Текст книги "Монтаньяры"

Автор книги: Николай Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 42 страниц)

Глава VIIIРЕВОЛЮЦИОННАЯ ДИКТАТУРА

КОЛЕБАНИЯ ПОБЕДИТЕЛЕЙ

Триумф монтаньяров 2 июня оказался далеко не бесспорным и не окончательным. Их власть в представлении народа и революционной буржуазии связывалась с именами Дантона, Робеспьера и Марата. Но в каждом из них она проявлялась неопределенно, случайно, временами. Дантон утратил героический ореол вождя 10 августа, революционного министра, человека «Отечества в опасности», завоеванный осенью 1792 года. В борьбе между жирондистами и монтаньярами его позиция примирения кажется неустойчивой и колеблющейся. Собственно, он колеблется вплоть до 2 июня. А реальную силу Робеспьера можно было точно измерить вечером того же дня. Наглядно выяснилась численность его армии из тридцати монтаньяров-робеспьеристов, оставшихся на местах, когда подавляющее большинство депутатов Конвента совершило свой жалкий выход. Робеспьер не приобрел массы единомышленников даже среди монтаньяров, общее число которых в Конвенте перевалило за 250. Что касается Марата, то народ именно в нем видел таинственного вождя переворота 2 июня. Когда в Конвенте оглашали в тот вечер имена 20 изгоняемых жирондистов, то он потребовал исключить нескольких из списка, но зато добавить других. И с ним безропотно согласились даже без голосования. А разве не он вернул депутатов в зал Конвента после их смехотворного выхода?

Но депутаты возмущались: Национальный Конвент оказался жертвой насилия и унижения! Один Марат играл роль хозяина. Маленький, невзрачный в своей грязной головной повязке, он вел себя вызывающе. А его и без того ненавидели. Его друзей в Конвенте много было на трибунах для публики. В рядах депутатов их можно пересчитать по пальцам. Когда страх прошел, осталось негодование, озлобление, ненависть. Авторитет Друга народа пострадал.

Итак, сразу после 2 июня власть не только не укрепилась, но раздробилась, ослабела по крайней мере на несколько недель. А именно в это самое время ее как раз и не хватало, ибо Франция оказалась в невероятно опасном положении. Она стояла у самого края пропасти.

Лавина военного краха и контрреволюции, начавшаяся изменой Дюмурье, потерей Бельгии, внутренними мятежами в Вандее, на Юге и Западе, рушилась на Францию. В день, когда французские пушки по приказу Анрио наводили в Париже на Конвент, австрийцы подтягивали свои орудия для осады французских крепостей на северных границах. Временную передышку в июне давала лишь бездарность австрийских генералов и медлительная, осторожная тактика герцога Кобургского, осаждавшего крепости Конде, Волансьенн, после которых настает очередь Ле-Кенуа и Мобежа. Английский герцог Йоркский подступал к Дюнкерку, а прусская армия герцога Брауншвейгского – к Майнцу.

В Альпах пьемонтцы теснили победителя при Вальми Келлермана, располагавшего жалкими силами; лучшие войска у него взяли для операций по отвоеванию Лиона, Марселя и Тулона. Савойю, присоединенную к Франции в ноябре 1792 года, завоевывали войска Пьемонта. Ницца, также аннексированная Францией, оказалась под угрозой. На Пиренеях испанцы пересекли границу и шли на Байонну к западу и на Перпиньян на восток.

Трудно было ожидать иного. Французские войска, плохо вооруженные и снабжаемые, полураздетые, с плохим командованием, переживали глубокий кризис. Командующие часто сменялись, всех подозревали в предательстве, окружали слежкой, все чаще разоблачали измену. Генерал Кюстин тратил больше энергии на борьбу с военным министром Бушоттом, всего лишь полковником и к тому же левым монтаньяром, чем на стратегию. В Вандее действовал комиссар Конвента, монтаньяр Филиппо, друг Дантона. У него конфликт с Ронсеном, генералом-санкюлотом, тоже монтаньяром, но ставленником Робеспьера. Люди, характеры, политики яростно спорят между собой, действуют на свой страх и риск, без согласованных планов, без инструкций, которые часто нереальны или противоречат друг другу.

