Текст книги "Монтаньяры"

Автор книги: Николай Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 42 страниц)

«Болотные жабы», как называли депутатов Болота, становятся в его устах «благородным и умеренным большинством». 8 июля в Конвенте Сен-Жюст красноречиво рисует монтаньяров гуманными, а жирондистов – беспощадно жестокими. «Архангел террора», как его вскоре станут называть, выступал проповедником милосердия: «Только мудрость и терпенье могут создать Республику, и ее вовсе не хотели те среди нас, кто мнил успокоить анархию любым иным способом, кроме справедливости и мягкости правления».

Сен-Жюст бичевал жестокость уже изгнанных из Конвента жирондистов во время сентябрьских убийств в 1792 году. Правда, убивали не жирондисты, а другие. Тем хуже для них! И Сен-Жюст изрекает любимые им чеканные фразы: «Тот, кто без жалости смотрит на резню, более жесток, чем тот, кто убивает».

Нет, деятели Революции вовсе не были всегда прямодушными и честными. В жестокой борьбе со старым миром они одновременно боролись между собой, охваченные ненавистью, соперничеством, завистью друг к другу, тщеславием. Конечно, это были истинные герои, но со всеми человеческими слабостями и пороками. Возвышенное благородство и низменные вожделения смешивались в их мыслях и чувствах в обостренной форме, как всегда бывает с людьми в моменты сверхчеловеческого напряжения. Прекрасное и чудовищное: здесь все соединилось.

Робеспьер – великий мастер политического маневра. Он понимает, что откровенная политика примирения с буржуазией и одновременно решительное отклонение всех требований санкюлотов могут лишить его ореола защитника народа. Опасно порывать совсем с санкюлотами, когда положение столь неустойчиво. И он использует доклад Лепелетье де Сен Фаржо о всеобщем народном просвещении. Лепелетье – монтаньяр, убитый бывшим телохранителем Людовика XVI накануне казни короля. Его единодушно провозгласили первым мучеником Революции. Лепелетье был знатным аристократом, одним из самых богатых людей Франции. Но он великодушный филантроп и, движимый самыми благородными чувствами, составил план, по которому все социальные проблемы бедняков решались путем их просвещения. Их дети обучались бы в приютах, за счет налога на богатых. 13 июня Робеспьер зачитывает план Лепелетье в Конвенте, с особым пафосом выделяя такую формулу: «Это революция бедняка… но революция мягкая и мирная, революция, которая совершается, не затрагивая собственности и не попирая справедливости. Усыновите детей неимущих граждан, и нищета исчезнет для них».

Именно таков социальный идеал Робеспьера. Он говорил об этом замысле: «Это изумительно, это – первое творение, отвечающее величию Республики». В то время выдвигалось множество социальных проектов, вплоть до коммунистических. Однако Неподкупный отдавал предпочтение филантропической утопии Лепелетье, утопии «мягкой и мирной революции», возмущенно отвергая любые замыслы о принудительном перераспределении собственности.

Поведение Робеспьера можно объяснить двойственностью его натуры. Ученик Руссо, склонный к возвышенно-туманным утопиям, он воспринял у Жан-Жака и ожесточенный характер, сделавший из него честолюбца с маниакальной подозрительностью к соперникам, со слепой ненавистью к ним. Иное дело Марат, человек более открытый и цельный. Но и Марат неожиданно для многих, с несколько странным запозданием, 4 июля выступил против Жака Ру.

Что же побудило Друга народа сурово осудить человека, трогательно заботившегося о Марате, прятавшего его от полицейских агентов и горячо прославлявшего его как великого защитника угнетенных?

