Текст книги "Монтаньяры"

Автор книги: Николай Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 42 страниц)

Вандейское восстание, несмотря на его внешнюю стихийность, с самого начала наводило на мысль об организованном заговоре. Почти одновременно в течение недели после 10 марта вооруженные выступления произошли в десятках мест, хотя у восставших пока одно ружье приходилось на четверых. Большинство использовали вилы, топоры, молоты и все, что было под рукой. Мятежники с самого начала стремились жестокостью посеять среди патриотов страх и панику. В Машкуле, городке из 1500 жителей, убили 542 человека. Их не просто расстреливали, убийству предшествовали зверские пытки.

Когда все это стало известно, 19 марта Конвент единодушно принимает Закон о наказании мятежников. В нем говорилось, что всякий участник контрреволюционного мятежа, даже если он просто нацепит белую кокарду, объявляется вне закона. Если означенные лица будут арестованы с оружием в руках, «они в 24 часа будут переданы в руки палача и преданы смерти». Никакого другого наказания даже не предусматривалось. Наиболее грозные пункты в закон внесли по требованию жирондистов. Однако против смертной казни за простое ношение белой кокарды выступил «кровожадный» Марат. «Мера, предложенная Ланжюине, – говорил он, – самая бессмысленная, самая недостойная человека мыслящего, преданного Республике. Она ведет как раз к уничтожению истинных патриотов. Быть беспощадным следует не к людям, введенным в заблуждение, а к их руководителям». Закон о мятежниках, за который голосовал весь Конвент, создал юридические основания для большинства казней в эпоху террора не только в Вандее, но и во всей Франции.

Теперь с каждым днем создаются в обстановке страха все новые орудия террора. 21 марта принят закон о создании в каждой коммуне страны, а в Париже – в каждой секции Наблюдательных комитетов. Главной функцией таких комитетов вскоре становится выявление и арест «подозрительных». Под эту категорию могли подвести кого угодно. Наблюдательные комитеты, особенно в Париже, будут важными поставщиками жертв гильотины. Очень часто они становились орудием всевозможных злоупотреблений. 28 марта Конвент утверждает закон об ужесточении наказаний эмигрантов и неприсягнувших священников. Любой из эмигрантов, кто будет обнаружен на территории Франции, подлежал смертной казни.

Чистейшим мифом, выдумкой являлись утверждения, что террористическое законодательство весны 1793 года явилось плодом деятельности только монтаньяров или их уступкой «бешеным» и санкюлотам. В действительности – это результат общего критического положения страны. Буржуазия поняла, что ее собственные интересы находятся под угрозой и что придется ради их защиты временно отказаться от обычных либеральных буржуазных принципов. Перед лицом опасности вторжения и восстания в Вандее многие депутаты центра или Болота при всей их ненависти к Робеспьеру и Марату, как и жирондисты, решаются голосовать за крайние революционные меры.

18 марта Барер, выступая от имени этого центра, произнес речь, которая явилась своеобразным манифестом. Он порицал и крайне правых и крайне левых, осудил давление улицы, критиковал сопротивление жирондистов революционным мерам. Барер, самый ловкий из депутатов Конвента, который переживет всех, сформулировал программу из трех пунктов: в исключительных обстоятельствах не управляют обычными методами, и надо принимать революционные меры; буржуазия не может изолироваться от народа, и поэтому надо удовлетворить его требования; однако буржуазия должна сохранить руководство в этом союзе с народом, и Конвент должен проявлять революционную инициативу.

Однако Барер сразу призвал принять декрет, который определил предел уступок буржуазии народу даже в исключительных обстоятельствах. Этот декрет, единодушно одобренный Конвентом, установил смертную казнь всякому, кто будет требовать какого-либо посягательства на земельную, торговую или промышленную собственность. Именно на основе этого принципа и происходило теперь расширение влияния Горы, к которой присоединяется все больше центристов, то есть людей Болота.

