Текст книги "Монтаньяры"

Автор книги: Николай Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 42 страниц)

Неожиданно король приобретает невольного, но зато более верного союзника политике войны там, где были его злейшие враги. В лагере революционеров! По иронии истории, им оказался Бриссо, один из тех, кто в дни Вареннского кризиса выступил за республику. А. Олар утверждал, что Бриссо тогда «был популярен и уважаем в той же степени, как Робеспьер». Но Робеспьеру было далеко до этого маленького ростом человека с длинным бледным лицом по части удивительно богатой и живописной биографии. Он побывал во многих странах, даже в Америке, написал множество сочинений, испытал фантастические приключения. Поистине в его жизни были факты на любой вкус: от бескорыстно-благородных поступков до деятельности в качестве тайного полицейского агента. Правда, последнее не доказано, впрочем, как и многое другое. Во всяком случае, это был талантливый, но сумбурный и неустойчивый человек. Сравнение его с Робеспьером, которое делает такой знаменитый историк, как Олар, несколько странно, ибо Бриссо прежде всего не хватало главного качества Робеспьера – последовательности, настойчивости, упорства в достижении цели, той особой методичности, а главное – веры в себя, чем в изобилии был наделен Неподкупный.

Так вот, Бриссо 20 октября 1791 года поднимается на трибуну, когда Законодательное собрание обсуждало вопрос об эмигрантах. Он призывает подняться на высоту Революции и уничтожить ее врагов, окопавшихся за Рейном, с помощью победоносной революционной войны. Речь Бриссо пространна (регламента по-прежнему не было), противоречива, сумбурна, но пронизана пафосом и революционной риторикой. Жорес писал, что в этой речи Бриссо показал, «отвратительное опьянение невежеством и высокомерием». Действительно, здесь были и отважные угрозы по адресу всех королей всей Европы, и неумеренное торжество по поводу грядущей победы Революции над старой Европой. Вслед за тем Бриссо на протяжении нескольких месяцев произнес, ратуя за войну, еще много речей на ту же тему. Если все эти речи напечатать, то получится целый объемистый том, к которому можно добавить еще несколько томов речей сторонников Бриссо или «бриссотипцев», как сначала называли жирондистов.

Поскольку у Бриссо была в его концепции определенная логика, воспроизведем ее основные принципы, как их формулировал сам лидер «бриссотинцев».

«Война, – говорил он, – является в настоящее время национальным благодеянием: единственное бедствие, которого можно опасаться, это что войны не будет».

Какова же цель войны? Оборона? Нет, война нужна для закрепления и продолжения революции: «Народ, завоевавший себе свободу после десяти веков рабства, нуждается в войне. Война нужна для упрочения свободы, для очистки ее от пороков деспотизма, для избавления ее от людей, могущих ее извратить».

Бриссо справедливо не верил королю и хотел подвергнуть его своего рода испытанию войной. Король не выдержит этого испытания, предстанет как предатель, и тогда можно будет покончить с монархией: «Сознаюсь, господа: у меня только одно опасение, а именно, что мы не будем преданы. Нам нужны великие измены: в этом наше спасение, ибо в лоне Франции есть еще сильные дозы яда, и нужны мощные взрывы, чтобы удалить их».

Но война должна была, по идее Бриссо и его соратников, решить не только проблему Франции: война призвана распространить революцию на всю Европу, на все человечество. Законодательное собрание, а затем и большинство патриотов решительно поддержали Бриссо. Почему его явная авантюра увлекла людей? Вспомним отчаяние Марата в сентябре, решившего, что Революция погибла. Такие настроения уныния, разочарования, усталости оказались широко распространенными. Даже жизнерадостный Камилл Демулен в октябре выступил в Якобинском клубе с мрачной, обескураживающей речью, в которой он с горечью сказал: «Мы были менее измучены при Старом порядке». Политика Бриссо и была рассчитана на то, чтобы толкнуть патриотов дальше по революционному пути, вызвать с помощью войны новый революционный взрыв. В этом заключалась сильная сторона тактики Бриссо, ее реалистичность. Поэтому большинство патриотов пошли за ним и его друзьями. А король? Внешне он старался не показывать своего нетерпеливого стремления к войне. Но в душе он ликовал, и Мария-Антуанетта радостно восклицает (в узком кругу, конечно): «Дураки! Они не понимают, что это идет нам на пользу!»