Увы, он стал жертвой интриги. Колло д'Эрбуа, этот бывший актер, игравший теперь роль крайнего революционера, которому всегда не хватало искренности и убежденности, явился к нему. Перед этим он вместе с Робеспьером занимался развенчанием Жака Ру в Клубе кордельеров. Колло принес Марату фальшивый документ, свидетельствующий, что Жак Ру – это преступник, самозванец по имени Реноди, присвоивший чужое имя. Кроме Колло, к нему приходили и другие люди, близкие к Робеспьеру, и тоже сообщали компрометирующие «сведения». Ему внушили, что Ру, так же как Варле и Леклерк, вожди «бешеных», претендуют на славу более твердых защитников народа, чем сам Марат. К тому же существовали между ними реальные противоречия во взглядах. Ру не доверял монтаньярам, не верил в любовь Робеспьера к народу. Марат же считал необходимым прочный союз монтаньяров с санкюлотами. Вдобавок ко всему этому сказалось крайне болезненное состояние Марата. В газете Марата появилась статья с длинным названием, которое говорит все: «Лжепатриоты более опасны, чем аристократы и монархисты, портрет Жака Ру, поджигателя секции Гравильеров и общества Кордельеров, изгнанного из этих народных обществ, и его собратьев Варле и Леклерка, его сообщников».

Оклеветанный Ру сразу прибежал к Марату, чтобы объяснить ему, как он заблуждается. Больной не стал его слушать. Тогда жестоко гонимый «красный кюре» написал целую брошюру. Он легко опроверг все возводимые на него напрасные обвинения. Но Марата уже не было.

13 июля, в тот самый день, когда Робеспьер в Конвенте славил революцию «мягкую и мирную», Революция реальная вновь показала свой суровый, жестокий облик. В половине восьмого вечера 25-летняя девушка из Кана в Нормандии ударом ножа убила Марата.

Шарлотта Корде д'Амон, родившаяся в знатной дворянской семье была экзальтированной особой, поклонницей героев Плутарха и героинь Корнеля, кстати, по прямой линии происходившей от великого драматурга. По своим политическим взглядам она роялистка, хотя и осуждала Людовика XVI за его чрезмерные уступки Революции. Несколько видных жирондистов, бежавших из Парижа из-под домашнего ареста, приехали в Кан. Здесь оказались Петион, Бюзо, Гюаде, Барбару, Луве. Кроме усиленной деятельности по подготовке гражданской войны против революционного Парижа, они, привычные к светской жизни, оказались радушно принятыми местным высшим обществом, в котором Шарлотта с ними и познакомилась. Бесспорно талантливые краснобаи, они произвели на нее неотразимое впечатление, и она буквально упивалась их разговорами. Они в этих беседах главным образом изливали свою злобу на тех, из-за кого им пришлось бежать, особенно на Марата. О том, что могла услышать Шарлотта, дают представление слова Бюзо о Марате: «В Марате природа, кажется, собрала все, чтобы воплотить в единственном, уродливом как преступление существе все пороки человеческого рода, существе, излучавшем порок из всех пор своего гнусного тела. Это жестокий зверь, трусливый и кровавый… Люди благословят день, когда человечество освободится от этого человека, который его позорит».

Шарлотта с восторгом слушала прославленных ораторов. А они говорили о Марате примерно то же, что и Бюзо. Взбалмошная девица вообразила, что ей надлежит совершить подвиг – убить Марата, что прославит ее как Жанну д'Арк. Сказалась и ее влюбленность в красивого марсельца Барбару; к нему была неравнодушна сама мадам Ролан. Именно к Барбару обратилась Шарлотта за нужными адресами в Париже. Ему она напишет длинное письмо перед казнью.

С необычайной одержимостью Шарлотта добивалась встречи с Маратом, которого охраняла лишь его подруга Симонна Эврар. Она написала Марату две записки, но попала к нему лишь при четвертой попытке. Он сам велел пустить ее, поскольку она растрогала его жалобой, что ее преследуют за дело свободы, что она несчастна и надеется на его помощь. Больной принял ее, сидя в ванне, смягчавшей испытываемые им боли. Он работал, используя широкую доску вместо письменного стола. Присев, Шарлотта минут пятнадцать рассказывала ему всякие небылицы. Но она назвала ему имена всех жирондистов, собравшихся в Кане. «Прекрасно, – радовался Марат, – через восемь дней они пойдут на гильотину». Это были его последние слова. Улучив момент, с удивительным самообладанием Шарлотта вскочила и изо всех сил вонзила Марату нож сверху в грудь. Он вошел прямо в сердце.

