Текст книги "Монтаньяры"

Автор книги: Николай Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 42 страниц)

Эта несколько скандальная реплика явно свидетельствовала об обострении отношений между Дантоном и жирондистами. Наконец, еще одно соображение, вернее гипотеза, выдвигаемая некоторыми французскими историками в связи с отставкой Дантона. А они считают эту отставку подтверждением реальности версии о бриллиантах, герцоге Брауншвейгском и сражении при Вальми. По условиям тайной сделки Дантон обещал, что французские войска дадут пруссакам спокойно уйти с территории Франции и после этого сами они не перейдут границу. Между тем попытки Дантона добиться от Конвента необходимого решения не удались. Оставаясь на посту министра, ему пришлось бы подписать приказ о наступлении французской армии. Дантон органически, по своей природе не мог нарушить какое-либо обещание, устное или письменное, любое. Поэтому он предпочел отставку.

Схватка 25 сентября в Конвенте была лишь эпизодом в борьбе против монтаньяров, которую жирондисты ведут, используя все средства. В распоряжении министра внутренних дел Ролана секретные фонды Бюро общественного мнения. Все департаменты наводняются потоком пасквилей против Парижа и захвативших его Коммуну «анархистов», против Робеспьера, отождествляемого с Маратом. Неподкупный пытается отвечать, издавая на личные средства «Письма к своим доверителям». Есть еще Якобинский клуб, хотя в бурных событиях августа и сентября 1792 года он как-то отходит на второй план. Вплоть до начала сентября большинство якобинцев не решалось вообще поддержать Республику. Неудивительно, ведь жирондистское засилье сохранилось и здесь. К счастью для монтаньяров, они сами начинают пренебрегать Якобинским клубом. Только около сотни вновь избранных депутатов Конвента записываются в клуб. Лидеры жирондистов предпочитают уютную обстановку салонов. У мадам Ролан, а кроме того, – в салоне богатой вдовы откупщика мадам Доден на Вандомской площади или на квартире у жирондиста Валазе можно было с комфортом, не встречая возражений, изливать злобу на Робеспьера, Марата или Дантона. В октябре происходит второй раскол Якобинского клуба (первый произошел годом раньше из-за ухода фейянов). Жирондисты покидают клуб. Зато туда вступает все больше кордельеров; сначала Моморо, Ронсен, а позже Шометт, Эбер и многие другие. Якобинский клуб начинает активно защищать Коммуну от атак жирондистов. Здесь Робеспьер не только получает трибуну, но и поддержку симпатизирующей аудитории. В октябре он шесть раз выступает перед якобинцами. Именно в Якобинском клубе решительно объявил о разрыве с Жирондой Кутон, человек, вызывавший не только сочувствие тем, что беззаветно служил обществу при своей физической немощи, с парализованными ногами, но и симпатию честностью и зрелостью своих суждений. 12 октября, сидя в своем инвалидном кресле (оно поныне хранится в музее Карнавале), Кутон смело объявил войну жирондистам и призвал сделать Якобинский клуб центром этой борьбы. Характеризуя жирондистов, он говорил, что их «партия состоит из людей хитрых, ловких, интриганов и, главное, крайне честолюбивых. Эти последние хотят Республику. Они хотят ее потому, что общественное мнение высказалось в этом духе. Но они хотят создать аристократию, они хотят увековечить свое влияние, иметь в своем распоряжении посты, должности и особенно богатства… Именно на эту партию, которая хочет свободы только для себя, надо обрушиться всей силой… Я прошу моих коллег по Конвенту собираться здесь, чтобы договориться о мерах борьбы с этой партией; я ничего не опасаюсь для себя, но я опасаюсь всего, что может грозить отечеству».

Кутон в отличие от Робеспьера видит конечную социальную основу разгоравшейся борьбы («особенно богатства»), Кстати, он и раньше проявлял эту способность, например, в вопросе о ликвидации феодальных повинностей. Робеспьер же предпочитает витать в облаках только моральных факторов. 28 октября он выступает в Якобинском клубе с большой речью «О влиянии клеветы на Революцию». Слов нет, клевета расцветает пышным цветом в яростной полемике между жирондистами и монтаньярами. Что касается Робеспьера, то он в этом деле не уступал Бриссо, Верньо или Бюзо. Беда в том, что Максимилиан принимал следствие за причины событий, второстепенные явления за главное, определяющее. «Проследите за развитием клеветы с самого начала Революции, – говорил он, – и вы увидите, что именно из-за нее происходили все несчастные события, которые потрясали ее или кровавыми возмущениями нарушили ее ход». Борющиеся классы, столкновение их реальных интересов, экономические причины «кровавых возмущений» вроде голода – все это остается в тумане. Социальный механизм Революции ему неведом; для Робеспьера все сводится к борьбе добра и зла, людей честных и порочных, интриганов и благородных, а в конечном итоге к борьбе между ним – Неподкупным – и остальными, развращенными интриганами.

