Текст книги "Монтаньяры"

Автор книги: Николай Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 42 страниц)

Подобного рода красноречивые речи Робеспьер произносил непрерывно. Но фактически он никогда не предлагал ничего, кроме предоставления всем политических прав, в том числе и беднякам, не платящим налога. Практически это ровным счетом ничего не значило. Ведь даже из числа четырех миллионов «активных» граждан своим избирательным правом пользовались не более одной десятой части избирателей.

Тем не менее неустанные тирады во славу народа, воспроизводимые в газетах, передаваемые из уст в уста, создают ему исключительный авторитет и популярность. Прославление добродетельной бедности выглядело как защита ее прав, хотя речь шла лишь о праве гордиться честной и благородной нищетой. Робеспьер связан с народом, но эта связь была односторонней и выражалась в потоке наивных посланий благодарности, которые Робеспьеру направляли со всех концов Франции. Особенно часто обращались с разными просьбами. Так, 19 августа 1790 года Робеспьеру написал молодой человек, просивший сохранить в его местечке торговый рынок: «К вам, кто поддерживает изнемогающую родину против потока деспотизма и интриг, к вам, которого я знаю только как бога по его чудесам, я обращаюсь с просьбой… Я не знаю вас, но вы – большой человек, вы не только депутат одной провинции, вы депутат всего человечества…» Эти неумеренно льстивые строчки, однако, вошли в историю, ибо письмо написал Сен-Жюст – в будущем самый верный и близкий по духу соратник Робеспьера, которому послание явно понравилось и запомнилось…

Робеспьер, проявлявший удивительное политическое чутье, великий мастер парламентской интриги, подозрительный и крайне недоверчивый к людям, с легкостью поддавался на самую низкопробную лесть и обожал фантастические восхваления. Он вел на редкость уединенный образ жизни, хотя в это время у него, естественно, завязались отношения с многими интересными людьми. Взять хотя бы тех, кто обычно собирался у весьма гостеприимного Дантона, где умели весело и умно провести время. Здесь собирались люди, которых можно было бы назвать цветом левой интеллигенции, такие, как Демулен, Фабр д'Эглантин, и им подобные. Но Робеспьер редко бывал здесь, также как, впрочем, у Петиона и других своих коллег. Причем обычно Робеспьер вел себя крайне замкнуто. Так, у Петиона он всегда предпочитал молча играть с собакой. Но вот в начале 1791 года у Робеспьера появляется «друг-патриот» – стареющая графиня де Шалабр. Эта аристократка держала салон, куда приглашала для развлечения своих друзей – разных знаменитостей. А Робеспьер уже стал таким благодаря речам в Собрании. Сначала Робеспьер, получив восторженное письмо, завязывает переписку со старой графиней, затем посещает ее. Письма графини очень любопытны. Это смесь безудержной лести с фантастическими преувеличениями тогдашней политической роли Робеспьера. Читая эти напыщенные послания старой, но игривой дамы, с ее явно притворным патриотизмом, претенциозностью, фальшью, ломанием и позерством, сначала трудно понять, как мог Робеспьер поддерживать эту связь. Макс Галло, автор одной из его новейших биографий, пишет: «Робеспьер любил лесть, обожание, восхищение. При этом он утрачивал критический дух, не замечал искусственности восторгов. Его направляет не разум, но стремление получить знаки одобрения, удовлетворяющие его тщеславие. Он живет ради того, чтобы вызывать уважение и восхищение, он стремится к этому давно и постоянно и готов умереть ради этого». Автор, видный деятель французской социалистической партии, относится к Робеспьеру отнюдь не враждебно, он расценивает все это лишь как «слабости добродетельной политики».

Неужели, кроме роялистского салона, в Париже не нашлось ничего интересного? В действительности общественную активность проявляют многие из тех, кто раньше не поднимался выше дешевого кабака. Кроме народного революционного Клуба кордельеров, возникает множество братских обществ. Здесь бурлила та самая «чернь», которую прославлял Робеспьер в Собрании: поденщики, рабочие, мелкие торговцы, клерки, актеры, подростки, женщины. Часто просто вслух читали купленные в складчину газеты, ну а если появлялся настоящий демократический оратор, то его принимали с восторгом. Возникли объединения вроде «Социального кружка» аббата Фоше, где проповедовались идеи примитивного социализма. В мае 1791 года братские общества объединяются, создают Центральный комитет во главе с другом Дантона республиканцем Робером.

