Текст книги "Монтаньяры"

Автор книги: Николай Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 42 страниц)

Нетрудно представить, что испытывал Робеспьер, вынужденный присутствовать при всем этом изощренном издевательстве над столь близкими его сердцу религиозными идеалами. Он понимал также, что Фукье-Тенвиль в Революционном трибунале превратит все дело в спектакль, в котором главным действующим лицом окажется именно он, Неподкупный!

Робеспьер прежде всего попытался отвратить нависшую над ним угрозу публичного поношения и заменить Фукье-Тенвиля более преданным человеком. Это ему не удалось. Его коллеги по Комитету воспротивились также изъятию дела из трибунала. По этому поводу возникали столь бурные споры, что под открытыми из-за жары окнами Комитета собиралась толпа. Перенесли заседание в другое помещение, этажом выше. В конце концов Робеспьеру удалось добиться отсрочки слушания дела Тео. Но он понимал, что под него подложена мина замедленного действия. Вообще отношения между триумвиратом и остальными членами Комитета общественного спасения достигли такой остроты, что 29 июня Робеспьер хлопнул дверью и перестал являться на его заседания. Его не увидят в Комитете до 23 июля. А это была решающая пора для судьбы Неподкупного, для всех монтаньяров. Впоследствии Бийо-Варенн скажет: «Он дал нам время договориться о том, как свалить его».

Между тем после принятия закона 10 июня (22 прериаля) наступил Большой террор. Большим он был не потому, что казнили опасных врагов Революции. На эшафот отправляли как раз людей маленьких, неизвестных, преимущественно бедняков. В тюрьмах Парижа скопилось восемь тысяч «подозрительных». Под предлогом опасности заговора в тюрьмах на гильотину посылали партиями по 50 и более человек сразу. Не хватало палачей, потребовались новые кладбища для обезглавленных тел.

Ежедневное зрелище верениц телег с осужденными, проезжавших через весь центр Парижа от Консьержери до площади Революции, создавало атмосферу ужаса. Тогда перенесли гильотину на восточную окраину, на Тронную заставу. Теперь телеги с осужденными тянулись через Сент-Антуанское предместье, и бедняки видели, что жертвами оказываются не пресловутые аристократы, а такие же простые люди, как и они сами. За четырнадцать месяцев террора до принятия Прериальского закона в Париже казнили 1251 человека, а за шесть недель после введения в действие «закона Робеспьера» и до 9 термидора – 1378 человек.

Среди историков нет единства; они спорят о роли Робеспьера во время Великого террора. Есть биографы, считающие Робеспьера вообще непричастным к нему. Его противники якобы специально устраивали нескончаемые казни, чтобы скомпрометировать Неподкупного. Но как же объяснить Прериальский закон, навязанный Робеспьером? Его постоянные требования усилить террор и отсутствие предложений о его прекращении? Наконец, совершенно невозможно вычеркнуть из истории его идею очищения не только Конвента и других государственных институтов, но и всей Франции. Вот что он сказал в Конвенте 26 мая 1794 года: «Во Франции существуют два народа. Один народ – это масса граждан, чистых, простых, жаждущих справедливости, это друзья свободы, это доблестный народ… Другой народ – это сброд честолюбцев и интриганов, это болтуны, шарлатаны, плуты, которые везде появляются, преследуют патриотизм, захватывают трибуны, а часто и общественные должности, злоупотребляют образованием… До тех пор, пока будет существовать эта бесстыдная раса, республика будет несчастной и шаткой».

Итак, нет сомнения, Робеспьер на свой манер возрождает деление граждан на пассивных и активных. Последние подлежат уничтожению. Таков финал его политической философии.

Впрочем, сделав все, что он мог для ее осуществления, Робеспьер равнодушно и мрачно созерцает этот процесс.