Вот в такой обстановке вспыхнувшего военного психоза 28 ноября в Париж вернулся с севера Робеспьер. Он больше не депутат, но зато в Якобинском клубе у него огромное влияние. Его появление встречают аплодисментами и тут же избирают председателем. Еще до своей поездки Робеспьер невероятно быстро сумел не только сохранить, но и укрепить обновленный Якобинский клуб. С 14 октября его заседания стали открытыми и трибуны для публики всегда полны. Чтобы попасть на заседания, люди собирались перед дверями за два-три часа до открытия.

Немало усилий приложил Робеспьер, чтобы наладить работу Клуба. Он действовал методически, стараясь не допускать стихийности и случайности. Подобно тому, как все свои речи он писал заранее, он тщательно готовил и заседания. Приходил всегда одним из первых, проверял протокол прошлого заседания, записывался в список ораторов. Жестами или взглядами Робеспьер давал указания своим сторонникам, которые рассаживались в разных местах зала и по его сигналу либо поддерживали оратора, либо заставляли его замолчать. Правда, эта тщательная организованность выдавала в нем качества человека неуверенного в себе, который в глубине души опасается поражения. Но зато его выступления завершались теперь не просто аплодисментами, а бурей энтузиазма, экстаза, восторга…

Еще в Аррасе Робеспьер узнал кое-что о воинственной кампании Бриссо и его сторонников. 28 ноября он почувствовал в клубе накаленную обстановку, вызванную обсуждением вызывающего, наглого поведения эмигрантов в немецких княжествах. Но он не осмелился выступить против Бриссо. Более того, Робеспьер тоже занял воинственную позицию, заявив в своей речи: «Надо сказать Леопольду: вы нарушаете международное право, если терпите сборища кучки бунтовщиков, которых мы отнюдь не боимся, но которые оскорбительны для нации. Мы требуем, чтобы вы разогнали их в указанный срок, иначе мы объявим вам войну».

Жорес считает, что в речи Робеспьера 28 ноября «есть что-то фальшивое и тягостное. Этот первый период воинственности не был периодом искренности». В данном случае, кажется, Жорес слишком суров к Неподкупному. Дело в том, что он не был человеком внезапных инициатив, порывов, неожиданного вдохновения. Ему требовалось время для размышления, для анализа и систематизации всех данных проблемы войны, которая действительно была очень сложной. Тем более что в данном случае необходимо пойти против течения, в которое Бриссо и его красноречивые соратники вроде Верньо или Инара вовлекли большинство якобинцев. Речь шла о том, чтобы поставить на карту свой авторитет в Якобинском клубе с риском оказаться в изоляции. Можно понять колебания Робеспьера. Занимать нейтральную позицию тоже было нельзя, поскольку нашлись люди, не побоявшиеся первыми разоблачить авантюру войны.

Первым, естественно, оказался Марат, которого не смущали никакие соображения тактики или политической карьеры. 1 декабря он публикует статью: «Придворные плуты меняют тактику. Тайные происки министров с целью вовлечь нацию в пагубную войну». Правда, Марат тоже откликнулся не сразу. Может быть, он надеялся на новых депутатов? Но они не внушали ему доверия, за исключением Инара, будущего жирондиста, которого он в начале ноября даже назвал «Робеспьером нового Собрания». Как раз Инар, между прочим, оказался ярым сторонником Бриссо. Увы, пророк часто ошибался. Марат решительно осуждает воинственного депутата из Страсбурга Рюля, выступавшего за войну ради наказания эмигрантов, чтобы потушить «театральный огонь, дым которого нам докучает». Он говорил, что нельзя далее терпеть и «безнаказанно допускать оскорбления этих отвратительных кривляк, наглость которых заслуживает кнута». Марат увидел в самоуверенности Рюля действие агента Двора. Он пишет: «Чтобы погасить театральный огонь, он советует зажечь факел войны ради редкого преимущества не терпеть беспокойства от дыма». Марат даже упрекает себя за то, что он раньше не обращал достаточного внимания на призывы к войне: «Я глубоко сожалею, что не мог ранее заняться этим делом, дабы раскрыть ловушку; я очень опасаюсь, как бы в нее не попались патриоты, и дрожу при мысли, что подталкиваемое шарлатанами, продавшимися Двору, Собрание само согласится увлечь нацию в бездну».