Весть об убийстве Марата мгновенно разнеслась по Парижу и вызвала сильнейшее волнение. В секциях с преобладанием санкюлотов скорбь дополнялась яростным гневом. Здесь давно требовали террора не только против аристократов, но и против скупщиков, спекулянтов. Жирондисты, вдохновившие Шарлотту Корде, добились резкого усиления ненависти к ним. Смерть Марата приблизила террор.

Народ давно уже видел в нем самого верного защитника. Теперь он становится героем – мучеником, объектом почти религиозного культа. Всюду в общественных местах появляются бюсты Марата. Началась волна переименований. Секция, где он жил, получила его имя (за время Революции ее название менялось в третий раз, она уже носила название Кордельеров, Французского Театра, Марселя). Монмартр становится Монмаратом, Гавр де Грас – Гавр-Маратом, Компьен – Маратом-на-Уазе.

Немедленно объявились и политические наследники. Несмотря на пресловутую статью против Жака Ру, первыми и заявили о себе в этой роли «бешеные»: Леклерк начинает издавать газету «Друг народа», Жак Ру газету от имени «Тени Марата». Наиболее ревностными и искренними среди них оказались члены Клуба кордельеров. У его стен Марата погребли, в зале заседаний как святыню поместили сердце Марата.

Однако требование устроить грандиозные похороны натолкнулось в Якобинском клубе на сопротивление Робеспьера. Он указал, что «они могут быть гибельными», что от лишних почестей «память о нем рискует быть забытой». Он отверг предложение о переносе останков Марата в Пантеон, поскольку там он окажется рядом с изменником Мирабо. О неприязни Робеспьера к Марату знали все, и поэтому его возражения против почестей Другу народа вызвали негодующий возглас друга покойного Бентабола: «Он их получит вопреки завистникам!»

Конечно, Робеспьер действительно завидовал всем, кому выпадало больше славы. Вот для Лепелетье он в январе сам требовал Пантеона! Но ореол имени Марата сиял значительно ярче. Однако Робеспьер прежде всего большой политик. Если бы Марату устроили официальный грандиозный апофеоз, что сказали бы ненавидевшие его буржуа, которых Робеспьер стремился путем «примирения» отделить от жирондистов? А депутаты Болота в Конвенте, поддержка которых была совершенно необходима монтаньярам? Нет, Робеспьер поступил мудро, хотя потерпел ущерб его авторитет.

ОСАЖДЕННЫЙ ЛАГЕРЬ. КОМИТЕТ ОБЩЕСТВЕННОГО СПАСЕНИЯ

Восстание, поднятое бежавшими жирондистами, называлось «федералистским», хотя оно таким не было. Жирондисты вовсе не собирались разделить Францию на кучу полунезависимых провинций. Они хотели завоевать Париж, из которого их выгнали монтаньяры и народ. Восстание угрожало расколоть лагерь революционной буржуазии.

Сначала оно приобрело устрашающие размеры. Четыре крупных района на Западе и Юге, около 60 департаментов, казалось, охвачены огнем. Только три департамента, прилегающие к столице, несколько других на Севере, вблизи границ или рядом с Вандеей, где непосредственно ощущалась угроза контрреволюции, остались верными революционному Парижу. Нормандские, бретонские «федералисты» объединились вокруг Кана – столицы жирондистского Запада. Здесь Бюзо с 7 июня вдохновлял формирование армии в четыре тысячи человек. Кальвадос поднялся 10 июня. Одновременно в Бордо создается отряд в 1200 человек. В Провансе, где давно тлел кризис, открыто восстают 12 июля. В Лионе монтаньяров вытеснили давно, в конце мая им устроили резню. 17 июля гильотинировали их вождя Шалье, объявленного в Париже третьим мучеником свободы (вместе с Маратом и Лепелетье). На эшафоте Шалье попросил палача: «Верните мне трехцветную кокарду, я хочу умереть за свободу». Палач-новичок не сумел сразу отрубить ему голову. Потребовалась сабля, чтобы отделить ее.