Макс Галло, самый «психологический» биограф Робеспьера, так описывает его поведение во время Великого террора: «Политическое осознание размаха оппозиции, предчувствие, что поражение и смерть будут концом этой решительной борьбы, придают последним террористическим мерам Робеспьера, которые он проводил и защищал, самый крайний характер, поскольку чувство безнадежности лежит в их истоках и существе… Он закрывается в Бюро общей полиции Комитета общественного спасения, он изучает доносы, полицейские доклады, он решает конкретные дела о проведении арестов. Это тоже знаменательная манера быть одному, форма отказа от реальной политической борьбы. Он предпочитал эту абстрактную, зачаровывающую деятельность бюрократических репрессий, когда одним росчерком пера решал вопрос об аресте какого-нибудь подозрительного или об освобождении другого… Свидетельство фактического отречения, беспомощности и признания поражения».

Тот факт, что Робеспьер временами осознавал тупик, в который он попал, и выражал это сознание постоянным напоминанием о своей готовности к смерти, бесспорно, делает ему честь. Ибо ситуация была необычайно сложной. Ее удачно определил Фридрих Энгельс, который писал: «К концу 1793 г. границы были уже почти обеспечены, 1794 г. начался благоприятно, французские армии почти повсюду действовали успешно. Коммуна с ее крайним направлением стала излишней; ее пропаганда революции сделалась помехой для Робеспьера, как и для Дантона, которые оба – каждый по-своему – хотели мира. В этом конфликте трех направлений победил Робеспьер, но с тех пор террор сделался для него средством самосохранения и тем самым стал абсурдом».

Как же выйти из этого абсурда? Вот этого Робеспьер не знал, не мог понять. К тому же он сам запустил в ход механизм, шестерни которого втянули его, и остановить их он был не в состоянии. Неподкупный судорожно бьется в паутине собственных интриг, с отчаянным инстинктом самосохранения пытаясь спастись за новой горой трупов…

Война продолжала оказывать решающее влияние на политическое положение в Париже. Каждое серьезное изменение на фронтах сказывалось в столице. 26 июня французские войска под командованием генерала Журдана в жестоком сражении разгромили под Флерюсом армию герцога Кобургского. Сен-Жюст, загнавший нескольких лошадей, явился 29 июня на заседание Комитета общественного спасения. Он рассчитывал на лавры победителя в борьбе против Карно, которая шла уже давно. Честолюбивый молодой человек мечтал о славе полководца. Близость к Робеспьеру позволяла ему часто выезжать на фронт в роли комиссара Комитета с неограниченными полномочиями, и его действия породили целую легенду. Действительно, Сен-Жюст проявлял большую личную смелость, не раз отважно участвовал в боях. Но это, естественно, не могло заменить отсутствия специальной военной подготовки, знаний и опыта. Систематически, серьезно руководил войной, конечно, Лазарь Карно, образованный офицер и специалист. Дилетантское вмешательство Сен-Жюста в военные дела давно возмущало его. Он негодовал по поводу смещения талантливого генерала Гоша, обвиненного в эбертизме и заключенного в тюрьму. Были у Карно и стычки с Робеспьером, например из-за его покровительства генералу Бонапарту. «Стратегия» Сен-Жюста состояла в применении к генералам постоянной угрозы террором. Он заявлял им обычно: впереди – победа, позади – гильотина! Нередко такие угрозы Сен-Жюст осуществлял. Он часто настаивал на проведении операций любой ценой, не считаясь с потерями. Жюль Мишле писал: «Военная роль Сен-Жюста сильно преувеличена. Французская мания связывать все успехи с центральной властью, инстинкт идолопоклонничества и склонность упрощать историю превзошли здесь все мыслимое».

29 июня Сен-Жюст, вместо ожидаемых им похвал, получил от Карно суровый выговор за безответственный приказ перебросить часть войск Журдана на помощь генералу Пишегрю, что угрожало сорвать победу при Флерюсе. В ответ Сен-Жюст называет Карно «аристократом» и заявляет ему: «Знай, что мне достаточно написать несколько строк обвинительного акта и заставить гильотинировать тебя через два дня».