Самой болезненной раной, терзавшей Революцию, оказался в первые дни июня Лион. Именно здесь обнаружилось, как жирондисты из-за своего жалкого эгоизма, болезненного тщеславия, из-за ослепляющей ненависти сделались опаснейшим орудием и союзником роялистов. Жирондисты создали в Лионе армию в 20 тысяч и поручили командовать ею графу де Преси, одному из бывших защитников дворца Тюильри 10 августа. 29 мая 1793 года лионские жирондисты восстали против своей монтаньярской Коммуны, учинили кровавое побоище, а ее вождя Шалье, которого называли «лионским Маратом», заключили в тюрьму.

Пожалуй, самым вопиющим примером саморазоблачения Жиронды оказалось ее отношение к восстанию в Вандее. Она изобразила восстание делом рук парижских анархистов, как называли монтаньяров. Уничтожение Горы она считала самым верным средством разгрома вандейского мятежа. Ведь Марат – старый агент Питта; не зря он так долго жил в Англии! Другие монтаньяры также объявлялись орудием Кобурга и Питта. Жиронда становилась фактическим союзником вандейцев. Драма Нанта показала плоды такой позиции. Нант, оказавшийся «синим» островом Республики в восставшем «белом» океане вандейцев, сумели взять под контроль жирондисты. Еще в первые дни мая они направили в Конвент оскорбительный и лживый манифест против Горы. Вместо того, чтобы защищаться от «Великой католической и королевской армии», жирондисты объявили главным врагом революционный Париж. Они решили арестовать комиссаров Конвента – монтаньяров, направленных к ним на помощь вместе с войсками. Но когда в июне началось наступление 40 тысяч вандейцев с целью захвата Нанта, что дало бы им возможность получать через этот порт помощь от Англии, жирондистские власти обратились за помощью к комиссарам. Штурм вандейцев удалось отбить, и тогда комиссаров Конвента опять не стали признавать.

Подобным образом жирондисты действовали в Марселе, Тулоне, Ниме, Тулузе, Бордо. После 2 июня это уже не оппозиция или политическая борьба, а гражданская война. «Домашний арест» вожаков Жиронды позволил большинству из них бежать из Парижа в свои департаменты. Очагом жирондистского мятежа (его называли «федералистским») стал на северо-западе центр Кальвадоса город Кан. Здесь возник из представителей десяти департаментов «Центральный совет сопротивления угнетению». Создали объединенную армию генерала Вимпфена, который начал готовить поход на Париж.

Что же предпримут оказавшиеся в огненном кольце монтаньяры, победившие 2 июня жирондистов? Никакой определенной политической программы у них не было. Однако впоследствии в бумагах Робеспьера обнаружили любопытный документ, написанный им явно для себя, ибо в публичных выступлениях он прямо не отразился. Между тем это настоящий план действий, показывающий Робеспьера государственным деятелем. Воплощение его в жизнь можно, пожалуй, обнаружить позднее, но не сразу после 2 июня. Вот, что он писал в этой записке для себя:

«Нужна единая воля. Нужно, чтобы она была республиканской или роялистской. Для того чтобы она была республиканской, нужны республиканские министры, республиканские газеты, республиканские депутаты, республиканское правительство. Внешняя война – болезнь смертельная, когда политический организм болен Революцией и разделением воли. Внутренние опасности проистекают от буржуазии; чтобы победить буржуазию, надо сплотить народ… Надо, чтобы нынешнее восстание продолжалось, пока не будут приняты меры, необходимые для спасения Республики. Надо, чтобы народ объединился с Конвентом, а Конвент объединился с народом. Надо, чтобы восстание постепенно распространялось по одному и тому же плану, чтобы санкюлоты получали плату и оставались в городах. Надо снабдить их оружием, разжигать их гнев, просвещать их».