Вандея была не последним ударом, который обрушился на осажденную со всех сторон Францию. Таким новым ударом оказались измена и переход на сторону врага генерала Дюмурье – главной военной надежды Республики. Генерал давно был подозрительной личностью в глазах многих. Не случайно Дантон, когда он в начале марта срочно явился из Бельгии в Париж, чтобы потребовать принятия чрезвычайных мер для предотвращения катастрофы на фронте, в своем рассказе о положении дел произнес загадочную фразу по поводу Дюмурье: «История вынесет суждение о его талантах, его страстях и пороках». Дантон знал, что положиться на генерала, с которым он познакомился еще до Революции в масонской ложе «Девяти сестер», можно лишь тогда, когда личные интересы этого авантюриста совпадают с интересами Франции. Но это случалось не всегда, что и побуждало относиться к нему настороженно. Дюмурье вызвал сомнения и дружбой с жирондистами, для которых он был любимым героем, своими попытками оказать влияние на процесс Людовика XVI, ради которого он в январе оставил свои войска и был в Париже. В марте 1793 года, однако, Дюмурье не видели замены и потому вынужденно доверяли этому авантюристу. Не только Робеспьер, но даже Марат, давно предсказавший, что он предатель и пойдет по пути Лафайета, говорили о своем доверии к генералу. После сообщения Дантона и Делакруа, рассказавших о тревожном положении с армией Дюмурье, которой грозило окружение в Голландии, Конвент направил ему приказ вернуться в Бельгию со своей армией, чтобы соединить все французские силы. Дюмурье не выполнил приказа и в ответ прислал наглое письмо, в котором возлагал ответственность за поражения на политику Конвента в Бельгии. Генерал открыто говорил всем, что Конвент – сборище дураков, руководимых негодяями, что надо покончить с анархией и восстановить монархическую конституцию. И все же Дантон, отправляясь в марте снова в Бельгию, говорил о Дюмурье: «Либо я смогу его убедить, либо я привезу его обратно».

Ни убедить, ни предупредить измену Дюмурье оказалось не в силах Дантона. 16 марта Дюмурье потерпел тяжелое поражение в сражении при Неервиндене. После этого он вступил в тайные переговоры с австрийским герцогом Кобургским. Он получил обещание, что австрийцы приостановят военные действия, чтобы дать возможность французскому генералу восстановить «порядок и законность» в Париже. Но Конвент, еще не зная этих подробностей, уже направил для ареста Дюмурье военного министра и четырех комиссаров. Дюмурье сам арестовал их 1 апреля и выдал врагу. Затем он попытался повести свою армию на Париж, но, натолкнувшись на решительный отказ солдат и офицеров, 5 апреля бежал с кучкой верных ему людей к австрийцам. Патриотизм армии еще раз спас Революцию, но Бельгия была потеряна.

Измена Дюмурье, конечно, не могла не вызвать болезненного отклика в Париже. Понятно также, что надо было попытаться не допустить новых раздоров в Конвенте из-за этого, ибо Франция еще больше нуждалась в единстве ее руководства. Жирондисты, тесно связанные с предателем, должны были бы, казалось, быть особенно сдержанными. Но они поддались гибельному для них искушению использовать дело Дюмурье против Дантона. Гибельному, ибо среди вождей монтаньяров именно Дантон старался больше всех не раздувать разногласий в Конвенте и до сих пор относительно сдержанно выступал против Жиронды. Но они безрассудно решили взвалить ответственность за измену Дюмурье на Дантона, хотя не располагали никакими доказательствами какого-либо его попустительства. Итак, будучи сами сильно скомпрометированы, они начали атаку на Дантона.

И он вынужден был объясниться, а это нельзя было сделать, умалчивая о всех известных связях Жиронды с Дюмурье. Сначала он говорил мягко: «Я приведу вам только один факт, а затем прошу вас забыть его. Ролан писал Дюмурье (и именно этот генерал показал это письмо Делакруа и мне): «Вам нужно вступить в союз с нами, чтобы раздавить эту парижскую партию, и прежде всего этого Дантона…» Но давайте опустим занавес над прошлым, нам необходимо единство…»

Это было предупреждение жирондистам о том, что им лучше всего помалкивать о Дюмурье, ибо у Дантона есть что рассказать по этому поводу. Но они не вняли здравому смыслу и еще больше усилили нападки на Дантона, заявив, что это Дантон создал в Конвенте такую обстановку, которая побудила Дюмурье затеять поход на Париж!