Неподкупный далек от братских обществ, он не принимает их приглашений, опасаясь дружбой со «смутьянами» повредить своей репутации. Он предпочитает выступать с большой общенациональной трибуны Якобинского клуба, хотя он был тогда не народным, а монархическим объединением в основном консервативных людей. Но вот одно исключение: 20 апреля Робеспьер выступает в Клубе кордельеров. Он зачитывает здесь речь, прославляющую народ, которую ему не дали произнести в Собрании.

Большая цитата о народе, приведенная выше, взята как раз из этой речи. Здесь, в народном клубе, она вызывает горячее одобрение. Мистический, почти религиозный образ народа, который риторика Робеспьера окружает божественным нимбом, волнует людей католической страны, веками приученной именно к такому восприятию идей. Впрочем, для Робеспьера обожествление понятия «народ» не является риторическим приемом. Он искренне верит в то, что говорит. Так, он утверждает, что Декларация прав вовсе не творение человеческих умов, а «неизменные декреты предвечного законодателя, вложенные в разум и сердце человека» Богом. Он говорит также о необходимости проникнуться «религиозным уважением к правам людей». Но дело даже не в этой явно религиозной терминологии, а в чисто религиозном, практически просто евангельском представлении о мире, об извечном делении его на богатых и бедных, которое Робеспьер считает естественным и нерушимым явлением, где богатые воплощают неизбежное зло, а бедные – возвышенное добро. Для него бедняк – святой, бедняк чист, он справедлив, добродетелен; бедняк осенен святостью. У Робеспьера не просто отсутствуют какие-либо проблемы понимания социальной и экономической природы мира; она для него просто невозможна, ибо он весь погружен в мир моральных абстракций. Но самое главное в нем – это его убеждение, что именно такое восприятие действительности является истинным, что он один обладает таким образом чудесной способностью и правом быть толкователем, апостолом божественного откровения, правом разъяснять, руководить, направлять, спасать людей. И он действительно личность из ряда вон выходящая, поскольку ему удается убеждать в этом и не одиночек, а все более широкие массы людей.

Естественно, что 20 апреля люди, собравшиеся под сводами монастыря Кордельеров, встречают его проповеди с энтузиазмом. Они принимают решение напечатать текст его речи, ибо «она должна стать учебной книгой новых поколений граждан». Кстати, не это ли и привело его к кордельерам? Возвышенный идеализм его риторики сочетается с трезвым практическим расчетом. Но люди искренне тронуты и направляют ему взволнованный адрес: «Ты, может быть, думаешь, что мы выразили свою любовь к тебе только аплодисментами? Нет, слезами радости мы могли бы воздать тебе за то доброе, что ты стремишься для нас сделать».

Кордельеры не одиноки в восторженном отношении к Робеспьеру. Он действительно получает все больше писем от разных народных обществ. Вот типичные строчки из писем бедняков: «Благородный Робеспьер… открой нам свою душу, чтобы мы могли узнать, как нам себя вести»; «Неподкупный Робеспьер… мы любим тебя… мы уважаем тебя, и ты выражаешь то, что в наших сердцах».

Так зарождается культ Неподкупного. Этому не могут помешать даже факты явного перехода Робеспьера на позиции буржуазии против рабочих. Именно это случилось 14 июня 1791 года, когда Учредительное собрание единогласно приняло закон Ле Шапелье. То был первый крупный конфликт, предвосхитивший на века вперед расстановку классовых сил в новом обществе, рожденном Революцией. В то время еще никто не мог себе ясно и четко представить, что главным социальным антагонизмом будет впредь борьба между капиталом и трудом, буржуазией и рабочими. Тем не менее класс новых, уже не феодальных эксплуататоров с удивительной инстинктивной предусмотрительностью заранее надежно защищает свои позиции, вернее прибыли. Не случайно закон Ле Шапелье будет официально действовать три четверти века.

Произошла эта история летом 1791 года в сравнительно благоприятной экономической обстановке. В Париже шло бурное строительство, и рабочие-строители попытались добиться повышения зарплаты. Бастовали с той же целью рабочие и других городов. В самом деле, почему бы и этим нищим труженикам не рассчитывать на кое-какую свою долю, когда предприниматели так нагло наживались на их труде? Не требовалось никакой такой особой, прямо-таки мистической любви к народу в духе ханжеских проповедей Робеспьера, чтобы увидеть справедливость довольно робких и скромных претензий бедняков. Но Неподкупный словно ослеп и онемел.