Особенно интересна статья Марата против воинственной политики Бриссо, появившаяся 14 декабря. Марат уловил революционный замысел Бриссо: начать войну, чтобы двинуть вперед революцию. Последнее отвечает самым сокровенным мечтам Марата. Но он предлагает другую очередность: сначала свергнуть монархию Капетов, то есть Людовика XVI (Гуго Капет – основатель династии, занявшей трон еще в 987 году), а взамен установить республику, которая сможет подготовить страну к войне и предотвратить неизбежные «великие измены», о которых мечтает Бриссо. Марат допускает вступление в войну, только исключительно оборонительную, которую следует начать лишь в случае вторжения врага на территорию Франции. «При первом пушечном выстреле народ закроет ворота всех городов и без колебаний расправится с мятежными священниками, с контрреволюционными чиновниками, с известными интриганами и их сообщниками». Затем надо опустошить деревни, развернуть партизанскую войну в лесах, в горах, на болотах; в городах соорудить баррикады, развернуть подлинно народную войну. Итак, Марат, в отличие от Бриссо, учитывает военную слабость Франции, ненадежность командования. План этого одержимого, даже безумного, как твердили враги, человека несравненно реалистичнее, практичнее, чем отчаянно авантюристические замыслы Бриссо.

Но издание «Друга народа» на этом прерывается на четыре месяца. У Марата нет денег, чтобы платить типографам. Число читателей сокращается из-за общего упадка общественной активности. Правда, «Пер Дюшен» Эбера продолжает издаваться. Ему поможет тот грубо-народный, даже вульгарный стиль балагурства, насмешки, который, прикрывая определенные политические идеи, одновременно развлекает массового читателя. Здесь суровый, даже монотонный стиль Марата, да еще и при отсутствии чисто информационного материала, конкурировать не в состоянии. Но что там Марат: даже Камилл Демулен с его остроумной, блестящей в литературном отношении газетой, тоже не выдерживает и с 12 декабря прекращает издание «Революций Франции и Брабанта».

Марат собирался уехать в Лондон, чтобы попытаться получить там помощь от английских патриотических обществ. Однако не уезжает, о чем свидетельствуют документы. Например, вот этот, датированный 1 января 1792 года: «Прекрасные качества мадемуазель Симонны Эврар покорили мое сердце, и она приняла его поклонение. Я оставляю ей в виде залога моей верности на время поездки в Лондон, которую я намерен предпринять, священное обязательство – жениться на ней немедленно по возвращении, если вся моя нежность казалась ей недостаточной гарантией моей верности, то пусть измена этому обещанию покроет меня позором».

В жизнь Марата входит новая женщина. Она была дочерью простого плотника из Турню, умершего в 1776 году. Спасаясь от нищеты, Симонна и ее сестры Катрин и Этьенет уезжают в Париж и зарабатывают на жизнь сначала в прачечной, затем на часовой фабрике. Сестра Катрин вышла замуж за рабочего-типографщика, который печатал «Друг народа» в 1790 году. Три сестры жили вместе на улице Сент-Оноре дружной, честной, трудовой семьей, душой и телом преданной Революции. У типографщика Марат и познакомился с сестрами, которым он понравился, стал их другом. Нередко он прятался у них от преследований. Но только с осени 1791 года Симонна стала его сотрудницей и другом, хотя эта девушка имела лишь самое примитивное образование: умела читать и писать. Она стала пылкой поклонницей Марата и его революционного дела. В дни жестокой нужды она отдала Марату свои скромные сбережения работницы. А затем к этой дружбе добавилась любовь, которой не помешала разница в возрасте: ему 50, а ей – 29. Говорят, что она не была красивой. Но ведь и Марат не был Аполлоном, к тому же возраст, его болезни… Сначала этот союз несколько огорчил семейство Симонны. Видимо, в связи с этим и было написано процитированное торжественное обязательство Марата. Симонна станет верной подругой Марата. После его смерти она сблизится с Альбертиной Марат: они поселятся вместе, проживут долгую жизнь, свято храня память о Марате и бережно сберегая его бумаги.