И вот только после этого Дантон стал действительно грозен. Еще на ходу, направляясь к трибуне, он бросил: «Негодяи, им хочется свалить свои преступления на меня». А затем он обрушился на Жиронду со всей силой своего темперамента и впервые заговорил об истинной роли жирондистов. И это было неотразимое обвинительное заключение. Он даже прибег к самокритике, рассказав о том, как убеждали его монтаньяры в том, что примирение с Жирондой невозможно, а он все еще на что-то надеялся. «Да, граждане, это моя ошибка. Слишком долго оттягивал я сражение. Но теперь это война, беспощадная война против трусов, которые не осмеливались поразить тирана».

В течение двух часов он последовательно и беспощадно разбирал все дела жирондистов, начиная с того, как они легкомысленно преступно втянули Францию в войну, как пытались сторговаться с королем незадолго до Революции 10 августа, как они пытались использовать процесс короля, чтобы втянуть Францию в хаос гражданской войны.

Монтаньяры с восторгом слушали Дантона, Марат даже привставал на месте и машинально повторял вслух особо резкие и меткие слова оратора. А затем в своей газете «Публицист Французской республики» 3 апреля Марат опубликовал восторженную статью. «Я сожалею, – писал он, – что не располагаю временем для изложения его речи. Замечу только, что она была мастерской и тем более ценной, что содержит взятое Дантоном определенное обязательство бороться отныне с неукротимым мужеством. От этого знаменитого патриота должно ожидать многого, взоры народа обращены на него, и он ждет его на поле чести».

Теперь борьба между монтаньярами и жирондистами вступила в фазу смертельной схватки, которая могла кончиться только гибелью одной из партий.

БИТВА ЗА ВЛАСТЬ

За шумной, лихорадочной общественной активностью, кипевшей повсюду – в Конвенте, в секциях, на улицах, скрывалась беспомощность, слабость высшей власти. Происходила главным образом отчаянная и слепая борьба за власть. На это расходовались энергия и время. Жирондисты обладали большинством голосов в Конвенте, но при решении самых острых и важных вопросов верх брали монтаньяры. Они пользовались мощной психологической поддержкой волновавшегося народа. Под лавиной все новых бедствий и ударов долго так продолжаться не могло.

Измена Дюмурье словно подхлестнула события. «Настал момент спасти государство или допустить его гибель», – заявил Робеспьер в последние дни марта. Но как? «Народ должен спасти Конвент, а Конвент, со своей стороны, спасет народ», – отвечает на этот вопрос Робеспьер. За этой риторической формулой стоит план удаления жирондистов из Конвента, не нанося при этом никакого ущерба его власти и авторитету. Сложная и пока непонятная никому задача. Сначала Максимилиан выдвигал ее туманно и осторожно. 3 апреля вечером он формулирует ее конкретно и резко. Он требует принять действенные меры для спасения родины: «И я заявляю, что первою такою мерою я считаю декрет о привлечении к ответственности тех, кто обвиняется в соучастии с Дюмурье, а именно Бриссо».

В том же выступлении еще одна сенсация, Робеспьер объявляет о своем выходе в отставку с должности члена Комитета общей обороны, органа, контролировавшегося жирондистами. В этот комитет его избрали всего неделю назад. Посидев на трех заседаниях, Робеспьер пришел к выводу о беспомощности органа, призванного осуществлять высшую власть, о том, что комитет служил лишь орудием Дюмурье. Поэтому Робеспьер не хочет «казаться их сообщником».

Но не является ли это отказом от власти? Нет, ибо комитет – всего лишь призрак власти. А реальная власть медленно, но верно ускользает от Жиронды.

Удивительно ослепление тех, кого Марат постоянно с иронией именует «государственными людьми»! Они отказались от постов комиссаров, направляемых Конвентом в департаменты, а затем и в армии. Все комиссары оказались монтаньярами. Изменяется не в пользу жирондистов и состав исполнительного совета, правительства. В феврале они добились смещения монтаньяра Паша с поста военного министра и заменили его Бернонвилем, которого Дюмурье выдал австрийцам. На его место назначается полковник Бушот, министр-санкюлот. Морским министром стал друг Дантона Дальбард. 5 апреля Якобинский клуб направляет циркуляр своим провинциальным филиалам с призывом «обрушить на Конвент дождь петиций» с требованием отозвания «вероломных депутатов», выступавших против казни тирана, то есть жирондистов. Циркуляр подписал Марат, который в этот день занимал кресло председателя. Влияние Друга народа растет: ведь сбылось еще одно его пророчество: измена Дюмурье. Причем с точностью до недели!