Чрезмерным было бы, однако, требовать, чтобы все без исключения бесчисленные речи Робеспьера были удачны и успешны. Важно то, что бывали критические моменты, когда он действительно поднимался на высоту слова и дела Революции. Именно такой подъем наступил очень скоро после морализаторского эссе о клевете.

ДУЭЛЬ

29 октября в Конвенте Жиронда снова пытается раздавить Робеспьера. Министр Ролан представил доклад, напичканный анонимными полицейскими фальшивками, якобы подтверждающими существование преступного и кровавого заговора с целью установления диктатуры Робеспьера. Это действительно концентрат клеветы, но также и ловушка для Неподкупного, который сначала неосторожно попался в нее. Он вышел на трибуну, чтобы опровергнуть вымысел, и сразу же началась немыслимая обструкция, вопли, свист. Всем этим с откровенной наглостью дирижирует председательствующий Гюаде. Вмешивается Дантон: «Председатель, дайте возможность говорить оратору. И я, я тоже прошу слова: пора разобраться во всем этом».

Робеспьер наконец получает возможность сказать: «Здесь нет никого, – говорит он, – кто бы осмелился обвинить меня открыто, кто привел бы против меня определенные факты; ведь нет ни одного, кто осмелился бы подняться на трибуну…»

Это как раз то, что хотели услышать жирондисты. Вскакивает Луве, маленький, тщедушный, какой-то болезненный человек, в нашумевшем романе наделивший своего неотразимого героя Фоблаза всеми качествами эротически неотразимого кавалера, которые полностью отсутствовали у автора. Луве заявляет: «Я выступаю против тебя, Робеспьер, и я прошу слова, чтобы обвинить тебя». Это прямо формула вызова на рыцарский поединок, явно придуманная и утвержденная заранее в салоне мадам Ролан. А затем Луве произносит свою пресловутую «Робеспьериаду». Изложенный им жалкий роман оказался, однако, пародией на его собственные сочинения. У бедняги не было фактов, и все свелось, если не считать сразу же опровергнутых вымыслов, к таким общим заявлениям: «Робеспьер, я обвиняю тебя в том, что ты издавна клевещешь на самых честных, на лучших патриотов… Я обвиняю тебя в том, что ты постоянно выставлял себя в качестве объекта идолопоклонства, что ты допускал, чтобы в твоем присутствии о тебе говорили как о единственном во Франции добродетельном человеке…»

Конечно, Неподкупный действительно любил сказать о себе, он действительно проявлял неумеренное тщеславие, но, как бы ни неприятны были такие личные склонности, от этого еще очень далеко до какого-то кровавого заговора или до планов установления диктатуры. Здесь же Луве не смог привести никаких фактов. Луве не доказал в своей речи ничего, кроме своей личной ненависти к Робеспьеру. А он мог бы, конечно, ответить ему сразу, однако предпочел попросить восемь дней отсрочки для подготовки ответа. Жирондисты сочли это за проявление слабости и уже испытывали злорадное удовлетворение.

5 ноября им пришлось испытать жестокое разочарование. В этот день Робеспьер произнес одну из самых своих замечательных речей, оказавшуюся крупной вехой, событием в истории Конвента. Он не зря попросил отсрочки, ибо за это время сумел найти и использовать самое слабое место в обвинительном опусе Луве, в котором писатель увлекся напыщенной формой и пренебрег необходимостью осознать саму суть обвинений. Дело в том, что Луве фактически обвинял не Робеспьера, а саму революцию 10 августа. Робеспьер же на этот раз, не пренебрегая, конечно, защитой собственной личности, защищал именно революцию, отождествляя себя с ней. Он сливается с революцией, и в результате величие и торжество революции становится и торжеством, величием Робеспьера! Если раньше Робеспьер, очень часто употреблявший местоимение «я», связывал себя с абстрактными категориями «свободы», «народа», «революции» вообще, то сейчас он связал себя с конкретными революционными событиями, с деятельностью таких органов, как революционная Коммуна или Якобинский клуб.