Некоторые очень хорошие историки вроде Жана Жореса, которым хочется видеть Робеспьера в роли неустрашимого защитника униженных и оскорбленных, оправдывают его тем, что он якобы не сумел разобраться в том, что происходит. Но это просто смешно, ибо почему же Ле Шапелье сумел разобраться во всем и даже откровенно объяснил в Собрании, что рабочие хотят «избавиться от абсолютной, почти рабской зависимости» от хозяев, защитить свои интересы, что, по мнению этого честного защитника буржуазии, нарушало свободу хозяев, гарантированную Декларацией прав! Предложенный им закон запрещал рабочим любое объединение, любое коллективное требование увеличения платы за труд. Под страхом жесточайших наказаний запрещались забастовки и все виды «сговора» рабочих.

Невозможно было откровеннее сказать, что свобода и равенство, торжественно дарованные каждому «человеку и гражданину», не распространяются на тех самых бедняков, которые штурмовали Бастилию. Вообще существо конфликта рабочие сами очень популярно объяснили в своих письмах, напечатанных за несколько дней в газетах. Об этом писали, например, 560 рабочих, строивших церковь Святой Женевьевы (нынешний Пантеон).

Ясно, что педантичный Робеспьер просто не мог не знать положения дела. Но на этот раз, когда речь шла о самом главном – о хлебе насущном, – не о высоких политических абстрактных материях, у него не нашлось ни слова сочувствия к беднякам, которых он до небес и выше превозносил в десятке речей в предшествующие недели. Бедный Жорес растерянно спрашивает в своей замечательно честной Истории Революции: «Как объяснить полное молчание Робеспьера? Я прекрасно понимаю, что он отнюдь не был социалистом. Но он был демократом и опирался скорее на массу ремесленников и рабочих, чем на промышленную буржуазию».

Действительно, опирался. Но лишь в той мере, в какой это содействовало его патологическому честолюбию. А когда дело доходило до реальных вещей, до хлеба насущного, Робеспьер оказался вместе с Ле Шапелье. Кстати, в 1793-1794 годах Робеспьер достигнет абсолютной власти. Однако закон Ле Шапелье, который называли «страшным» законом, не будет отменен. Почему же рабочие, санкюлоты, которые приобрели после 10 августа 1792 года огромное, иногда решающее влияние на власть, не требовали его отмены? Рабочего класса в его классическом облике времен промышленного капитализма еще не было. Не было и не могло быть и рабочего классового сознания. Иллюзии, порожденные Революцией, причудливо смешанные с предрассудками прошлых веков, составляли очень смутную, противоречивую основу массового сознания. В этих условиях неверно возлагать личную ответственность на великих вождей новой демократии, на монтаньяров прежде всего, на Робеспьера, ибо новая демократия была буржуазной, как и сам Робеспьер всегда представлял буржуазию и находился очень далеко от реального народа, хотя искренне хотел служить созданному его богатым воображением и весьма ограниченным мировоззрением фантастическому «народу». Не надо подражать тем, кто подобно Наполеону считает Робеспьера «козлом отпущения Революции». Он тоже ее жертва.

Известно, что по-настоящему хитер тот, кого никто не назовет хитрым. Робеспьер, всегда объявлявший своих противников «интриганами», сам был прекрасным мастером интриги. Он блестяще показал это в момент, когда завершалась деятельность Учредительного собрания. За два года оно сумело законодательно оформить новое общество. Вместо феодальной абсолютистской монархии возникла буржуазная конституционная монархия. Всемирно-историческая революционная роль Конституанты (то есть Учредительного собрания) бесспорна. В версальском зале Малых забав, а затем в парижском Манеже родилась и возмужала плеяда выдающихся, талантливых законодателей, политиков и ораторов буржуазно-монархического государства. Робеспьер почти один противостоял им всем. И несмотря на свое одиночество, изолированность, он поднимался все выше и выше. Это удавалось ему потому, что каждый раз, сокрушая своих соперников, он опирался на силы других. В успешной борьбе против Мирабо ему активно помогали ораторы «триумвирата». Но затем, заняв место рано ушедшего со сцены «льва революции», именно они во главе с Ламетом, Барнавом, Дюпором, заняли господствующие позиции в Собрании. Устранить их влияние внутри его было безнадежным делом. Тем не менее Робеспьер сумел этого добиться и в конечном счете вычеркнуть их из дальнейшей истории Революции.