Все эти сложные, запутанные, стремительные события до сих пор сохраняют на себе печать таинственности. Как призраки, на политической сцене появляются, а затем исчезают люди, проявляющие историческую инициативу. Но кто был истинным вдохновителем их действий? Часто это остается неизвестным, иногда люди добиваются принятия решения, которое их же в скором будущем и погубит! 6 апреля Конвент учреждает Комитет общественного спасения, которому предстоит со временем стать знаменитым орудием власти монтаньяров. Инициатива его создания принадлежит жирондисту Инару. Еще в марте Конвент согласился сделать Комитет общей обороны более эффективным, сократив число его членов с 25 до 9. Комитет имеет не только новое название, его заседания должны проходить тайно, а решения выполняться немедленно. Среди его членов – только двое монтаньяров: Делакруа и Дантон, которому поручают военные, а затем и дипломатические дела. Остальные члены Комитета общественного спасения – центристы во главе с Барером. Так осуществляется идея, которую еще продолжает лелеять Дантон: власть без участия крайних, умеренных, то есть жирондистов, с одной стороны, робеспьеристов – с другой. Однако все обстоятельства дела даже в этом случае не могут радовать жирондистов, ведь в старом комитете они были хозяевами.

Как и следовало ожидать, жирондисты закричали о «диктатуре». Им ответил Марат: «Свободу должно насаждать силой, и сейчас настал момент, когда надо немедленно организовать деспотизм свободы, дабы смести с лица земли деспотизм королей».

Так родилась знаменитая формула, которую будут, без ссылки на автора, многократно повторять Робеспьер и Сен-Жюст, выражая идеологию тех монтаньяров, кого вскоре начнут называть «робеспьеристами».

10 апреля, после пяти дней молчания (а значит, и пяти дней тщательной подготовки), Робеспьер выступает с новой, более суровой и гневной обвинительной речью против жирондистов, этой «влиятельной клики, которая вступила в сговор с тиранами Европы, чтобы дать вам короля вместе с аристократической конституцией». Неподкупный создает грандиозную эпопею о преступлениях Жиронды, рукою мастера пишет их мрачную историю. Робеспьер говорит о них с презрением, ненавистью, повторяя не в первый десяток раз все те же факты, но в новом словесном обрамлении. С сарказмом говорит он об этих людях, «защищавших права народа так долго, чтобы поверить, что он в них нуждается».

Бичующие слова падают с грохотом, как тяжелые камни: амбиция, зависть, продажность, лицемерие, карьеризм, предательство… Вождь голосом прокурора истории требует, чтобы Мария-Антуанетта предстала перед Революционным трибуналом вместе с Филиппом Эгалите, первым монтаньяром, уже заключенным в тюрьму по требованию Максимилиана.

Верньо выступает с импровизированным ответом: «Это мы умеренные? Разве я не участвовал в событиях 10 августа, Робеспьер, когда ты прятался в подвале?» Напрасно! Максимилиан, как обычно, не ввязывается в полемику, но выносит окончательные приговоры, не надлежащие пересмотру, его суждения бесспорны, ибо он в них убежден. Наивный Жорес отмечает, что в словесной войне Жиронды и Горы много «отвратительных клеветнических измышлений». Великий социалист в связи с этим задается вопросом: а осталось ли у противников в этой смертельной борьбе что-нибудь общее, например, идейные, нравственные ценности, общее достояние Революции, что, по его мнению, когда-то существовало? «Но, – заключает он, – в том состоянии крайнего ожесточения, которое охватило их всех, они уже не верили в это». Однако борьба еще далеко не кончилась. Жиронда от обороны переходит к наступлению.

12 апреля Гюаде, в свою очередь, выступает с длинной речью против монтаньяров, в заключение которой выдвигает обвинение против Марата за его подпись под циркуляром 5 апреля. Как по команде, все жирондисты требуют декрета об аресте Марата. Они выбрали удачное время, большое число монтаньяров командированы в департаменты. Дантон попытался остановить атаку, предложив перенести вопрос в комиссию. Марат проявляет выдержку и молчит. Декрет принят большинством в 226 голосов против 93, причем поименным голосованием. Марат удостоился большой чести: за всю историю Конвента такая процедура использовалась всего два раза – против Людовика XVI и Марата! К Другу народа приближается офицер, чтобы арестовать обвиненного, но окружившие его сразу плотной толпой монтаньяры требуют предъявления мандата. Документ имеется, но он оформлен не по правилам! Как хорошо, что в Конвенте под рукой так много юристов! Марат беспрепятственно удаляется, чтобы скрыться в подполье. На другой день в своей газете он оценивает жирондистов как «сбежавших из сумасшедшего дома, как изменников». В Конвенте 96 монтаньяров подписывают, поднимаясь на трибуну, злополучный циркуляр, чтобы солидаризироваться с Маратом. Однако Дантон даже не шевельнулся, а Робеспьер встал, сделал несколько шагов и вернулся на место.