Робеспьер начинает с обвинения его в стремлении к диктатуре, которая подкреплялась указанием на его связь с Маратом. Он рассказывает о своей единственной личной встрече с Маратом в январе 1792 года, рассказывает честно и объективно. Он даже приводит нелестное высказывание Марата о том, что Робеспьер не обладает «ни кругозором, ни отвагой государственного деятеля». Отмежевавшись от Марата, Максимилиан, таким образом, легко опроверг обвинение в стремлении к триумвирату.

Луве обвинил Робеспьера также в том, что он деспотически навязывал свою власть Якобинскому клубу. И это обвинение было успешно опровергнуто, ибо, как сказал Робеспьер, «речь идет о естественной власти принципов. Эта власть не принадлежит, однако, тому лицу, кто эти принципы излагает».

Затем Луве возложил на Робеспьера ответственность за действия революционной Коммуны, членом совета которой Робеспьер стал 10 августа после успешного штурма Тюильри. Робеспьер не снимает с себя этой ответственности, более того, он очень охотно берет ее на себя и подробно рассматривает деятельность Коммуны. Он даже признает, что действия Коммуны действительно незаконны, поскольку они революционны. И он заключает знаменитыми словами: «Все эти вещи незаконные, они так же незаконны, как революция, как свержение тирана и взятие Бастилии, как сама свобода». А к этому он еще страстно добавляет: «Граждане, неужели вам нужна была революция без революции?»

Тем самым по логике вещей следовало, что обвинения Луве являлись контрреволюционными!

Наконец, Луве предъявил Робеспьеру обвинение, что он несет ответственность за сентябрьские убийства в тюрьмах, поскольку Коммуна не остановила их. Робеспьер не оправдывает эти убийства, но показывает, что они были естественным продолжением штурма Тюильри 10 августа, что поэтому остановить народный порыв тогда было невозможно. И он завершает цитатой из газеты самого Луве, писавшего 2 сентября: «Хвала Генеральному совету Коммуны. Он приказал ударить в набат. Он спас отечество».

Вот так, пункт за пунктом, Робеспьер успешно опроверг все обвинения жирондистов. Он сделал больше, ибо не воспользовался своим успехом для мстительного торжества, а великодушно и мудро предложил в заключение примирение!

«Если это возможно, – сказал он, предадим эти презренные уловки вечному забвению. Постараемся скрыть от взоров потомства те бесславные дни нашей истории, когда представители народа, введенные в заблуждение подлыми интригами, казалось, забыли о том великом поприще, на которое они были призваны. Что до меня, то я воздержусь от каких-либо личных заявлений… Я отказываюсь от законного мщения, которого я мог бы добиваться в отношении моих клеветников. Лучшим отмщением для меня будет восстановление мира и торжество свободы».

Вот такими прекрасными словами закончил Робеспьер свою поистине историческую речь, в которой он, одержав победу, протягивал руку согласия и примирения своим врагам и соперникам. Если даже все это лишь тщательно рассчитанная тактика, то это великолепная тактика. Ведь в Конвенте все зависело от поведения большинства, Болота, которое до этого неизменно поддерживало жирондистов. Теперь это решающее большинство еще не переходит на сторону монтаньяров, но сдвиг в этом направлении уже явно намечается. Робеспьер закончил речь под гром аплодисментов. Конвент, который за неделю до этого буквально гнал его с трибуны, теперь даже отказался заслушать незадачливого романиста Луве, пытавшегося что-то сказать в свое оправдание. Это был серьезный провал жирондистов, собиравшихся уже окончательно растоптать Робеспьера, а вместо этого добившихся небывалого роста его авторитета и популярности. Как пишет Жорес, «именно Жиронда, обвиняя его в «диктатуре», подготовляла ее… Жиронда резко отбросила к Робеспьеру тех, кто хотел только широкого революционного единения».

