастырском пансионе. В доме, обставленном дорогой мебелью, клавесин, богатый салон, увешанный портретами.

Максимилиану отводят небольшую, но очень уютную, хорошо обставленную «голубую» комнату. Словом, это была идеальная обстановка для человека, ценившего семейный уют, благоустроенный быт, но не склонного брать на себя сопряженные с собственной семьей обязанности ее главы. Тем более что здесь он занял особое, совершенно исключительное положение домашнего бога. Вскоре вся обстановка, даже внешне, в деталях устройства дома, превращается в подобие храма, где царит мягко, незримо, но безраздельно – только один человек. Семейство Дюпле рассчитывает на благосклонность Робеспьера к 24-летней Элеоноре, засидевшейся в девушках. Но Максимилиан, как восхищенно писала младшая дочь Элизабет, слишком занят великими делами. Тем не менее он покорил все семейство: «Когда мне становилось грустно, – писала Элизабет, – я рассказывала ему все. Он не был суровым судьей, это был друг, очень добрый брат, такой добродетельный… Он относился с восхищением к моему отцу и к моей матери». Семья Дюпле создавала Максимилиану иллюзию жизни среди народа. Конечно, сам Дюпле связан с народом; у него десятки рабочих, подмастерьев. Однако он прежде всего богатый, можно сказать, весьма преуспевающий буржуа из тех, кому революция давала осязаемые выгоды. Почти что родственнику влиятельного депутата легче было получать подряды на крупные столярные работы, связанные с оборудованием залов заседаний, которых требовалось все больше.

Лa Ревейр-Лепо, депутат Генеральных Штатов, а затем и Конвента, так описывал свой визит к Робеспьеру: «Меня встретили очень хорошо, проводили в салон, к которому примыкал небольшой кабинет; дверь его оставалась открытой. Что же я увидел, войдя туда? Робеспьер был возведен в положение главного лица в доме, где ему воздавали почести, которые достаются какому-либо божеству. Кабинет был специально посвящен ему. Его бюст красовался в обрамлении стихов, девизов и т. д. Сам салон был набит этими маленькими бюстами из обожженной глины, на стенах – его портреты всех видов». Конечно, не сам Робеспьер устраивал всю эту бутафорию, а старательные хозяева. Они явно стремились удовлетворить интересы и вкусы своего постояльца. Во всяком случае, он, очевидно, не возражал против культа его личности, что не смущало и не коробило его, иначе он мог бы потребовать убрать свои изображения или уменьшить их количество. Но могло ли быть иначе? Ведь Робеспьер сам часто говорил о своей особой, исключительной судьбе, хотя оставался в обращении с людьми подчеркнуто простым и скромным, несколько замкнутым и холодным. «Сам он, – продолжает Ревейр-Лепо, – аккуратно причесанный и напудренный, одетый в домашнее платье, сидел в большом кресле перед столом, где были прекрасные фрукты, свежее масло, молоко и ароматный кофе. Вся семья, отец, мать, их дети наперебой старались угадать по глазам его желания и немедленно удовлетворить их». Итак, Робеспьер жил в обстановке, весьма далекой от реальной жизни народа, тем более от бедности. Такие условия создавали почву для укрепления в его сознании идиллического образа народа, для очень своеобразного понимания его нужд, забот, стремлений и идеалов.

С 14 октября до конца ноября Робеспьер провел вне Парижа, в родных северных краях. Он посетил Боной, Аррас, Бетюн, снова Аррас, затем Лилль. Непонятно, в чем состояла деловая цель этого продолжительного путешествия. Видимо, он хотел сам познакомиться с тем, как осуществляется революция в провинции, узнать настроения людей, словом, получить информацию на месте. Понятен интерес к тому, чтобы выяснить, насколько же высок его авторитет в провинции. Пространное письмо к Дюпле, которого Робеспьер именует «милым другом», почти целиком состоит из описания торжественных церемоний: «Части Национальной гвардии Арраса, вышедшей ко мне навстречу, проводили меня в Аррас, где народ встретил меня изъявлениями такой преданности, что я не в силах описать ее и не могу вспомнить о ней без умиления. Ничего не было забыто для выражения ее. Толпа граждан вышла за город мне навстречу». Робеспьер цитирует слова представителя муниципальной власти: «Если бы это был король, говорили они наивно, его встречали бы с меньшей торжественностью». Все письмо в том же духе.