Однако за исключением Лиона, где роялист Преси получал еще и помощь от короля Сардинии, а также Тулона, который адмиралы-роялисты готовились передать Англии, «федералистское» движение как-то неожиданно в конце июля потерпело крах.

Гибкая политика монтаньяров сделала свое дело. Очень тактично действовал даже непреклонный Сен-Жюст со своей речью о «мягкости и милосердии»! Он назвал виновными только пять жирондистов, а остальным выразил сожаление и надежду на их преданность Революции. Жирондисты на заключительном этапе поединка с монтаньярами до конца обнаружили свою политическую слепоту. Их призыв к оружию повис в воздухе. Попытка создать «третью силу» между Революцией и контрреволюцией была абсурдом. Наступило время острейшего противостояния сил. Роялистские друзья Жиронды переходили к вандейцам, а буржуазия понимала, что возврат к Старому порядку лишит ее всего. Разве могла идея военного крестового похода увлечь буржуазию портовых городов? Вся ее торговля потерпела бы крах. Наконец, вложив нож в руки убийцы Марата, жирондисты окончательно раскрыли глаза тем в Париже, кто еще сохранял к ним какое-то сочувствие.

Насколько легко удалось избавиться от жирондистского восстания, настолько же трудно было в Вандее, в «проклятой Вандее», как тогда говорили. В начале июня контрреволюция добилась объединения, над которым поработали церковные фанатики. Военный совет назначил командующим Кателино, бывшего бродячего торговца, экзальтированного католика, известного в народе как «Анжуйский святой». Но за фасадом единства там царил хаос и соперничество. Главная слабость восстания – неспособность и нежелание крестьян сражаться по-настоящему. Они соглашались действовать в лесах вблизи своих деревень. Крестьяне отправлялись в поход, лишь когда предстояло поживиться грабежом какого-либо города и сразу вернуться обратно. Во всяком случае, «королевская и католическая армия» насчитывала 40 тысяч человек, и это была страшная сила.

На стороне республиканцев не намного больше порядка и организованности. В конце апреля создали три армии из добровольцев, новобранцев, бывших солдат. Решения в Вандее принимались двумя соперничавшими центрами. В Ниоре генерал Бирон из «бывших» стоял во главе штаба армии, подвергаясь ожесточенным нападкам Марата, обвинявшим его в предательстве, что и привело генерала к гильотине. Но в Сомюре одновременно действует целая когорта комиссаров, набранных либо в Коммуне Парижа, либо в Клубе кордельеров. Здесь играют в войну. Это неудивительно, ибо комиссаром и генералом оказался Ронсен, автор посредственных пьес, рьяный член Клуба кордельеров. Его главный помощник генерал Парен, из парижских «бешеных», участник взятия Бастилии и тоже драматург. Вокруг них группа бывших актеров. Правда, встречались здесь и серьезные люди, такие, как рабочий-ювелир Россиньоль, честный человек, откровенно признававший, что не создан для командования. Один из видных вандейских республиканцев Мерсье дю Роше писал в мемуарах: «Я негодовал при виде улиц Сомюра, заполненных адъютантами, генералами-вымогателями и другими людьми того же сорта. Этих испорченных людей, этих столпов злачных мест здесь было куда больше, чем в Туре. Численность их возрастала с каждым днем по мере прибытия из Парижа новых батальонов. Я видел скоморохов, превращенных в генералов, я видел, как плуты, шулера, которые тащили за собой самых отвратительных шлюх, получали чины в армии или должности в продовольственной, фуражной или обозной службах, и эти развратные насекомые еще имели наглость называть себя республиканцами».