На лице Карно не появилось и тени страха. Он ответил: «Я покажу тебе, что я не боюсь ни тебя, ни твоих друзей. Все вы смешные диктаторы». Повернувшись к Кутону и Робеспьеру, Карно добавил «Триумвиры! Вы скоро погибнете!» Барер впоследствии напишет: «Это было объявлением войны между Комитетами и Триумвиратом».

Впервые предстояло вести эту войну в новых, трудных условиях. Теперь за спиной Робеспьера уже нет партии монтаньяров, которую он сам довел до разброда, нет Коммуны и санкюлотов, потерянных после казни их вождей и из-за новой социальной политики, и, конечно, нет всесильных Комитетов, большинство членов которых – его враги. Остается одно проверенное средство: сплочение Конвента против нового заговора врагов народа. Но все заговорщики уничтожены в драме Жерминаля. Следовательно, нужны новые. Откуда их взять? Достаточно использовать проверенный опыт превращения в «заговор» любых проявлений несогласия с Робеспьером. Вот почему в апреле отзываются из департаментов самые одиозные из «проконсулов» – Фуше, Баррас и Фрерон, Тальен, Каррье. Одни из них прославились своей жестокостью, другие коррупцией…

1 июля Робеспьер объявляет в Якобинском клубе, что готовится новый заговор «негодяев и агентов иностранных держав… Эта партия выросла из обломков всех остальных». Очень удобная формула, позволяющая создать «амальгаму» из людей, совершенно друг с другом не связанных. Но теперь новые условия; «заговор» обосновать труднее, и никакие имена не называются. За исключением одного: Жозефа Фуше.

Это давний знакомый Робеспьера, еще по Аррасу. Он стал депутатом Конвента и сначала из-за присущей ему крайней осторожности занял место среди жирондистов, которые тогда были в большинстве. Уже во время процесса короля Фуше переходит к монтаньярам. С самого начала он возбудил неприязнь Неподкупного своей независимостью. Он не проявил никакого желания связывать свою судьбу с человеком, будущее которого казалось таким неопределенным. Фуше вообще служил воплощением хитрости, сдержанности. Он даже ни разу не выступил в Конвенте. Затем Фуше охотно поехал комиссаром в Нант, Невер и Мулен. И здесь он прославился крайне левыми действиями; летом 1793 года это было в моде. Никто не заходил так далеко в покушении на интересы богачей ради бедняков. Он стал также яростным дехристианизатором. Ему принадлежит авторство знаменитой надписи на кладбищах: «Смерть – это вечный сон».

После подавления роялистского мятежа в Лионе декрет Конвента о полном уничтожении города сначала поручили выполнить Кутону, проявившему мягкость и либерализм. Тогда-то в Лион послали для настоящей расправы Колло д'Эрбуа и Фуше. Главную роль играл, конечно, Колло, у которого были давние счеты с Лионом. В далеком прошлом, когда Колло был актером, его здесь однажды освистали и прогнали со сцены. Да и вообще Колло представлял собой весьма колоритную личность. Вот как писал о нем Жюль Мишле: «Колло воплощал пьянство, даже натощак, искренние или притворные шумные вспышки, смех и слезы, оргию на трибуне. Самый страстный из темпераментных людей, он наводил страх даже на своих друзей». Естественно, что Фуше, всегда предпочитавший действовать в тени, не вызывая шума, оказался на втором плане в проведении тех страшных репрессий, которые принесли ему прозвище «палача Лиона». Вдвоем с Колло они изобрели «молнию» – расстрелы связанных по 50 и более человек картечью из пушек. Так они уничтожили более полутора тысяч человек. В декабре 1793 года, когда в Париже против террора выступили Дантон и его друзья, Колло уехал в Париж отстаивать дело «Святой Гильотины», а Фуше продолжал действовать один.