Вернемся однако к войне, к авантюристической кампании, в которой, как тогда говорили, Бриссо «зажег солому». Вслед за Маратом к трезвой позиции призывает 3 декабря газета Прюдома «Революсьон де Пари»: «Станьте сначала свободными внутри страны; избавьтесь от внутренней тирании… вместо того чтобы устремляться за пределы страны против сомнительных опасностей». 5 февраля в Якобинском клубе выступил адвокат и журналист, известный своей прямотой и твердостью монтаньяр Жак Бийо-Варенн с большой, тщательно аргументированной речью. Он особенно убедительно разоблачил опасную политику войны. Робеспьер присутствовал при этом, и многие доводы оратора произвели на него впечатление.

Однако поднималась волна революционно-националистического психоза. В Манеже одна за другой появлялись делегации патриотов многих городов, горячо одобрявших курс на войну. 11 декабря в Собрании выступал от имени секции Французского театра (значит, от кордельеров) Лежандр: «Представители народа, приказывайте: орел победы и слава веков парят над вашими и нашими головами! Если прогремит пушка наших врагов, то молния свободы сотрясет землю, озарит мир, поразит тиранов…» Кто мог предвидеть тогда, что из этого ажиотажа когда-то действительно вылупятся орлы; это будут орлы Наполеона, которые растерзают Революцию…

ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ

Угроза войны приобретала все более осязаемый облик, особенно после назначения 7 декабря военным министром графа Нарбонна, авантюриста Старого порядка, любовника мадам де Сталь, салон которой служил центром интриг сторонников Лафайета. Нарбонн «уговорил» короля стать во главе кампании за войну с тем, чтобы обуздать Революцию, поддерживая на словах ее самый революционный лозунг. 14 декабря король в сопровождении Нарбонна явился в Собрание и заявил, что он «как представитель народа» решил предъявить ультиматум курфюрсту Трира, с тем чтобы тот под угрозой войны положил конец сборищам эмигрантов. Речь короля была шедевром лицемерия и наглой лжи. «Пора показать другим нациям, – сказал Людовик, – что французский народ, его представители и его король составляют единое целое». Итак, в один клубок сплелись три разных интриги: интрига короля, надеющегося спровоцировать создание общеевропейской монархической коалиции против Франции; интрига конституционалистов, желающих укрепить монархию и обуздать якобинцев; интрига Бриссо, стремящегося с помощью войны поставить монархию в такое положение, когда она разоблачит себя и ее можно будет заменить республикой.

Нелегко в таких условиях взять верный курс. Гораздо проще следовать по течению, которое уже захватило большинство якобинцев и вначале вовлекло в свой поток и самого Робеспьера. Но это значит последовать за Бриссо, уже выдвинувшимся вперед, потерять собственное лицо, не говоря уже о роли вождя Якобинского клуба. После долгого размышления Робеспьер выбирает свой путь. 12 декабря он занимает в Якобинском клубе позицию, противоположную линии «бриссотинцев»: «Война, – провозглашает он, – самое большое бедствие, которое может угрожать свободе в нынешних обстоятельствах».

Но только через неделю, 18 декабря, Робеспьер выступает уже не в общей форме, а конкретно против Бриссо, хотя пока и не называет его по имени, говоря об «одном патриоте». Тем не менее это явное объявление войны всем сторонникам войны. Речь очень большая, тщательно подготовленная, целый доклад по нашим масштабам. Она производит огромное впечатление своей кажущейся несокрушимой логикой. В самом деле, король занимает явно враждебную демократам позицию, налагая вето на декреты против контрреволюционных эмигрантов и против неприсягнувших священников, открыто сеющих ненависть к революции. Зато он активно поддерживает политику войны, провозглашенную якобинцем и республиканцем Бриссо!

Робеспьер обнаруживает самое слабое место у своего противника: полное совпадение его воинственной политики с политикой Двора, стремящегося использовать войну, чтобы изменить конституцию, укрепить, а то и вернуть прежнюю королевскую власть. Как же может демократ и сторонник революции поддерживать такой заговор? Робеспьер пока не обвиняет «бриссотинцев» в предательстве, прямо называя все своими именами. Но страшный, притом обоснованный фактами намек сделан!