28 ноября Робеспьер возвращается в Париж. Здесь после того как король в сентябре присягнул на верность конституции, внешне, формально положение как бы стабилизировалось. Неужели Революция уже закончилась, как твердят умеренные? 1 октября собралось вновь избранное уже в рамках конституции Законодательное собрание. Это 745 совершенно новых и пока неизвестных людей. Только съехавшись в Париж, они начинают занимать определенные политические позиции. 136 из них записываются в Якобинский клуб. Это левые, которые далеко не едины. Среди них выделяется группа блестящих ораторов во главе с уже известным нам Бриссо, человеком богатой биографии, сидевшем в тюрьме в Англии, а затем в Бастилии, некогда другом Марата. В последние годы он приобрел влияние как редактор газеты «Патриот Франсе». Рядом с ним несколько молодых адвокатов из департамента Жиронда Верньо, Гюаде, Жансонне. Это их будут называть жирондистами. Но среди левых «трио» кордельеров: Базир, Шабо, Мерлен из Тионвиля. Здесь Кутон, которому его парализованные ноги не мешают активно заниматься политикой. Он уже симпатизирует Робеспьеру. Здесь и другие будущие монтаньяры, такие, как Р. Ленде или Л. Карно. Депутатом стал и знаменитый философ Кондорсе. Уже в Законодательном собрании крайне левых стали называть монтаньярами. Но левых в новом Собрании мало. Гораздо больше здесь тех, что записывается в Клуб фейянов; их 260. Но самая большая часть – более 300 – пожелали остаться независимыми, ожидающими, куда подует ветер. Итак, хотя новое Собрание больше не включает депутатов привилегированных – дворян и духовенства, – ибо сословия упразднены, оно не стало ни революционнее, ни левее. Пожалуй, по количеству выдающихся, талантливых людей – это гораздо более бледная публика.

В конце 1791 года, во время кажущейся политической паузы, интересным событием было лишь разве избрание мэром Парижа друга Робеспьера Петиона, одержавшего на выборах блестящую победу над Лафайетом.

БРИССО И ДРУГИЕ

На первый план выдвигаются не внутренние, а внешние, международные проблемы. В первое время Французская революция не вызывала особого волнения в Европе; ведь и началась-то она «бунтом дворян». Взятие Бастилии и приезд эмигрантов разъясняют дело. Дворяне Европы забеспокоились особенно после ночи 4 августа. В 1789 году вспыхнули революции в австрийских владениях – Бельгии и Нидерландах. Во главе эмигрантов брат короля д'Артуа, к которому присоединился 21 июня 1791 года второй брат – граф Прованский. Они пытаются добиться от европейских монархов вмешательства. Особенно враждебно отнесся к Революции шведский король Густав III. Негодовала и Екатерина II. Но Россия далеко и занята войной с Турцией. Австрийский император – до февраля 1790 года это был Иосиф II, затем Леопольд (оба близкие родственники Марии-Антуанетты) вели себя сдержанно. Австрия тоже воевала против Турции, а затем вместе с прусским королем занялась разделом Польши. Именно от этих двух монархов братья Людовика XVI добились принятия 25 августа 1791 года Пильницкой декларации, в которой объявлялось, что «они рассматривают положение, в каком находится в настоящий момент король Франции, как представляющее общий интерес для всех государей Европы». Император и король объявили, что «они отдадут своим войскам надлежащие приказы, чтобы те пребывали в состоянии готовности начать военные действия».

Конечно, во Франции революционеры расценили декларацию как недопустимое вмешательство в ее внутренние дела. Но это еще не объявление войны. Король Англии прямо отказался поддержать Пильницкую декларацию. Таким образом, во всяком случае, в то время вражеское вторжение не угрожало Франции непосредственно. Однако Франция оказалась на пороге войны и притом по ее собственной инициативе!

Война после Вареннского кризиса – вожделенная цель короля и королевы. В болезненном, взвинченном воображении этих обезумевших царственных особ не воспринимаются простые факты действительности. Счастливым подарком судьбы они должны были бы считать, что вообще остались на троне после бегства в Варенн, а они чувствуют себя униженными и оскорбленными. Теперь все их надежды на войну, в которой победила бы не Франция, а ее внешние враги. Для Двора – они орудие спасения. Фактически король и королева хотели не просто войны, а войны с обязательным разгромом новой, революционной Франции. Они встают на путь чудовищного подлого предательства с радостью, с восторгом. Людовик XVI пишет в секретном письме: «Физическое и моральное состояние Франции таково, что ей невозможно выдержать войну». Вот так начинается заговор, который доведет короля и королеву до гильотины. Только потом из множества секретных писем раскроется до конца тайная дипломатическая активность королевского семейства. Они лицемерят со всеми, не доверяют даже своим министрам. Ведь половина из них против войны. О какой войне может идти речь, если из 8 тысяч офицеров (все они – дворяне) 6 тысяч дезертировали? А как можно положиться на солдат? События в Нанси только самый известный из многих случаев волнений в армии. От старой военной дисциплины нет и следа. Многие солдаты посещают революционные клубы.

Но войны хочет не только король. Хотя и по другим соображениям к ней стремятся Лафайет и его друзья, члены бывшего триумвирата братья Ламет (ведь все трое – офицеры). Они хотят «малой войны» с главами немецких княжеств, приютивших аристократов-эмигрантов. После победы над этим слабым противником победоносные генералы, прежде всего Лафайет, надеются продиктовать стране свои условия. Правда, поборники «малой войны» сейчас слабы, их влияние резко упало.