В апреле его отозвали и потребовали отчета в своей деятельности. Почему только от него, оставив в стороне Колло? Неподкупный не хотел связываться пока с членом Комитета общественного спасения. Фуше казался ему легкой добычей, и здесь-то Робеспьер совершил роковую ошибку, недооценив этого тусклого, незаметного, но втайне страшного врага. Видимо, играла роль личная неприязнь, ненависть Робеспьера к Фуше. Его раздражала даже давняя попытка Фуше жениться на его сестре Шарлотте, окончившаяся ничем, но позволившая Фуше сохранять дружескую связь с сестрой Неподкупного. Вспомним, что Шарлотта, когда-то учинившая скандал в доме Дюпле, была незаживающей семейной раной братьев Робеспьеров.

Как раз в это время Огюстен писал Максимилиану: «Сестра не имеет ни одной капли крови, сходной с нашей. Я узнал и видел с ее стороны такие поступки, что считаю ее величайшим нашим врагом. Она злоупотребляет нашей незапятнанной репутацией, чтобы командовать нами и угрожать нам скандальными действиями с целью скомпрометировать нас. Нужно принять решительные меры против нее. Необходимо заставить ее уехать в Аррас, удалив таким образом от нас женщину, которая приводит нас обоих в отчаяние».

А вот Фуше сумел сохранить с Шарлоттой какие-то странные отношения, и Робеспьер об этом знал. Но главная причина его ненависти к Фуше в том, что он не мог терпеть малейшего проявления самостоятельности или независимости среди своего окружения. Вернувшись в Париж, Фуше пытается обойти Робеспьера и представляет свой отчет Конвенту, а не Комитетам и терпит провал. Фуше сразу понял, какую силу приобрел Робеспьер, и в тот же вечер он отправляется на улицу Сент-Оноре, где встречает не просто холодный, но явно враждебный прием. Вскоре в знаменитой речи о Верховном существе Робеспьер впервые публично нападает на своего нового врага, хотя и не называет его по имени. Но Фуше продолжает раздражать его; это ничтожество неожиданно оказалось избранным президентом Якобинского клуба!

11 июля Робеспьер произносит необычайно яростную речь против Фуше. Никогда ни один из его врагов не удостаивался такой ненависти. «Я уверен, – говорит Робеспьер, – он является главой заговора, который мы должны уничтожить». У Робеспьера, конечно, нет никаких фактов, но зато сколько ненависти вызывает у него даже невзрачная внешность человека, который, видите ли, не хочет открыто выйти на трибуну и объясниться: «Неужели он боится глаз, ушей народа, боится, что его жалкий вид слишком явно свидетельствует о его преступлениях? Что шесть тысяч обращенных на него глаз прочтут в его глазах всю душу, хотя природа и создала их такими коварно запрятанными? Не боится ли он, что его речь обнаружит смущение и противоречиями выдаст виновного? Всякий благоразумный человек должен признать, что страх – единственное основание его поведения; каждый избегающий взоров своих сограждан – виновен». Робеспьер называет Фуше «низким и презренным обманщиком», одним из «тех, чьи руки полны добычей и преступлениями». «Я высказал эти замечания, – заканчивает он, – лишь для того, чтобы раз и навсегда дать понять заговорщикам, что они не ускользнут от бдительности народа».

Никто в этом и не сомневается. После казней самых знаменитых героев Революции все знают, что Робеспьер способен уничтожить любого из них. Но кто же эти новые заговорщики? Ведь назван по имени только один Фуше. Всем становится не по себе, все охвачены страхом. Кто из депутатов не хлопотал хоть раз за какого-нибудь «подозрительного»? Кто не приобретал с выгодой «национальные имущества»? Кто не произносил неосторожных слов? Да ведь никакой реальной вины и не требуется теперь, когда действует страшный Прериальский закон Робеспьера.