Правда, он сказал, что, хотя Марат «не является его другом», обвинение несправедливо: «Обвинительный декрет направлен не только против него, но против вас, против истинных республиканцев, против самого меня, может быть». Марат скрывался, но добровольно явился в назначенный день в трибунал, где и был блистательно оправдан. Толпа санкюлотов торжественно принесла его на руках в Конвент, где он спокойно занял свое место. При этом Марат сказал о жирондистах: «Теперь они у меня в руках. Они тоже пройдут с триумфом. Но это будет путь к гильотине». В общем, жирондисты совершили в истории с Маратом еще одну глупость. Тем более непростительную, что сами они уже стали кандидатами в обвиняемые.

Еще в начале апреля Люлье, бывший сапожник, ставший политиком и другом Робеспьера, потребовал от имени секции Бонконсей суда над жирондистами как «сообщниками Дюмурье». А 15 апреля Русселен, друг Дантона, выступил в Конвенте от лица 35 секций Парижа с требованием обвинения 22 главных жирондистов «как явно обманувших доверие своих избирателей».

Так, народ, санкюлоты предлагали монтаньярам поддержку. Великодушный, благородный народ протягивал руку помощи тем, кто совсем недавно клеймил его за стремление к каким-то «презренным товарам», за желание спастись от голодной смерти! Сами монтаньяры тоже сознавали, чувствовали неизбежность уступки народным требованиям. Конечно, это возмущало их буржуазное классовое сознание. От них требовалось несомненное мужество, смелость, а главное – трезвое понимание положения дел. Словом, то, чего не оказалось у жирондистов. Монтаньяры наконец нащупывают единственно верный путь к победе над Жирондой. Еще 26 марта Жанбон Сент-Андре писал Бареру (подсказав тем самым тактику, которую Барер изложит 15 апреля): «У бедняка нет хлеба, между тем как нет недостатка в зерне, но оно спрятано… Настоятельно необходимо дать возможность жить беднякам, если вы хотите, чтобы они помогли вам закончить революцию. В экстренных случаях надо считаться только с великим законом общественного спасения».

Публично и громогласно, в предельно четкой форме, как всегда, ту же мысль выразил Дантон 5 апреля в Конвенте: «Я хочу внести еще одно предложение. Необходимо, чтобы по всей Франции цены на хлеб стояли в правильном соотношении к заработку неимущих. Этим декретом вы одновременно обеспечите народу и его существование, и его достоинство. Вы побудите его всецело примкнуть к революции, вы приобретете его уважение и его любовь».

Вынужден занять позицию и Робеспьер. Он сделал это не прямо и откровенно, как Дантон и другие монтаньяры, а в свойственной ему возвышенной риторической и помпезной форме туманных абстракций. Поводом для него служили не бесчисленные петиции бедняков об их нуждах, а проект новой Конституции, подготовленный комиссией Конвента под руководством Кондорсе. В нем, естественно, содержалась Декларация прав с формулой, гарантирующей право на собственность. Робеспьер забраковал проект, и в то время, когда страну и народ терзали тяжелые известия о поражениях республиканцев в Вандее, когда со всех сторон грозило вторжение врага, когда бедняки городов голодали, а Конвент раздирала жестокая борьба, он произнес пять пространных речей о «вечных» принципах конституции.