В самом деле, только что вместо Сервена на посту военного министра появился до этого скромный, незаметный и крайне послушный сотрудник Ролана Паш. И вдруг он даже перестал отвечать на письма самой мадам Ролан и начал открыто сближаться с монтаньярами. Тот же путь проделывает и назначенный вместо Дантона министром юстиции Гара. Не случайно также 15 ноября «независимый», епископ Грегуар, фактически примыкавший к монтаньярам, был избран председателем Конвента, сменив жирондиста Петиона. Вечером 5 ноября Робеспьера с энтузиазмом встречает толпа в Якобинском клубе, где происходит настоящее народное торжество с пением «Марсельезы» и с факелами. Робеспьер идет в ногу с Историей.

Правда, это не та история, в которой сталкиваются реальные жизненные интересы, порожденные материальными условиями простого человеческого существования. В Истории, порожденной воображением Робеспьера, созданной и направляемой божественным Провидением, сталкиваются добро и зло, черное и белое, высокие идеи и принципы с происками негодяев и интриганов. Надо победить их, и восторжествует справедливость…

Но эта утопическая картина мира грубо нарушается реальной жизнью. Революция, провозгласив свободу, равенство, братство, правда, принесла крестьянам осязаемую выгоду, многим дала землю, освободила хотя бы частично, а то и полностью от феодальных повинностей. Но беднякам городов, которые больше всех сделали для революции, достаются лишения и тяготы. Сколько народу зарабатывали на жизнь, производя предметы роскоши, обслуживая аристократов! Теперь этой работы нет. Нарушилась внешняя торговля, и труднее сбывать знаменитые изделия лионских ткачей. Жизнь бедняков стала труднее. Да и как могло быть иначе, если война потребовала создания почти полумиллионной армии, которую надо кормить и одевать? Министр финансов монтаньяр Камбон не видит другого выхода, кроме печатания новых денег. И вот уже за бумажку, на которой напечатано «100 тысяч ливров», дают в два раза меньшую сумму в звонкой монете. Какой же смысл крестьянину продавать зерно или скот на мясо за бумажки, реальная стоимость которых падает каждый день? Поэтому хлеба все меньше, а цена его растет. У дверей булочных приделывают железные кольца, за них привязывают веревку, держась за которую выстраиваются очереди. Что же делать? Знаменитый пивовар Сантерр предлагает два дня в неделю питаться картошкой и перебить в Париже всех собак, которых тоже ведь едят! Народ не в состоянии оценить мудрость таких советов. Повсюду, в крупных городах требуют твердых цен на продукты, таксации. В Конвент идут петиции, являются делегации, требующие накормить бедняков за счет богатых. Все чаще вспыхивают бунты и погромы. Жирондисты решительно отвергают все просьбы народа. Министр Ролан требует суровой кары для тех, кто посягает на свободу торговли.

Монтаньяры занимают на словах совершенно иную позицию. Робеспьер в Конвенте говорит, что «использование штыков для подавления голода чудовищно», что «первый общественный закон состоит в гарантии всем членам общества средств существования». Однако эту гарантию Робеспьер видит лишь в том, чтобы богатые прониклись добродетелью и помогли бедным.

С пафосом и страстью он пространно развивает эту тему: «Богатые себялюбцы, поймите, к каким странным последствиям может привести борьба, которую спесь и низменные страсти ведут против справедливости и человечности… Учитесь вкушать прелести равенства и радости добродетели или по крайней мере довольствуйтесь теми преимуществами, которые дает вам богатство, и оставьте народу хлеб, работу и добрые нравы».

Трудно сказать, чего больше в подобных тирадах: утопических иллюзий, ханжества или просто врожденного сознания буржуа? Во всяком случае, Робеспьер, как и жирондисты, не допускает и мысли о том, чтобы ограничить свободу торговли путем регламентации, таксации или других принудительных мер, задевающих интересы буржуазии. Единственные конкретные меры, предложенные им, смехотворны: учет продовольствия и запрещение перевозить его по ночам!

В это время в Конвенте начинает выступать с пафосом и поразительной самоуверенностью самый юный из монтаньяров Сен-Жюст. Он смутно понимает значение социальных проблем, хотя придает им больше значения, чем Робеспьер. Он мыслит более конкретными категориями, чем Неподкупный, много говорит об опасности инфляции, но, как и он, не согласен с каким-либо ограничением свободы торговли. Пока социальная политика монтаньяров ничем по существу не отличается от политики жирондистов. 8 декабря Конвент единогласно отвергает любые меры по регламентации хлебной торговли.