Неподкупный продолжает свою таинственную политику «пустого кресла», свою намеренную полуотставку. Он сидит дома и пишет свою «очистительную» речь, чтобы магией слов (и последующего трибунала с гильотиной, конечно), очистить Конвент, Комитеты, Республику, всю Францию. У него есть время для размышлений. Он не делится ими ни с кем, даже с верными помощниками из триумвирата, с Кутоном и Сен-Жюстом, тревожно ожидающими его указаний. Но он не доверяет больше никому, кроме, пожалуй, своего любимого огромного черного ньюфаундленда по кличке Браунт, в сопровождении которого он ежедневно совершает одинокие прогулки. Впрочем, поодаль следуют его молчаливые дюжие телохранители…

Фуше предпочитает ночные прогулки. Его не видят днем нигде, но он вездесущ, и ему есть с кем и о чем поговорить. Разве Колло д'Эрбуа, вместе с ним громивший Лион, не понимает, что опасность нависла и над ним? А другие бывшие проконсулы, по приказу Конвента и Робеспьера наводившие «порядок» в Нанте или в Аррасе, такие, как Карье и Лебон? Баррас, Тальен, Фрерон, все они чувствуют, что это над их головами занесен нож гильотины. Последние дантонисты Куртуа, Лежандр, Тюрио горят желанием отомстить Неподкупному за трагическую гибель своего вождя. Среди бывших эбертистов не меньшую ярость вызывает память о погибших друзьях. С полуслова понимают Фуше взяточники и дельцы вроде Ровера или Изабо. Робеспьер сумел приобрести, вернее, создать среди монтаньяров немало смертельных врагов, и все они разделяют замыслы Фуше. Монтаньяры давно уже поняли, что Неподкупный отрекся от них, что Гора превратилась для него в досадное препятствие на пути к сближению с Болотом, или, как он ныне предпочитает выражаться, с «добродетельными людьми равнины». Не зря же он бережно оберегает безопасность 73 жирондистов. Его друг художник Давид самоуверенно болтает: «Я думаю, что мы не оставим в живых и двадцати членов Горы».

Ясно, почему Фуше легко находит много союзников среди монтаньяров в предстоящей схватке с Робеспьером. Но их недостаточно для его сокрушения. Надо лишить его поддержки Болота, с которым Неподкупный теперь легко находит общий язык. К счастью, этот немыслимый прежде союз теперь дал трещину, не выдержав удара Флерюса. Победа Журдана не только позволяет, она требует отказа от террора. А все надежды Робеспьера связаны с продолжением террора, который теперь стал совершенно невыносимым для буржуазии.

Беда, что личность Фуше с его прочной репутацией террориста совершенно не пригодна для установления союза монтаньяров с консерваторами Болота. Зато эта задача по плечу консерваторам из самого Комитета общественного спасения, для Барера, Камбона, Карно. Они достаточно сильно ненавидят Робеспьера, чтобы обойтись без одиозной личности Фуше.

Но и здесь он ведет свою таинственную терпеливую работу. В обстановке страха любой слух способен возбудить напуганное воображение. И он доверительно рассказывает одному, другому, что парикмахер Неподкупного из-за плеча своего клиента разглядел страшный список многих десятков имен людей, подлежащих «чистке». Из уст в уста передается рассказ о том, как недавно проходил обед в загородном доме у Барера. По случаю жары гости сняли свои камзолы, оставив их в соседней комнате. Отлучившийся на минуту Карно заглянул в карман известного всем небесно-голубого камзола, где обнаружил страшный список с роковыми пометками. Итак, днем Неподкупный готовится обрушить кару на новых заговорщиков. А ночью они плетут сеть контрзаговора. У них нет выбора: либо погибнуть самим, либо низвергнуть Робеспьера.