Заботы нынешнего дня не имеют значения: «Помните только о вселенной, которая взирает на нас!» Робеспьер отбрасывает все ради создания монумента для будущих веков в виде «вечного закона». В действительности он все это делает именно ради самой злободневной проблемы борьбы с жирондистами, в которой он поразит всех своим величием политического деятеля, воодушевленного лишь высокими идеалами, а не «презренными товарами». Первую речь о Декларации прав, произнесенную в Якобинском клубе 21 апреля и прочитанную второй раз в Конвенте 24-го, он прямо начинает с вопроса о собственности. Нельзя не признать, что рассуждения Робеспьера на эту тему – просто шедевр ловкой политической тактики. Он поистине гениально решает двойную задачу: практически успокоить буржуазию и одновременно морально заклеймить презрением богатых, что понравится санкюлотам, беднякам, разделяющим благородный удел нищеты. «Пусть грязные души, – говорит он, – уважающие только золото, знают, что я отнюдь не хочу касаться их сокровищ, каким бы нечистым ни был их источник. Знайте, что тот аграрный закон, о котором вы столько говорили, лишь призрак, созданный плутами, чтобы напугать дураков… Мы убеждены в том, что имущественное равенство есть химера… Гораздо важнее сделать бедность почтенной, чем осудить богатство».

Но, кроме этой двусмысленной фразеологии, Робеспьер предложил свой проект Декларации прав с такой формулой собственности, которую горячо поддержала бы Жак Ру, Варле, другие «бешеные», все, кто хотел, чтобы Революция дала что-то и беднякам. Она гласила: «Собственность есть право каждого гражданина пользоваться и распоряжаться тою долею имущества, которая ему гарантирована законом».

Из этого положения вытекало, что имущество может быть ограничено какой-то «долей». Значит, могут быть удовлетворены требования о максимальных ценах, о преследованиях скупщиков, об обложении богатых чрезвычайными налогами! Даже требуемый некоторыми «аграрный закон», раздел земли и другой собственности оказывался возможным делом! Правда, забегая вперед, заметим, что когда после уничтожения Жиронды с помощью народа монтаньяры утвердят свою конституцию, то в ней этого пункта уже не будет. Его сформулируют вполне в жирондистском духе. Но кто мог допустить тогда, в конце апреля 1793 года, что речь идет о демагогической приманке, о тактическом маневре с целью привлечения народа на борьбу с Жирондой? Таким образом, Робеспьер тоже шел к союзу с народом, правда, в присущей ему всегда особой манере.

Как это ни странно, но жирондисты, заслужившие прочную репутацию «интриганов», оказались неспособны даже на время покривить душой и призвать буржуазию к временным уступкам санкюлотам, ведь в конце концов монтаньяры в социальной политике и не сделали ничего большего. Но в каком-то ослеплении они отталкивали от себя народ громогласной заботой о буржуазной собственности, причем в самое неподходящее для них время.

Сделал это Петион, тот самый, вместе с которым Робеспьер начинал свою политическую карьеру еще в Генеральных Штатах. В конце апреля в «Письмах к парижанам» он призвал парижскую буржуазию к отпору посягательствам на собственность. «Ваша собственность находится под угрозой, – писал Петион, – а вы закрываете глаза на эту опасность. Разжигают войну между имущими и неимущими, а вы ничего не предпринимаете для ее предупреждения… Парижане, очнитесь наконец от вашей летаргии и заставьте этих ядовитых насекомых бежать в свои щели!»