Как он, человек неловкий, не умевший заводить связи, необходимые для компромиссов, сумел добиться этого? Швейцарец Этьен Дюмон, живший в первые годы Революции в Париже и близкий к ведущим деятелям Конституанты, писал, что Робеспьер «сохранял мрачный вид, он не смотрел прямо в лицо собеседнику, а в его глазах было какое-то суровое мерцание. Однажды мы разговорились о делах Женевы и его выступлении. Он признался мне, что страдает детской робостью, что всегда дрожит, приближаясь к трибуне, и совершенно не чувствует сам себя, когда начинает говорить».

И вот такой человек вносит 16 мая 1791 года сенсационно смелое предложение. Он требует немедленного принятия декрета, запрещающего депутатам Конституанты выставлять свои кандидатуры в будущее Законодательное собрание. Он требует политического самоубийства от своих коллег. Это предложение, отстраняющее от дальнейшей деятельности наиболее выдающихся людей, выдвинутых народом с началом Революции, людей, которые приобрели уникальный законодательный опыт, какого не будет у тех, кто их сменит, казалось, могло вызвать только возмущение.

Однако оно с самого начала встретило бурный энтузиазм значительной части депутатов! Это были крайне правые монархисты, считавшие своим главным врагом умеренных конституционалистов, особенно людей «триумвирата». Правые, желавшие восстановления абсолютизма, рассматривали их как главную опору нового режима и рассчитывали, что без них он ослабеет. Они рассуждали так: Робеспьер толкает страну к катаклизму, к хаосу, и она в результате устранения либерального большинства упадет как зрелое яблоко в руки короля!

Ведущая газета роялистов, издававшаяся аббатом Руйю, «Ами дю руа» («Друг короля») с восторгом писала: «Никогда Робеспьер не говорил с большей силой и красноречием… Его последовательность и мужество в таких обстоятельствах дают основание верить, что он руководствуется не своими интересами, а высокими принципами».

Монтаньяр Дюбуа-Крансе отметит в своих воспоминаниях: «Я не представлял себе, что Робеспьер так хорошо владеет тактикой Собрания, поскольку это казалось невероятным для человека, посвятившего свои силы и стремления общественному благу… Известно, что роялистские интриганы в Собрании называли его своим человеком, которому давали свободное поле действий для ослабления умеренных, для навязывания большинству политики правых».

Против Робеспьера выступили поэтому не правые, а либералы. Один из триумвиров, Дюпор, говорил: «Те же самые люди, которые каждый день высокопарно говорят о суверенитете народа, растаптывают этот суверенитет».

Робеспьер не стал отвечать сразу на тяжелое обвинение: он знал свою неспособность к экспромту. Но на другой день он зачитывает тщательно подготовленную речь, в которой он касается не конкретных последствий своего предложения, а излагает общие бесспорные формулы: «Франция вполне может существовать, если некоторые из нас не будут ни депутатами, ни министрами… Надо, чтобы интересы и личные стремления законодателей более полно совпадали бы с интересами и стремлением народа, и для этого необходимо, чтобы они сами вернулись к народу… Мы приходим и уходим, преходящи и интриги врагов: но хорошие законы, народ, свобода – остаются».

Устраняя политических конкурентов с помощью декрета о непереизбрании, Робеспьер устранял и самого себя. Он чувствовал себя совершенно истощенным и дошел до крайнего предела своих физических и духовных сил. Основную часть суток отнимали заседания в Собрании, а затем и в Якобинском клубе. Целые ночи Робеспьер сочинял и переписывал свои речи. «Мы победившие, но уставшие атлеты», – признавался он. Робеспьер и сам отказывался от широкой политической деятельности, предусмотрительно подготовив себе должность судьи в Версале и обсуждая в письмах к Бюиссару возможность возобновления адвокатской практики в родной провинции Артуа. Но главный стимул его акции – предчувствие, если не уверенность, что надвигаются грозные события, которые резко изменят ход Революции. Это предвидели многие. Особенно громко и настойчиво их предсказывал Марат.