Можно не сомневаться, что это план большой речи, составленный сразу под впечатлением событий 2 июня. Это действительно политическая программа, которую Робеспьер по зрелому размышлению решил не провозглашать открыто. Не были ли это тактические соображения и в связи с неуверенностью в возможности осуществить ее открыто и прямо?

Многое в мыслях Робеспьера загадочно и вызывает вопросы. Почему просто «единая воля», а не воля монтаньяров, Конвента, народа? Чья это воля? Может быть, одного человека? Загадка. Почему эта единая воля должна быть «республиканской или роялистской»? Почему не «только» республиканской? Почему надо «победить буржуазию» и одновременно объединить «Конвент с народом»? Ведь Конвент – это и есть буржуазия! Почему надо «сплотить народ», а не удовлетворить нужды народа?

К тому же все это крайне абстрактно. Робеспьер не указывает никаких конкретных практических мер.

Самое же поразительное, что сразу после 2 июня Робеспьер будет активно выступать и действовать исключительно ради удовлетворения буржуазии, но отнюдь не для народа. Почему же эта программа осталась в виде наброска, а не превратилась в тщательно написанную им, как обычно, речь? Может быть, ответом послужат слова, которые он произнес 12 июня в Якобинском клубе: «…Что же касается меня, то я признаю свою неспособность, у меня нет необходимых сил для борьбы с интриганами аристократии. Истощенный четырьмя годами мучительного и бесплодного труда, я чувствую, что мои физические и моральные способности не находятся на уровне великой Революции, и я заявляю, что подам в отставку».

В действительности Максимилиан никогда не был так энергичен и деятелен: в июне он выступал 40 раз в Конвенте и в Якобинском клубе! Правда, у него нередко случались приступы слабости духа и страха. В июне Марат писал о нем, что «он так мало предназначен к тому, чтобы быть вождем партии, что он избегает всякой шумной группы и бледнеет при виде обнаженной сабли». Но сейчас, когда его злейшие не только политические, по и личные враги, были устранены, влияние Робеспьера становилось решающим. Поэтому разговоры об «отставке» – политическое кокетство и тактический расчет. Он ведет себя подобно тем кандидатам на престол римского папы, которые, чтобы добиться избрания, притворяются, что они немощны и буквально при смерти, чтобы дать понять своим коллегам из конклава, что недолго будут у власти и вскоре уступят кому-либо свое место. Просто Робеспьер решил, что еще рано, что надо подождать, что надвигаются времена, когда он достигнет «единства воли», естественно, своей собственной.

Если и был среди монтаньяров человек, который мог легко выдвинуться к высотам власти после 2 июня, то это был Дантон. Он пользовался наибольшим влиянием в Комитете общественного спасения, избранном еще в марте. Больше, чем кто-либо другой, он, человек смелого действия, страдал от того, что власть в Париже оказалась парализованной ожесточенной борьбой двух фракций. В течение всего мая его упрекали в бездействии. Но оно было лишь отражением состояния самого Комитета общественного спасения с его жирондистским большинством. Вечером 1 июня на другой день после того, как Жиронда временно уцелела от посягательств народа, он сказал: «Никто не пользуется больше доверием… Абсолютно необходимо, чтобы одна из сторон удалилась».

Кризис 2 июня уничтожил политическое препятствие для него, давал ему возможность действовать, тем более что Франция находилась под угрозой такой беды, когда его легендарное красноречие, столь эффективное в драматические моменты, могло оказаться небывало действенным. И вот, к удивлению непосвященных, Дантон если и действует, то в масштабах, не сопоставимых с его возможностями.