Это трогательное единодушие по вопросу, затрагивающему непосредственные интересы буржуазии, особенно знаменательно на фоне ожесточенной борьбы между жирондистами и монтаньярами во всем остальном, борьбы, достигающей кульминации в деле короля.

КАЗНЬ КОРОЛЯ

Действительно, что же делать с королем? С 10 августа Людовик XVI со своей женой, двумя детьми и сестрой заключен в древней средневековой башне Тампль. Его бдительно охраняет Коммуна, хотя министр внутренних дел Ролан очень хотел освободить ее от этой заботы. Впрочем, Коммуна возмущена непонятной проволочкой, она первая начала требовать суда над королем, представила Конвенту документы, захваченные в Тюильри. Они подтверждали тайные связи короля с эмигрантами, с Австрией и Пруссией. А 20 ноября к Ролану явился слесарь Гамен и выдал мучившую его тайну. Оказывается, Людовик, увлекавшийся слесарным ремеслом, с помощью слесаря сделал в стене своего дворца нишу с железным шкафом, где хранится множество секретных бумаг. Ролан поспешил в Тюильри и без всяких официальных свидетелей забрал бумаги, разоблачавшие множество других преступных происков свергнутого монарха. Теперь суд над королем откладывать больше нельзя.

Однако идея суда никому не казалась простой и ясной, хотя с самого начала она была поставлена с ошеломляющей простотой и резкостью Сен-Жюстом. Это было его первое выступление в Конвенте, сразу показавшее, что на трибуне очень необычный, очень смелый и очень парадоксальный молодой человек. Он потребовал судить Людовика не за его действительные преступления, а просто за то, что он король: «Мы должны не столько судить его, сколько поразить его… Нельзя царствовать, не будучи виновным; нелепость этого слишком очевидна. Каждый король – мятежник и узурпатор».

Сен-Жюст фактически потребовал не суда, а простого решения о казни. Но это предложение, казавшееся Сен-Жюсту «слишком очевидным», показалось софизмом и парадоксом большинству депутатов. Тысячелетия у всех народов правили короли, история подтвердила, что это естественное, обычное явление и уже поэтому не является само по себе преступлением.

Сходную, но только внешне, позицию занял и Робеспьер, который тоже поставил вопрос с крайней остротой: «Народы судят не как судебные палаты, не приговоры выносят они. Они мечут молнии, они не осуждают королей, они повергают их в небытие». Логика Робеспьера тоже поражала воображение. Он считал, что революция 10 августа уже была осуждением короля. Устраивать суд – значит решать, была ли права революция, значит судить ее. Поэтому не должно быть никакого судебного процесса. Робеспьер заключил категорически: «Поторопитесь, не теряйте больше времени на соблюдение лицемерных и трусливых формальностей».

Однако подавляющее большинство членов Конвента, включая монтаньяров, не могло согласиться с такой беспощадной, но практически невыгодной и опасной логикой. Почему революция, имея доказательства преступной измены короля его долгу главы исполнительной власти, должна не использовать возможность показать всем французам, всему миру свою правоту и справедливость? Ведь огромные массы французов, простых людей, еще не освободились от власти тысячелетней традиции, по которой король есть нечто священное, неприкосновенное и неподвластное осуждению, как любой другой человек.

Даже Марат, больше и громче всех взывавший к расправе над тиранами и их приспешниками, не мог принять предложение покарать короля без суда. Слушая свирепые изречения Сен-Жюста и Робеспьера, Марат сказал своему соседу монтаньяру Дюбуа-Крансе: «Подобными доктринами республике причинят больше зла, чем все тираны мира, вместе взятые». Марат считал, что надо провести процесс над королем с соблюдением всех формальностей. Он писал, что «такой образ действий был необходим для просвещения народа потому, что нужно убедить различными путями, соответствующими степени развития умов, всех жителей Республики». Марат хотел, чтобы суд проходил в суровой и торжественной обстановке. Занятная деталь: Друг народа, обычно облаченный в лохмотья бродяги, явился на заседание, посвященное допросу короля, в новом, очень приличном костюме!