Робеспьер опровергает идеи Бриссо методически, пункт за пунктом. Лидер жирондистов и сам не мог не признавать, что от Двора и генералов-аристократов можно ожидать предательства. Однако он считал, что в этом случае народ поднимется на восстание и покарает заговорщиков. По этому поводу Робеспьер, принципиальный противник «мятежей», заявляет: «Если нас предадут, сказал также тот депутат-патриот, против которого я выступаю, то народ окажется на месте. Да, несомненно; но вы не можете не знать, что восстание, на которое вы здесь намекаете, это лекарство редкое, ненадежное и крайнее». И Робеспьер напоминает печальный опыт расстрела на Марсовом поле, когда народ действительно был на месте, но дело кончилось плачевно для него. Конечно, этот довод убедителен для тех, кого пугает неизбежный риск революционных акций, но не для революционеров…

В ответ на призыв Бриссо к походу на Кобленц, служивший центром эмигрантов, Робеспьер говорит: «Очаг зла не в Кобленце, он среди нас, в нашем лоне. Прежде чем броситься на Кобленц, приведите себя по крайней мере в состояние способности вести войну».

Робеспьер понимал, что сила Бриссо в том, что он сумел вызвать движение патриотов в поддержку войны, что он как бы служил выразителем народного порыва. В противовес этому Робеспьер выдвигает свою концепцию миссии политика-демократа, который не должен идти за слепой толпой, а просвещать ее и вести за собой: «Величие народного представителя не в том, чтобы подлаживаться к мимолётному мнению, возбужденному интригами правительства, но опровергаемому строгим разумом и опытом длительных бедствий. Величие состоит иногда в том, чтобы, черпая силу в своем сознании, бороться одному против предрассудков и клик. Он должен доверить общественное счастье мудрости, свое счастье – своей добродетели, свою славу – честным людям – и потомству».

Заключение речи приобретает особенно зловещий для Бриссо смысл. Робеспьер, по-прежнему не называя его по имени, пророчит ему беду, ибо, как не раз намекает Робеспьер в своей речи, сторонники войны действуют не для блага государства и конституции, а лишь ради своих корыстных, грязных интересов. Здесь вновь появляется все чаще повторяемый Робеспьером мотив морального осуждения противников, их противопоставление людям добродетели, к которым Робеспьер настойчиво причисляет исключительно одного себя: «Мы приближаемся к решающему для нашей революции кризису. Крупные события быстро последуют одно за другим. Горе тем, кто при этих обстоятельствах не освободится от предвзятых мнений, от своих страстей и предрассудков. Сегодня я хотел оплатить родине, быть может, последний долг по отношению к ней. Я не надеюсь на то, что мои слова в данный момент будут иметь большую силу. Я желаю, чтобы опыт не оправдал моего мнения. Но если это даже случится, мне останется одно утешение: я смогу призвать свою страну в свидетели того, что я не способствовал ее гибели».

Присуждая себе заранее лавры ясновидящего, прозорливо предупредившего родину об опасности, Робеспьер действовал безошибочно, наверняка. Ясно, что в войне, в которую Франция вступит неподготовленной, неизбежно, в любом случае будут неудачи и поражения, война обязательно вызовет усиление бедствий народа. И тогда можно будет вспомнить, что ведь был же мудрый человек, который предостерегал нас…

Речь Робеспьера 18 декабря, как всегда, встретили аплодисментами. Но союзников у него оказалось крайне мало. Дантон вначале поддержал Робеспьера. Он говорил в Якобинском клубе: «Да, военные трубы прозвучат! Да, ангел – истребитель свободы обрушится на союзников деспотизма! Но, господа, когда мы должны начать войну?» Когда страна, объяснял он, победит своих внутренних врагов, более опасных, чем сборище эмигрантов на Рейне. Здесь он прямо солидаризировался с Робеспьером. Но это первое его выступление против войны оказалось и последним. В дальнейшем он несколько месяцев наблюдает за дуэлью между Робеспьером и жирондистами, не вмешиваясь в нее. Вообще подавляющее большинство якобинцев оказалось на стороне Бриссо, а Робеспьер был изолирован. Против него выступали наиболее левые, революционно настроенные люди. Изоляция Робеспьера явилась следствием консервативной сути его позиции. Хотя он говорил, что враг не в Кобленце, а внутри Франции, он не призывал ни к каким конкретным действиям против него. Более того, он настойчиво подчеркивал необходимость защиты конституции, то есть выступал за сохранение монархии, которой он сам же и не доверял. Что касается Бриссо, то его план состоял в том, чтобы заменить монархию республикой, когда в ходе войны король неизбежно обнаружит свою антипатриотическую суть. Несмотря на несомненные элементы авантюризма, тактика Бриссо предназначалась для развития революции, тогда как Робеспьер хотел ее законсервировать в рамках конституции 1791 года. Ведь если бы его тактика взяла верх и Франция не вступила бы в войну, то, возможно, восторжествовала бы консервативная тенденция. Таким образом жирондистский авантюризм и идеализм был для левых наиболее реалистическим решением.