100 ТЫСЯЧ ГОЛОВ

В январе 1790 года, после «сражения» в дистрикте Кордельеров, Марат уехал в Англию, где его приютил старый друг Брегет. Но он всей душой остается во Франции: с началом Революции она стала незаменимой родиной прежнего скитальца. Он пишет брошюру «Призыв к нации», где снова говорит о необходимости восстания и диктатуры. Марат чаще выступает не только против Неккера и Байи, но и против Лафайета. Затем появляются «Новые разоблачения Неккера» и «Письма» о судебной системе, в которых не было ничего принципиально нового.

Узнав о создании Клуба кордельеров и о провале «дела» против Дантона, Марат 10 мая вернулся в Париж. Оказывается, его популярность не уменьшилась. Напротив, появилось четыре новые газеты под названием «Друг народа».

Первый (106-й) номер подлинного «Друга народа» вышел 18 мая. Откуда нищий Марат достал денег для продолжения своего издания? Этот вопрос историки пока не решили. Высказывают предположение о каких-то английских источниках, о деньгах герцога Орлеанского, наконец, о помощи кордельеров. Последнее – самое вероятное.

Но нельзя исключать и других гипотез, сколь бы страшными они ни показались. Ведь пошел же Робеспьер, несомненный демократ, вместе с крайне правыми в деле о «непереизбрании», со сторонниками восстановления Старого порядка! А они проводили «политику худшего». Ведь нормальное, спокойное функционирование нового режима буржуазной конституционной монархии обрекало на окончательный провал все их надежды на реставрацию абсолютизма. И наоборот, новые острые конфликты, хаос, любая борьба внутри лагеря сторонников Революции играли им на руку. Разжигание страстей «черни» представлялось им особенно выгодным. Разброд, паника, любые эксцессы могли напугать победившую крупную буржуазию и толкнуть ее к союзу с монархией. И почему сам Марат ни словом не обмолвился о том, откуда у него деньги, притом немалые? В июне 1790 года он даже издает в виде приложения к «Другу народа» 13 номеров второй газеты, «Французский Юниус». «Я сражался за родину двумя руками», – с гордостью напишет Марат. В таком невероятно сложном явлении, как Французская революция, много темных, таинственных и необъяснимых вещей. Их еще больше в деятельности вождей Революции.

Теперь тираж «Друга народа» четыре тысячи, газета по-прежнему крайне воинственна: против Мотье (так Марат будет именовать впредь Лафайета после отмены дворянских титулов), против возможной войны, против невежества и легковерия народа, против консервативной социальной политики Конституанты, против всех аристократов, богачей и негодяев, для которых Марат находит самые резкие эпитеты и обвинения. 13 июня он пишет о необходимости «спасительного террора».

Но главное, постоянная тема «Друга народа» – права бедняков. Политические права, то есть право голоса всех без исключения. Социальные права, то есть смягчение имущественного неравенства и экономического порабощения бедняков. По первому вопросу Марат солидарен с Робеспьером. По второму – он видит глубже и дальше, у него есть обостренное чувство социальной справедливости, что отсутствует у Робеспьера, воспринимающего лишь политическую сторону Революции.

Праздник Федерации 14 июля, представлявшийся почти воем триумфом Революции и вызвавший радостную эйфорию простодушных людей, возмущает Марата своим лицемерием и двусмысленностью. Ведь прибывшие со всех концов страны батальоны Национальной гвардии состояли только из «активных» граждан, из буржуазии. Гвардия, возглавляемая либеральным монархистом, овеянным славой «героя двух миров» Лафайетом, легко могла стать орудием расправы с революционным народом. Марат прямо пишет об этом и голосом Кассандры предсказывает угрозу, которая через некоторое время обнаружит свою трагическую реальность. Марат, сам того не ведая, раскрывает раньше всех противоречия внутри третьего сословия, поднимая свой резкий голос от имени «четвертого» сословия.