Конвент воспринял предложение Робеспьера и Сен-Жюста как парадокс (кто мог представить, что такие парадоксы станут в один прекрасный день нормальными буднями Революции?). Решили судить короля с соблюдением революционной и демократической процедуры. 10 декабря огласили обвинительное заключение. Королю предоставили право иметь защитников, и они взялись за дело всерьез. Защита заявила, что если Людовика судят как короля, то это незаконно, ибо личность монарха неприкосновенна. Если его судят как простого гражданина, то должна соблюдаться обычная процедура с присяжными, с правом апелляции и т. п. «Я ищу среди вас судей, – сказал адвокат де Сез, – но нахожу только обвинителей».

Действительно, процесс носил необычный характер. Но ведь и обвиняемый, его преступление, сама революция – все было необычным. 21 декабря Людовика доставили в зал Конвента и подвергли допросу. Король был жалок, ибо он изворачивался и лгал, хотя внешне держался с достоинством, ибо рассчитывал на благополучный исход. Для этого были некоторые и весьма серьезные основания. Суд превратился в арену ожесточенной схватки между жирондистами и монтаньярами.

Монтаньяры добивались осуждения и казни короля, чтобы сделать революцию необратимой, а республику – окончательной формой французского государства. Жирондисты пытались с помощью разных уловок затянуть дело, спасти короля, чтобы оставить открытым путь к какому-либо компромиссу с монархистами. Главное же, они стремились использовать суд для расправы не с королем, а с монтаньярами. Для этого затеяли сложную, запутанную игру, в которой можно выделить некоторые основные методы.

Прежде всего это было запугивание. Депутатов пугали грозными последствиями казни монарха. Восстанут темные крестьяне, сохранившие любовь к «доброму королю». Все монархи мира объединятся и пойдут походом на Париж. В замаскированной форме, а то и прямо повторялись мотивы манифеста герцога Брауншвейгского. Пустили слух, что столица кишит агентами роялистов, что они перережут всех, кто проголосует за смертный приговор. 16 января Ролан направил Конвенту письмо, в котором сообщал, что многие перепуганные люди спешно покидают Париж, где готовится страшная резня. Депутатам присылали анонимные письма с угрозами.

16 декабря Бюзо предпринял коварный маневр, предложив немедленно принять декрет об изгнании из Франции всех представителей семейства Бурбонов. Речь шла о бывшем герцоге Филиппе Орлеанском, который теперь под именем Филиппа Эгалите заседал среди депутатов-монтаньяров. Ведь в случае казни Людовика XVI он автоматически становился возможным претендентом на трон, если по новой конституции Франция станет монархией. Бюзо тем самым давал понять, что монтаньяры, которых уже до этого обвиняли в стремлении к диктатуре, могут вынашивать и роялистские замыслы. Иначе зачем им держать в своих рядах принца крови из дома Бурбонов? Робеспьер считал, что надо согласиться с предложением Бюзо, чтобы снять все подозрения. Но Марат был другого мнения: «Не дадим себя дурачить, не позволим сторонними комбинациями затемнять смысл великого революционного акта, который мы собираемся совершить!»

Но самый коварный маневр Жиронды состоял в том, что после вынесения смертного приговора этот приговор следовало передать на утверждение народа. 40 тысяч первичных собраний должны были бы заново решать то, что решал с таким трудом и напряжением Конвент. Под внешним демократизмом здесь скрывалось намерение развязать гражданскую войну. Какую лакомую пищу дало бы это роялистской пропаганде для возбуждения жалости к королю-мученику! Пришлось бы обсуждать все события Революции, вроде сентябрьских избиений. Под судом контрреволюционеров оказалась бы вся революция в то время, когда самые активные патриоты отправились на войну. Избиратели сказали бы себе: раз Конвент не решается принять на себя ответственность за роковое решение, то почему мы должны быть смелее Конвента?

Жирондисты рассчитывали использовать свои связи в провинции, мобилизовать верных людей и обрушить на парижских анархистов, как они называли монтаньяров, ярость, которая уничтожит их. Робеспьер, гневно разоблачая Жиронду, изображал такую картину осуществления их коварного замысла: «В то время как все самые мужественные граждане проливали бы кровь за отечество, подонки нации, самые подлые и развращенные люди, все ползучие гады сутяжничества, все надменные буржуа и аристократы, все люди, рожденные для раболепия и угнетения под властью короля, став хозяевами собраний, покинутых благородными, но простыми и бедными людьми, безнаказанно уничтожили бы все созданное героями свободы, обратили бы их жен и детей в рабство и одни нагло приняли бы решение о судьбах государства».