Несмотря на преувеличения, картина, нарисованная свидетелем, в общем верна. Другие современники, документы, факты показывают, что в борьбе с мятежной Вандеей, как и во всех революционных событиях, участвовали не только образцовые патриоты с безупречным нравственным обликом и поведением. Но они не только «называли себя республиканцами». Они были ими, они сражались за Революцию, погибали, жертвуя собой. Мерсье дю Роше напоминает некоторых историков, полагающих, что Революцию совершали какие-то идеальные герои, манекены в синих мундирах, а не живые люди. Реально, в жизни все было противоречиво, сложно, запутанно.

В лагере «синих» в Вандее действительно царила неразбериха. Кипели раздоры, страсти, отражавшие то, что происходило и в Париже. Но здесь и героически сражались, делая то же самое дело, что и 14 июля 1789 года, когда генералы-санкюлоты Россиньоль и Ронсен, как и им подобные, штурмовали Бастилию.

Конечно, беспорядок у республиканцев облегчал дело мятежников. После взятия 9 июня Сомюра, затем Анжера они 29-30 июня штурмуют Нант. Город уже частично взят! Героизм республиканцев спасает положение. Банды фанатиков разбегаются. Сам Кателино, «Анжуйский святой», погибает. Республиканцы побеждают. Вестерман, герой штурма Тюильри 10 августа 1792 года, со своими батальонами овладевает Шатийоном. Но 5 июня вандейцы нападают на беспечный гарнизон и беспощадно уничтожают «синих». Они захватывают 12 июля Вье, затем 27 июля Пон-де-Се. Города переходят из рук в руки…

Сообщения из Вандеи вызывают крайнюю тревогу в Париже. 1 августа по докладу Барера Конвент решил начать систематическое уничтожение Вандеи: стереть с лица земли ее леса, посевы, скот, убежища мятежников, все мужское население, оставляя лишь женщин, детей, стариков…

Это уже война на уничтожение, война до последней крайности, война по принципу: свобода или смерть!

В армиях Республики, на границах, пытающихся сдержать натиск внешнего врага, положение не лучше. Армия не может пожаловаться на недостаток бойцов: в июле их численность достигает 650 тысяч человек. Вражеская коалиция выставила против Франции в два раза меньше. Но дело губит плачевное состояние политического и военного руководства. Военный министр Бушотт раздражает генералов, особенно Кюстина; ведь министр всего лишь подполковник! Его ругают и в Конвенте из-за того, что он позволил генеральному секретарю своего министерства кордельеру Венсану заполонить санкюлотами канцелярии военного ведомства. Они пламенные революционеры, но негодные администраторы. Мало того, Бушотт решил с одобрения Комитета общественного спасения прогнать с командных постов всех бывших дворян. Многие офицеры, искренне преданные Революции, возмущены. В этом хаосе крупные командиры все делают по-своему. Кюстин, с конца мая командующий Северной армией, не получив одобрения своих наступательных планов, просто бездействует. 12 июля его отзывают, заключают в тюрьму, а в конце августа он кончает жизнь на гильотине. Его преемники отважные вояки, но они не способны согласовать свои действия.

Повсюду оборона слабеет. На Севере герцог Кобург имеет 50 тысяч австрийцев, а под командованием герцога Йоркского 35 тысяч голландцев и ганноверцев. Под напором этих сил 10 июля капитулирует Конде, 28 – Валансьенн. Камбрэ устоял лишь благодаря разногласиям между герцогами. Йорк самостоятельно осаждает Дюнкерк. Ослабленный Кобург бездействует. Пруссаки герцога Брауншвейгского 23 июля занимают Майнц. На Юге король Сардинии захватывает Савойю, угрожает Ницце. Продвигаются вперед и войска испанского короля.

Республиканские армии отступают на всех фронтах. Никогда еще они не были настолько дезорганизованы.

В момент, когда все невзгоды и опасность обрушиваются на Францию, Дантон уходит от власти: 10 июля обновляется Комитет общественного спасения. В новом составе Дантона уже нет. Это кажется странным, ибо особенностью его деятельности всегда служит стремление к объединению сил Франции против внешней опасности. Так было в легендарные дни осени 1792 года. Сейчас положение еще более грозное. Но Дантон уходит.