В конце июля Марат переходит к новой тактике борьбы. Быть может, он решил действовать более гибко, умеренно, ловко лавируя и прибегая к компромиссам? Ничего подобного! Теперь он уже не кричит; он буквально вопит, доходя до еще небывалой силы страсти, ярости и гнева. При этом, кроме газеты, он начинает время от времени использовать метод плакатов, расклеивая их по стенам в разных концах столицы. Теперь он не довольствуется рассуждениями о целесообразности и необходимости народного восстания; он требует немедленного вооруженного выступления. Некоторые историки объясняют это приступом патологической истерики. Даже Жюль Мишле пишет о Марате как эпилептике, маньяке убийства; его страстные призывы он считает исступленным воплем задыхающегося от ярости и ненависти безумца. Великий историк ошибается. Несмотря на свой действительно бешеный темперамент, Марат обладает методикой научного систематического мышления, хотя он и не добился признания как ученый. Он рассуждает крайне эмоционально по форме, но по существу – удивительно логично. Это действительно сильный, большой ум, способный к глубоко обдуманной, рациональной тактике, какой бы парадоксальной она ни казалась на первый взгляд. Возможно даже, что в необычайном сочетании страсти и внутренней логики и заключалась сила Марата. Так вот, новая тактика, казавшаяся кое-кому просто приступом бешенства, в гораздо большей степени основана на глубоком понимании социальной действительности и политической реальности, чем внешне очень рассудочная, но, по существу, утопичная, схоластическая идейная проповедь Робеспьера. Никто так глубоко не почувствовал, что люди, осуществившие подвиг 14 июня 1789 года, а затем совершившие удивительный поход на Версаль, ничего не получили от своей победы, что их обокрали. И он решил объяснить им это трагическое явление и подтолкнуть к борьбе за свою законную долю добычи, пока целиком доставшейся буржуазии.

26 июля на стенах Парижа появился плакат Марата, который демонстрировал его новую тактику. «С нами покончено», – гласил заголовок. В тексте разоблачался страшный заговор двора и аристократов. Марат утверждал, что Людовик XVI готовится бежать на Север Франции, в Компьен, чтобы соединиться с эмигрантами и австрийскими войсками. Марат призывал, не теряя ни минуты, браться за оружие, установить надежную охрану Людовика XVI и его наследника, арестовать «австриячку», графа Прованского (будущего Людовика XVIII), министров, генералов, захватить склады оружия, распределить пушки по дистриктам и т. п.

Торжество деспотизма можно предотвратить, по мнению Марата, только с помощью беспощадных репрессий: «Пятьсот-шестьсот отрубленных голов обеспечили бы вам покой, свободу и счастье; фальшивая гуманность удержала ваши руки и помешала вам нанести удар; она будет стоить жизни миллионам ваших братьев…»

В тот же день, но уже в своей газете Марат публикует статью: «Истинное средство сделать народ свободным и счастливым». Он гневно разоблачает депутатов Собрания, вновь призывает к восстанию и добавляет к своей статье такое заявление: «Если бы я был народным трибуном и имел поддержку нескольких тысяч преданных людей, я отвечаю, что через шесть недель была бы прекрасная Конституция, что хорошо организованная политическая машина шла бы к лучшему, что никакой негодяй не осмелился бы нарушить ее движение, что нация была бы свободна и счастлива, что менее чем через год она будет процветающей и несокрушимой, и так будет продолжаться, пока я буду жить. Для этого я даже не должен действовать; достаточно моей известной преданности родине, моего уважения к справедливости и моей любви к свободе».

Поистине за один день на Париж обрушилось в изданиях Марата нечто фантасмагорическое: разоблачение планов бегства короля, в которое почти никто не мог поверить после праздника Федерации, где король торжественно присягал на верность Конституции и нации (и которые окажутся правдой!), и одновременно невероятное притязание и обещание Марата лично осчастливить Францию, что выглядело действительно бредом сумасшедшего.

29 июля в типографию Марата является полиция, но, не застав его, конфискует кое-какие бумаги и арестовывает старуху, выполнявшую роль сторожа.

Марат скрывается, но 30 июля снова выходит его газета, в которой он жалуется на пассивность народа предместий, не слушающего его призывов к восстанию. Он снова призывает уничтожить тиранов, установить диктатуру, создать подлинный государственный трибунал. Марат обосновывает на этот раз свои призывы к беспощадной расправе с врагами бедняков: «Было бы верхом безумия надеяться на то, что люди, которые на протяжении десяти веков господствуют над нами, безнаказанно грабят и угнетают, добровольно согласятся быть равными с нами». Слова «десять веков» – ключ к пониманию социальной роли Марата. Он вовсе не социалист, не выразитель рождавшегося рабочего класса. Его проповедь звучит от имени угнетенных всех времен. Это тысячелетняя ярость униженных, угнетенных, их стихийная ненависть, гнев, горе, отчаяние и ярость. Лучше всех это понял еще Виктор Гюго…

Зажигательную силу призывов Марата чувствует и буржуазия. 31 июля Учредительное собрание принимает решение «преследовать как преступников всех авторов… побуждающих народ к восстанию против законов, пролитию крови и ниспровержению конституции». Обвинение направлено и против Камилла Демулена, которого за статью в его газете обвиняют в оскорблении короля. Робеспьер, Дюбуа-Крансе, Петион выступают в защиту Демулена. Марата не защищает никто.