Видимо, поэтому Дантон, как и многие другие, воздерживался от поддержки Робеспьера. Однако Неподкупный и не искал союзников, он прямо отвергал их. Искренним поклонником Робеспьера был Марат. Его борьба против войны особенно воодушевила Марата, и в январе 1792 года он настойчиво ищет личной встречи, чтобы разработать и осуществить совместные действия против войны. Марат дал подробный отчет о беседе с Робеспьером 3 мая, когда он возобновил издание своей газеты. «Первым словом, с которым обратился ко мне Робеспьер, – писал Марат, – был упрек, что я частично сам уничтожил необычайное влияние моей газеты на ход революции, обагрив свое перо в крови врагов революции, говоря о веревках, кинжалах, без сомнения, вопреки собственному сердцу, так он предпочитал уверять себя, что это были только слова, брошенные на ветер…»

Марат попытался объяснить Робеспьеру, что влияние его газеты объясняется как раз тем, что он вместо сухого изложения принятых декретов раскрывал вечные заговоры врагов свободы. При этом Марат привлекал читателей именно неистовыми выходками против угнетателей, искренним выражением своего горя, возгласами негодования и ярости, вызванными попытками обмануть народ, ограбить его, заковать в цепи, увлечь его в пропасть. На упреки Робеспьера в излишних призывах к жестокости Марат отвечал, что если бы он мог рассчитывать на народ в столице, то он сам перебил бы каждого десятого из депутатов, одобривших расправу с солдатами, что он сжег бы на костре судей, осудивших участников событий 5-6 октября 1789 года, что после бойни на Марсовом поле он лично заколол бы кинжалом генерала Лафайета, сжег бы короля в его дворце и посадил бы на кол многих депутатов. Марат так завершает свой отчет: «Робеспьер слушал меня в ужасе, он побледнел и некоторое время молчал. Это свидание укрепило мнение, которое всегда у меня о нем было, что он соединяет знания мудрого сенатора с честностью подлинно добродетельного человека и рвением настоящего патриота, но ему в равной степени не хватает дальновидности и мужества государственного деятеля».

Робеспьер позже тоже расскажет об этой встрече, чтобы подчеркнуть, что беседа показала отсутствие какой-либо связи между ним и Маратом: «Он защищал свое мнение, я настаивал на моем».

Действительно, встреча обнаружила между ними пропасть. Тем более знаменательно, что Робеспьер, резко отвергая «крайности» Марата, будет всегда следовать за ним, за его лозунгами, только с опозданием. Страшные насильственные меры, предлагаемые Маратом, заставляют его бледнеть, а впоследствии именно Робеспьер приобретет репутацию самого жестокого деятеля революции, апостола такого беспощадного террора, что от него побледнел бы и сам Марат.

Встреча двух союзников, выступивших против общих врагов, превратилась в диалог глухих. Оба представляли народ. Но для Робеспьера народ – умозрительная абстракция. В конкретном облике народ воплощался для него в таких людях, как Дюпле, состоятельный буржуа с солидной рентой и с солидной собственностью. Марат же сам, всем своим обликом, даже внешне олицетворял бедняков, которые всегда останутся чужды Робеспьеру. Этот респектабельный буржуа инстинктивно морщится при виде грязных, грубых, нищих, пьяных бедняков. Робеспьер-демократ, он даже может допустить, что для бедняков их повседневные социальные нужды важнее политических прав, его тоже возмущают богачи, выгодно использующие революцию, но он остается представителем буржуазии, правда, способным понять и оценить необходимость считаться с бедняками, не нарушая, однако, серьезно интересов буржуазии. В своих бесчисленных речах он только один раз употребит выражение «революция бедняков», да и то в связи с введением всеобщего обучения. Марат же – духовный выразитель этой самой революции. Робеспьер сформировался как юрист, строгий законник; Марат же проповедует бунт против законов. Но – поразительное дело – Марат имеет достаточно широкое сердце, чтобы простить Робеспьеру его холодную отчужденность. В той самой статье, в которой он рассказывает правду о том, как был отвергнут Робеспьером, он пылко, горячо защищает его от нападок жирондистов. Робеспьер не способен проявить такое же величие души и с некоторым презрением отмежевывается от Марата.