Некоторые историки утверждают, что Друэ, тот самый, который когда-то помог задержать Людовика XVI в Варенне, предложивший 10 июля обновить Комитет, действовал по тайному поручению Робеспьера. Он якобы хотел устранить Дантона. Весьма сомнительная версия, поскольку в тот же день Робеспьер энергично защищал деятельность Комитета вообще и Дантона в особенности!

Дантон сам хотел удалиться от власти. К этому его располагали обстоятельства личной жизни, его женитьба, о которой уже рассказано. Дантон задолго до ухода из Комитета начал пренебрегать его работой. Конечно, он продолжал выполнять свой долг и, добившись ассигнования четырех миллионов на секретные расходы, пытался с помощью тайной дипломатии расколоть коалицию, объединившуюся против Франции. Его дипломатические затеи не имели успеха. Еще активнее стала помогать коалиции далекая, но влиятельная Россия и близкая Испания. Дантон почувствовал, что 2 июня положило конец его политики примирения и объединения и внутри страны. Вообще он испытывал разочарование собственной деятельностью. Но его критиковали и другие. 23 июня монтаньяр Вадье, один из самых старых по возрасту (и самых богатых, кстати) монтаньяров, член Комитета общей безопасности, резко осуждал «усыпителей» из Комитета общественного спасения. А Марат назвал его 4 июля «Комитетом общественной погибели».

Дантон не любил отвечать на критику, к тому же очень общую, неконкретную и необъективную. Он делал выводы и действовал. На этот раз он решил отступить в глубину политической сцены, ибо власть, выступления в главной роли лишь компрометируют его, делают уязвимым, превращают в мишень для нападок. Пусть поработают другие, если смогут, а они неизбежно кончат плохо в столь обостренной обстановке. В начале июня в Якобинском клубе он произнес многозначительную фразу: «Мои коллеги видели, что я отдал максимум моих сил и все мои мысли Революции. В настоящий момент я исчерпал всего себя».

А за несколько дней до обновления Комитета он заранее объявил о своем нежелании быть переизбранным. 5 сентября при очередном обновлении Комитета его снова выбирают в Комитет, но он категорически отказывается. Через две недели после ухода Дантона из Комитета общественного спасения его выбирают председателем Конвента. Это не постоянная должность на длительный срок, но избрание свидетельствует, что нет и речи об утрате им авторитета и влияния. Нет, его не «устранили». Он ушел сам из-за усталости, разочарования, из-за непосредственности характера, побуждавшего его действовать только под напором искреннего чувства, бурными порывами своего темперамента. Вот что пишет Жорес в своей знаменитой истории Революции об уходе Дантона, который он считает крупным событием: «Его решение, несомненно, также было признаком тайного недовольства и политического расчета. В трудные времена он очень часто брал на себя ответственность и нес ее бремя. Ему часто приходилось оправдываться в Якобинском клубе; его гордость менее стойкая и глубокая, чем у Робеспьера, но неистовая и пылкая, страдала от этого. По горькому опыту своих отношений с Дюмурье он знал, насколько легко скомпрометировать себя государственному деятелю, как только он начнет действовать, как только у него появятся определенные функции и какая-то власть. Ему, несомненно, было неприятно и то, что его так часто защищал и оберегал Робеспьер, который сам был осторожным и не столько направлял события, сколько за ними следил и теперь мог воспользоваться своим незапятнанным авторитетом для руководства Революцией, освобожденной как от парализующей жирондистской агитации, так и от монархической опеки. И Дантон пришел к выводу, что для него настал час проявить сдержанность, отойти несколько в сторону и таким образом добиться восстановления своей революционной репутации, в то время как другие, соприкоснувшись с властью, неизбежно станут более осмотрительными».

Сам Дантон в данном случае проявил величайшую в своей жизни неосмотрительность, совершил роковую ошибку, за которую жестоко поплатится не только он сам, но и вся Французская революция.