В той же самой статье Марата от 19 июня 1793 года, в которой разоблачается вновь распространяемая старая версия о триумвирате Дантон – Марат – Робеспьер, он пишет: «Я не понимаю, как может быть клика настолько глупа, чтобы превратить трех человек, которые как раз ничем между собой не связаны, в трех братьев-диктаторов».

Так вот, в этой статье после приведенной оценки Робеспьера, сказано: «Что касается Дантона, то он объединяет и таланты и энергию вождя партии. Но его естественные наклонности увлекают его так далеко от какой бы то ни было идеи о господстве, что он предпочитает трону удовольствия».

Иными словами, Марат мог бы сказать, что Дантон слишком любит радости жизни и не испытывает тщеславного стремления к власти. Так оно и было. Но не только этим объяснялась вялость Дантона в июне 1793 года. Увы, для Революции, для Франции, которую хотят растерзать, у великого революционера просто нет времени. 12 июня 1793 года Дантон женится на юной и прелестной Луизе Жели! Ее родители снимали квартиру, расположенную этажом выше Дантона. Луиза давно уже была близким человеком в его семье, старшей сестрой двум его сыновьям и самой близкой подругой скончавшейся 11 февраля Габриель. Умирающая очень переживала за судьбу своих двух сыновей, старшему не было еще и десяти лет. Габриель хотела, чтобы шестнадцатилетняя Луиза заменила им мать… Ласковая, нежная соседка стала утешительницей осиротевших мальчиков, а затем и одинокого вдовца…

Родители Луизы, однако, не столь уж благосклонно отнеслись к идее ее брака со знаменитым политическим деятелем. Отек – чиновник старого режима – принял Революцию скрепя сердце, а мать осталась ревностной католичкой, не признававшей новую конституционную церковь. Родители заявили жениху, явившемуся с предложением руки и сердца, что не могут дать согласия на брак дочери с человеком, который не ходит к исповеди. Словом, если Дантон хочет получить Луизу в жены, ему обязательно надо исповедоваться, притом у «неприсягнувшего» священника. А где его взять? Разве только в тюрьме, ибо этих врагов Революции преследовали беспощадно. Что касается препятствий принципиального характера, то великий революционер о них и не вспомнил. Мастер компромисса попросил лишь дать ему адрес подходящего исповедника. Адрес нашелся, и Дантон отправился в один из дальних кварталов, где на чердаке в тайной каморке скрывался аббат Керавенан. Если бы Робеспьер и другие монтаньяры могли видеть стоящего на коленях перед священником несокрушимого Дантона!

Кроме проблем небесных, были и земные. Если первый брак Дантон заключил на основе совместного владения имуществом, то новый – на основе раздельного. В то время это было редким явлением. Луиза оказалась владелицей собственного капитала в 40 тысяч ливров, которые ей «подарила» старая тетка Дантона. Родители не могли дать такую сумму. Итак, Дантон хотел обеспечить будущее своих детей и Луизы на всякий случай. На какой же? В законе, учредившем Чрезвычайный трибунал, говорилось, что все имущество осужденных на смерть переходит к Республике. Значит, Дантон думал, знал, что его политическая деятельность может стоить ему жизни…

А пока, приняв эти меры предосторожности, он наслаждался своим новым счастьем. Его дом ожил. Он снова принимает друзей и щедро их угощает. Луиза в два раза моложе своего супруга, но прекрасно справляется с положением хозяйки дома. Картина художника Буайи, написанная тогда с натуры, показывает Луизу и старшего сына Дантона. Найти в галерее женских портретов времен Революции столь же прелестную молодую женщину невозможно. Дантон не касается ни религиозных, ни роялистских склонностей жены. Она, подобно Габриель, совершенно не интересуется Конвентом и вообще политикой. Дантону завидовали всегда и по любому поводу, особенно в братском сообществе монтаньяров, где некоторые так много и часто рассуждали о добродетели. 40 тысяч ливров Луизы в газетах превратились в 14 миллионов, а женитьба Дантона – в свидетельство его перерождения. Ему пришлось объясняться в Якобинском клубе и опровергать клевету.