9 ТЕРМИДОРА И ГИБЕЛЬ РОБЕСПЬЕРА

Самые близкие люди перестали понимать Робеспьера. Сен-Жюст решил сам что-то предпринять для предотвращения катастрофы. Он охотно пошел навстречу Бареру, когда тот заговорил о необходимости примирения. 23 июля (5 термидора) Комитет общественного спасения и Комитет безопасности собрались на совместное заседание. Присутствовал после долгого перерыва Робеспьер. Казалось, наметилось соглашение. Доклад о политическом положении поручили сделать Сен-Жюсту. На другой день Кутон объявил в Якобинском клубе, что Комитеты вновь работают в полном согласии. 7 термидора Барер в Конвенте произнес несколько лестных слов о Робеспьере, но одновременно сурово осудил тех, кто замышлял новые процессы. Однако на этом же самом заседании Дюбуа-Крансе назвал Робеспьера клеветником и интриганом. Робеспьер к тому же, узнав, что Сен-Жюст согласился в своем докладе не упоминать о Верховном существе, возмутился. Он был неспособен к компромиссу. Примирение оказалось мнимым. Похоже, что оно вообще было тактической уловкой. Не пройдет и года, как Барер расскажет об этих днях: «Мы полагали, что с Робеспьером, который был тогда популярен, надо притворяться, что надо льстить его тщеславию и путем расхваливания побудить его перейти к открытой атаке…»

Он и начинает ее в самых неблагоприятных для него и выгодных для его врагов условиях. Последняя речь Робеспьера не столько политический, сколько психологический документ. Это невольная исповедь окончательно запутавшегося человека, говорящего именно то, что более всего опасно, вредно для него самого, для интересов представляемого им дела. Но, в сущности, он уже не представляет никого, кроме самого себя, застрявшего в лабиринте обид, претензий, иллюзий и ненависти. Смутно он сознает всю безнадежность своего положения. «О, я без сожаления покину жизнь! – объявляет он. – У меня есть опыт прошлого, и я вижу будущее!.. Зачем оставаться жить при таком порядке вещей, когда интрига постоянно торжествует над правдой, когда справедливость есть ложь, когда самые низкие страсти, самые нелепые страхи занимают в сердцах место священных интересов человечества?.. Некоторое время тому назад я обещал оставить притеснителям народа страшное завещание… Я завещаю им ужасную правду и смерть!»

Неужели только для этого мелодраматического прощания с Конвентом он вышел на трибуну? О нет, это лишь один из его любимых риторических приемов, один из наборов пышных фраз, призванных украсить образ страдальца и мученика. Под их прикрытием он вступает в последний, решительный бой! Но – о ужас! – прежнее, столь эффективное оружие слова отказывает ему. Раньше он улавливал реальные требования действительности, использовал их и добивался торжества самых дерзновенных притязаний. Теперь все обстоит иначе. Ныне он совершенно одинок. За его спиной уже нет прежней партии монтаньяров. Многих он уже уничтожил, а те, которые еще уцелели, поняли, что он хочет расправиться и с ними, подобно тому, как он отправил на эшафот вождей санкюлотов и дантонистов.

Он рассчитывает на помощь депутатов Болота. Но они, охотно помогая ему в борьбе с левыми или правыми течениями Горы, больше не расположены поддерживать его. Они сами опасаются стать очередной жертвой, поскольку он желает и впредь продолжать террор, который они терпели только из-за внешней опасности. Но после Флерюса он им больше не нужен. Особенно им не нужен Робеспьер в роли диктатора, которому для сохранения власти всегда нужны будут новые «заговоры» и новые жертвы. Правда, он пытается очистить себя от обвинений в диктаторских стремлениях. Но кто может поверить ему, если он тут же снова диктует, повелевает и угрожает?

Сначала он заявляет: «Не думайте, что я пришел сюда, чтобы предъявить какое-либо обвинение». Он даже протестует против «гнусной системы террора и клеветы». Уж не самокритика ли это? Напротив, он снова клевещет на Дантона, Шометта, на других революционеров, уничтоженных им. Он много, очень много в трехчасовой речи говорит о своих заслугах в борьбе с этими «чудовищами» и, естественно, требует новых жертв. На этот раз его требование звучит особенно страшно, ибо действует его Прериальский закон. Новая программа уничтожения не имеет границ, ибо он обвиняет практически всех, хотя прямо по именам и не называет обреченных.