Комитет общественного спасения родился из практических повседневных забот, но стал легендарным правительством, какого не было ни до, ни после его короткой, но необыкновенной истории. Название Комитета взято из далекого прошлого, из римской античности, но его дела служили предвосхищением будущего. Он имел своеобразную организацию. Марат так напугал всех призывами к «диктатуре», что в нем не было председателя; его члены обладали равными правами, хотя и несли ответственность за разные сферы деятельности. Но сильная личность неизбежно брала верх. Поэтому и говорили о «Комитете Дантона», «диктатуре Дантона», так же как скоро станут с еще большим основанием говорить о «Комитете Робеспьера», «диктатуре Робеспьера».

Сразу, 10 июля у Дантона не нашлось достойного преемника. Дополнительно избрали Тюрио, друга Дантона и Приера из Марны. Невозможно объяснить их избрание насущной потребностью укрепления Комитета, стремлением сделать его более способным отвечать на грозные требования драматического времени. Приер будет ведать вопросами торговли, а Тюрио выйдет из Комитета в сентябре. Что же изменилось? Уменьшилось количество членов Комитета общественного спасения; вместо 14 их стало всего девять. Переизбрали старых: трех центристов, выходцев из Болота (Барер, Линде, Гаспарен), четырех монтаньяров, вошедших в Комитет еще в конце мая (Сен-Жюст, Кутон, Бон Сен-Андре, Эро де Сешель).

Все стало ясно через две недели, 27 июля: вместо ушедшего из-за болезни Гаспарена Конвент избрал Робеспьера. Сколько раз Максимилиан отказывался от официальных должностей! Может быть, он ждал своего часа, чтобы сразу получить высшую власть? Нет, в вульгарном карьеризме его обвинить нельзя! Дело обстояло сложнее. Робеспьер брал на себя ответственность в самый тяжелый, критический момент смертельной опасности. Он искренне стремился послужить делу Революции. Он проявлял самопожертвование, смелость, решимость спасти страну, стоявшую на краю пропасти. Робеспьер брал в свои руки руль корабля, брошенный Дантоном, когда страшная буря могла вот-вот потопить судно.

Другой вопрос, что последующие события в представлении многих деформируют мотивы Робеспьера. Но тогда, в июле 1793 года, никто не мог предвидеть этих событий, и прежде всего сам Робеспьер. Кто мог знать, что и сам он станет другим под влиянием страшной, уродующей и развращающей людей власти? В данном случае беспочвенны подозрения в неискренности Робеспьера, в каких-то низменных побуждениях. С его стороны это был акт благородного мужества, он хотел наконец совершить нечто из ряда вон выдающееся: спасти Революцию. Его вдохновляло возвышенное честолюбие, которое пронизывало все его мысли и чувства, составляло смысл его жизни. Невероятная сложность и величие стоящей перед ним задачи воодушевляли его, придавали ему необычайную энергию. Вот как он сам говорил об этом новом ощущении в Конвенте: «Кто из нас не подымается даже над самим человечеством, когда думает о том, что мы боремся не за один народ, а за всю вселенную? Не только за людей, живущих теперь, но за всех тех, кто будет жить? Пусть угодно будет небу, чтобы эта истина не была замкнута в узком кругу, пусть она будет услышана в одно и то же время всеми народами!»

Робеспьер не только возбужден, но и опьянен собственной судьбой. Пока это дает 36-летнему, измученному крайним напряжением революционных лет человеку необыкновенный прилив сил и воодушевление. Но, как всегда, даже самые возвышенные иллюзии, утопии Робеспьера окрашены пессимизмом. Он видит жестокость борьбы и знает, что каждый его поступок чреват гибелью. Он постоянно говорил о собственной смерти, о своей готовности стать жертвой, подобно Марату, говорил как о чем-то неизбежно надвигающемся на него. Он принимает эту неизбежность, но придает ей героический, облагороженный характер. В том же выступлении Робеспьер заявляет депутатам Конвента: «Какая бы личная судьба ни ждала вас, ваша победа обеспечена; разве сама смерть создателей свободы не является победой? Все умирают, и герои человечества, и тираны, угнетающие его, но умирают при разных условиях».