С каких пор недостойно вдовца жениться снова, чтобы дать мать сиротам? С каких пор преступно обеспечивать будущее своей супруги? Его частная жизнь, заявляет Дантон, никого не касается. Нет никому дела до того, что «мне нужна женщина…». Клеветники посрамлены, но член Комитета общественного спасения, занимающего одно из зданий дворца Тюильри, павильон Флор, именуемый теперь павильоном Эгалите (Равенство), пропускает все больше заседаний. Комитет заседает каждое утро с девяти часов до полудня и каждый вечер с семи часов. Дантон пренебрегает вечерними заседаниями, предпочитая общество своей юной жены. Наступает время, когда он не является и на утреннее заседание. Политика надоела ему как раз в то время, когда она требует особого внимания.

Нигде не видно и Марата, который еще 2 июня на глазах у всех обнаруживал бешеную, поистине лихорадочную активность. И вот, когда, по словам жирондистов, восторжествовала «диктатура Марата», сам диктатор исчез.

Здоровье Друга народа уже сильно подорвано страшным напряжением, тяготами подполья и преследований. По мнению медиков, даже без ножа Шарлотты Корде ему оставалось жить несколько месяцев. 2 июня он поражал своей активностью, но это была активность смертельно больного, его последний, отчаянный порыв. «Братья и друзья, – пишет Марат Якобинскому клубу, – я нахожусь в постели, охваченный воспалительной болезнью – последствием моего четырехлетнего бдения для защиты свободы и в особенности мучений, перенесенных мною за последние девять месяцев для сокрушения клики…»

Но дело не только в болезни. Марат оказался в июне единственным депутатом, представлявшим санкюлотов. В какой-то мере он возглавлял их и олицетворял в Конвенте враждебную буржуазии силу. Он отступил от своего «нового курса», шел близко с «бешеными». Как и они, он требовал террора против дороговизны и голода, верил в магическую способность эшафота дать беднякам хлеб. Санкюлоты хотели принудительных цен, принудительного займа и особых налогов для богатых, ограничения свободной торговли. Крайние среди них угрожали посягнуть на самое святое для буржуазии – на собственность.

Революция 10 августа 1792 года свергла короля, либеральных аристократов типа Лафайета, изгнала фейянов. Буржуазия шла вместе с народом, Дантон возглавлял подготовку восстания. 2 июня 1793 года народ выступил против самой буржуазии, и главным действующим лицом оказался Марат. Конвент подчинился вооруженной силе революционных предместий. Перед Тюильри ее олицетворил Анрио, а в зале заседаний Конвента – Друг народа. Поэтому он вызывает небывало единодушную ненависть среди депутатов. Он сразу это почувствовал и 3 июня написал в Конвент, что прерывает участие в заседаниях, ибо не хочет больше выступать в роли «яблока раздора». Он даже не упоминает о своей болезни.

2 июня народ покусился не на неприкосновенность короля, как 10 августа прошлого года, а на неприкосновенность Конвента, буржуазного парламента, национального собрания. На важнейшее принципиальное завоевание буржуазной революции! Конвент сам скоро согласится с ограничением своей власти и авторитета. Но пока он еще для этого не созрел, и потребуется новое обострение обстановки, чтобы так случилось. Поэтому после 2 июня Марат выглядел не столько победителем, сколько козлом отпущения.

Изнуренный, измученный, жестоко страдающий от болезни, Марат остается беспомощным в своем убогом жилище. Но он упорно твердит, что ему в сто раз больнее наблюдать страдания народа. И продолжает борьбу! Он выпускает газету «Публицист Французской республики». Он бомбардирует Конвент и Якобинский клуб письмами, заявлениями, предложениями. Их не только не обсуждают, их даже не зачитывают! Крики ярости Друга народа, требующего выполнения требований санкюлотов, смешиваются у него с нападками на «бешеных», вдохновлявших поход на Конвент 2 июня.