Робеспьер угрожает: «Существует заговор; своей силой он обязан преступной коалиции, интригующей в самом Конвенте… Как исцелить это зло? Наказать изменников, обновить все бюро Комитета общей безопасности, очистить этот Комитет и подчинить его Комитету общественного спасения; очистить и самый Комитет общественного спасения, установить единство правительства под верховной властью Национального Конвента, являющегося центром и судьей, и таким образом под давлением национальной власти сокрушить все клики и воздвигнуть на их развалинах мощь справедливости и свободы…»

Какая-то безумная волна страха охватывает всех. Ведь Робеспьер заносит нож над всеми, но заносит обессиленной рукой! Раньше он требовал жертв из рядов Конвента от имени больших Комитетов. Сейчас он выступает только от своего имени! Не называя никого, он тем самым называет всех.

Конвент в оцепенении и возмущении. Сначала следует трусливое предложение отпечатать речь и разослать ее. Но эта привычная мера словно пробуждает Конвент. Немедленно следует протест и требование передать речь на рассмотрение Комитетов. Барер, который еще не определил, куда дует ветер, произносит что-то неопределенное и двусмысленное. Но вот звучит резкое требование назвать имена: «Когда человек хвалится тем, что он обладает мужеством добродетели, он должен обладать мужеством говорить правду. Назовите тех, кого вы обвиняете».

Робеспьер молчит. Поднимается Камбон, на которого Робеспьер откровенно намекнул в своей речи. «Пора сказать всю правду, – сказал он. – Один человек парализовал волю всего Национального Конвента: это человек, который только что произнес здесь речь, – это Робеспьер». Камбон отвергает все туманные обвинения. Его поддерживают Бийо-Варенн, Вадье и многие другие. Один Кутон пытается что-то сказать в защиту своего патрона. Конвент отменяет решение напечатать и разослать речь. Это небывалый провал Неподкупного, а в условиях того дня – катастрофа.

Камбон, один из самых солидных и честных монтаньяров, вынужденный вступить в борьбу против Робеспьера, давно уже понял, что стоит вопрос о жизни и смерти. Он каждый день посылает матери газету, чтобы дать ей знать, что он жив. 8 термидора он написал карандашом на очередном номере: «Завтра либо я буду мертв, либо Робеспьер».

События развертываются в бешеном ритме. Поражает противоречивость в поведении Робеспьера. С одной стороны, он отрекается от всего, даже от жизни. В его словах крайний пессимизм, отчаяние: «Еще не наступило время, когда порядочные люди могут безнаказанно служить родине…»

Но, с другой, он продолжает действовать и бороться. В тот же день 8 термидора идет в Якобинский клуб, чтобы второй раз прочитать свою огромную речь. Зал полон, и его горячо приветствуют. Бийо-Варенн и Колло д’Эрбуа пытаются выступить с оправданиями, но вызывают лишь взрыв яростного негодования. «На гильотину!» – кричат им и силой выталкивают из зала. Здесь господствуют люди, преданные Робеспьеру, председатель Революционного трибунала Дюма, его заместитель Кофиналь, мэр Парижа Флерио-Леско, назначенный вместо Шометта Пейян. Они не только ничего не делают, чтобы успокоить зал, напротив, пытаются внушить идею необходимости восстания против Конвента. Они уговаривают Неподкупного активно действовать против Комитетов. Но Робеспьер колеблется. Многие видят в его нерешительности в роковые дни термидора проявление якобы присущей ему страсти к соблюдению законности. В действительности он давно уже действует наперекор законам. Все его дела и слова за последние месяцы открыто, демонстративно направлены против принципов Декларации прав и конституции. Требования ввести ее в действие он объявляет преступлением. Дело объясняется его постоянной трусостью. Вспомним, как в ходе всех революционных кризисов он скрывался и выжидал. Он человек слова, но не дела.