САНКЮЛОТЫ

Итак, жирондисты наконец поняли то, что уже раньше осознали монтаньяры: судьба событий решается не столько в Конвенте, сколько в народе, практически в секциях, непрерывно заседавших в 48 округах Парижа. Это были странные, необычные собрания людей, проходившие в неуютных залах, иногда в подвалах, часто ночью при колеблющемся свете масляных ламп или дрожащем пламени свечей, отбрасывавших тени еще более причудливые, чем все происходящее. Богатые, «порядочные» люди не любили бывать здесь и смешиваться с чернью. Действительно надо было обладать исключительной страстью, темпераментом, необычайной заинтересованностью в общественных делах, чтобы терять время на выслушивание нередко бессвязной и неграмотной болтовни, прерываемой резкими перепалками и грубыми выкриками. Картину секционной борьбы в Париже трудно представить реально, если не учитывать наблюдавшуюся ранее слабую политическую активность столичного населения. В крупнейших выборах участвовало лишь около десятой части 700-тысячного населения города. Только в трех-четырех секциях, кстати с наиболее богатым населением, проявлялось больше активности. Но чаще собиралось не более сотни человек, а то и меньше. Но зато это были настоящие политические бойцы, одержимые люди, действительно «бешеные». Голосовали открыто, часто просто криками, и санкюлоты, всегда более смелые, чем осторожные состоятельные люди, обычно брали верх. Но вот по призыву жирондистов буржуа устремились в секции. Они сразу убедились, что все выборные должности уже заняты беднотой, часто людьми крайних убеждений. Презрительно третируя долгое время секционные собрания, буржуа упустили время. Добиться перелома настроения в пользу жирондистов теперь уже трудно. Убеждение, что их надо устранить из Конвента, уже укоренилось, а многие сторонники Жака Ру считали, что для пользы дела следовало бы разогнать и весь Конвент, заменив его революционной Коммуной по образцу той, которая возглавила восстание 10 августа прошлого года. Но и в таких условиях буржуазии часто удавалось захватывать руководство, например в секции Елисейских полей. И хотя в целом по Парижу большинство секций оставалось за санкюлотами, соотношение сил колебалось. Ведь была еще и Национальная гвардия, состоявшая из вооруженных граждан. Даже по подсчетам самых левых и самых революционных вожаков санкюлотов буржуазные батальоны насчитывали 160 тысяч человек, они явно превосходили батальоны санкюлотов из восточной и северной частей Парижа. Поэтому в случае прямой атаки на буржуазную собственность и тем более осуществления лозунга некоторых «бешеных»: «Грабь награбленное!», исход дела мог оказаться плачевным для них. Это понимали далее самые яростные из «бешеных» и поэтому не шли дальше требования лишь частичного ограничения частной собственности вроде максимума цен и чрезвычайного налогообложения богатых. Так, Коммуна Парижа по инициативе Шометта установила налог на богатых в размере 12 миллионов на покрытие военных нужд, конкретно на борьбу с восстанием в Вандее. В общем, дальше стихийных рукопашных схваток где-нибудь в Люксембургском парке или на Елисейских полях между богатой молодежью и санкюлотами дело не доходило.

Социальная борьба не выходила из рамок законных петиций секций и Коммуны. Народные представители сами склонялись к компромиссу. Так, депутация граждан предместья Сент-Антуан прямо заявляла 1 мая в Конвенте: «Пусть будет установлен максимум, и мы все будем защищать вашу собственность и еще больше собственность отечества». Однако, чтобы навязать это предложение об условиях сделки, использовалась и угроза: «Если вы их не примете, то мы заявляем вам, что мы находимся в состоянии восстания, десять тысяч человек стоят у входа в зал».

Только в результате такого давления Конвент принял 4 мая декрет о максимуме цен на муку и зерно. Впрочем, до реального выполнения его пройдет еще много времени и событий. Итак, давление народа и собственный интерес буржуазии, отнюдь не заинтересованной в реставрации феодальной системы, определяли социальную политику монтаньяров. Это проявилось даже в таком внешне весьма революционном мероприятии, как заем у богатых на огромную сумму в один миллиард ливров. Министр финансов Камбон, разъясняя буржуазии смысл этого мероприятия, говорил, как бы от имени бедняков, имитируя их соображения: «Ты богат… Я хочу уважать твою собственность, но я хочу вопреки тебе самому связать тебя с Революцией, я хочу, чтобы ты ссудил свое состояние Республике, и, когда свобода будет установлена, Республика вернет тебе твои капиталы». Впрочем, это была вовсе не «жертва» богатых, а выгодная сделка: квитанции займа принимались в уплату при покупке имений эмигрантов. В условиях обесценения денег заем оказался очень выгодным для буржуазии. Если монтаньяр Камбон, богатый коммерсант, рассуждал как деловой человек, то иначе подходил к социальным проблемам Робеспьер.

Даже сугубо материальные, денежные дела, а тем более политические он всегда переносит в область морали. Как и Камбон, Робеспьер стремится усилить общий фронт Горы, буржуазии и санкюлотов. Он говорит 8 мая в Конвенте: «Не различайте людей по их имущественному положению или по их должности, но по их характеру». У него всегда упрощенная, но зато доходчивая и понятная народу нравственная, этическая схема: «Существуют только две партии, партия продажных людей и партия людей добродетельных».

В том же выступлении Максимилиан умудряется с помощью своей удивительной логики внушать, причем на примере собственной личности, как прекрасно быть бедным и какое несчастье быть богатым: «Часть защитников народа позволила себя подкупить. Я тоже мог бы продать свою душу за богатство. Но я в богатстве вижу не только плату за преступление, но и кару за преступление, и я хочу быть бедным, чтобы не быть несчастным».