Да, в Конвенте, разоблачая противника, не стеснялись в выражениях. Особенно Робеспьер умел изобразить замыслы своих врагов в такой осязаемой форме, с неизбежными преувеличениями, что это доводило дебаты до высшей степени напряжения. Ведь противники, то есть жирондисты, подкрепляли идею отсрочки приговора королю путем обращения к народу на первый взгляд совершенно неотразимыми доводами. Это в особенности проявилось в использовании ими внешнеполитического фактора. В самом деле, разве казнь Людовика XVI не усилила бы ненависть других королей Европы к революции, разве не возросла бы их агрессивность в войне против Франции? Безусловно, так и должно было случиться, и тогда Франция, в верности которой клялись жирондисты, вынуждена будет вести невероятно тяжелую войну против всей Европы. Лучший оратор Жиронды Верньо красноречиво рисовал грядущие неизбежно тяготы отечества: «Естественным ходом событий, даже самых благоприятных, оно будет принуждено делать усилия, которые его истощат. Его население сократится, ибо война унесет огромное количество мужчин, не будет ни одной семьи, которая не оплакивала бы отца или сына; земледелию вскоре не хватит рабочих рук, мастерские будут покинуты; истощение вашей казны потребует новых налогов; общество, уставшее от нападок могущественных врагов за рубежом, от внутренних потрясений, вызываемых партийными группировками, впадет в смертельное изнеможение».

Но если, по мнению Верньо, война ведет к таким последствиям, то почему же он сам и его жирондистские друзья сделали все для вступления Франции в столь опасную игру? Далее, если казнь короля вызовет резкое расширение и усиление войны, тогда почему же жирондисты не хотят, чтобы Конвент воздержался от осуждения Луи Капета? Только для того, чтобы не Конвент, а сам народ взял на себя ответственность? Однако процесс суда над королем даже в Конвенте оказался невероятно сложным и острым. А если он будет перенесен в десятки тысяч местных избирательных собраний, то вопрос о судьбе короля может просто вызвать гражданскую войну. Все делалось с одной целью: уничтожить монтаньяров. Если народ не утвердит смертный приговор, то монтаньяры, активнее всех требовавшие казни, понесут за это ответственность, на них обрушится ярость, а торжествовать будет Жиронда! Замысел был настолько ясен, он так явно противоречил, угрожал революции, что это поняли все. Очень быстро в нем разобрались депутаты Болота. А они вовсе не хотели реставрации Старого порядка, они дрожали за приобретенные ими церковные земли.

Критической вехой, наметившей переход большинства Конвента на сторону монтаньяров, оказалась 4 января речь Барера, одного из самых гибких и ловких политиков Конвента. Чаша весов теперь явно склонилась в сторону рокового приговора.

Не помогли новые уловки, тайные интриги, шантаж, угрозы. Большинство понимало, что благо Революции требует смерти короля. Это, впрочем, не исключало чисто человеческих эмоций, проявления к Людовику сочувствия не как к королю, а как к человеку. Кто бы мог думать, что на это способен Марат, «кровожадность» которого многих давно пугала? Что Эбер, издатель «Пер Дюшен», человек не менее резких крайностей, способен расплакаться, глядя на короля?

14 января наконец решили прекратить прения и начать голосование. По трем вопросам: виновность, обращение к народу, мера наказания. Долго, мучительно проходила эта процедура, особенно долгая из-за того, что голосование сделали поименным и многие при этом высказывали свои мотивы и соображения. Всего было четыре голосования. Виновным короля признал единодушно весь Конвент (только пять воздержавшихся). Сразу после этого отвергли, хотя и меньшим большинством обращение к народу. Заговор Жиронды – использовать процесс против монтаньяров – провалился. Тогда 16 января жирондист Ланжюине попытался хотя бы спасти жизнь короля, предложив установить для принятия решения о казни большинство в две трети голосов. Но Дантон добился голосования простым большинством. Наконец 19 января отвергли предложение об отсрочке казни.

При поименном голосовании Дантон сказал: «Я отнюдь не принадлежу к тому множеству государственных людей, которые не знают, что на тиранов не опираются, которые не знают, что королям наносят удар только в голову, которые не знают, что от королей Европы нельзя ничего добиться иначе, как силой оружия. Я голосую за смертную казнь тирана».