Успех в Якобинском клубе успокоил его, и он решил, что на его стороне поддержка народа. Но он не учитывал того, что Клуб давно уже перестал быть народным обществом и стал собранием чиновников бюрократического аппарата, созданного им самим. Как раз в эти дни он окончательно терял поддержку народа, не забывшего ни расправы над «бешеными», ни казней Эбера, Шометта, вождей кордельеров. В первые дни термидора арестовали видного руководителя санкюлотов Легре, бывшего военного министра Бушотта. Любимый народом мэр Парижа Паш, смещенный Робеспьером, уже сидел в тюрьме. Каждый день Революционный трибунал отправлял на гильотину в среднем по 50 человек, подавляющее большинство которых составляли бедняки. 5 термидора объявили ставки максимума заработной платы. Рабочие теряли до половины заработка. О народе, о его нуждах, настроениях и заботах Робеспьер, как и раньше, судил по своему квартирохозяину Дюпле. Другого народа он так и не узнал и в лучшем случае пользовался народными движениями для продвижения к власти.

В полночь 8 термидора Робеспьер, довольный своим успехом в Якобинском клубе, спокойно вернулся домой, надеясь завтра добиться законного триумфа в Конвенте, где должен выступить с докладом Сен-Жюст. В крайнем случае, его поддержат Коммуна и Якобинский клуб.

Но многие в эту ночь не спали. Действует Комитет общественного спасения. Он упраздняет главное командование Национальной гвардии Парижа, во главе которого стоит Анрио, человек Робеспьера. Вместо этого создают новую систему: командовать по очереди будут шесть начальников легионов. Национальная гвардия обезглавлена, на случай, если Коммуна попытается использовать ее против Конвента в защиту Робеспьера. Бийо-Варенн и Колло д'Эрбуа (завтра он будет председательствовать в Конвенте) решили действовать там точно так, как с ними поступили только что в Якобинском клубе, откуда они еле унесли ноги. Конечно, Жозеф Фуше в эту ночь хлопочет особенно активно, хотя днем раньше он похоронил свою маленькую дочку. Бешеную активность развернул Тальен, еще один из «проконсулов» в черном списке Робеспьера. Недавно его прекрасную возлюбленную Терезу Кабаррюс по приказу Робеспьера заключили в тюрьму. Он только что получил от нее записку: «Полицейский чиновник объявил мне, что завтра меня отправят в трибунал, то есть на эшафот. Как это не похоже на прекрасный сон, который я видела сегодня: Робеспьера уже нет, а двери тюрьм открыты. Но из-за вашей трусости скоро во Франции не останется никого, кто смог бы это осуществить». Нет, Тальен докажет, что есть еще смелые мужчины и не зря его Тереза получит прозвище «Нотр-Дам де Термидор» – «Божья матерь Термидора».

9 термидора (27 июля) 1794 года в Конвенте происходит небывало драматическое заседание. Много политических сражений выиграл здесь Робеспьер. Но на этот раз он, судя по его вчерашней речи, сам далеко не уверен в успехе. Зато многие другие в зале точно знали, что произойдет, ибо договорились играть определенную роль в предстоящей битве. Виктор Гюго называл 9 термидора «трагедией, завязка которой была в руках гигантов, а развязка в руках пигмеев». Действительно, в конфликте, вызванном Робеспьером, решающая роль выпадет на долю какого-то Тальена! Еще Марат называл его «алчным интриганом, ищущим добычи». Но сегодня именно у Тальена множество союзников, а Робеспьер одинок. Даже Сен-Жюст, всегда выступавший в согласии с волей Неподкупного, на этот раз ведет свою игру. Да и дадут ли ему возможность выложить все козыри? Он успел подготовить свой доклад, и ровно в полдень он на трибуне начинает читать его: «Я не принадлежу ни к какой клике и намерен бороться против любой из них. Они будут действовать до тех пор, пока конституция не поставит им преграды и не подчинит окончательно человеческую гордость господству политической свободы…»