Не выступает за него и народ, который, по словам Марата, остается «глух, слеп и усыплен». В действительности народ знает, и любит его. «Друг народа» читают вслух, поэтому реальная аудитория газеты раз в десять больше ее тиража. К Марату бедняки проявляют особое внимание. Конечно, почти буквальное обожествление Марата – дело будущего, плод его мученической гибели. Пока он приобретает популярность, серьезно отличающуюся от известности Мирабо или Лафайета. Они были мифическими идолами толпы; Марат же воплощал образ брата бедняков, особенно с тех пор, как он ведет и на практике образ жизни нищего бродяги, скрывающегося от полиции.

Почему же нет ответа на его призывы к восстанию? Народные восстания – всегда следствие особого психологического состояния народа, к которому его приводят гнев, отчаяние, реальное страдание, страх, пароксизм инстинкта самосохранения. Марат не учитывает конкретного морального состояния бедняков. Он не дает никакого плана восстания, практической, организационной программы. У него отсутствует сама идея организации народного движения. Неизмеримо практичнее действовал Клуб кордельеров, расчетливым тактиком был Дантон. Что касается Робеспьера, то он просто осуждал любые действия «смутьянов», никогда не организовывал народных выступлений, лишь присоединяясь к ним в случае их успеха. Марат воплощает чувства, эмоции, страсть. Никакой программы на будущее. Все очень просто: короткая диктатура и затем всеобщее счастье. Сначала он отводит для диктатора шесть недель, а потом сокращает срок до трех дней… Зато он увеличивает число врагов свободы, которых следует обезглавить, с 500 до 20 тысяч, потом до 100 тысяч, наконец, до полумиллиона. По-видимому, эти цифры, столь часто использовавшиеся врагами Марата, не представляют собой какого-либо рассчитанного плана, а просто служат деталью текстов, написанных в увлечении и продиктованных страстным желанием поднять народ на жестокую борьбу.

Когда говорят о том, что Марат был вынужден скрываться в подполье, то это не образное выражение, а буквальное описание условий, в которых он умудрялся не только скрываться от полиции, но еще и напряженно работать в самых тяжелых условиях. Кто же давал ему убежище? После убийства Марата в 1793 году нашлось очень много охотников присоединиться к славе Друга народа. Но совершенно достоверно, что ему часто и надолго давал у себя или находил у других пристанище мясник Лежандр, один из самых знаменитых монтаньяров.

В письме к Демулену Марат однажды жаловался на «отравленный воздух своего подполья». Но чаще «апостол и мученик свободы» даже гордится тяжкими условиями борьбы. 7 сентября 1790 года он писал: «Надо иметь совсем не возвышенную душу, чтобы не утешаться надеждой вырвать этой ценой двадцать пять миллионов людей из-под ига тирании, угнетения, притеснения, нищеты, чтобы приблизить наконец момент их счастья».

Марат проявляет настоящее мужество, любой ценой выполняя свою миссию. В маленьком кафе на улице Каннет у него свой человек, который связывал его с корреспондентами и читателями. Вопреки всем усилиям полиции газета выходит, громко откликаясь на крупнейшие события. В августе 1790 года волнуются солдаты в Нанси, а затем следует их чудовищно жестокое подавление под руководством генерала Буйе. Марат не только бичует это преступление, он верно предчувствует в нем начало контрреволюционного заговора. И на этот раз прогноз безошибочен: палач Нанси Буйе уже задумал бегство короля в Варенн. Марат возмущен поздравлением, которое король направляет генералу. До сих пор единственной фигурой, избежавшей нападок Марата, был Людовик XVI; Марат монархист, и хотя он не переоценивает личные достоинства короля, его личность оставалась вне критики. Отныне с этим покончено, и в сознании, а значит, и в газете Марата он занимает свое место естественного главы контрреволюции. Уже в начале сентября 1790 года Людовик подписал в сознании Марата свой смертный приговор.