РОБЕСПЬЕР: «ХИТРОСТЬ И КОВАРСТВО»

На другой день после восстания никто в Париже и особенно в Конвенте не знал толком, что делать дальше. Одни, как Барер, хотели бы сразу распустить революционные комитеты, лишить Коммуну права распоряжаться Национальной гвардией, словом, наказать революционеров. Робеспьер возражал. Что могла дать открытая война Конвента против санкюлотов? К тому же они одним ударом избавили Неподкупного от опаснейших врагов, от жирондистов. Надо использовать и развить этот успех, постепенно, но неуклонно ослабляя революционные организации. Их требования, конечно, принимать нельзя.

И действительно, все началось с того, что обычно происходит с восстаниями: действуют и рискуют одни, а выигрывают другие. И всегда под лозунгом, подобным призыву Робеспьера: «Необходимо объединяться». Речь шла не об идее Марата: тесный союз Горы и санкюлотов. Робеспьер хотел прежде всего объединить с монтаньярами буржуазию. Тревожной неизвестностью, правда, оставалась позиция революционных секций Парижа. Союз с ними или компромисс? Кто из монтаньяров способен спасти революцию в этот самый отчаянный ее момент? Дантон устал и уходит от ответственности. Марат смертельно болен, его ненавидит буржуазия, он мучительно страдает не столько от своих недугов, сколько от сознания бессилия. Остается Робеспьер, который выдвигается на роль естественного лидера Горы, хотя и он пока предлагает лишь путь лавирования и экивоков.

Монтаньяры последовали за этой еще туманной политикой, за которой скрывалось их желание привлечь к себе депутатов Болота, рассеяв страхи буржуазии. Первостепенной задачей политики примирения становится принятие конституции, для чего, собственно, созывался сам Конвент.

Расширили состав Комитета общественного спасения, включив в него нескольких монтаньяров. Членом Комитета стал друг Дантона Эро де Сешель, а также Сен-Жюст и Кутон, преданные люди Робеспьера. Изящный скептик Эро с улыбкой выслушивал сентиментальные высказывания Кутона и напыщенную декламацию Сен-Жюста. Собственно, писал-то все документы и доклад именно он, проделав эту работу за шесть дней. Дело в том, что они имели готовый проект конституции, написанный Кондорсе. Его упростили и подправили. Любопытно, что Сен-Жюст и Кутон ни разу не предложили обратиться к конституционным идеям Робеспьера, изложенным в четырех его речах и в проекте Декларации прав, где он предусматривал некоторые ограничения права собственности, столь близкое сердцу буржуазии. Теперь она могла не волноваться: смелые замыслы, выдвигавшиеся в борьбе с жирондистами, больше не нужны и право собственности зафиксировали в ортодоксально-буржуазном духе.

А пока шла эта работа, Конвент принял аграрные декреты о порядке продажи земель эмигрантов и об общинных землях. Сделали то, что уже стало обычным: сразу после революционных событий принимаются законы, удовлетворяющие крестьян. Так было в 1789 году и в августе 1792 года. Декреты узаконили уже совершившийся факт: полную отмену феодальных повинностей. Но в целом они не представляли собой ничего особенно революционного. Декреты были подготовлены еще при жирондистах. Главный смысл их поспешного утверждения заключался в том, чтобы показать поскорее буржуазии лояльность монтаньяров, их твердую решимость не допустить ничего похожего на призрак «аграрного закона».

Вскоре Конвент начинает обсуждать конституцию. Конечно, по сравнению с прежней Конституцией 1791 года, она выглядела огромным достижением. Раньше речь шла о монархии, теперь учреждалась республика. Не было и речи о делении граждан на «активных» и «пассивных»; законом становилось всеобщее избирательное право. В Декларации прав даже признавалось право на сопротивление угнетению; восстание не только право, но и долг народа, если правительство угнетает его. Целью общества провозглашалось «общее счастье». Конституция утверждала право на труд, на социальное обеспечение, на образование. Словом, это была демократическая, но благонамеренная буржуазная конституция. Неприкосновенность буржуазной собственности подтверждалась самым категорическим образом.