Но он не хочет иметь и других союзников, которые по социальной природе ближе к нему. Бриссо настойчиво предлагает ему «священный союз»: «Я хотел бы, – заявляет он, – увидеть во главе народа Петионов, Редереров, Робеспьеров…» Робеспьер предпочитает одиночество. Он вообще не может допустить идею компромисса, сделки. И он отвергает авансы жирондистов с явным презрением. В этом сильно сказывается дух личного соперничества, перерастающий в невероятную ожесточенность.

ВОЙНА

Робеспьер чувствует, что чисто негативное отношение к политике жирондистов обнаруживает его слабость, поскольку он не выдвигает никакой альтернативной программы. Он уединяется на две недели и пытается создать такую программу, которая выливается в его многочасовой речи 10 февраля и издается в виде брошюры: «О средствах спасения государства и свободы».

Спасение, по мнению Робеспьера, может быть обеспечено «не при помощи бедственных потрясений, а применяя мирные средства» для защиты конституции, то есть монархии. Робеспьер совершенно игнорирует рост республиканских настроений и выступает против любого изменения существующего положения: «Подлинная роль Национального собрания не столько в том, чтобы вызывать смену министров, сколько в том, чтобы с разумной и последовательной строгостью пресекать отклонения наличных министерств». Робеспьер предлагает это, поскольку он слышал пожелания назначить министров из членов Якобинского клуба. Итак, он предпочитает министерство из фейянов, которое следует лишь более строго контролировать. Наиболее конкретная мера контроля состоит в принятии декрета о том, что тот из министров, «кто будет непочтительно говорить о народе, будет приговорен к тюремному заключению».

Он требует также усиления гласности работы Национального собрания. По его мнению, «жалкий зал Манежа» имеет недостаточно мест для публики. Поэтому он предлагает построить новое помещение для заседаний: «Пусть на развалинах Бастилии или в другом месте будет воздвигнуто… величественное здание, которое могло бы вместить по меньшей мере десять тысяч зрителей и где народ мог бы удобно и свободно слушать, как обсуждаются его интересы».

Робеспьер также предлагает «простые и великие меры для быстрого распространения гражданского духа и революционных принципов». «Великие» меры сводятся к проведению национальных праздников, в центре которых будет постановка «драматических шедевров», посвященных Бруту, Вильгельму Теллю, Гракху и т. п. В связи с этим Робеспьер обрушивается на театры, где раздается лишь «голос сладострастия». Он предлагает также еще ряд мер в том же духе, например, «обратиться к французам с адресом, достойным нации».

Нельзя сказать, что Робеспьер совершенно игнорирует социальную обстановку в стране. Он слышал о крестьянских восстаниях, вызванных якобы тем, что «двор при поддержке фанатизма старается сеять недовольство среди сельских граждан». В связи с этим он предлагает строго соблюдать принятые декреты о ликвидации феодализма, хотя восстания ширятся именно потому, что эти декреты отменили лишь второстепенные, а не главные феодальные повинности. Он знает также о движении городской бедноты против дороговизны. В связи с этим Робеспьер говорит: «Почему не назначить малую толику из кассы чрезвычайных расходов, которую поглощает двор… для облегчения положения несостоятельных граждан?»

Дальнейшее развитие Революции Робеспьер видит, таким образом, в виде расширения филантропической благотворительности. «Я всегда считал, – говорит он, – что нашей Революции не хватало двух элементов: глубоких писателей… и богатых людей, которые были бы в достаточной мере друзьями свободы, чтобы пожертвовать часть своих богатств на распространение образования и гражданского духа».

Одна фраза Робеспьера в его огромной речи озадачивает, когда он говорит о том, что в случае слабости Национального собрания «я призвал бы меньшинство чистое и мужественное, чтобы раздавить слабоумное и развращенное большинство». Что это значит? Отказ от легальности или от основного принципа демократии, от подчинения меньшинства большинству? Итак, обширная программа Робеспьера свелась к многословной риторике, к внешне эффектным, но наивным, утопичным требованиям вроде проведения праздников и строительства грандиозного зала заседаний.