Между тем новый Комитет общественного спасения начинает действовать. Естественно было бы ожидать, что в момент крайней военной опасности извне и изнутри главной сферой его деятельности станут военные дела. 14 августа в Комитет избраны два профессиональных военных: Лазарь Карно, которому поручили общее руководство военными операциями, и Приер из Кот д'Ор, получивший в свое ведение военное снабжение. Поскольку в Комитете хватало политиков вообще (пять адвокатов!), то привлечение этих двух военных специалистов имело самое плодотворное значение. Тем более что оба придерживались умеренных, даже консервативных политических взглядов.

Но главным полем деятельности нового Комитета сразу становится укрепление и расширение своей собственной власти. На этом пути возникла щекотливая проблема. После 2 июня с лихорадочной поспешностью готовили, а затем утверждали новую конституцию. Затем ее одобрили подавляющим большинством голосов участники первичных собраний избирателей. 10 августа в Париже устроили грандиозный праздник по случаю принятия конституции, оригинальный текст которой торжественно положили в особый ковчег из какого-то ценного дерева. Оказалось, однако, что эта церемония представляла собой не что иное, как погребение конституции, уже выполнившей свою функцию. Поспешное принятие конституции служило сильнейшим аргументом против жирондистов, обвинявших монтаньяров в стремлении к диктатуре. После их краха она уже не нужна. 11 августа Робеспьер заявил в Якобинском клубе, что если начать осуществление конституции, распустить Конвент, провести новые выборы, то «ничто не может спасти Республику». Введение в действие конституции решили отложить до окончания войны.

Но и внутри временной государственной организации происходит перераспределение власти. 28 июля Комитет общественного спасения получает право «отдавать приказания о вызове и аресте подозреваемых и обвиняемых лиц и о наложении печатей». Это решение явилось только началом осуществления программы, которую Робеспьер наметил для себя еще в начале июня: «Нужна единая воля». Исполнительный совет, то есть министры, ранее формально зависимые лишь от Конвента, теперь окажутся в подчинении Комитета. Все остальные комитеты Конвента, включая и Комитет общей безопасности, тоже подвергнутся той же участи.

Небывалой централизации власти активно способствовал Дантон. По его предложению 2 августа Конвент выделил в распоряжение Комитета 50 миллионов ливров, которые могли расходоваться совершенно бесконтрольно. С помощью тайных субсидий газетам, народным обществам, клубам, вознаграждения тайных услуг, найма агентов, просто подкупа Комитет имеет отныне возможность обрести поистине всепроникающее и всеобъемлющее влияние. Фактически проводилось в жизнь постоянное требование Марата о неограниченной диктатуре, по поводу которого на голову Друга народа обрушивалось так много беспощадной критики.

Конечно, это было бы так, если бы Комитету общественного спасения монтаньяров приходилось иметь дело только с Конвентом, с другими правительственными органами. «Единая воля» Горы, монтаньяров могла бы торжествовать и действовать уверенно и самостоятельно. Но это было далеко не так. Начиная с 10 августа 1792 года существовала и другая власть. В отдельные моменты – 10 августа 1792 года. 2 июня 1793 года – она становилась всемогущей. Собственно, благодаря этому монтаньяры и сумели победить жирондистов. Теперь, когда монтаньяры получили полновластный Комитет общественного спасения, они особенно остро, болезненно почувствовали существование этой второй власти, с которой они никогда полностью не сливались. Могучая, постоянно волнующая масса санкюлотов подавала свой голос в секциях, народных клубах, через кордельеров, «бешеных», иногда через Коммуну Парижа, через газеты, объявившие себя наследниками Марата. Существовало зыбкое двоевластие. С ним приходилось считаться. Умерить страсти санкюлотов, казалось, проще всего было путем принятия их требований. Но они слишком уж задевали интересы буржуазии. Идет в ход имитация законов, как бы перехватывающих инициативу низов и призванных тем самым успокоить народные чувства. 26 июля Конвент принял декрет против скупки. За его внешней суровостью скрывалось, однако, практическое бездействие.