Все шло гладко, ибо конституция действительно не допускала никаких монтаньярских крайностей. 10 июня Робеспьер признал в Якобинском клубе, что скорейшее утверждение конституции необходимо, чтобы успокоить опасения собственников, возникшие из-за последних революционных событий: «Вот наш ответ всем клеветникам, всем заговорщикам, которые обвиняли нас в том, что мы хотим анархии».

Действительно, буржуазии в данном случае не в чем было упрекнуть Робеспьера и других монтаньяров. Однако им пришлось выслушать горькие истины, когда 25 июня с петицией от имени Клуба кордельеров, секций Гравилье и Бон-Нувель выступил Жак Ру. Этот священник заслужил уважение и любовь бедняков своим поистине евангельским рвением в деле защиты бедняков. Однако, кроме чувства милосердия и сострадания к обездоленным, он испытывал пылкую, яростную ненависть к буржуазии и богатству. Движение «бешеных», которое он возглавлял, видимо, получило свое название потому, что оно могло служить точным определением характера самого Жака Ру. Робеспьер пытался не допустить его выступления в Конвенте, но смог лишь задержать его на два дня.

«Уполномоченные французского народа! – начал он речь, часто называемую Манифестом. – В этом священном месте сто раз звучали слова о преступлениях эгоистов и мошенников. Вы неоднократно обещали нам нанести удар по пиявкам, сосущим кровь народа. Конституционный акт вскоре будет представлен на утверждение суверена. Осудили ли вы в нем спекуляцию? Нет! Запретили ли вы продажу звонкой монеты? Нет! Ну что ж, мы заявляем вам, что вы не сделали всего для счастья народа.

Свобода – лишь пустой призрак, когда один класс людей может безнаказанно заставлять голодать другой. Равенство – лишь пустой призрак, когда богатый посредством своей монополии пользуется правом распоряжаться жизнью и смертью себе подобных. Республика – лишь пустой призрак, когда контрреволюция действует изо дня в день, повышая цены на продукты в такой степени, что они становятся недоступными для трех четвертей граждан, проливающих слезы».

Взволнованно и страстно рассказывал Жак Ру о жизни народа, о растущей нищете, более ужасной, чем при старом режиме. Его речь дышала милосердием и состраданием и одновременно гневной ненавистью к виновникам страданий народа. Но Жак Ру, слишком простодушный и непосредственный, был только голосом страдающего народа, не желающего знать никаких политических тонкостей. Неуместность включения в конституцию статей о продовольственном снабжении, о наказаниях спекулянтов, необходимость единства в момент гражданской войны, разжигаемой жирондистами, все это ускользало от его внимания. Он не понимал, что принятие демократической конституции действительно требовалось для Республики. Ничего этого он знать не хотел; он служил только страдающим людям. И он оскорбил революционный Конвент, заявив что даже Старый порядок был менее жесток к народу.

В зале Конвента происходило нечто невообразимое. Так о народе еще никто не осмеливался говорить. Здесь ссылки на народ, апелляции к его воле служили риторическим украшением и просто демагогией. Но сейчас голодный народ в рубище нищеты предстал в облике грозного обвинителя.

Народ на трибунах для публики приветствовал речь Жака Ру бурными аплодисментами. А депутаты в амфитеатре, расположенном ниже, возмущенно вскакивали с мест. А затем на голову злосчастного оратора посыпались оскорбления и клевета: сообщник вандейских фанатиков, австрийский агент… Жака Ру просто выгнали из Конвента.

Как раз на другой день в Париже вспыхнул «мыльный бунт». Прачки, возмущенные новым подорожанием мыла, растащили мыло из стоявшей на Сене баржи. Десятка полтора прачек бросили в тюрьму и привели в боевую готовность Национальную гвардию на случай новых «грабежей». 27 июня в Конвент явились делегации с требованием остановить рост цен, ввести максимум на все продукты. Выступление Жака Ру теперь стало казаться началом опасного движения. Еще 25 июня в Конвенте, осуждая «вероломное» выступление Жака Ру, Робеспьер предупредил, что поскольку «нищета народа большая, берегитесь, как бы злоумышленники не воспользовались несчастиями, сопровождающими революцию, для того, чтобы сбить с толку народ».

Жак Ру и другие подлинные представители народа поставили Неподкупного перед сложной, болезненной для него задачей. С первых речей в Генеральных Штатах Робеспьер претендует на монополию представлять народ. Он говорит о нем постоянно, возвышенно, патетически. Но сам он не принадлежит к народу; все простонародное, вроде красных шапок и карманьолы, брезгливо отвергается им. Но он продолжает постоянно ссылаться на народ и говорить от его имени, хотя народ для него абстракция, не имеющая ничего общего с санкюлотами, с реальным народом. Но именно теперь он с ним и сталкивается лицом к лицу. Поэтому он так уязвлен едкими, но справедливыми обвинениями в том, что Революция и он сам ничего еще не дали беднякам. Он в замешательстве, ему приходится, чтобы сохранить свою иллюзию народного представителя, создать какую-то оправдательную версию. Легче всего объявить Жака Ру ложным патриотом и самозваным представителем народа. Его подлинными представителями, заявил Робеспьер, являются якобинцы и монтаньяры, «люди, без слов любящие народ, те, кто без отдыха работает для его блага, не кичась этим».

28 июня Робеспьер выступает в Якобинском клубе против Жака Ру, бичует его как агента Питта и Кобурга и определяет суть своей тактики по отношению к народу: «Я не могу хорошо думать о тех, кто под видимостью тесной связи с народными интересами готов продолжить бредовую брань этого бешеного священника. Меры, которые надо принять для спасения народа, не всегда одни и те же. Как и на войне… точно так же, если использование сил в борьбе с врагами бесполезно, мы должны употребить все хитрости и лукавство – оружие, которое все они использовали против нас. Если бы мы не пренебрегали хитростью и коварством, мы бы уже в течение четырех лет одерживали победы».

Пренебрегали ли? Хитрость и коварство легко обнаружить у многих, если не у всех деятелей революции. Но никто не говорил об этом вслух. Неподкупный, например, предпочитал в каждой речи рассуждать о добродетели. И вот теперь, в момент, когда выступление «бешеных» повергло его в замешательство, он оказался первым и единственным, кто не только признал, но и призвал к политическому мошенничеству. Это вырвалось у него не в частном разговоре, а публично на трибуне Якобинского клуба, когда Жак Ру привел его в бешенство! Даже легендарный Макиавелли проповедовал подобные принципы не столь громогласно.

Робеспьер беспощаден к Жаку Ру, Варле, Леклерку, к другим «бешеным». Он навязывает Клубу кордельеров, секциям, Коммуне осуждение Жака Ру. Напрасно незадачливый священник оправдывается. Ему затыкают рот, и этот простак, не обладающий ни коварством, ни хитростью, прячется в своей мансарде, утешая себя в обществе собаки игрой на любимой арфе…

Робеспьер одновременно доказывает буржуазии свою лояльность. Он выступает против жестких мер по размещению среди богатых принудительного займа в миллиард ливров, добивается отсрочки суда над жирондистами, отклоняет любые требования по ограничению разгула скупщиков и спекулянтов, вздувающих цены. Так он рассеивает старое предубеждение против него, завоевывает доверие депутатов Болота. Робеспьер всегда довольно откровенно презирал их, но теперь подобострастно превозносит их политическую мудрость. В этом ему помогает преданный молодой соратник Сен-Жюст.